— Знать, землица-то здешняя в цене, да и харч в тавернах дороже, чем у нас, — судачили офицеры.

Поразил и замок Августа. Сложенный из грубо обработанных каменных глыб, окруженный высокой крепостной стеной, он казался несколько мрачноватым. Внутри удивляли многочисленные помещения с низкими сводами и узкими окнами-бойницами, обставленные без излишней роскоши, самым необходимым. В величественном просторном зале горел камин, видимо, и летом солнце не прогревало полностью отсыревшие за зиму стены.

Стол для гостей блистал серебром и дорогой посудой, но после застолья моряки не ощутили привычного чувства сытости...

За три недели стоянки офицеры посетили почти все припортовые таверны, которые вечерами обычно были заполнены до отказа.

Прончищев и Спиридов, да и другие офицеры чтобы развеяться, выбирались подальше от гавани. Здесь брали подороже, но было уютно и спокойно.

— А девки здесь чистюли, не чета нашим кронштадтским, — заключил Прончищев, — проворны, да и гульдены свои отрабатывают по совести.

Спиридов согласился, но добавил, смеясь:

— Да и цену себе набивают не в пример нашим.

Дорога домой всегда кажется короче. И в самом деле, обратный путь фрегат проделал за неделю и в конце августа бросил якорь в Ревельской гавани, а еще неделю спустя обосновался наконец в родных пенатах, на Кронштадтском рейде.

— Пожалуй, для нас кампания завершилась, — перелистывая шканечный журнал, подвел итоги Спиридов, докладывая Прончищеву, — наконец-то и мы в морях порезвились помаленьку, как-никак, а полторы тысячи миль за кормой оставили.

Вступая на престол, «дщерь Петрова» пять лет тому назад громогласно объявила о возвращении к порядкам, установленным ее родителем.

Новоявленная императрица повелела «все (состоявшиеся при Петре I) указы и регламенты наикрепчайше содержать и по ним неотложно поступать, кроме тех постановлений, которые с состоянием настоящего времени несходны и пользе государственной противны».

Питали надежды и моряки, воспрянувшие и ожидавшие, что воцарение Елизаветы возродит флот и он опять приобретет подобающую значимость «другой руки» военной силы державы. Но шло время, а перемен к лучшему на флоте не замечали. Разве что заменили расцветку флагов, да в Адмиралтейств-коллегии и около нее началась свара между адмиралами, усилившаяся после кончины Головина.

Новопостроенные суда, едва сойдя со стапелей, начали давать течь, гнилой такелаж не держал в шторм рангоут, а паруса то и дело рвало по швам, при таком состоянии, едва эскадры выходили в море и их прихватывала штормовая погода, угроза аварий и катастроф заставляла флагмана немедленно отправлять поврежденные суда в ближайший порт да еще выделять сопровождение. Так, собственно, и поступил, руководствуясь уставом, Бредаль, но его отстранили и до сих пор не определили его виновность. На кораблях не хватало до половины экипажей, а кормили их как-нибудь. Доходило дело до того, что «в свежий ветер слабосильная и малочисленная команда не могла поднять свой якорь, чтобы вступить под паруса и приходилось обрубать канат».

О таком положении на кораблях докладывали командиры, посылали рапорта флагманы, но все это вязло в паутине равнодушия вельмож и сановников, плотной стеной толпившихся вокруг трона. «Хотя и находилось немало людей сведущих, — замечал историк, — добросовестно преданных своему делу и отличавшихся честной служебной энергией, но это были только отдельные искры живого огня, тлевшие среди омертвевшей массы; в общем ходе служебного механизма замечалась вредная вялость; все двигалось неохотно, рутинно, как будто под влиянием толчка какой-то давно исчезнувшей силы».

У флагманов Адмиралтейств-коллегии иссякало терпение.

— Доколе же позволительно не уважать наше мнение? Пятый годок не дождемся ответа на наши просьбы к ее величеству. Пять же годков остановлено производство офицеров в чины на флоте. Нынче на плавающих кораблях и половину положенных по штату офицеров не сыщешь.

Подобные разговоры не раз возникали в здании увенчанном Адмиралтейским шпилем. Наконец даже весьма осторожный Мишуков отважился заявить своим коллегам:

— Нынешнее состояние флота повелевает мне обратиться до канцлера. Для того, ваши превосходительства, прошу поразмышлять и петицию сочинить безотлагательно.

Бестужев принял просьбу Мишукова с некоторым неудовольствием. Развернув лист с представлением коллегии, он вполголоса читал:

— «Весь флот и Адмиралтейство в такое разорение и упадок приходят, что уже со многим временем поправить оное трудно будет и теперь уже весьма близкая опасность все те несказанные императора Петра I труды потерянными видеть...»

Бестужев поджал губы, скатал листок, но Мишукову не вернул.

— Попытаюсь при случае, я сам третью неделю на четверть часа не добьюсь свидания с ее величеством.

Ответа флагманам пришлось ждать четыре года...

Знать бы вице-адмиралу, что самым верным ходатаем перед императрицей давно состоит ее любимая фрейлина Мавра Егоровна Шувалова. В свое время, женившись на ней, сделался всесильным при дворе и Петр Шувалов. А ветреница Елизавета продолжала искать усладу, как и прежде, в развлечениях, изредка чередуя их с постами и богослужением. По натуре своей она была весьма набожной. Далеко не все ее приближенные знали о существовании интимного алькова императрицы. По соседству с ее покоями находилась маленькая, невзрачная келья без окон, вся от пола до потолка увешанная иконками тлеющей круглые сутки лампадкой. Здесь в сокровенных беседах с Богом находила отраду, по сути, одинокая, незамужняя, бездетная женщина.

Свое благочестие Елизавета подкрепляла и мирской деятельностью. Вступив на трон, запретила открывать кабаки и торговать по воскресеньям, жертвовала деньги на постройку церквей и монастырей. С особым пристрастием совершала паломничество в Троице-Сергиев монастырь, помнила о его спасительной роли в судьбе отца. Не забывала и свою колыбель подле Москвы, Коломенское. Поэтому, проводя время в забавах на берегах Невы, нет-нет да и наезжала в белокаменную, вспомнить молодость, посмотреть на старину.

Так случилось и на исходе осени 1748 года. Отправив наконец-то в ссылку надоевшего ей интригами Лестока, не без воздействия Бестужева, Елизавета объявила придворным о поездке в Москву. Обычно в таких случаях она отбирала себе и попутчиков. На этот раз в их число угодил и князь Белосельский.

Последовал Высочайший указ Адмиралтейств-коллегии: «Указали Мы генерал-кригс-комиссару, князю Белосельскому ехать ныне за нами в Москву, того ради повелеваем».

Любитель к перемене мест, князь обрадовался, засуетился, предвкушая возможность отвлечься от столичной рутины.

— Кто у нас в Москве в конторе главенствует? — первым делом спросил он Мишукова.

«Хорош же ты гусь, ежели не ведаешь, что там полгода нет предводителя», — подумал Мишуков.

— Пусто там место. Прежде был капитан-командор Чириков, да помер весной.

— Так что же не определите кого-либо? — разражаясь, спросил князь.

— Не вижу надобности, — неприязненно ответил Мишуков. — Дел там не густо, и унтер-офицер справится, а так сию канцелярию прикрыть следует, денег на обустройство плавающих кораблик недостает.

Белосельский заартачился:

— Мне там быть с государыней, все случиться может. Прошу посему назначить, как положено по штату, не откладывая.

«Хочешь перед Елизаветой выпендриваться» — не без зависти подумал Мишуков, но вида не подал.

— Будет там контора с людьми. Вона князь Волконский не при деле, ему в помощники Спиридова определим. «Варвара» все одно на рейде пасется две кампании.

— Который Спиридов, что принца сопровождал в Киль? — видимо, таких офицеров Белосельский держал в памяти.

— Он самый.

«Слава Богу, — отдуваясь подумал Белосельский, — офицеры толковые».

— Только не откладывайте сие, они должны упредить нас с государыней и встретить должным образом.

«Будто нет там губернатора, градоначальника да полицмейстера», — смотрел вслед поспешившему уйти князю Мишуков.

Вся жизнь военного человека строго регламентируется, начиная с момента вступления на военную службу и до его отставки. Исключение может наступить лишь в случае смерти в бою, а для моряков и в схватке со стихией. Случается нередко, что кончина наступает и вследствие смертельного недуга, как это произошло с Алексеем Чириковым.

С 12-летнего возраста связал он свою жизнь с морем и флотом. В молодые годы, по повелению Петра 1, отправился в дальний вояж с Берингом. Вернувшись из первого плавания к берегам Америки, Алексей Чириков начал готовить вместе с Берингом повторный вояж на Великий океан, а также Великую Северную экспедицию.

Мишукову не были известны подробности тех тягот и лишений, которые испытали русские мореходы, всеми делами в то время в коллегии ведал Головин. К нему-то и поступил рапорт Чирикова, когда он вернулся, изможденный и обессиленный, из второй экспедиции.

«И от природы я был некрепок, — излагал Чириков свою просьбу, — а от вышеупомянутой болезни еще и ныне совершенно не освободился, и с ног цинготные знаки не сошли, также и зубы не все укрепились, ибо, как в самой тяжести той болезни, то все зубы тряслись чють держались, отчего ныне наибольшую чувствую в себе слабость и затем впредь в экспедиции быть весьма неспособен. За долговременную бытность мою в экспедиции дом и деревни, которые имею, хотя и небольшие, без призрения разорятся, и ежели еще удержан буду в экспедиции, то и вконец разорятся, и впредь уже приехать будет не к чему, и жить мне и моей жене и детям будет негде, и пропитаться не от чего».

Перечитывая рапорт Чирикова, граф Головин, владелец не одной тысячи душ крепостных, конечно, не предполагал, что дворянин Чириков имеет в своем подворье всего-навсего два десятка таковых особей. Но Головин принял близко к сердцу беспокойство своего собрата моряка-подвижника за судьбу домочадцев и добился разрешения Сената выехать Чирикову в Петербург. В столице Чириков появился уже после кончины Головина и представил обширный проект освоения земель, открытых русскими моряками.

Знакомясь с предложениями мореплавателя, обычно сдержанный в оценках Мишуков удивился:

— Посудите, сколь печется о благе отечества сей молодец! Прежде прочего на открытых землях Америки следует крепость соорудить и приводить тамошние народы ласкою в подданство державы Российской.

Много своеобразных предложений впервые выдвинул моряк-следопыт для освоения новых земель, но все они пока томились в канцеляриях, некоторые успели перекочевать в архивы, а самого автора уже не было в живых. Соприкоснуться с его судьбой довелось и лейтенанту Спиридову.

Нехотя собирался к новому месту службы Григорий Спиридов. Распоряжению начальства он подчинился беспрекословно, но внутренне протестовал. За четверть века сроднился он с флотской службой, прикипел к морю. На Балтике и Каспии, Азовском или Белом морях — всюду просыпался и засыпал, вслушиваясь в рокот прибоя или перекатываясь на койке в штормовую погоду в каюте на корабле, ощущая на губах соленый привкус.

— Как же так, — сетовал он, прощаясь с офицерами «Варвары Великомученицы», — всю жизнь, поди, под ногами палуба, а нынче с тараканами воевать да сверчков слушать?

— Знать, на виду у начальства, — утешали товарищи, — не печалься, не в Казань же тебя за лесом отправляют. Глядишь, и чином пожалуют, вона Чириков, царство ему небесное, схлопотал в белокаменной капитан-командора. А «Варвара» все одно паруса на рейде сушит.

— Так он болезный был чахоткою, а я-то во здравии, совестно...

Брат Алексей тоже ублажал:

— Не горюй, передохнёшь от сутолоки моряцкой, заодно к матушке по пути заглянешь. Поклонись ей, подарочек я ей припас, шаль китайчатую.

— Постараюсь, не знаю, как начальник мой, Волконский. Мы, правда, с ним у Бредаля в Донской флотилии не однажды вместе хлеб-воду делили.

Назначенный главным в конторе лейтенант майорского ранга, были в ту пору и такие звания, и в самом деле не позабыл прежнюю службу со Спиридовым. Когда добрались до Клина, он отпустил его.

— Поезжай к своим, Григорий Андреич, покуда метели не видать, послезавтра к яму вернуться, — без обиняков сказал Белосельский, когда ямщик поставил санки у почтовой станции, — глядишь, лошадьми разживусь.

Еще в пути Спиридов сговорился с ним и сразу же поехал к себе, в небольшое сельцо Еросимово, верстах в десяти от Клина.

Не ожидавшая сына мать расплакалась от внезапной радости.

— Не чаяла я, сынок, с тобой повидаться, хвораю, помирать собралась.

Как мог успокаивал Григорий мать, а сам едва сдерживал слезы. Последний раз он виделся с матерью, когда еще был жив отец. Постарела она с тех пор, сгорбилась. Передав подарки, не откладывая, засветло, придерживая бережно мать под руку, сходил Григорий с ней в церковь. Храм, как обычно в будни, был закрыт, но батюшка, увидав их, сразу же заторопился, одеваясь. В нетопленом храме зажег лампады, помянул в молитве усопшего раба Божия Андрея. Григорий с матерью поставили свечки, помолились. Мать пригласила батюшку к себе по случаю приезда сына. Собственно, батюшка был единственным человеком, с которым она хоть изредка отводила душу в беседах после церковных праздников.

После скромного застолья, которое все-таки затянулось до полуночи, так как батюшка оказался словоохотливым собеседником, все время откладывал «посошок», Григорий проводил его до дома.

— Что в столице-то? — спросил на прощанье раздевший батюшка. — Наследник, наслышаны мы, не особо почитает нашу веру православную?

Спиридов озадаченно ухмыльнулся: «Глухомань, а все божьи слуги ведают». Ответил, что знал:

— Слухом, батюшка, земля полнится. Сказывают, в храмах Петр Федорович, их высочество, кренделя выписывает во время богослужения, чуть не петухом поет.

— Не к добру сие, — закашлялся, прощаясь, батюшка.

Утром не спавшая почти всю ночь мать благословила сына и, прощаясь, плакала, прижимаясь к нему.

— Пора бы тебе, Гришенька, невестушку приискать. Вон Олешенька второй год женат, внуками меня в письмах радует.

— В море, матушка, одни русалки водятся, — пошутил сын. — Олешке-то сподручней, на берегу их, девок, хороводы. Обещаю, ежели попадется где в московских проулках, своего не упущу...

В Москву Волконский и Спиридов приехали солнечным полднем. У Тверской заставы начинали строить горки и балаганы к Рождеству. Князь предложил заехать сначала в контору, а потом вдвоем отправиться к его родственникам.

— Разместишься покуда со мной, а там видно будет, — уговаривал он Спиридова, но получилось по-другому.

В Адмиралтейской конторе, в Сухаревой башне, их встретил оставшийся за старшего майор Безобразов. Он сразу же обрадовал Спиридова:

— Я вам комнатку приискал, неподалеку, на Сретенке, у вдовой генеральши. И плату она обещалась брать умеренную.

Потянулись конторские будни. Первую недели Волконский ездил представляться градоначальнику, полицмейстеру. Все они суетились перед приездом императрицы, наскоро познакомились с новы директором Адмиралтейской конторы. Спиридов начал знакомство с посещения Русских, Арифметических и Геометрических классов. Размещались они здесь же в, Сухаревой башне, комплектовались преимущественно из обедневших дворянских семей, иногда из так называемых «однодворцев», имевших во владении всего по одному крестьянскому двору. Принимали в эти классы и сыновей «из дьяков и подьячих и других сословий» в возрасте от 10 — 12 до 20 дет. Объяснялся такой «разнобой» и по сословиям, и по возрасту тем, что дворяне, особенно состоятельные, с неохотой отдавали своих чад в морскую службу, полную опасностей. Дворянские дети, закончив школу, направлялись в Петербург, в Морскую академию. Из остальных сословий выходили неплохие писаря, чиновники, секретари в разные конторы Морского ведомства.

Как ни странно, в классах было тепло, «школяры» одеты, обуты, с сытыми физиономиями.

— Сие заслуга прежнего директора нашего, Леонтия Магницкого, царствие ему небесное, — искренне сожалели, вспоминая последнего своего начальника, учителя и добавляли: — Еще бескорыстно проявлял заботу о нашем заведении капитан-командор Чириков, да жаль помер весной без времени, хворый был, здоровье потерял в дальних вояжах.

Вскоре начались Рождественские праздники. В отличие от Петербурга, в Москве народные гулянья привлекали жителей не только состоятельных кварталов, но и большие массы простолюдинов с окраин. Глядя на разношерстные толпы гуляющих подле Красной площади и на Лубянке, на Новинском, неподалеку от Арбата, и на Девичьем поле, Григорий Спиридов с большим удивлением встречал среди ремесленников и ямщиков, прислуги и кухарок именитых князей и помещиков с семьями, бродивших парами богатых щеголей и благовоспитанных дам с мужьями, титулованных городских чиновников и офицеров. Они, как и все гуляющие, покупали пироги, пили сбитень и вино на площадях у палаток и веселились от души.

«Пожалуй, большинство московских бар и барынь, — размышлял Григорий, разгуливая по праздничным улицам, — еще не вознеслись над народными обычаями и не чуждаются простого люда, как сие уже привилось в столице». Заметил он среди разгуливающих и часто попадающихся, чинно следующих семействами людей вполне зажиточных, но отличающихся от окружающих более скромными манерами и некоторой застенчивостью, особенно сопровождающих их девиц. Он как-то спросил об этом у Волконского, который бывал часто в Москве в гостях у родственников.

— Сие обычное явление, — пояснил князь, — состоятельные да и средней руки помещики в зиму стараются вывезти своих дочерей в Москву, на смотрины. Авось приглянутся кому, в поместьях-то молодых людей не сыщешь. А ты что, брат, никак кого приглядел?

— Покуда, Иван Владимирович, на горизонте таковые не просматриваются, но ежели покажутся, тебе первому сообщу, — шутливо ответил Спиридов.

У него с Волконским, несмотря на разницу в положении, сложились вполне приятельские отношения. Сейчас, первые недели, Волконский большую часть времени находился у Белосельского.

Елизавета после приезда в Москву поселилась, как и раньше, в своем Марлинском дворце, в Немецкой слободе. По заведенному обычаю, начались увеселительные развлечения, балы, приемы, маскарады, разъезды. Белосельский всюду следовал за императрицей, и при нем безотлучно находился Волконский, а все дела в конторе вершил Спиридов.

Накануне Крещения в Сухаревой башне появилась заплаканная вдова капитан-командора Алексея Чирикова. Безобразов доложил, что она уже называлась не один раз.

— У покойного капитан-командора жалованье, сами знаете, было не ахти. В дальних вояжах более десяти лет пробыл. Чтобы семью обеспечить, в долги вынужден был забраться. Вдова его поведала: более шести тысяч рублей за ним долгу осталось. Отослал я ее прошение в Адмиралтейств-коллегию, ответов покуда нет, — рассказал майор.

Что мог ответить исстрадавшейся женщине лейтенант Спиридов, едва начавший осваиваться в закоулках бумажной бюрократии? Так или иначе, он по долгу службы обязан был ее выслушать, а по мере своей совести что-либо посоветовать.

— Бедствуем мы, — всхлипывала вдова, — Алексей Ильич по чести и душевности каждому способствовал нуждающемуся, в помощи не отказывал. А нынче я с пятью детками мыкаюсь, который день на хлебушек копейки не сыщешь. Долги с нас вычитают, далее-то как жить?

Спиридов знал, что долги может простить только верховная власть.

— Единственно, что могу посодействовать в вашей беде, советую подать челобитную матушке-государыне, токмо она в силах разрешить дело о невзыскании долгов.

Глядя на расстроенную горем женщину, Спиридов и сам сопереживал, знал, что и эта ее просьба может затеряться в бумажном ворохе канцелярий и оставить челобитчика вообще без ответа.

Между тем Адмиралтейств-коллегия слала запросы о пошивке парусов на московской фабрике, изготовлении в московских швальнях матросских мундиров и шляп, о наборе рекрутов для флота. Все это были необходимые для деятельности флота мероприятия, но они тянули за собой ворохи бумаг, к которым флота лейтенант не тяготел.

Морозными вечерами он пристрастился к чтении книг, которые прихватил с собой из Петербурга.

Все больше удивляла его мудрость мыслей, заложенных Петром I в статьи Морского устава. Штудировал главы, в основном касающиеся капитана и лейтенантов, вникал в обязанности артиллеристов и штурмана, лекаря и комиссара... Глядишь, когда стезя приведет командовать кораблем, поздно будет листать страницы Устава, надлежит отдавать распоряжения. К какой истинный моряк не мечтает стать капитаном, а быть может, и флагманом?

Но частенько, вчитываясь в некоторые постулаты, касающиеся флагманов, Спиридов восхищался заботой создателя флота о нравственном облике тех, кому будет вверена его судьба.

Статья третья «О качестве власти адмиральской» имела весьма примечательный раздел, который наводил на размышления не только о военном деле, но и заставлял взглянуть по-иному на окружающую житейскую действительность. А начинался этот абзац, как оказалось потом, библейским изречением: «И понеже корень всему злу есть сребролюбие, того для всяк командующий Аншеф должен блюсти себя от лихоимства и не только блюсти, но и других от онаго жестоко унимать и довольствовать определенным...»

Вчитываясь в эти слова, Спиридов вспоминал ненасытное стяжательство Меншикова и других вельмож в прошлом, при Петре и Екатерине, обогащение Бирона и пришлых немцев, когда «вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа» при Анне. А нынче чем лучше тот же Петр Шувалов или Бестужев, у которых то и дело появляются роскошные дворцы неизвестно на какие деньги? Добром сие не кончится. Рыба с головы гниет, воруют и на флоте, начиная с флагманов и кончая квартирмейстерам.

Наводили на раздумья и следующие, продолжаете главную мысль положения: «Ибо многие интересы Государственные чрез сие зло потеряны бывают. И такой командир, который лакомство велите имеет, не много лучше изменника почтен быти может; понеже онаго неприятель (хотя оный и верен) посторонним образом подарит и с прямого пути счесть легко может». Здесь-то Петр приравнивает без обиняков мздоимцев и воров к предателю державы, У Григория нет в этом сомнений.

Впечатляли Спиридова и заключительные слова этого раздела: «Того ради всякому командиру надлежит сие непрестанно в памяти иметь и от онаго блюстися. Ибо может таковым богатством легко смерть или бесчестное житие купить».

Суров был с хапугами Петр, но и милосердие в этом случае преступно, рассуждал флота лейтенант, припоминая казнь князя Гагарина, приговор смертной казни Змаевичу за хищения.

Перечитывая эту страницу устава, Григорий нет-нет да и прикладывал каждый вершок ее толкований к своему пути на флотской стезе за четверть века службы на море. Нет, не мог вспомнить ни одного случая переступления той незримой черты в его действиях и поступках, за пределами которой была бы замарана его честь. Оставалось немногое — сказать самому себе в подтверждение своих жизненных принципов: «Так держать, Григорий, на заданном совестью румбе!»

Как и во всяком деле, с которым соприкасался ранее Спиридов, он приучил себя во всем досконально разбираться: учился ли вязать в малолетстве морские узлы, на память знал, по какому случаю применяют каждый, присматриваясь к ходу и крену корабля, уяснял, как зависят они от силы и направления ветра, практикуясь с квадрантом, выспрашивал у штурманов самые надежные способы расчетов наблюдений солнца и луны, с канонирами высматривал наивыгодные углы наклона орудий для дальнобойности стрельбы.

Перечитывая первую строку статьи из петровского устава, он силился вспомнить, откуда взято знакомое библейское изречение, листал «Книгу книг» и не находил ответа. Пришлось обратиться к помощи священника из соседнего храма Троицы в Листах. В этой церкви Григорий присутствовал на всех богослужениях, сюда приводили на молитву школяров из Сухаревой башни, а священник относился к Свиридову весьма благожелательно.

Батюшка выслушал внимательно Григория и тут же, не заглядывая ни в какие святцы, поглаживая пушистую бороду, степенно начал пояснять:

— Сие изречение из первого послания Апостола Павла к своему соученику апостолу же Тимофею, и приводится в Новом Завете, во главе «О ложном и истинном богатстве».

Слушая батюшку, Спиридов удивлялся памятливости собеседника и, видимо, твердым знаниям богословия, а тот в свою очередь поинтересовался:

— А по какому поводу вам пришло на ум сие мудрое высказывание?

— Оно приводится императором Петром Великим в его книге «Устав Морской», — пояснил Спиридов.

— Воистину мудрейший умом был государь наш Великий, царство ему небесное, и в этом, в заботах о своем детище, флоте, уберегал его от заразы, ибо любовь к деньгам — ловушка для слабых духом и приведет их в конце концов к погибели.

Прощаясь, батюшка, видя любознательность молодого офицера, посоветовал:

— Заглядывай, сынок, почаще в Библию, в ней кладезь премудрости народной неисчерпаемый.

Кроме Устава и Библии, Спиридов с интересом и не без внимания вникал в нехитрые советы и рекомендации «Книги об эволюции или об экзерциции флота на море». С ее автором, Семеном Мордвиновым, впервые столкнулся он в самом конце службы на Каспии, потом встречался с ним в Кронштадте, тот командовал кораблем. Офицеры отзывались о нем с уважением, рассказывали, что он в молодости, еще при Петре, служил пять лет волонтером во французском флоте.

Старался Григорий не отставать и от новостей в белокаменной и вестей из столицы. Каждую неделю бегал в книжную лавку возле Почтамта на Мясницкой, покупал «Ведомости».

Солнце все больше времени зависало над горизонтом, зима заканчивалась. На площадях и лужайках Москвы сооружали балаганы, разбивали палатки торговцы, стучали топоры плотников, вырастали горки для катания на санках, любимой забавы и простого народа и состоятельных москвичей. Близилась масленица, или, как еще ее называли по старинке, сырная неделя. Любопытствовал, поглядывая на эти приготовления, и Григорий — в Кронштадте такого не увидишь. Ему уже начинала претить нудная канцелярская работа, и он все чаще подумывал, как бы поскорее с ней распроститься и снова окунуться в корабельную жизнь, не подозревая, что в его бытии скоро откроется новая глава...

Видимо, в Кронштадте потребовались знающие офицеры, и в преддверии зимы пришло предписание Волконскому и Спиридову возвратиться в Петербург. На этот раз они ехали врозь: Григорий Спиридов увозил из белокаменной молодую жену.

Все произошло как-то неожиданно и в то же время случилось как бы само собой.

В разгар масленицы, гуляя, как обычно, в флотском мундире и накинутой на плечи шинели, он забрел в Охотный ряд, где с ледяной горы с шумом и гамом, то и дело съезжали на санках в основном молодые люди, частенько валились в снег, хохотали, отряхивались и опять бежали на горку, чтобы скатиться вниз.

Будь у него санки, Григорий и сам с удовольствием ухнул бы в снежный сугроб ради озорства. На него поглядывали со смехом девицы, о чем-то перешептывались, хитро улыбаясь. Видимо, их интересовал незнакомый им флотский мундир, а быть может, и его владелец.

Внимание его привлекла одна пара, обладатели изящных санок: невысокая, молоденькая, шустрая голубоглазая девица в ладной беличьей шубке и такой же шапочке каталась вместе с подростком, совсем еще мальчиком, одетым в короткий, подпоясанный казакин.

Мало-помалу переступая, Григорий подвинулся к подножию горки и вдруг у самых его ног с размаху врезались в сугроб те самые санки. Их седоки повалились набок, барахтаясь в снегу. Невольно Спиридов шагнул к девице, подал ей руку и, поддерживая за талию, помог подняться. Смущенная девица покраснела, поправляя юбки и отряхивая с них снег.

— Не ушиблись? — кашлянув, спросил Спиридов.

Довольно миловидное создание, заправляя выбившиеся русые пряди, молча покрутило головой, а сзади раздался нетерпеливый голос мальчика:

— Ты что, Анютка, поспешай!

Он потянул девицу за юбки и побежал к горке.

Пока Спиридов поправлял мундир и осматривался, эта пара успела скатиться и за спиной раздался знакомый мальчишечий голосок:

— Господин офицер, сестрица приглашает вас прокатиться.

Теперь пришла очередь несколько смешаться Григорию. «В столице так не принято, но не идти же на попятную», — мгновенно решил он.

Сбросив шинель, он передал ее мальчугану и шагал к лукаво улыбающейся, переступавшей с ноги на ногу девице, ожидавшей в нескольких саженях от них.

Штиблеты вязли в снегу, поэтому представляться пришлось без привычного пристука каблуков, легким поклоном:

— Григорий.

Девица на мгновение растерялась, но тут же, бросив санки, развела обеими руками широкие юбки и чуть присела в реверансе:

— Анна. — Ее черноватые, в отличие от волос, бровки вопрошающе взметнулись.

«Сие мне уже известно», — ухмыльнулся про себя Григорий, без раздумий схватил санки и направился твердым шагом к ступеням, по которым с веселым галдежом взбирались люди на ледяную гору, не обращая на них никакого внимания.

С десяток раз съехали они с горки. Санки подскакивали на бугорках, перестукивали на стыках досок, иногда ходили юзом. Управляя санками, Григорий придерживал Анну за плечи. Она, видимо, не испытывала каких-либо неудобств и не проявляла неудовольствия, когда временами Григорий крепко стискивал на поворотах ее маленький, крепко сбитый торс.

Не прошло и часа, как они уже вместе тащили санки на гору, обмениваясь взглядами и переговариваясь. Анна успела рассказать, что приехала в Москву из Ярославской губернии с родителями, братом и младшей сестренкой погостить у дяди, который живет на Басманной. О Григории она смогла узнать только, что он моряк, служит в Кронштадте и в Москве — житель временный. Григорий, поглядывая искоса, отыскал мальчугана в толпе на пригорке и возле него отца с матерью и младшей сестренкой.

Закончив катание, Анна подошла к своим, и Григорий представился.

Отец Анны, средних лет, с добродушной улыбкой, поглаживая небольшую бородку, тоже отрекомендовался: