Ночь

Рутгер всегда ходил в темных очках. Когда я говорю «всегда», я имею в виду — всегда. На сцене. За едой. И когда завалился ко мне в три часа ночи, он тоже был в темных очках. И кроме очков на нем не было ничего.

— Оушен, у меня мощнейшая эрекция.

— Рутгер, это не мощнейшая эрекция. Это вообще не эрекция. — Меня немного встревожило, что он так легко проник ко мне в комнату, хотя, с другой стороны, Рутгер был не такой уж и страшный (в смысле, что я его не боялась), тем более что за стенкой спал Янош, который — это я знала доподлинно — очень хотел побеседовать с Рутгером насчет его исчезновения и последующей неявки на крышу с обещанной оптовой партией.

— Эта громадина — вся для тебя, — сказал он.

Нет, я действительно поражаюсь на немецкую систему образования.

— Уходи, Рутгер.

— На самом деле ты же не хочешь, чтоб я ушел.

— Мне лучше знать, что я хочу, а чего не хочу.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Иди сюда, Рутгер. — Я со всего маху влепила ему пощечину, у меня даже рука заболела. В чем-то я даже была благодарна Рутгеру, потому что я всю жизнь мечтала ударить мужчину. В глубоком возмущении и за дело. Рутгер упал на пол.

— А деньги никак не помогут? — спросил он жалобно.

— Нет.

Рутгер расплакался.

— А может, я дам тебе денег, а ты скажешь ребятам что мы с тобой спали?

— Нет.

Пришлось тащить его к двери за ухо. Наутро я пошла к Хорхе. Рутгер был как кусок говна в нашем бассейне. Надо было что-то делать.

— У тебя есть пять минут, Хорхе?

— Ты припозднилась, но да.

— Припозднилась?

— Ага. Ты насчет Рутгера, да? Обычно новенькие девушки приходят жаловаться после первой недели.

Я изложила ему избранные фрагменты Рутгерианы.

— Он всех достал. Его надо уволить.

— Я его и уволил. Полгода назад.

— Тогда почему он еще здесь?

— Потому что не хочет уходить.

— Он работает за бесплатно?

— Нет. Он мне платит. Это бизнес.

В кабинет вошла Ева.

— Хорхе, мы можем поговорить с глазу на глаз?

Хорхе закрыл глаза и приставил ко лбу указательный палец.

— Так, погоди. Я читаю мысли… Рутгер.

— Хорхе, я не могу с ним работать. С таким козлом.

— Так, давай разберемся: ты не хочешь работать с козлом. Но ведь все так работают. Собственно, по-другому и не получается. Любая работа — работа с козлами.

— Хорхе, он как кусок говна в нашем бассейне.

Выходит, мы с Евой были заодно. От этой мысли мне стало как-то не по себе. Хорхе вздохнул.

— Да, наверное, уже пора дать Рутгеру шанс проявить свои таланты где-нибудь в другом месте.

Мы с Евой поднялись на крышу, психуя на Рутгера. Через час я уже начала волноваться, что мы с Евой станем лучшими подругами. Больше всего меня насторожило, когда она вдруг сказала:

— Хочу тебе кое в чем признаться.

— Не надо.

— Это насчет Петра. Кажется, я разрушила наш брак.

— И что ты сделала?

— Заставила Петра сказать спасибо. Перед нашим отъездом моя мама испекла нам торт, чтобы мы съели его по дороге сюда, но я замоталась со сборами и забыла торт дома. Но я знаю, что мама ждала, что мы похвалим ее торт, и я попросила Петра написать ей открытку: что торт был просто замечательный. Он сказал: нет, я не люблю врать. Скажи своей маме, что мы забыли торт дома. Но я не хотела расстраивать маму. Она два дня с ним возилась, с тортом. И я сказала Петру: я тебя очень прошу, напиши ей открытку. И он написал.

— Так в чем проблема?

— Он соврал с такой легкостью. Он написал эту открытку буквально влет. Написал, что больше всего ему понравился хрустящий слой. Написал так убедительно, что я даже пошла позвонила сестре, чтобы убедиться, что торт действительно остался дома. Петр в жизни не врал. Ни разу. А тут вот так просто взял и соврал. И теперь я уже никогда не смогу ему доверять.

— Но ты же сама его попросила.

— Но ему было необязательно врать так мастерски.

Мерв работал у нас барменом. Он был не из тех, кто барменствует временно в ожидании чего-то иного. Он был барменом по призванию. И всегда будет барменом. И всегда будет выглядеть, как бочонок на ножках и в парике. Он регулярно ходил в тренажерный зал и занимался там целый день. Но с тем же успехом он мог бы весь день пролежать в гамаке. Как бы он ни изнурял себя тренировками, как он был круглым бочонком, так он им и останется. Он был с меня ростом, но шире раза в четыре. Мерв специализировался на водке. Три-четыре сорта — для него это было вообще ничто. У него в баре стояло сортов пятьдесят, не меньше, и он очень любил про них поговорить, к вящему неудовольствию многих клиентов, которым хотелось спокойно выпить.

— Даже не знаю, стоит ли вам это пить. Это лютая водка, злая. Из тех, что ломает жизнь. А вам оно надо? (Однажды Хорхе признался: «Думаешь, это легко — найти бармена? Типа открывать бутылки — тут особого ума не надо?»)

Как-то раз Петр намекнул Мерву, что у него в Барселоне есть свой человек из Польши, у которого целый склад редкой польской водки, по большей части паленой и вредной для здоровья. С ароматом мушмулы, с ароматом мятной жвачки, с ароматом виски и еще какой-то убойный сорт, называется «душегуб». («Душегуб» привел Мерва в неподдельный восторг.) Мерв прожил в Барселоне уже десять лет, и он согласился показать мне город: в ближайшее воскресенье, с утра, по дороге на какую-то встречу. Мы сидели в фойе, ждали автобус и разговаривали.

— Да, я люблю Уэльс, — сказал Мерв. — Но насилие и инцест быстро надоедают. Барселона — мой город. А бармен — это мое призвание. Хотя однажды я все же попробовал себя в другой профессии.

— В какой?

— Я был военным корреспондентом. Но как-то оно не склалось.

— Правда? Как интересно. А как ты туда устроился?

— Я использовал древнюю друидическую технику контроля над сознанием, которая передавалась у нас в семье из поколения в поколение на протяжении многих веков. Непосвященные называют ее наглой ложью. «У вас есть опыт работы военным корреспондентом?» — «Да». — «Вы говорите по-арабски?» — «Да». — «У вас есть связи в Бейруте?» — «Да».

Это была неплохая работа, но — не моя. Я устал постоянно чего-то выдумывать. Тогда Бейрут был вообще диким городом. Я уехал оттуда после истории с псом-экстрасенсом.

— С псом-экстрасенсом?

— У одного парня из местных ополченцев был пес-экстрасенс, который давал им советы, как лучше сыграть на фондовой бирже. Они делали очень хорошие деньги и закупали на них самое современное оружие. Я сидел в такси, на какой-то кошмарной окраине, ждал водилу, который пошел договариваться об интервью с этим псом, а мимо проходил какой-то мужик. Он остановился и заговорил со мной по-английски. А я был в своем кардиффском свитере.

— Когда я надеваю свой кардиффский свитер, женщины мне говорят: «В таком виде нельзя выходить на улицу». Они говорят: «Ради Бога, надень что-нибудь другое: что угодно, но только не это. Я все для тебя сделаю. Все, что захочешь. Любое извращение, какое скажешь. Только сними этот свитер». А я отвечаю: «Я ношу этот свитер, потому что он спас мне жизнь». — Как оказалось, Мерв прожил в Кардиффе пять лет, изучал там гостиничный менеджмент. Все пять лет прозябал в нищете. Ему было обидно и горько: гостиничный бизнес в Бейруте пребывал в полном упадке. Мерв жил в какой-то землянке, в жуткой нищете, и, как он сам отозвался о годах учения, с тем же успехом он мог бы втыкать себе в зад морковку — все эти пять лет. А тот парень, который остановился рядом с такси, где сидел Мерв, сказал ему по-английски: «Конечно, это не мое дело, но твой водитель сейчас продает тебя ополченцам».

— Я был в ярости. Я платил ему в баксах, водиле. Платил, кстати, немало. Если бы он просто меня ограбил, я бы не то что не стал возражать, но я бы с этим смирился. В конце концов каждого могут ограбить. Ты меня ограбил, значит, ты сильнее. Но когда тебя продают, как какую-то краденую микроволновку, шайке шестнадцатилетних бандитов… меня это взбесило. Тем более, что мне не хотелось провести ближайшие десять лет в камере. И мне пришлось срочно принимать решение. Может быть, самое трудное в жизни. Что мне делать? Дождаться водилу и дать ему в челюсть? У меня просто руки чесались набить ему морду, но он мог вернуться уже не один… В общем, я доехал на его такси до отеля, поджег машину и пошел собирать сумки. Правда, перед отъездом я распространил про водилу кое-какие не очень приятные слухи, из-за которых его могли и убить. И скорее всего убили. Но меня это мучает до сих пор. Иногда он мне снится, этот таксист. Я почти ни о чем не жалею в жизни, но тут я жалею, что не остался и не прибил его лично. Но никогда ведь не знаешь, правильно ты поступил или нет. И наверное, у каждого в жизни есть вот такая история про таксиста.

— Жалко, что ты так и не пообщался с тем псом-экстрасенсом.

— Да нет, не жалко. Но на этом моя журналистская карьера благополучно закончилась. Я прожил в Бейруте несколько лет: сочинял репортажи из головы или передирал их из других изданий — буквально не вылезал из лучшего в городе бара, учил ливанцев, как делать нормальный коктейль с мартини и водкой, и вот когда мне наконец выпал случай опубликовать действительно сенсационную новость, все едва не закончилось очень плачевно. Это и вправду могло стать сенсацией. Еще никто не писал про этого пса. И это была не просто собака, которая лаяла раз на «да» и два раза — на «нет». Нет, тут все было очень серьезно. Эта собака давала подробные письменные инструкции, что из ценных бумаг продавать, а что, наоборот, покупать.

Некоторые эксперты утверждают, что гражданская война в Ливане была диплоидом ливанского зла, ассоциируемым с фуллереном международной интриги; а я говорю, посмотрите на даты — когда она началась и закончилась, эта война. Она продлилась пятнадцать лет. И вот что любопытно: пятнадцать лет — столько в среднем живет собака, если за ней хорошо ухаживать. Нужны какие-то еще объяснения? Что, ты думаешь, там делали израильтяне и сирийцы? Они все хотели заполучить этого пса. Но, понятное дело, никто об этом не распространялся. Было бы странно, если бы кто-то на пресс-конференции вдруг заявил: мы вторглись в эту страну, чтобы заполучить собачку, которая за год вернет нам все наши вложения, умноженные во сто крат. В общем, мерзкое дело. Зря я в это полез. На моей совести много чего нехорошего.

— Ты же не собираешься мне рассказывать всякие ужасы?

— Я не знаю. Не знаю, ужасы это или не ужасы. Как раз накануне этого несостоявшегося интервью с псом меня пригласил в гости один ополченец. Меня приняли очень радушно: кофе, taj el malek [восточная сладость в виде корзинки из сладкой лапши, наполненной орехами в меду или в сахаре], все дела. Понимаешь, если сказать незнакомому человеку: «Привет, меня зовут Мервин, давай ты мне купишь чего-нибудь выпить и расскажешь, как ты пялишь свою жену», — тебе, скорее всего, набьют морду, а потом будут долго пинать ногами. Но если ты скажешь: «Меня зовут Мервин, я журналист, давай ты мне купишь чего-нибудь выпить и расскажешь, как ты пялишь свою жену», — человек хотя бы серьезно задумается, прежде чем бить тебе морду. Большинство граждан, и особенно если они далеки от репортерской работы и никогда в жизни не сталкивались с журналистами, сделают для журналиста практически все. Это льстит их самолюбию — что их наконец-то заметили представители прессы. Потому что каждый из нас втайне считает себя лучше других. В общем, меня принимали по высшему разряду, как важного гостя, а потом с гордостью предложили показать в действии новую артиллерийскую установку. И я подумал: «А что? Интересно. Я в жизни не видел вблизи, как стреляют из артиллерийских орудий». И сказал: «Ну, давайте показывайте». Они сделали несколько выстрелов и разрешили мне тоже разок пальнуть. Грохот кошмарный, и видно, как вылетает снаряд.

Потом — снова кофе и сладости. Хорошие сигары. Теперь мы все большие друзья, разговариваем, смеемся. И только потом до меня дошло… мы же стреляли по-настоящему… и куда улетели все эти снаряды? Я так и спросил: «А куда улетели все эти снаряды?» — «Да так, есть там одно поселение друзов».

— Это, наверное, было ужасно.

— Да нет. Я никого не знал из того поселения. Я не знал, ранило там кого-нибудь или нет. Тот ополченец вполне мог шутить, когда говорил про деревню. Да и в поселении, наверное, знали, что они находятся в зоне обстрела, так что там наверняка принимали какие-то защитные меры. Нет, мне погано совсем по другому поводу: мы с теми ливанцами разговорились о танцевальной музыке и о творчестве одной в меру известной черной американской группы — которая так эксцентрично объединяет танцевальные ритмы с мощными, чуть ли не классическими гармониями и психоделией, отдавая при этом дань уважения жанру научной фантастики, откуда они брали многие сюжетные элементы для текстов, — чьи альбомы в последнее время пользуются большим спросом. В этом, наверное, и заключается главный секрет популярности: не нужно стремиться к большому успеху с первых шагов. Когда они начинали, про них мало кто знал, и теперь про них тоже мало кто знает. Когда никто про тебя не знает, а тебе очень хочется славы — это беда; когда никто про тебя не знает лет через двадцать после того, как ты закончил свои выступления, — это способствует установлению культа и повышает объемы продаж твоих старых альбомов. Хозяин дал мне послушать три своих самых любимых бутлега вышеупомянутой группы.

«Ты единственный журналист, который пришел с нами поговорить», — сказал он, целуя меня на прощание. Мне не хватило духу признаться, что я никакой не журналист, что я даже пишу с ошибками (я честно признался, когда устраивался на работу, что у меня дислексия) и что я не собираюсь писать про него в газету, даже в рамках чистого вымысла. Если тебе приходилось встречаться в общественном туалете с человеком, у которого ты только что брал интервью, и с тремя его телохранителями, самыми суровыми из всех, а такое случается чуть ли не каждый раз, ты уверяешь его, что напишешь потрясающий репортаж, где все будет в точности так, как сказал интервьюируемый, слово в слово, но у редактора свое мнение на этот счет. Он обязательно что-то добавит или чего-нибудь уберет. Будь я настоящим журналистом, все это было бы очень трогательно.

Но после пса, когда мне пришлось улепетывать со всех ног, я, понятное дело, уже не смог вернуть те бутлеги. Меня до сих пор гложет чувство вины. Потому что я знаю, как он ими дорожил, тот ливанец. Мы все любим пиратские записи. Никому неохота стоять под дождем вместе с плебсом, всем хочется тусоваться за сценой, с музыкантами. Среди приближенных.

— Повезло тебе, что ты был в своем кардиффском свитере, а то, может, до сих пор бы сидел в Бейруте.

— Нам всем нужна помощь, но помощь должна приходить вовремя: какой смысл угощать утопленника коктейлем?

Когда мы выходили, Хорхе выговаривал Половичку;

— Так нельзя, как вы делаете. Клиенты и так уже шарахаются от одного вашего вида, а вы еще доверительно им сообщаете, что они скоро погибнут при крушении поезда.

— Она, наверное, не расслышала.

— Ты скоро умрешь при крушении поезда. Что тут можно не расслышать? Ты скоро поймешь наущение дрозда? Ты скоро замрешь в нарушении проезда? Или что?

Автобус уже подъезжал к остановке. Мерв вдруг резко остановился и хлопнул себя по лбу, как будто он что-то забыл, а теперь вспомнил. Впрочем, «как будто» тут было излишне.

— Мне надо позвонить сыну. У него день рождения.

Я не стала тратить зря время и ждать Мерва. Я уже знала, что мы никуда не пойдем. Я переоделась и поднялась на крышу.

Я заметила, что Влан изо дня в день читает одну и ту же пожелтевшую мятую газету. В конце концов я все-таки клюнула на приманку.

— Наверное, газета очень интересная, — сказала я, — раз ты ее перечитываешь уже почти месяц.

— Я всегда перечитываю одну и ту же газету по нескольку месяцев, чтобы напомнить себе, что ничего, в сущности, не происходит. — Он сказал, что глупо тратиться каждый день на новую газету, которая ничем не отличается от вчерашней, позавчерашней и месячной давности. Зачем платить деньги за одни и те же новости? — Каждый день покупать газету — это претенциозность. Ты покупаешь газету вовсе не потому, что хочешь что-то узнать, потому что из газет никогда ничего не узнаешь, ты покупаешь газету, чтобы показать, какой ты весь из себя деловой; чтобы ввернуть в разговоре: «Да, я читаю газеты. Каждый день».

Точно так же, подумала я про себя, как если ты уже два года подряд читаешь одну и ту же газету: чтобы ввернуть в разговоре, если найдешь благодарного слушателя: «Я уже два года читаю одну и ту же газету».

— Но я каждый раз нахожу для себя что-то новое, — добавил Влан. — Газета остается такой же, какой была. Но я меняюсь. Или, может быть, это я остаюсь, каким был, а газета меняется? Или мне открывается новый смысл в тексте? Тем более что это опасно — покупать газеты.

— Разве?

— А то ты не знаешь. Сколько трагических историй начинается словами: «Он просто вышел купить газету»?

— Сегодня не мой день. С утра не заладилось, — объявил Рутгер, нарисовавшись на крыше с каким-то странным прибором, похожим на дефибриллятор.

— Хорошо, — сказал Ричард.

— Мне надо срочно послушать историю про кого-то, кому еще хуже, — не унимался Рутгер.

— Тут есть репортаж про шахтеров, которых засыпало в шахте: там темно, холодно, воздух кончается, они стоят по шею в ледяной воде, и вода прибывает. Они очень надеялись, что их спасут, но спасатели опоздали, — предложил Влан.

— Для начала сойдет.

— На самом деле, — заключил Влан, — нас всех засыпало в шахте, где темно, холодно, воздух кончается, а мы стоим по шею в ледяной воде и надеемся, что нас спасут. Только помощь всегда опаздывает.

Мы рассмеялись.

Пришла Хейди. Она редко когда поднималась на крышу. У нее была своя вилла за городом. Мы так и не поняли, почему она продолжает работать в клубе. Ей регулярно передавали дорогие подарки от восхищенных поклонников, которые не ждали никакой благодарности за эти знаки внимания. То есть, может, и ждали, но чисто гипотетически. Подарки Хейди всегда принимала, так что поклонникам доставалось хотя бы моральное удовлетворение.

Она разделась догола, и крыша как будто покачнулась. В затерянную рыбацкую деревушку прибыл вертолет с грузом чистейшего вожделения. Многие красивые девушки совершенно не смотрятся без косметики. Марина, к примеру, когда не накрашена, выглядит совершенно больной, причем уже неизлечимо, а Ева похожа на оцепеневшее ночное млекопитающее. Но Хейди… Хейди великолепна в любом виде. Ее роскошная задница обладала таким притяжением, что даже я едва справлялась с желанием наброситься на нее и сотворить что-нибудь непристойное, хотя меня никогда не тянуло к женщинам.

Хейди пришла вместе с Уолтером. Постоянного партнера для номера у нее не было. Сейчас с ней работал Уолтер, новенький мальчик. Уолтер нравился всем. Мне — особенно. Он был такой… совершенно не мускулистый, на первый, небрежный взгляд даже как будто нескладный, круглолицый, пухлощекий… и одевался он просто кошмарно. Но он был очень сильный. Я это выяснила однажды, когда попросила его вытащить меня из бассейна, и он едва не отправил меня на орбиту одной рукой. Рино как-то попробовал побороться с Уолтером на руках, и Уолтер его положил за секунду. Пять раз подряд.

— Тогда почему он не выглядит сильным? — стонал Рино. — Это неправильно.

Он был очень сдержанным, тихим и не обращал на меня внимания — прием подавляющий, и особенно с близкого расстояния. Быть тихим и сдержанным и не обращать на меня внимания, запершись в ванной, в двух кварталах от меня, — это еще куда ни шло. Но когда мы с тобой видимся каждый день… это слегка раздражает. У него был редкий дар: быть дружелюбным со всеми, ни с кем особенно не сближаясь.

Хотя он был далеко не так прост. Номера типа «Куда ты всё смотришь?» или «Тебе чего-нибудь нужно» с Уолтером не проходили. Он был человеком непредсказуемым: мог ударить без предупреждения и забыть о тебе еще до того, как ты грохнешься на пол. Но он никогда ни о чем таком не рассказывал, что приводило меня в восторг. Он был крепким орешком, наверное, самым крутым мужиком во всей нашей компании — кроме, может быть, Яноша, — из тех безнадежно больных настоящих мужчин, которые режутся в покер всю ночь напролет, едят консервы прямо из банки, могут сорваться чуть ли не в другой город, чтобы попасть на футбольный матч, и угоняют мощные машины, и тем не менее он регулярно звонил своей маме и помнил про день рождения сестры.

— А вот еще случай кошмарного невезения. Один мойщик окон на севере Англии работал по двенадцать часов в сутки, шесть дней в неделю, в течение десяти лет, чтобы скопить на машину своей мечты, «роллс-ройс». — Голос у Влана помрачнел. — В то утро, когда он купил наконец «роллс-ройс», он остановился и вышел купить газету. Купил, значит, газету, а когда выходил из магазина, его задавила его же машина, которую он не поставил на ручной тормоз.

— Ха-ха, — сказал Рутгер.

— Разве это кошмарное невезение? — вступил Ричард. — Я сейчас расскажу про кошмарное невезение. — У Ричарда и вправду было несколько очень хороших историй, но он повторял их из раза в раз. А вот с Уолтером все обстояло иначе: с ним можно было прожить полжизни, и только тогда, может быть, ты начнешь понимать, что происходит.

— Ну, валяй, — сказал Влан.

— Когда тебя убивает кит, это как?

— А что, истории про акул все закончились?

— Киты такие большие, что они просто созданы убивать людей. Твои истории про утопленников всем уже надоели.

— Это не про утопленников. Когда ты сидишь в дорогом ресторане, и тебя убивает кит, это нормально?

— Пищевые отравления — не такая уж редкость.

— Я не про то, что ты ешь кита. Я про то, что ты погибаешь насильственной смертью, когда сидишь в дорогом ресторане, в четверти мили от моря, тупо таранишься в карту вин, и вдруг появляется кит и кончает тебя на месте.

— Киты вообще-то не агрессивны.

— Я имею в виду, что ты погибаешь насильственной смертью, причем тебя убивает кит, самый неагрессивный на свете. Дело было в Таиланде. Один мой приятель… Суват… богатая шельма… построил на берегу моря шикарный отель… одно постельное белье в номерах стоило столько, что страшно даже сказать… при отеле был ресторан и школа дайвинга.

— И сколько твоих учеников утонуло?

— Никто не утонул. Школа проработала всего три дня. На открытии отеля были все местные «шишки». Все прошло на ура. На следующий день мы ждали первых гостей, но когда утром мы выглянули из окна на пляж — там лежал кит. Мертвый кит. Огромный мертвый кит на роскошном пляже. Киты, они и когда живы-здоровы, не сказать, чтобы особенно благоухают, а уж мертвые… в общем, воняло так, что желудок сводило. В общем, весь бизнес Сувата грозил накрыться тем самым. Он посылает своих парней, чтобы они оттащили кита обратно в море. Кит даже не сдвинулся с места. Ладно, говорит Суват, мы его похороним, и звонит своему подрядчику, чтобы нам прислали бульдозер. Как всегда: когда тебе нужен бульдозер, бульдозеров нет. Суват в ярости, но он уже расплатился с подрядчиком и надавить на него не может. Свободных бульдозеров у нас нет, говорит подрядчик, но в порядке дружеского одолжения могу выделить вам динамит. Суват отнюдь не в восторге от подобного предложения, но ему надо избавиться от кита.

А тут еще этот несчастный случай…

— Какой несчастный случай?

— Умерла женщина, одна из гостей в ресторане. Она проглотила осу, а у нее, как оказалось, была аллергия на осиные укусы. В общем, она задохнулась. Суват весь на нервах. До него доходили слухи, что я приношу неудачу, а тут у него на пляже вдруг появляется дохлый синий кит — причем такое случилось впервые за всю историю страны, так что если ученые об этом прознают, от них тут отбоя не будет, — и одна из его самых важных клиенток умирает от укуса крошечного насекомого, в большинстве случаев совершенно безобидного. При одной только мысли о том, чтобы взрывать динамит на территории отеля, его начинает трясти. Сказать по правде, мне тоже не очень хотелось идти наблюдать за взрывными работами. Так что мы с ним засели в ресторане, в четверти мили от берега и кита, и Суват как раз читал карту вин и утешал себя тем, что у него лучшая коллекция французских вин к востоку от Дижона, когда кит взорвался.

Может, я мало что знаю про взрывы, или, может быть, сам подрывник тоже мало что знал про взрывы, но мне показалось, что это рванула атомная бомба. Весь пляж взлетел в воздух. Я сразу понял, что это не есть хорошо. А потом начали раздаваться глухие удары. Все ближе и ближе. Это падали ошметки горящей ворвани. Один из ошметков достался Сувату. Пока он мучительно выбирал между пино ноир и каберне, его прибило куском китовой туши. Все номера в отеле отлакировало песком и жиром, но сам кит остался практически невредимым, разве что сдвинулся футов на десять. А я собрал вещи и поехал искать себе новое место работы.

Мне было не очень приятно, что Хейди и Уолтер держатся вместе. И дело даже не в ревности. Хотя, может, и в ревности. Я пыталась быть приветливой и дружелюбной с ними обоими, но все равно чувствовала себя посторонней в их теплой компании, а как бы ты ни кричал, что тебе все равно, это очень обидно, когда твою дружбу в красивой подарочной упаковке оставляют неразвернутой на столе в кухне. Большинству наших ребят, например Влану, вообще все равно, с кем общаться. Они будут довольны и счастливы даже в компании совсем незнакомых людей, которые не говорят ни на одном языке из тех, что ты знаешь. Но для меня это имеет значение: с кем и о чем разговаривать.