II

Он решился войти в церковь только под вечер, ког да толпа разошлась и люди перестали сновать вокруг погребального ложа, затрудняя доступ к телу поэта. Церковь была передана францисканцам не так давно, поэтому по привычке ее продолжали называть церковью Святого Петра. Внутри была спокойная полутень, пронизанная запахом ладана: лишь несколько свечей горело в стенных нишах меж фресок, почерневших от дыма.

В храме почти никого не было, лишь одна монахиня из монастыря Святого Стефана сидела у гроба, недалеко от алтаря. Он понял, что это дочь Данте и Джеммы Антония, которая постриглась в монахини под именем Беатриче. Она сидела у тела совсем одна, в церкви находилось еще несколько обычных верующих, которые тихо молились, стоя на коленях где-то позади, да четверо стражников, которых прислал мессер да Полента. Они должны были охранять порядок, стоя у алтаря, но теперь, когда народ разошелся, спокойно отдыхали, усевшись на деревянных скамьях. Среди простых людей были и такие, кто верил в то, что Данте действительно спускался в ад, и потому о нем ходили слухи, что он колдун и волшебник. Из-за таких суеверий кто-нибудь мог попытаться осквернить церемонию прощания, унести клочок одежды поэта или даже вырезать кусочек плоти, чтобы сделать себе амулет от сглаза, как это часто происходило после смерти отшельников или святых. Четверых солдат поставили, чтобы охранять тело Данте от проявлений подобного невежества.

Джованни застыл позади сестры Беатриче, которая стояла у тела на коленях и молилась. Данте лежал в гробу со скрещенными на груди руками: огромное белое пятно в черных одеждах. Джованни тихо попрощался с поэтом. «Благодарю за все, великий учитель», – сказал он про себя. Он представил Данте таким, каким он предстал в их последнюю встречу, и, словно наяву, увидел, как поэт бредет медленными шагами по направлению к слепящему свету, который вот-вот поглотит его. «Он зашел к нам точно случайно, и после его ухода мир никогда не станет прежним», – подумал Джованни. В эту самую минуту он услышал всхлипы монахини и сам едва сдержался, чтобы не заплакать. Антония поднялась, постояла еще несколько секунд и поспешно спрятала лицо в складках капюшона, а потом направилась к двери в ризницу и исчезла за ней. Тогда Джованни приблизился к гробу поэта и стал разглядывать его лицо. Оно было спокойным и немного нахмуренным, как будто Данте думал о чем-то своем. Он сильно похудел, а ввалившиеся щеки и глубокие складки у рта подчеркивали широкие скулы. Высокий лоб, обрамленный лавровым венком, показался несоразмерно большим. Джованни заметил, что губы у покойного почти черные, и это вызвало у него подозрения. Что стало причиной смерти поэта?

Поговаривали, что он заразился малярией в болотах Комаккьо, когда ездил в Венецию по поручению Гвидо да Поленты. Судьба распорядилась так, что один из ближайших друзей Данте, Гвидо Кавальканти, который пережил не один политический шторм, тоже погиб от этой болезни.

Джованни, будучи врачом, давно привык к безжизненным лицам и холодным телам мертвецов и не боялся их. Но теперь сердце его мучительно сжалось, как будто он утратил часть самого себя, словно добрая половина его вселенной внезапно погрузилась во тьму. Ему показалось, что губы поэта почернели от какого-то другого яда, который не мог передаваться по воздуху. Он вспомнил, что видел подобные случаи в Болонье, когда присутствовал при вскрытии трупов в учебных целях, и тогда речь шла о пищевом отравлении. Какой тайной были окутаны эти занятия с профессором-аверроистом, почитателем и толкователем трактатов арабских ученых! Такие опыты держались в строгом секрете, их участники были почти что тайным сообществом, сектой, поскольку изучение трупов считалось кощунством и ересью. Но они почувствовали вкус к этим занятиям именно потому, что проводить их было строжайше запрещено. К чувству открытия нового у студентов примешивалось ощущение совершаемого святотатства. Джованни не удалось побороть любопытство и захотелось выяснить все до конца. Он огляделся по сторонам – не смотрит ли кто? Все было тихо, вокруг никого. Тогда он осторожно взял руку поэта и внимательно принялся изучать его ладонь, пальцы и поверхность ногтей. Потом, поборов отвращение, попытался открыть ему рот, чтобы осмотреть язык, как вдруг услышал резкий крик:

– Что он делает? Стража! Где стража?

Еще один завопил:

– Святотатство! Кощунство!

Один из стражников набросился на него и оттащил от тела. Второй схватил за ноги, а третий сильно ударил кулаком прежде, чем Джованни успел что-то объяснить.

– Колдун! Богохульник! – послышалось с разных сторон, и вот уже вокруг образовалась небольшая кучка любопытных, готовых дать волю рукам. – К столбу его! Сжечь!

– Ради бога, позвольте мне поговорить с Якопо Алигьери, я все объясню! – взмолился Джованни.

Стражник, который ударил его, уже замахнулся вновь, но, к счастью, крики людей привлекли внимание Антонии, которая подошла к страже и поинтересовалась, в чем дело. Джованни, несмотря на такой неподходящий момент, смог увидеть ее лицо, все еще скрытое накидкой, и успел разглядеть, что она очень красива и молода. Ее зеленые глаза блестели от слез, взгляд был живой и глубокий. Антония внимательно посмотрела на него, и по взгляду Джованни понял – монахиня пришла к выводу, что незнакомца опасаться не стоит.

– Кто вы и что вам здесь нужно? – резко спросила она, глядя ему прямо в глаза.

Она прекрасно знала, что монашеская одежда защищает ее от подозрений, и потому ей не нужно было притворяться и изображать робость и стыд в разговоре с мужчиной; достаточно монашеской рясы, чтобы собеседник знал свое место.

Стражник открыл было рот, но, пока он не вмешался, Джованни поспешил сам поведать о происшедшем:

– О сестра, я Джованни, я прибыл из Лукки…

Он заметил, как при звуке этого имени монахиня вздрогнула, как если бы уже когда-то слышала его, но, поборов свое замешательство, Джованни продолжал:

– Вы Антония Алигьери, дочь поэта, не так ли?

– Теперь мое имя сестра Беатриче, а не Антония, – ответила она.

Она посмотрела на него: добрые глаза, которые то улыбались, то холодели, словно моля о пощаде. Перед ней был мечтатель, который находился на распутье и не знал, куда податься, словно ждал решающего знака, который должен определить его будущее: согнуться под тяжестью разочарований и обозлиться на весь мир из-за равнодушия и коварства или прорываться сквозь темную чащу, сохраняя веру в себя, которая послужит ему во спасение.

– Что вы здесь ищете? – спросила Антония.

– Простите, дело в том, что я врач… и очень уважаю вашего отца. Я переписал его поэму вплоть до двенадцатой песни Рая и прибыл в Равенну для того, чтобы поговорить с Данте и получить от него последние песни Комедии, но опоздал… Пока я здесь стоял, на какое-то мгновение мне показалось, что ваш отец умер не своей смертью…

– Он умер от малярии, – ответила монахиня, – народ называет ее болезнью болот. Он заразился по пути в Венецию, – возможно, это случилось недалеко от аббатства Помпоза, где он останавливался на ночлег. Ведь в тех местах много ядовитых болот. Ему предлагали отправиться морем, но он не доверял венецианцам, которые взялись сопровождать его. Ему бы следовало вежливо отказаться от поручения мессера[6] да Поленты или перенести посольство на более подходящее время, но он привык не щадить себя. Отец вернулся из поездки раньше, чем предполагал, поскольку у него начались приступы сильнейшей боли и лихорадки, так что порой он даже бредил. Болезнь развивалась быстро, и он смог добраться до дому только неделю назад, когда было уже слишком поздно.

Она замолчала и задумалась, повторяя его имя, как если бы пыталась что-то вспомнить: «Джованни, Джованни…» Потом она приказала стражникам отпустить его, поскольку хотела поговорить с пришельцем наедине. Те несколько мгновений раздумывали, переглядываясь, но потом подчинились, поскольку привыкли выполнять приказы, пожали плечами и удалились. Кучке любопытных хватило сурового взгляда. Когда они остались одни, Антония заговорила снова:

– Однажды в бреду мой отец назвал ваше имя. Он сжал мою руку и прошептал: «Беатриче, поторопись, передай Джованни, что возвращаться в Лукку опасно! Это я во всем виноват!» В бреду он часто называл меня Беатриче. Мне с трудом удалось его успокоить. Так откройте же мне, кто вы?

– Нет, ты ни в чем не виноват, – тихо прошептал Джованни. И продолжил громче: – Я познакомился с Данте, когда он приехал в Лукку, сразу после того, как его изгнали из Флоренции. Мы стали друзьями, если это можно так назвать, хотя он был значительно старше: ему было уже за сорок, а мне не исполнилось и двадцати пяти. Я был влюблен в одну девушку и потому все время читал любовные стихи Данте. Я чем-то понравился поэту. Должно быть, он узнал о том, что в Лукке издали новый закон, из-за которого я, подобно ему, был вынужден покинуть родной город. Но то не его вина…

– Но почему вы решили, что моего отца убили? Вы можете это объяснить?

– Есть некоторые признаки, которые свидетельствуют об этом. Так, например, мышьяк в определенных дозах вызывает приступы лихорадки, схожие с теми, которые вы описали. Мне известно, что во Флоренции есть умельцы, которые делают порошок из высушенных свиных внутренностей, пересыпанных мышьяком: этот яд гораздо опаснее обычной отравы. Порошок настолько мелкий, что обнаружить его невозможно. Губы поэта сильно почернели, кожа начала шелушиться, волосы поредели, к тому же не хватает одного ногтя. Однако похоже на то, что яд действовал очень медленно, понемногу; поэта, видимо, отравил кто-то из близких ему людей, чтобы убийство можно было выдать за смерть от малярии. Хорошо бы узнать, кто был рядом с Данте незадолго до смерти…

На лице сестры Беатриче отразилось сильное волнение. Несколько минут она молчала, размышляя, словно старалась припомнить то, что могло хоть как-то подтвердить услышанное, но так и не смогла.

– Но кому понадобилась его смерть?

– Мне это неизвестно, – ответил Джованни, – но смею предположить, что есть люди, которые отнюдь не в восторге от того, сколь велика слава поэмы Данте по всей Италии. Некоторые злодеяния так и остались ненаказанными, еще живы убийцы и грешники, о которых поведал миру ваш отец. Живы еще папы и короли, творящие зло и совершающие ужасные поступки, живы и продажные политики, которым Данте приготовил мест о в аду. У него могло быть много врагов. Все те, кто не сразу понял, сколь велика сила слова. И может статься, они хотели сделать так, чтобы Данте не успел закончить Комедию.

– В это трудно поверить, – возразила Антония, – ведь это всего лишь слова, а они не могут никому навредить. Но если вы уверены, что это так, попробуйте найти доказательства вашим словам, я постараюсь помочь вам, насколько это в моих силах. И все же я просила бы вас быть осторожнее, чтобы моя мать и братья ничего не узнали. Пока у нас нет доказательств, лучше не посвящать их в эту историю: не все в состоянии вынести горькую правду. Возможно, вам удастся найти виновного… Но даже если и так, его наказание не вернет моего отца, поэтому, говоря по справедливости, мы только обманываем себя, приписывая одному несчастному ответственность за все свершенное зло, которое постоянно живет вокруг нас.

Джованни подумал, что глаза Антонии трудно забыть. Такой прекрасной девушке, должно быть, потребовалось немало мужества, чтобы принять постриг. Он задумался о том, являлся ли такой поступок обдуманным решением, и пришел к выводу, что так оно и было: насколько он знал, Данте был сильно привязан к дочери, а она к нему еще больше, и если Антония унаследовала отцовский характер, то она не могла пойти ни на какие уступки. Было видно, что она обладает твердым, решительным и далеко не легким характером. И красота ей только мешает.

На следующий день во время мессы кто-то заметил, что губы поэта немного приоткрыты, как если бы он собирался что-то сказать, перед тем как навсегда покинуть этот мир. Возможно, он хотел продиктовать миру последние песни поэмы, которые еще никто никогда не слышал. По городу прокатились слухи, что поэт с отворил чудо. Когда народ узнал, что поэма не закончена, в Равенне еще долгое время поговаривали, что видели, как кто-то ходит у церкви Святого Франциска и словно к чему-то прислушивается. Разумеется, люди, верящие в то, что Данте живым спустился в ад, ожидали, что поэт может с минуты на минуту вернуться в мир живых.

III

«Имена отражают суть вещей, – любил повторять Данте. – Вот ты: твое имя Джемма, что значит „драгоценный камень“, и потому ты тверда и сурова, как горная яшма, это и есть твой камень». Иногда он даже называл ее Пьетра, а не Джемма, поскольку это слово означало «камень». В ответ на это она замыкалась в молчании, словно подтверждая, что холодна и непреклонна, как камень. В их супружеской жизни было мало счастья. Сначала Данте никак не мог примириться с браком, навязанным ему отцом: едва мать сошла в могилу, как новоявленный вдовец пожелал жениться снова и, чтобы избавиться от сына, решил поскорее его тоже женить. Когда брачный договор был подписан, Данте было двенадцать, а Джемме еще меньше. Мысль о том, что выбора у них не было, не давала покоя будущему поэту. Он понимал, что его жена ни в чем не виновата, и по-своему уважал ее, но Джемма, несмотря на обстоятельства их брака, надеялась получить от него гораздо больше, нежели простое уважение. С другой стороны, за ней он получил приданое: двести флоринов. Не слишком много, но у Данте и того не было, только бесполезные земли, доставшиеся по наследству, и куча долгов. Данте не заботился о том, чтобы разобраться с должниками отца и раздобыть немного денег, и часто приобретал дорогие рукописи, не задумываясь о последствиях. Жена не понимала его: на нее легли все проблемы, связанные с воспитанием троих маленьких детей, и денежные заботы. Данте не тревожило финансовое положение семьи. Он вспоминал о деньгах лишь тогда, когда они были нужны ему на очередной манускрипт, а в остальное время он о них даже не думал. Меж тем его жена боялась за будущее детей, прокормить которых было не так-то просто. А муж продолжал влезать все в новые долги, чтобы расплатиться со старыми.

Вскоре он увлекся политикой, но оказался единственным человеком, кому не досталось ни гроша на этом хлебном поприще, в то время как его сводный брат Франческо отлично заработал. Однако, когда дело касалось того, чтобы помочь Данте, его хватало лишь на то, чтобы уговорить брата взять новую ссуду, гарантом которой он сам и являлся. Так Франческо понемногу зарабатывал, не подвергая себя никаким рискам. Это он посоветовал брату отказаться от должности приора, когда атмосфера в городе накалилась и никто не хотел занять этот пост. Белые гвельфы из знатных семей осторожничали и держались в тени. «Тебя посылают вперед как жертву, – сказала Джемма, – сами они слишком боятся Корсо Донати и папы Бонифация. Эти двое что-то замышляют. Даже наши самые близкие друзья, семья Кавальканти, готовы в любую минуту упасть к их ногам». На этот раз муж удивил ее – подошел, обнял и тихо сказал: «Мой ангел, я прекрасно все понимаю (он так и сказал!), я сильно рискую, потому что я совсем один в этой битве, и мне не победить. Однако и Цицерон был один, когда принял должность консула, и это его погубило. Но отступать не в моих правилах, иначе потом я всю жизнь буду корить себя за то, что испугался, смирился и не решился восстать против посредственности и ничтожества».

Бывало, что Данте возвращался домой в хорошем настроении и пытался обнять жену, но она сердито отталкивала его. Тогда он обычно смеялся и говорил: «Джемма, Джемма, каменное сердце, я выпустил в тебя столько любовных стрел, а ты? Проще достучаться до рыцаря в железных доспехах! До твоего сердца не долетает ни одна стрела! Что же ты будешь делать, когда окончательно истерзаешь мою бедную душу? Знаешь, я вот придумал: напишу-ка я тебе стихотворение, в котором будут самые необычные рифмы, на какие я только способен, и эта канцона будет так тяжела для чтения, что если кто-нибудь возьмется читать ее вслух, то тут же сдастся, ибо не сможет произнести и трех строк.

Пусть так моя сурова будет речь, Как той поступки, что в броню одета»[7].

Джемма отвечала, что пора заняться домашними делами: стол совсем развалился, дрова кончаются, Пьетро бегает весь перепачканный. Тогда он брал ее длинную косу и бил себя по щекам, говоря при этом: «Пусть красота твоих роскошных волос послужит хлыстом, бичующим мое тщеславие, рубищем, которое покроет мою невоздержанность». Наконец он просил у нее прощения, продолжая беззлобно подтрунивать: для него это была просто игра, он и не думал ее обижать. Но Джемме такие шутки совсем не нравились, она говорила, что медвежий юмор ей не по душе. Но где-то в глубине души она все же смеялась и даже жалела о том, что предмет его любви не она, а другая.

А теперь было уже слишком поздно. Когда Джемма приехала в Равенну, Данте бредил и не узнавал даже собственную дочь, которая всегда была при нем. Джемма не хотела уезжать из Флоренции, несмотря на то что муж посылал ей письмо за письмом и просил приехать. И вот, после двадцати лет разлуки, она едва успела добраться до Равенны, чтобы увидеть его при смерти. Возможно, она была к нему слишком сурова. Но все делалось ради детей: если бы она уехала из города, то семья лишилась бы дома. Люди стали слишком жадны: вряд ли бы они поделились доходом с реквизированных земель семьи Алигьери. Но даже теперь, когда Джемма прибыла в Равенну, она все еще не могла простить мужа или себя за то, что он ей не доверял и не посвящал в свои планы. Она вспоминала, как он восхищался, читая Вергилия, и бродил по дому, громко скандируя его стихи, которые были столь же непонятны, как и церковная проповедь. Если бы она знала, что очень скоро Данте и сам станет таким Вергилием для всех, кто говорит на простом языке, как выразился его друг из Болоньи! Если бы он сказал ей, что когда-нибудь будет купаться в лучах славы! Возможно, тогда она безоглядно вверилась бы ему и следовала за ним повсюду. Но он молчал, заставляя ее страдать, причиняя бессмысленную боль, принося лишь горести и разочарования, а ведь ему было прекрасно известно, что мучения без всякой надежды на то, что они прекратятся, – это настоящий ад! Он сам написал об этом!

Когда она приехала в Равенну, то увидела прекрасный дом, который правитель города пожаловал ее мужу, увидела, что Данте купается в славе и почестях, узнала, что властители Вероны и Романьи состязаются между собою за право принимать его у себя, осыпая сыновей Данте деньгами и знаками внимания, и все неожиданно встало на свои места. Двадцать лет беспросветного унижения, которое она претерпевала, живя во Флоренции, мгновенно утратили значение, и вся жизнь ее мужа стала для нее открытой книгой. Теперь она поняла, почему он был так суров, так упрям и несговорчив. Ведь чтобы выносить приговоры мертвым (а он взял на себя этот труд), нужно быть суровым судьей, последовательным и безжалостным, как сам Господь Бог.

Но если бы он рассказал ей обо всем, она бы поняла! И ей не пришлось бы всю жизнь искать объяснений его поразительному упрямству, живя вдали от детей, которых изгнали из города вслед за отцом, едва им исполнилось четырнадцать. Не пришлось бы просить защиты у Донати, чтобы ее оставили в городе, надеясь на то, что когда-нибудь семья сможет вернуться во Флоренцию. Она не могла простить, что Данте не счел ее достойной, чтобы посвятить в свои планы. Джемма поделилась с дочерью своим горем и получила совет не терзаться понапрасну, поскольку отец хотел лишь защитить ее от напрасных волнений, сопровождавших его работу над поэмой: от бессонных ночей, от горьких сомнений, от взлетов и падений. Ведь он совсем не изменился, и теперь, когда у него появились деньги, он не замечал их точно так же, как когда их не было.

Дом в Равенне во многом напоминал самого Данте: относительно новый, он был построен на развалинах римской виллы, сохранив ее планировку: все комнаты располагались на первом этаже и выходили или во внутренний дворик, или в сад. Во дворе не осталось колонн, характерных для римской постройки, сохранились лишь две, встроенные в стену, которая разделяла две узкие длинные комнаты. Во дворе кое-где были видны остатки мозаики, там, где глухая стена отделяла жилище от улицы. Комната справа от внутреннего двора служила поэту спальней, там еще сохранился старый пол с выложенной мелкими камешками сценой похищения Европы. Джемме нравилась эта комната, окна которой выходили в сад. Иногда взор ее падал на кровать, ту самую, на которой скончался поэт. Теперь, когда Данте не стало, она часто мысленно беседовала с ним, чего с ней раньше не случалось. Она поняла, что очень многое хотела бы ему рассказать; как ей было обидно, когда он, в отличие от других, отказался вернуться во Флоренцию после амнистии! Конечно, для этого нужно было признаться и повиниться, но зато они снова смогли бы быть вместе, и она бы обняла своих мальчиков! Будь прокляты его глупая гордость, дурацкое высокомерие и несгибаемое упрямство, думала она.

Теперь оказалось, что он был прав, а она ошибалась. Он не мог признаться в том, чего не совершал, в мелких и недостойных преступлениях, которые ему приписывали, и одновременно брать на себя право судить грешных и праведных. Ей оставалось только простить его – простить за то, что она осталась совсем одна.

– Мама! Ты где? – послышался голос Антонии.

Джемма вышла в сад и увидела Антонию с молодым человеком, которого заметила еще на церемонии прощания.

– Это Джованни из Лукки, – сказала Антония. – Он большой поклонник Данте. Скоро вы снова увидитесь, поскольку он хочет переписать последние песни Рая. Я тоже пока побуду с вами: настоятельница разрешила мне остаться с тобой и братьями, пока вы будете в Равенне.

– Не знаю, известно ли тебе, что отец не успел закончить поэму, – ответила Джемма. – Недавно приходили двое посланников от рода Скалиджеро, которые попросили у Якопо последние песни поэмы, но твоим братьям не удалось обнаружить рукописи. Они искали повсюду, но безрезультатно. В спальне осталось немало тетрадей отца, с которых он делал копию для господина Кангранде, а потом передавал их другим желающим, чтобы они могли переписать себе поэму. Таковых было предостаточно. Но Рай написан лишь до двадцатой песни, и это последняя песнь, которую получил от него правитель Вероны. Якопо говорит, что поэма обрывается там, где речь идет о небе Юпитера, и что потом по идее следует небо Сатурна и сфера неподвижных звезд; сама я плохо в этом разбираюсь, но Пьетро утверждает, что в последней части должно быть ровно тридцать три песни и тогда полное сочинение будет состоять из ста песен.

– Ты уверена, что они хорошо посмотрели? Я не сомневаюсь в том, что отец успел закончить поэму еще до отъезда. Перед тем как уехать, он зашел ко мне попрощаться. Я никогда не видела его таким внимательным, он слушал меня так, как если бы наконец освободился от груза собственных мыслей и наконец-то мог впустить в себя что-то еще.

– Джованни, вы должны понимать, о чем я говорю. Не знаю, при каких обстоятельствах вы познакомились, но в последнее время мой отец постоянно пребывал в мыслях о Комедии и не замечал ничего вокруг себя. Ты мог говорить с ним часами и думать, что он тебя слушает, но потом он вдруг смотрел на тебя и просил повторить все сначала, а вместо ответа говорил стихами. Но в тот день он был другим, веселым, оживленным, и я подумала: это признак того, что Комедия закончена. Это был последний раз, когда мы виделись. Казалось, он даже помолодел. Я никогда не видела его таким спокойным, в таком приподнятом настроении.

В этот момент раздался голос Якопо, который звал их. Нужно было выйти во двор, где уже собралась толпа по случаю прибытия Гвидо Новелло, который желал познакомиться с госпожой Джеммой. Ее сердце учащенно забилось. Суровая Джемма не привыкла к светской жизни. Сын взял ее под руку и повел к гостям. Высокопоставленный посетитель был уже там, во дворе, он стоял неподалеку от старой оливы, которая росла в том месте, где у римлян когда-то было углубление для сбора дождевой воды. Вместе с ним прибыла его жена, а за ними толпилась охрана, а также знатные господа и почитатели Данте, один из которых при появлении Джеммы заиграл на цитре. Тут же стоял врач Фидуччо деи Милотти, очень уважаемый знатью, он был одним из самых горячих поклонников поэта и потому принялся читать его стихи:

Так он прочел всю пятую песнь Ада, где говорилось о Равенне и о Франческе да Полента, родной тете Гвидо Новелло. Разумеется, это были его любимые строки, которые он знал наизусть, и всякий раз, едва заслышав их, не мог сдержать слез. Потому что он прекрасно помнил свою любимую тетушку, которая его обожала. Франческа была красива и образованна, поэтому бедный ребенок очень огорчился, когда в двадцать лет ее выдали замуж за жестокого Малатесту, по прозвищу Джованни Хромой, и она должна была отправиться в Римини.