XV

ПАПАША ЖЮСТЕН

Оставшись один, папаша Жюстен принялся бродить по комнате, и шаги его были медленными и неуверенными. Он ходил взад-вперед, руки за спиной, все время возвращаясь к окошку, сквозь которое проникал солнечный луч, и бросая через стекло туманный взгляд.

Время от времени он, словно нехотя, распрямлялся, и тогда в его фигуре появлялось что-то величественное.

У нищеты тоже есть достоинство, надо только уметь его увидеть.

Стоя лицом к свету, Жюстен — со своими спутанными белыми волосами и седой бородой, в которой застряли соломинки — вдруг обрел ту красоту, которая так привлекает художников. Теперь, когда ничей взгляд не раздражал хозяина комнаты, его лоб казался осененным мыслью, и становилось понятно, как удручен и подавлен этот человек, ввергнутый судьбой в пучину несчастий.

Два или три раза он в задумчивости подносил к губам горлышко бутылки, но так и не сделал ни единого глотка.

В такие мгновения на лице его появлялось нечто вроде отвращения, подобное тому, какое испытывает больной при виде горького лекарства.

В последний раз взяв таким образом бутылку, он сказал, растерянно оглядываясь:

— Они добрые люди… У девочки будут отец и мать…

Потом бросил бутылку на солому, рискуя разбить ее, и прошептал:

— Пить я ненавижу, а не пить не могу!

Он стремительно шагнул к колыбельке — единственному предмету обстановки в его жалкой комнатенке.

— И это я тоже ненавижу, — снова заговорил он, и лихорадочные жесты выдавали его волнение. — Это прошлое… Это укор… Я умру от этого…

Походка его стала тверже, и он, выпрямившись, заложил руки за спину.

— Вишенка! — подумал он вслух. — Почему ее так назвали? О Господи, лучше мне немедленно сойти с ума!

Он взял тетрадь, оставленную Эшалотом, открыл ее и пробежал глазами первые строчки.

— Зачем? — продолжал он, опуская руки. — Я знаю их историю так же хорошо, как они сами. Они правы, эти люди: на деньги, которые они честно заработали тяжким трудом, они имеют право купить себе счастье… Девочка будет принадлежать им, потому что они заплатят…

Эти последние слова он произнес с насмешливой горечью, словно желая уязвить побольнее кого-то неизвестного.

Жюстен выронил тетрадь, и листочки веером рассыпались по соломе.

— Они прозвали ее Вишенкой, — продолжал он, — а могли бы назвать Розеттой или Резедой. Ах! Все, чего я хочу, — это заснуть, заснуть навсегда!

Он вернулся к колыбели и потрогал лежащие в ней жалкие лохмотья, бывшие когда-то детскими платьицами.

— У меня была дочь, — подумал он вслух. — У меня была жена… У меня было все для счастья, и я мог дать своим близким дворянское звание и богатство… Однако моя мать обездолила меня и умерла, когда у меня не осталось никого, кроме нее… Вот уже четырнадцать лет, как я пытаюсь забыть, но все время вспоминаю… Жюстине должно быть теперь шестнадцать… Но как же странно, — прервал он себя, — что у меня украли их портрет! Несчастные отверженные никогда не воруют друг у друга, да и карточка эта не имела для вора никакой ценности. Увы! Бывают люди, которым вынесен куда более суровый приговор, чем прочим. У меня не было ничего, кроме фотографии женщины с облачком на руках, — она была памятью моего сердца, она была всей моей жизнью, эта фотография, она была смыслом моего существования. Я люблю эту женщину так же пылко, как в день нашей первой встречи, и в тысячу раз более пылко, чем в дни нашего счастья… А облачко? Дитя, которого я не знал, но которое любил из-за его матери… Это дитя соединяло нас — меня и ее… Облачко, крохотное облачко!..

Он закрыл лицо руками и зарыдал; его плечи тряслись.

— У меня украли этот портрет, мое жалкое счастье, мой последний единственный талисман! Я больше не вижу ее, такой прекрасной, что сердце мое разрывалось, когда я смотрел на фотокарточку. Невозможно изгнать этот образ из моего сердца, но он был еще и здесь, прямо в этой комнате — а теперь его нет! Я лишился наследства, положенного мне по праву рождения, — и я прожил жизнь печально, тоскуя и пьянствуя. Бог с ним, с этим наследством, с этими деньгами — но эта фотокарточка!.. Зачем, зачем небо допустило, чтобы ее украли у меня?!

Он машинально продолжал рыться в пыльных игрушках и башмачках, сохранившихся в колыбели, но, в отличие от Лили, которая при виде тех же реликвий целиком погружалась в воспоминания о ребенке, Жюстен грезил лишь о матери, о прекрасной Глорьетте.

Он любил, этот человек; его мнимое безразличие скрывало огромную всепоглощающую страсть. Он жил ею и умирал от любви.

И вдруг его рука наткнулась на некий предмет, и он поднес его к глазам. Это был крошечный кусочек канвы — такой дают детям, захотевшим научиться вышивать.

Жюстен присел у колыбели, держа канву в руке и с трепетом рассматривая ее.

Канва напомнила ему не о дочери, но о любимой.

Можно было ясно различить уверенные стежки, которыми юная мать дополняла несовершенное творение ребенка.

Квадратик канвы не был заполнен целиком. Вероятно, это была одна из последних игрушек Королевы-Малютки, одна из последних услуг, оказанных ею Лили. Может быть, они вышивали это накануне того дня, когда в их дом вошло несчастье.

Фон вышивки был нежным, бело-розовым, и на этом фоне, заполненном крупными крестиками, ясно выделялась алая вишня — вишня, вышитая, должно быть, целиком рукой Лили.

Жюстен понимал их игру: он почти слышал слова, которыми обменивались мать и ребенок, с улыбкой занимаясь этой приятной для обеих работой, которая содержала намек на прелестную тайну, составлявшую предмет гордости Королевы-Малютки.

Жюстен резко встал, и это движение выдало его гнев, для которого не было никакой видимой причины. Он далеко отбросил канву, подбежал к своей соломенной постели и схватил бутылку, намереваясь сделать солидный глоток.

Пил он долго и остановился только чтобы перевести дыхание.

— Ах! Ах! — воскликнул он, и огонь зажегся в его глазах. — Пламя внутри — и два часа забвения!

Он с силой стукнул себя в грудь кулаком, уселся, скрестив ноги, посреди комнаты с открытым томиком Горация и принялся с серьезным видом листать его.

На щеках его, пока он читал, запылал румянец — и вот, не в силах противиться неудержимому желанию, он уже в полный голос декламирует любимого автора, отменно выговаривая по-латыни.

Потом, отложив книгу, он громогласно прочел наизусть одну из од, сопровождая свою декламацию энергичными жестами.

— Моя молодость! Моя молодость! — вскричал он, закончив. — Коллеж! Мама! Ах, зачем, зачем я приехал в Париж!

И он монотонно затянул какую-то студенческую песню.

Щеки его пылали по-прежнему, но взгляд угасал.

— Кому что суждено… — прошептал он, возвращаясь к соломенной подстилке и вновь хватаясь за бутылку. — Мне, как видно, были суждены лохмотья. Я, граф Жюстен де Вибре, встретил девушку в лохмотьях… И я любил ее.. Никогда в жизни я никого не любил, кроме нее…

Он выпил еще, но на этот раз спиртное не подействовало. Он подошел к доске, заменявшей ему книжный шкаф, взял оттуда «Пять кодексов», открыл их и тут же с раздражением отбросил книгу.

Он опять попробовал запеть, но песня застряла у него в горле.

Тогда он толкнул ногой валявшийся в пыли том Горация.

— Ладно! — сказал он вдруг. — Это славные люди. Я не стану спать — надо разобраться в их деле.

Он растянулся на соломе, обхватил голову ладонями и начал читать рукопись Эшалота.

Он не закончил и первой страницы, когда эти убогие заметки, которые наши читатели, быть может, пролистнули бы с сочувственной улыбкой, приковали к себе его жадное внимание.

Ни одно великое произведение человеческого ума не заинтересовало бы папашу Жюстена до такой степени.

Чтение продолжалось два часа, в течение которых Жюстен оставался недвижим; любопытство, словно магнит, притягивало его к тетради.

Ему не потребовалось много времени, чтобы обо всем догадаться. Он был готов к этому еще тогда, когда визитеры рассказывали о своем деле, и теперь, быстро просматривая страницы, на которых полуграмотный циркач неловким слогом излагал факты, Жюстен лишь собирал подтверждения своим догадкам, страстно жаждая уверенности.

Эту уверенность дала ему деталь, прибереженная Эшалотом, по его собственному выражению, «на закуску». Когда Жюстен дошел до описания родинки на груди мадемуазель Сапфир, которую Эшалот подробно описал и наивно назвал «вишенкой», он отложил рукопись и долго оставался во власти чувств, слишком сильных для его жалкого усталого мозга.

Опьянение боролось в нем с огромным волнением, и более сильное, чем волнение, тяжелое и вязкое опьянение выиграло битву.

Время восторга прошло.

Наступила реакция: отупение заволокло его ум, как густой туман.

Он тихо сказал бесцветным голосом:

— Моя дочь… Это моя дочь…

И остался на месте, скованный оцепенением.

Внутри него все еще шла борьба, но исход ее был предрешен, и крупная слеза скатилась по исхудалым пальцам на солому.

Вскоре Жюстен тяжело вздохнул и голова его упала на скрещенные руки.

Миновало несколько часов. Солнце почти обошло по кругу дом, когда кто-то тихонько постучал в дверь.

Жюстен и не подумал ответить, но тот, кто стучал, видимо, знал его привычки, потому что потянул шнурок замка, и дверь открылась.

Вошел Медор; он держался робко и почтительно. Взгляд его тотчас же — ищя привычную охапку соломы — наткнулся на полупустую бутылку.

— Мертвецки пьян! — прошептал он. — Остается узнать, как давно он пил.

Медор прошел по комнате, стараясь шагать потише, и опустился на колени у «постели» Жюстена.

— Жюстен! — позвал он ласково. — Папаша Жюстен! Господин Жюстен!

Жилец убогой комнаты оставался недвижим и безмолвен.

— И все-таки надо бы вам проснуться, — снова заговорил Медор, в голосе которого звучала нетерпеливая мольба. — Я приходил вчера, я заглядывал сюда прошлой ночью, но я все время застаю вас спящим, спящим, спящим… Ну же, папаша Жюстен, просыпайтесь!

Последние слова он произнес громче. Хозяин жилища чуть шевельнулся.

— Просыпайтесь! — повторил Медор, осмелев и дернув хозяина комнаты за руку.

Жюстен проворчал устало:

— Я не сплю. Я словно бы умер.

— Да, да, черт побери! — прошептал Медор. — Пока, конечно, он еще жив, однако вот-вот и впрямь умрет. Но, в конце концов, — возвысил посетитель голос, — вы можете меня слушать, а это уже кое-что! И мне есть что рассказать вам, папаша Жюстен!

— Я знаю куда больше, чем ты, — пробормотал тот, — но какая разница? Я больше ничего не могу… ничего… А впрочем, — сказал он, делая отчаянное усилие поднять голову, — я хорошенько поразмыслил и… А, я все обдумал, я думал долго… Я сказал этим добрым людям — потому что они добрые люди, — что девочка никак не может быть их дочерью…

— Что за девочка? — удивленно спросил Медор.

— Она… — ответил Жюстен. — Хотя что это я, ты же не знаешь… Их дочь… Страшно подумать!.. Их дочь! И все-таки они сейчас настолько же выше меня, насколько я был выше их пятнадцать лет назад. Я, я — дошел до предела нищеты и позора! Мне уже не подняться… Лучше ей быть их дочерью, потому что я не имею права воспитывать ребенка!

Медор слушал с открытым ртом, понимая не больше половины.

— Ваша дочь! — наконец вымолвил он, и чувствовалось, что волнение душит его. — Вы и вправду говорите о своей дочери, папаша Жюстен?

— Да, — ответил несчастный, — да, я говорю о той, что умерла бы от боли и стыда, если бы кто-нибудь указал ей пальцем: вот твой отец! Ах, я позволил себе прожить слишком долго!

Медор помог ему подняться. Слушая его, он плакал и смеялся одновременно.

— А скажите-ка, — спросил он, задыхаясь после каждого слова, — вы знаете, где она, ваша дочь?

И Медор обхватил обеими руками голову папаши Жюстена, чтобы иметь возможность смотреть ему в лицо.

— Да, — пробормотал тот, — я знаю, где она.

— Ну, взгляните же на меня, папаша Жюстен! — воскликнул Медор. — Я боюсь, что вас убьет… боюсь, вас убьет эта радость! Видите, я смеюсь и плачу? Попробуйте сами догадаться, что со мной происходит, иначе принесенная мною весть слишком уж ошеломит вас!

Жюстен широко раскрыл глаза.

— Что? Что? — потерянно повторял он, не в силах справиться с волнением. — Ты пришел, чтобы рассказать мне о ней?

— Да, — ответил Медор, — я буду говорить о ней. Ну же, расправьте плечи! Вам всего сорок, какого черта! Вы же мужчина!

— Говори! — бормотал слабеющий Жюстен. — Говори быстрее!

— Ладно, — согласился Медор. — Вам больше нет необходимости искать для девочки приемных родителей, понимаете? Если вы знаете, где ваша дочь, то все в порядке, потому что я знаю, где ее мать!

Жюстен вырвался из рук Медора и на какое-то время застыл, вытянувшись в струнку.

Потом он пошатнулся, и Медор кинулся ему на помощь, боясь, что несчастный упадет навзничь.

Но Жюстен снова оттолкнул его. Ноги бедняги подкосились, он опустился на колени и спрятал лицо в ладонях.

— Лили! — произнес он таким странным, незнакомым голосом. — Лили! Значит, она не умерла! И значит, Господь подарит мне радость встречи с ней?

— Ну да, да, — отвечал Медор. — А вы перенесли это куда лучше, чем я ожидал!

Жюстен молча плакал, а Медор продолжал:

— Она все еще молода, все еще красива и живет в собственном особняке — не дом, а прямо дворец!

Руки Жюстена скользнули вниз, открывая мокрое от слез лицо. Он посмотрел Медору прямо в глаза.

— Ах! — воскликнул он. — Она молода, красива, богата… А я… Я… Если мы встретимся, то она увидит меня, а это невозможно… Лучше умереть, пока этого не произошло! Лучше бы мне до этого не дожить!

И он ничком упал на пол.

Медор растерянно смотрел на него.

«Конечно, он очень опустился, — Медор. — Никогда уже не сможет он стать таким, каким был когда-то. Ах, если бы я сумел отыскать в его душе хотя бы частицу прежнего господина Жюстена!»

Он встал на колени рядом с несчастным и протянул было руки, чтобы снова поднять его, но передумал и сказал себе: «Нет, это совершенно бесполезно. Сяду-ка я лучше на солому рядом с ним и попытаюсь его немного приободрить…»

Медор совсем не боялся пыли и сначала уселся, а потом и вовсе улегся на грязную соломенную подстилку, стараясь заглянуть в лицо Жюстену, по-прежнему лежавшему ничком.

Они расположились, как два усталых путника, сделавшие привал на обочине дороги во время долгого пути.

— Я знаю, это обязательно взволнует вас, — начал Медор, стараясь говорит как можно убедительнее. — Я и сам весь дрожу, и колени у меня подгибаются, так что придется мне собраться с силами… Господи, только бы не умереть от счастья!

Жюстен оставался недвижим, он явно ничего не слышал. Тогда Медор приблизил губы к его уху и сказал совсем тихо, но выделяя каждое слово:

— Если я останусь один, то что, по-вашему, я смогу сделать для нее?

По телу Жюстена пробежала едва заметная дрожь.

— Вы были когда-то храбрым малым, — продолжал Медор. — Как бы я хотел слепо следовать за вами — я уверен, что вдвоем мы бы обязательно помогли ей.

Жюстен слегка приподнял голову и повторил с огромной усталостью в голосе:

— Помогли ей?

И почти сразу же добавил:

— Значит, она в опасности?

— Вот так-то лучше! — обрадовался Медор. — Я вам еще не все сказал, вернее, я вам пока еще ничего не сказал. Когда я расскажу вам о ее муже…

— Ее муже! — снова эхом откликнулся Жюстен.

Он медленно повернул голову, и его тусклый взгляд встретился со взглядом Медора.

— Слушаю, — сказал он.

— И хорошо делаете, папаша! Бедная женщина, может быть, очень нуждается в нас!

Жюстен по-прежнему пристально смотрел на собеседника.

— Не знаю, хорошо ли я понял, — пробормотал он. — Так ты говоришь, что Лили замужем?

— Точно, — ответил Медор. — Замужем за злодеем, который нагоняет на меня страх.

Жюстен уперся обеими руками в пол и сумел чуть-чуть приподняться.

Его глаза заблистали, голос стал твердым:

— Говори громко и внятно. Я мертв только наполовину, и я слушаю тебя.

XVI

ЖЮСТЕН ПРОСЫПАЕТСЯ ОКОНЧАТЕЛЬНО

На лице доброго Медора отразились удовольствие и надежда. — Вы и впрямь мертвы только наполовину, папаша, — сказал он, — и только потому, что сами этого хотите. Если вас хоть раз удастся разбудить, все пойдет как по маслу!

— Я слушаю, — медленно и серьезно повторил Жюстен.

— Ах, много же времени мне понадобилось, чтобы расшевелить вас! — воскликнул Медор. — Так вот, я никогда не бросаю начатого: пока вы спали, я искал. Вот уже четырнадцать лет, как я не перестаю искать. Я вам ничего не говорил все это время, потому что незачем было. Вы не захотели бы помочь мне, уж я-то знаю. Но сегодня придется вам все-таки выйти из комнаты, вот что я вам скажу. Ждать больше нельзя. Начать с того, что этот человек был, по-моему, как-то замешан в похищении ребенка. Я помню его лицо. Оно все еще стоит у меня перед глазами. Понимаете, мне кажется, что он мог бы остановить воровку.

— О ком ты говоришь? — спросил Жюстен, у которого уже много лет не было такого ясного взгляда.

— Я говорю о муже Глорьетты, — ответил Медор. Жюстен опустил глаза.

— Кто этот человек? — помолчав, спросил он.

— Знатный дворянин, иностранец, господин герцог де Шав.

— Ах, вот что! — воскликнул Жюстен. — Герцог!

— Настоящий герцог, — подтвердил Медор. — И это ему принадлежал экипаж, в котором он увез мадам Лили в тот день, когда вы вернулись в Париж.

— Чтобы найти пустую комнату… — подумал вслух Жюстен. — «Я этого не переживу», — сказала моя мать.

— Это еще не все, — вставил Медор.

— Мне холодно, — не дал ему договорить Жюстен. — Помоги мне перебраться на солому. Моя мать умерла из-за этой истории.

— К вашим услугам, — ответил Медор, протягивая ему обе руки. — Только смотрите — не засните снова, понятно?

С помощью друга Жюстену удалось добраться до своего ложа, но он не стал укладываться на него. Он сел на корточки, подпер подбородок ладонями и решительным тоном заявил:

— Нет-нет, я не засну.

Медор присел рядом с ним в той же позе.

— Давайте поговорим как друзья, — предложил он. — Хорошо бы я сумел рассказать вам все, что мне известно. Я не силен в разговорах, но вам надо знать все, потому что мне в голову приходят всякие мысли, такие мысли, понимаете ли, от которых просто кровь в жилах стынет, вот оно как! Этот большой неприступный дом, где она живет, стоит совсем рядом с особняком, в котором во времена Луи-Филиппа муж однажды ночью зарубил топором свою жену, причем то ли пятнадцать, то ли двадцать слуг не слышали ни криков убийцы, ни стонов его жертвы. Я боюсь. У герцога была другая жена, красавица. Господин Пикар говорил мне когда-то, что эта другая жена умрет очень скоро, и так оно и случилось, и герцог женился на Глорьетге. Но вы же не знаете, кто такой господин Пикар, папаша Жюстен, а мне так трудно рассказывать все по порядку, с самого начала. Ладно! — он ударил себя кулаком по лбу. — Постараюсь все-таки говорить яснее.

— Да уж, постарайся, — пробормотал Жюстен, утирая пот со лба, — моя голова очень слаба, и я тщетно стараюсь тебя понять.

— Ну, значит, — снова заговорил Медор, — две недели я ночевал в дровяном сарае у дома Глорьетты, это вы знаете. Я тогда только и делал, что бегал из полицейского участка в префектуру и обратно. Я постоянно торчал у них перед глазами и здорово им всем надоел. К тому же они понимали, что дали маху: ребенок пропал, а они никак не могут его найти. И я сказал себе: здесь что-то не так, кто-то постарался замести все следы преступления.

У полицейских было точное описание похитительницы, и по этому описанию легче легкого было бы узнать ее. Облаву начали сразу же, и сыщики быстро явились на место преступления и смогли собрать все свидетельские показания. Только вот что вдруг случилось (и именно это заставило меня как следует призадуматься!): следствие вели двое, их звали господин Риу и господин Пикар, и внезапно один из них все бросает и исчезает… говорили, будто бы он получил большое наследство и уволился из полиции. Это как раз и был господин Пикар. Когда он ушел, поиски тут же закончились, а господин Риу принялся болтать на каждом углу, что все нити были в руках у господина Пикара.

Господин Риу говорил еще, что зря герцог давал ему столько денег: не надо кормить собак до отвала, если собираешься пустить их по следу.

Ну вот. После этого дело было, как они выражаются у себя в полиции, закрыто, и сыщики, когда я к ним приставал, только плечами пожимали. А теперь слушайте меня лучше прежнего.

Однажды утром на улице в Версале, где я выпивал по случаю местного праздника, я нос к носу столкнулся с господином Пикаром, богато одетым и с рожей такой красной, какая бывает только у очень сытых людей.

Времени уже прошло много, так что никого, кроме меня, эта история давно не интересовала.

Я тихонько так подошел к Пикару и сказал ему:

— Привет, господин Пикар! Теперь вы выглядите куда лучше прежнего!

— А, так мы знакомы, приятель? — вот так он мне ответил.

Я напомнил ему, что имел честь познакомиться с ним, когда он занимался поисками Королевы-Малютки.

— Ага! — воскликнул он. — Точно, точно! Давненько это было… А вы были немного надоедливы, старина, потому что хотели заставить стрелки бежать быстрее, чем идут часы… Так что же стало с той хорошенькой девочкой?

Рассказывая ему все, что знал, я между делом предложил ему что-нибудь выпить… очень вежливо предложил.

— Хотя я сейчас и неплохо устроился, — ответил он, — но нос не задрал и не возомнил о себе невесть что. Сегодня вы за меня заплатите, завтра я за вас. Люблю я поболтать со старыми знакомыми, которых помню еще по Парижу.

Мы пошли в кабачок, и там он стал говорить мне всякие гадости о полиции — если бы он такое написал в своих мемуарах, то у людей просто волосы бы дыбом встали что будто он ушел из полиции, чтобы не якшаться со всякой швалью, подонками и преступниками. Они все так говорят, когда уйдут в отставку. Я-то не знаю, сколько во всем этом правды, да мне и дела нет.

Однако же он не только болтал, но еще и пил, и надо вам сказать, оказался большим мастером закладывать за воротник.

Правда, мне этого и надо было, я сам заказывал ему рюмку за рюмкой, потому что видел: из него кое-что можно вытянуть.

Когда он совсем уже опьянел, я стал его подначивать, потому что знал — выпивохи не терпят этого.

— Никогда я не поверю, — заявил я, — что герцог и миллионер станет воровать маленьких детей! Не может такого быть!

— А я и не говорил, что именно он украл девочку, — возразил господин Пикар, — хотя он вполне способен на такое. Я говорил только, что он воспользовался удобным случаем, потому что любой ценой хотел заполучить хорошенькую блондиночку. Да, любой ценой, вот так-то! — повторил он, с силой ударив кулаком по столу. — Чтобы ее заполучить, он поджег бы Париж с четырех концов! Этот дикарь на все способен, от него чего хочешь можно ждать, от этого красавца с повадками тигра! И знаете, — вдруг перескочил он совсем на другое, — он ведь уже был женат, жена его тогда, несколько лет назад, жила в Париже, привлекательная была женщина, пикантная брюнетка. Черт побери! Когда он говорил со мной о Глорьетте, я как будто слышал похоронный звон по его законной супруге… М-да! В богатых домах тоже порой творятся странные вещи.

— Значит, вы говорили с ним о Глорьетте? — спросил я. В его взгляде промелькнуло недоверие. Где-то я, видно, промахнулся, но что поделаешь: ловкости у меня и впрямь маловато.

Однако он так накачался вином, что вскоре его недоверие рассеялось, и он продолжил:

— Понимаешь, старина, такой случай выпадает раз в жизни, второго не жди, удачу надо ловить за хвост, не мешкая. Я никому ничего плохого не сделал… да и к тому же я вообще вышел в отставку, и все… Нельзя требовать от свободного гражданина, чтобы он был рабом власти. Сам посуди: мы, французы, все равны перед законом. Поскольку я думал, что герцог хочет найти ребенка, я сражался, как лев, он ведь хорошо платил. Кроме того, я мог обойти господина Риу, эту бездарь. Ну, как-то утром я явился к герцогу с докладом, просто прелесть какой был доклад, игрушечка, а не доклад, и в нем говорилось, что я, так сказать, проинспектировал всех окрестных кучеров и наконец обнаружил одного, который знал старуху в чепце с синей вуалью… Я долго рассказываю, — сам себя перебил Медор, — но без этого не обойтись.

— Я слушаю и все понимаю, — ответил Жюстен, не шелохнувшийся с самого начал рассказа.

— Сами понимаете, папаша, как я навострил уши, когда он про это заговорил. И просто из кожи вон лез, чтобы казаться спокойным.

Господин Пикар разозлился и заявил, что я не слишком-то интересуюсь его рассказом. Старый безмозглый пьянчуга! Да я просто впитывал каждое слово!

Ну вот. Этот его кучер высадил старуху в чепце на большой дороге, между Шарантоном и Мезон-Альфором. Это насторожило доброго малого, потому что старуха приказала остановиться в таком месте, где не было ни одного дома.

— И что же я сделал? — продолжал господин Пикар. — Да, нелегко им будет найти мне замену! Я отправился на место с двумя первоклассными ищейками и самим кучером. Кучер привез нас как раз туда, где сошли старуха и ребенком — маленьким мальчиком, по ее словам, но эти штучки нам известны! Мы облазили всю округу — никаких построек! А тропинка, по которой она пошла, когда кучер ее высадил, вела все равно что в пустоту — прямиком на свекольное поле. Уж ясное дело, не для того она украла ребенка, чтобы зарыть его там среди свеклы. В одном углу поля я увидел большую кучу навоза. «Ищите!» — приказал я. И через десять минут у меня в руках был чепец, синяя вуаль, шапочка с пером, маленький турнюр и ботиночки, такие хорошенькие…

На этот раз, — не удержался от комментария Медор, — я уже не смог скрыть своего волнения и закричал во весь голос:

— Ах, черт побери! Ах, черт побери! Что за прекрасный отчет, господин Пикар! Господин герцог, должно быть, был очень доволен вами?

Господин Пикар выпил еще стаканчик, а потом, важно выпятив грудь, ответил:

— Что касается этого, дорогой мой, он был так доволен, что благодаря ему я разбогател.

— Но тогда, — спросил я, — почему же вы не нашли малышку?

— Эх-эх! — подмигнув, ответил господин Пикар. — А ты не слишком-то сообразителен, старина!

Я кивнул и открыл рот, прикинувшись круглым дураком.

— Да, не слишком-то ты сообразителен, — повторил он. — Придется мне, видно, самому расставить все точки над «i». Ладно, так я и сделаю. Господин герцог озолотил меня за то, что я уничтожил тот самый доклад, который так сильно ему понравился.

Я не смог сдержать крик возмущения.

Господин Пикар встревоженно посмотрел на меня.

— Ха-ха-ха! — схватившись за бока, тут же расхохотался я. — Хорошая, однако, шутка! Значит, господин герцог больше не хотел, чтобы ребенка нашли.

— Точно! Ему была нужна только мать. И он заставил меня прямо накануне моей отставки написать другой доклад — о том, что труппа бродячих циркачей, которая отплыла из Гавра в Америку, увезла с собой маленькую девочку — хорошенькую-прехорошенькую…

— И ей было, мол, столько же лет, сколько Королеве-Малютке? — воскликнул я.

— Точно. Ты угадал.

— И герцог то же самое сказал Глорьетте?

— И Глорьетта, бедная овечка, — закончил господин Пикар, — последовала за герцогом в Америку.

Медор замолчал. Он посмотрел на неподвижного, как и прежде, жильца убогой комнаты и спросил неуверенно, тоном человека, сомневающегося в том, что делает:

— Вы хоть что-то поняли из всего этого, папаша Жюстен?

Тот утвердительно кивнул.

— Вот этот человек, — медленно проговорил Медор, — и стал мужем Глорьетты.

— Да, — повторил Жюстен, — это и есть муж Глорьетты.

Потом он спросил:

— А что случилось с другой герцогиней?

— Об этом я ничего не знаю, — ответил Медор, — но у меня есть подозрения.

— Ты думаешь, она мертва?

— Еще бы! Герцог же снова женился!

Жюстен, подняв обе руки, заслонил глаза.

— Это еще не все, — сказал Медор.

— Ах, это еще не все? — глухим дрожащим голосом отозвался Жюстен.

— Этот человек не переменился, папаша Жюстен, хотя его волосы поседели, и от него-то и исходит угроза, страшная угроза, которая заставила меня сказать: «Я боюсь!» Напротив моей лачуги, на площади Инвалидов, есть большой театр, а в этом театре работает девушка, и она — клянусь, что я не вру! — красивее любого ангела. Знатные господа частенько приходят посмотреть на нее, но, поверьте, они только зря теряют время, потому что она так же разумна, как хороша собой… И Глорьетта тоже была умницей… Ну вот. Позавчера вечером я встретил там этого человека, господина герцога. Он был там, понимаете, я никак не мог ошибиться, мне никогда не забыть его лица. Я видел, как он со своим спутником входил в балаган. Когда такие люди приходят на ярмарку, каждому понятно, что за этим кроется.

Я хотел войти вслед за ними, потому что мой сосед никогда не закрыл бы передо мной дверь своего театра, но как раз в эту минуту мимо меня прошла Глорьетта, и мне надо было отправиться за ней, чтобы узнать, где она живет.

— Почему ты не заговорил с ней? — спросил Жюстен.

— Как приятно видеть, что вы внимательно слушаете, папаша Жюстен! — откликнулся добрый Медор. — Я не мог заговорить с ней, потому что ее сопровождал красивый молодой человек, и их ждали лошади на улице Сен-Доминик. Я мог только издали следить за ними.