Итак, друзья, приступим понемногу,

Хотя в душе моей шевелится немного страх.

Мне надоела проза. С помощью Господней,

Всю жизнь мою я опишу в стихах.

Родился я в Москве – в тридцать четвертом,

Мой верный друг жена – в тридцать седьмом.

Года промчались вихрем быстролетным.

А как прошли года, я опишу пером.

Когда я был мальчишкою трехлетним,

И чувства страха не было совсем во мне,

Родители мои тогда в одежде спали,

Дрожа душой и телом в беспокойном сне.

Повсюду и везде сновали по Москве фургоны,

Что на боках своих простые надписи несли.

То «Мясо-Хлеб», то «Овощи», то «Фрукты-Воды»,

А в них спресованно стояли зеки-москвичи.

Искали крамолу по всем углам,

Искали там, «где конь и не валялся»,

А оказалось – вот он, таракан.

Одним плевком вождя убить собрался.

Москва была не та, которую мы знаем,

Машину личную и думать не моги,

Полуторки тогда дровами отоплялись,

Своими дизелями бревна жгли.

А сталинский кошмар средневековья

Здесь описать совсем не мой удел,

Об этом Галич пел, стихом прожег Высоцкий,

И Солженицын описать пером сумел.

И жил СССР, страх внутрь себя загнав,

В геометрической прогрессии текла людей посадка,

И если б не вмешался тут Господь,

Страна ушла вся б в землю без остатка.

Генералиссимуса гений безграничным был —

На целый мир такой пытался цирк устроить,

Чтобы младенец на младенца доносил,

А невиновный должен был свои грехи утроить.

Из льдин домкратом самодельным вынули корабль,

Со страшной глубины – хоть смейся или плачь,

А из Москвы в Нью-Йорк дыру заделали коловоротом,

Как указал усатый наш палач.

Еще отмечен был один народный подвиг,

Не крик стоял на улицах, а вой.

Когда на Полюсе спасли собачую упряжку,

А с нею чукчу с мерзлой незаконною женой.

С утра до вечера сплошной «ура» гремел,

Как Гризодубова с известным вместе Леваневским

В советском самолете океан пересекли,

А вышли не одни, а с маленьким секретом вместе.

Вот так десятилетьями дурачили народ,

В те страшные года, которые уж позабыли,

«Усатый» избежал осиновый свой кол,

Хотя на этот кол его бы и сейчас не посадили.

И в семьдесят четыре не возьму я в толк никак,

Как все прощается убийце-фарисею,

За что был на кресте распят Иисус Христос,

За правду-мать, которую он сеял?

Родительским крылом прикрыт был, слава Богу,

И с папой, мамой проживал спокойно дни,

Не знал того, что в дальнюю дорогу

Мешочки с сухарями припасли они.

И в этой вот стране – свободной и прекрасной.

Ведь мало палачу еще смешных забав,

Он в бедную семью ворвался, кровожадный,

От матери одно крыло он отрубил, отца забрав.

И вот с одним крылом, как раненая птаха,

С такою жизни тьмой сражалась птица-мать,

Чтоб вырастить меня и сделать человеком,

И в детский дом, когда придут, чтоб не отдать.

Шли трудные года, и шла война, но, слава Богу

В дом к нам уж не пришел усатый Вор,

Он больше нам не пересек дорогу,

Так здравствуй, наш московский двор!

О, наш московский двор – мы были обогреты,

Всегда он теплым был и солнышком согрет,

В те времена моя жена жила в среде военных,

А я рос в центре, там, где красный Моссовет.

А дождик детства никогда я не забуду,

Он дробной каплею по крышам колотит.

И с туфлями в руках, прыжками через лужу,

Девчонка из двора к свиданию спешит.

Мальчишка из двора бумажный свой кораблик,

В искрящейся воде вдоль тротуара запустил.

Другой мальчишка солнечный свой зайчик

Осколком зеркала прохожим засветил.

Другой у теплой стенки, солнышком прогретой,

К большущей мухе нитку привязал, и вот

Она летает на огромном расстоянье

И недовольно там жужжит, как самолет.

В подвальном сумраке старинные редчайшие монеты

Так, между прочим, находили в те года.

И в «расшиши» их в пух и прах о стенки разбивая,

Не понимали, что мы делали тогда.

Монеты весили по сотне граммов, может.

Лица царей из серебра отлиты профилем.

И этот профиль так стирался на асфальте,

Что дворовой асфальт светился серебром.

Ах, сколько натворили всяких дел мальчишки,

И в том, что делали, не понимали ничего,

Не знали, к счастью, нумизматы все про это,

А то, наверняка, лишились бы сознанья своего.

В углу мальчишки, что постарше, и девчонки

Затеяли играть в футбол – эх, эта детвора.

И в тысячи осколков разбивались стекла,

Поставленные только лишь позавчера.

Играли часто мы с чекою на гранате,

Чеку могли бы вырвать из нее – какой скандал.

Бог защитил – могли б мы это сделать,

И этих бы стихов я никогда не написал.

Война все стерла цены, кроме жизни.

А игры наши были – вот сплошной задор —

Столетней давности бесценные дагерротипы

Осколками ушедших жизней покрывали двор.

А в ожиданье вечеров – сплошные муки нетерпенья,

Когда же заиграет, наконец, трофейный патефон.

До трех утра двор утопал в волшебных звуках танго,

Которые нам всем дарил, скрипя иголкой, он.

Москва, ноябрь, сорок пятый,

И холода, и голода года.

В тот долгожданный день военного парада

Я выбежал мальчишкой со двора.

От Белорусского до Пушкинской и далее,

До самого конца моей Тверской

Громады танков – Т-тридцать четыре —

Четыреста стволов рвались в последний бой.

Сегодня страшно невозможное представить,

Невероятный гром и дым, стоящий на Тверской,

Удушье газов, проработанной солярки,

И вдребезг окна от вибрации на мостовой.

И вдруг случилось – «Мамочка родная»!

Один танкист махнул перчаткою в руке.

И я сквозь скрежет, лязг металла пробираясь,

Услышал: «Лезь на танк ко мне»!

И я скользнул сквозь люк полуоткрытый,

Проник я в танк скользящею змеей,

И неожиданно танкист в проеме люка

Коснулся до щеки моей колючею щекой.

Я – безотцовщина, едва ли не заплакал,

Не мог себе позволить, я такой.

И в башне танка, холодом объятой,

Был обогрет отцовской, теплою рукой.

Громадины в броне при минус тридцать,

Покорно ждали. Вдруг – приказ отдан.

Движенье по Тверской и вниз на площадь,

Где ждал их маленький, ужасный «Великан».

И легендарный танк, проскрежетав брусчаткой,

Как будто рвался он в последний бой,

За каменным мостом с мальчишкою расстался,

И тот счастливый побежал домой.

В тот день так повезло и мне, и маме,

Ведь мог в тот день домой не прибежать,

Не удалось бы проскочить чекистов оцепленье,

В объятья смерти несмышленыш мог попасть.

Благодарю тебя, божественное провиденье,

За колосок расстреливали в десять лет тогда[1],

Тебе спасибо, танк, что дымовой завесой

От верной смерти ты прикрыл и спас меня.

И до сих пор с трудом я понимаю.

Как перешел танкист смертельный тот предел.

По временам военным знал, что ожидает

Его немедленный и неминуемый расстрел.

Ведь сделал он непоправимую ошибку,

Что в танке невоенному быть разрешил,

И нарушенье тех времен военного устава,

Ему бы вождь народов не простил.

В глазах вождя я был бы террористом.

Я – враг – внедрился в танк, и, если рассудить,

Снарядом мог шмальнуть по мавзолею,

За это пулю в лоб я должен получить.

Всем сердцем я теперь танкиста понимаю,

Как исстрадался без семьи с военной он поры,

Он обнимал меня, как своего сынишку,

Как любящий отец, вернувшийся с войны.

А Бог велик – и русского героя

От сталинской расправы защитил.

И много раз он, раненый и обоженный,

Надеюсь я, счастливо жизнь прожил.

Прошли года – мне семьдесят четыре.

Одиннадцать годков тогда ведь было мне.

Но я и до сих пор с восторгом вспоминаю

Щеку мужскую – ту колючую, прижатую ко мне.

В Москве стоит Елоховская церковь.

Ты – сердце русское, таков уж твой удел.

Среди деревьев голубою свечкой

Ты устремляешься в небесный беспредел.

И пред тобой веками за веками

Не умолкает никогда мирская суета.

И нищих духом здесь Господь сбирает,

Пришедших их к тебе издалека.

На праздники весны здесь выпускают птицу,

Относит птичек вдаль воздушный ветерок,

И хочется воды намоленной напиться,

И хочется ее забрать с собою впрок.

И умиление в глазах сияет,

Как перед Господом сияет света суть.

И шел народ к тебе и в радостях-печалях,

Чтобы к душе святыни прикоснуть.

Здесь наш поэт великий родился,

И здесь его впервые окрестили,

Здесь в темечко его Господь поцеловал,

И Пушкина веками не забыли.

К тебе рекой лилась людей толпа,

Чтоб куличи святить на воскресенье,

Ты жуткую пору пережила,

Чтобы людские души одарить спасеньем.

В твоих стенах бывало иногда —

Шли службы под шаляпинское пенье,

Служенье Господу не прекращалось никогда,

И в будни, полных дел, и в дни поминовенья.

Вокруг тебя разлита Благодать везде,

Таков уж смысл Российской церкви нашей.

И большего Господь не может дать,

Чтоб ею одарить – заполнить души наши.

Мне повезло, здесь девушка росла

Под сенью этой церкви благодатной,

На пятьдесят вперед мне Бог послал жену,

И не желал бы я судьбы обратной.

В таком дворе во временах-невзгодах

Росла душою чистою моя жена.

Под звон колоколов хрустальных переборов

Чудесной девушкой вдруг выросла она.

Вот кончилась война – настало жизни лето,

И детства радостные сны не возвратить,

И через пару лет мы попрощались с детством,

Чтоб никогда потом о нем не позабыть.

А через восемь лет велением Господним

В стране, проженной нищетою и огнем,

Так в марте пятого, в году пятьдесят третьем,

Старуха Смерть пришла к усатому, сказав «Пойдем».

А баловство вождя таким невинным было,

Что миллионы так и сгнили в лагерях,

И чрез громаду лет при безобидном стуке в двери

Меня с женой охватывает страх.

И после этого такая закрутилась чехарда,

Преступники делили власть, рубахи раздирая.

То Берия с Булганиным, то Маленков,

Сменяли друга друг, народ свой презирая.

Затем пришел Хрущев, ведь он на Украине

В тридцатых учинил такой голодомор,

Что результат таков – погибли миллионы,

И припечатан был ему народный приговор.

А также и за то, что кукурузою незрелой

Два полюса Земли засеял он,

И чукчи рыбу там теперь не ловят,

Початки кукурузные жрут вечером и днем.

Ну, смехом – смех, не можем мы Хрущева очернить

За все дела, что сделал он «случайно»,

Не позабудьте дорогие, как в ООН

Советским башмаком он колотил отчаянно.

Поэтому на кладбище Новодевичьем

Эрнст Неизвестный так его отобразил:

Направо белое – и с бородавкою лицо посередине,

А слева черное – вот он таким и был.

Зато навек обязан я ему с моей женою

За оттепель, подаренную нам тогда,

Вино, чувихи, хаты, рок-энд-роллы,

Нас покорили это время навсегда.

Немецкие острейшие ботинки «Дорн-Дорф»,

Роскошный кок под сорок сантиметров нам достались.

Пиджак весь в клетку, дудочкой штаны —

При виде нас менты, как тараканы, разбегались.

И вдруг счастливейшие годы моей жизни,

Вдруг не пойму, за что свалились на меня.

Червонный туз с червонной дамой выпал

Из той колоды, что Господь раскинул мне тогда.

В те годы, перед снятием Хрущева,

Квартирку однокомнатную получили мы,

Там сын наш родился в году шестьдесят третьем,

И треть заданья жизни выполнили в те поры.

Родился сын, но многие теперь не помнят,

Что кушать было нечего, кроме воды.

А ведь новорожденный – он не знает,

Как мы должны достать ему еды.

Ну, вот и кончился тот шестьдесят четвертый,

И за посев «плевел» приходится платить сполна,

Ты их, посеявши, не жди, «пшеницею получишь»,

И полетела у Хрущева голова.

А Леонид Ильич решил: советскому народу

Достойной жизни нипочем нельзя давать.

И изловчились на своих «политбюрах» продумать,

Как весь народ

в Достойнейший Застоенный Застой загнать.

Собравшись вечерком и похлебав коньяк иль водку,

Сократово-платоновую мысль пытаясь в лоб загнать,

Ничтожества, пустышки, карьеристы

Решили свой народ примерно наказать.

И восемнадцать лет сидел народ в навозной куче,

Сидел и не сопел, свободно и тепло,

С придуманной войны Афганской собирая

То похоронки, то гробы, и больше ничего.

А после и не вспоминай стабильность,

Геронтологи власть в Кремле взяли,

А как Черненко умер, выбирать не приходилось,

Все старики в стране перемерли.

Затем – «святое место пусто не бывает» —

На сцену выскочил вдруг краснодарский демагог,

И жизни русской глубины не зная,

России навредил и подсобил, как мог.

При нем народ стал ездить за границу,

А по реформам стал он чистый чемпион,

Он запретил нам пить вино и водку.

А мы – не дураки, мы литрами пьем самогон.

Никак не мог постичь простую мысль:

что сицилизм с человеческим лицом

Похож на обезьяну с крокодильим рылом —

К такому выводу зоологи пришли потом.

Дошли и с гласностью, и с этой перестройкой,

Другие времена – не закричим «Ура!»

На грязном противне лежит крысиный хвостик,

От крысы съеденной еще позавчера.

Ну, хватит, хватит мне про Горбачева,

Казну России быстро он сумел опустошить.

Ну, нету водки, ну и хрен с зеленой,

Ведь мы не дети, самогоном можем закусить.

Любимая моя, Россия-мать,

Живешь веками ты в каком-то ложном действе,

Ведь как сказал великий наш поэт:

«Стою один, все тонет в фарисействе»[2].

Единственной отдушиной для нас в то время

Была поездка в «Нару» по весне,

Душою отдохнуть на девственной природе,

Не оставаться в городе, как все.

Хоть на денек нам вырваться, оставить город шумный

И наслаждаться нам родною стороной,

Прозрачною Вивальди музыкою многострунной,

Подаренную нам струящейся рекой.

Смотреть, внимать и видеть отраженье

В воде стоящего стеною ивняка,

И слушать соловьев расщелканное пенье,

Оркестром мощным доносящимся издалека.

Придти на берег твой и шелк травы душистой

Нам ощущать усталою спиной,

И ивы плачущее отражение в воде лучистой,

Склоненной грации над тихою водой.

Тропою просеки прокрашены бока —

То земляника рдеет по оврагу,

Теплынью духовитой разлита,

Жужжаньем пчел, занятых взяткой к благу.

Здесь каждый куст обвешан соловьями,

Как у рябины ягодами грозди в нужный час

И духовитым вечером, и ранними утрами

Душа трепещет тихой радостью у нас.

Твои луга, леса, туманные болота

Нам осияны неземною красотой,

Из оперы «Набуко» здесь звучат все ноты,

Написанные Верди – гения – рукой.

В прозрачности твоей, сравнимой со слезою,

Песчинка каждая на дне реки видна.

Речная ракушка свои раскрыла створки,

И бесконечно рыбья пескаринная игра.

Под берега откос тихонечко расставив руки,

По локоток в струящийся поток войдя,

Ты неожиданно добудешь ужин для любимой,

Вдруг ощутив под жабры схваченного головля.

А в наступившем вечере на колышки подвешен,

Целован сажей котелок с кипящею ухой.

Какой Рокфеллер там – какие миллионы,

О пир души, ну что сравняется с тобой!

Невзрачные на вид и незаметные созданья,

В кустах поющие над тихою водой,

Могучей трелью пронизают мирозданье,

Напоенное здесь вечерней тишиной.

О соловей, тебя непостижимым даром

Господь и ангелы с небес решили одарить,

И голос Каллас в горлышке твоем звучит, и не задаром

Колоратуру высшей пробы можешь ты дарить.

И сердцу хочется за пенье соловьев благодарить,

Сам Караян, наверно, посчитал большим бы благом

Любые деньги этому оркестру заплатить

За дирижерство этой музыкою над оврагом.

О «Нара-Нара», как же мы ранимы

В воспоминаниях о юности утра,

А жизни дни бегут, бегут неотвратимо,

Но все звучат в нас трели соловья.

Наш первый самолет стоял на взлетной полосе.

Осуществленною в реальности несбыточной мечтою,