- Чегой-то ты не того нюхнул в туалете, - заметил Тимофей Михайлович, отыграв пятьдесят тысяч. - Скользит ваша дурь заморская по моей водке, как по тонкому льду.
      Кондрат уставился на него неподвижным взором, но промолчал. Папка с акциями вернулась к хозяину по уговоренной стоимости: пятьдесят тысяч плюс ключи от машины. Следующие два часа исполнительный директор медленно, но верно отыгрывался. Лица игроков осунулись и отвердели, они подсекали друг друга взглядами, отталкивали друг друга взглядами и проницали, изнемогая в борьбе. Слишком высоки были ставки. Дымшиц сократил разовую дозу до полстакана; выпив, он изрекал нечто типа "скользит и падает", целиком засовывал в рот бутерброд с икрой и жестоко хрустел огурцом, демонстрируя беспощадность хватки. Глядя на него, Кондрат с Андрюшей выпили тоже - не столько по душевной надобности, сколько из смутной потребности убедиться, что в бутылке водка, а не вода.
      Одновременно со второй бутылкой игра закончилась: ключи от машины лежали в кармане Дымшица, последние четыреста долларов авторитета тоже откочевали на его половину.
      - А что это виски никто не пьет? - приятно удивился Дымшиц. - С ними и проигрывать веселее, ей-богу.
      - Можно и виски, - согласился Кондрат.
      Тимофей Михайлович щедро наплюхал ему полстакана, не глядя поставил бутылку перед Андрюшей и, проследив, как проталкивает в себя виски раздосадованный Кондрат, душевно утешил:
      - Не грусти, атаман.
      Кондрат едва не поперхнулся.
      - Фильтруй базар, - сказал он. - С какого такого мне грустить, когда я весь при своих?
      - Вот и я говорю, - согласился Дымшиц, отсчитывая ему деньги.
      - Это что?
      - Мы же делили пополам, - напомнил Дымшиц. - Получается, что я выиграл у тебя всего пятьдесят тысяч. А я хочу сто.
      Вор, стиснув зубы, уставился на Тимофея Михайловича, который прилежно делил надвое ворох денег.
      - Думаешь, ты крутой?
      - Думаю, покруче тебя, - сказал Дымшиц, трезво взглянув на Кондрата.
      - Ты хреново думаешь. Так хреново думаешь, что глубоко заблуждаешься, отчеканил Кондрат, уверенный в неотразимой полновесности формулировки: в мозгах его колючим коралловым цветком расцветал кокаин, сдобренный алкоголем. - Ты фраерман, а я вор. Захочу, и намажу тебя на хлеб заместо икры.
      - Мой фарт тебе не перешибить, - уверенно ответил Дымшиц.
      - Не перешибить соплю оглоблей, - Кондрат презрительно сплюнул через плечо. - Давай сдавай, фраерман. Поглядим, сколько тебе отпущено трепыхаться.
      - Сергей Лексеич, он же вас нарочно заводит! - догадался Андрюша. - Ему не деньги, ему акции нужны!
      - А? - осклабился Кондрат. - Что ты на это скажешь?
      Дымшиц вернул Андрюше давешний брезгливый взгляд.
      - Я всегда был о вас невысокого мнения, Андрей Владимирович. Однако ж не подозревал, что вы способны говорить о присутствующих в третьем лице.
      - Ты знаешь правила не хуже меня, - добавил он, обращаясь к Кондрату. После этих пятидесяти тысяч - если ты их проиграешь, конечно, - ты волен выйти из игры в любой момент. Дело, разумеется, не в деньгах. Я это сразу сказал, с самого начала. Дело в принципе.
      - Сдавай, - велел Кондрат, темнея лицом. - А ты бы отсел подальше, посоветовал он Андрюше. - Не люблю, когда дышат в ухо.
      Охрана, одуревшая от подкидного, бросила карты и наблюдала за игрой издали. Пятьдесят тысяч перелетали от Кондрата к Дымшицу шелестящими стайками, но дело было действительно не в деньгах: Дымшиц давил Кондрата, высасывал из Кондрата авторитет, это чувствовал не только сидевший рядом Андрюша, но и охрана. Минут за сорок вор проигрался в нуль и, не сбавляя темпа, кинул на стол ключи от "лендровера".
      - Тридцать тысяч.
      - Десять, - сказал Дымшиц.
      - Пятнадцать.
      - Десять, - повторил Дымшиц. - Тачка крутая, но на плохом счету у милиции.
      - А кто постарался?!. А-а, что с тобой говорить... Играем!
      "Лендровер" ушел со свистом. Под занавес Кондрату мигнул редкостный фарт: пришли три шестерки и тут же, через кон, трынка с тузом, но Дымшиц падал без боя, проигрывая мелочь - потом одним махом, на двадцати очках против семнадцати, отыграл все.
      - Ладно, - сказал Кондрат, срывая с шеи здоровенную золотую цепь. - Три штуки.
      - Тысяча, - оценил Дымшиц, прикидывая цепь на ладони.
      - С тобой разгонишься... - Кондрат задумался, с прищуром засмотрелся на Дымшица и процедил: - Ой смотри у меня, исполнительный... Давай другую колоду.
      Дымшиц отмел отыгранные карты, встал за другой колодой - Кондрат тем временем нагнулся, достал кейс с акциями и щелкнул замками.
      - Это никак, Сергей Лексеич, невозможно! - взвизгнул Андрюша, вскочил и потянулся за кейсом - Дымшицу показалось, что Кондрат всего лишь передернул плечом, но непонятная сила швырнула Андрюшу в кресло и вместе с креслом проволокла почти до охранников. Очки Андрюши совершенно отдельно запрыгали по столу на выход, но были уловлены людьми Петровича и водружены на место.
      - Там и сиди, - приказал Кондрат, а лбам своим пояснил: - Будет вякать или типа вздыхать, хвататься за голову - бейте по шее.
      Он открыл кейс, достал верхнюю папку и показал Дымшицу:
      - Ты этого хотел, да? Вот она. Сто штук, и ни бакса меньше.
      - Тридцать.
      - Сто - или я встаю.
      - Было очень, очень приятно провести с вами время, - изумительно глумливым басом пророкотал Дымшиц, откидываясь в кресле. - Я получил глубокое удовлетворение... Тридцать пять - только из чувства глубокой признательности...
      - С огнем играешь, Дымшиц, - предупредил вор, швыряя папку на стол. - Гони сорок штук и заткни свою бородатую пасть... Понял?
      ... Июльская ночь истаяла, нежный рассвет воплотился в жаркое утро, а в кабинете у Дымшица резались в трынку - да что там резались! резали без ножа долгопрудненского авторитета Кондрата. Он проигрывал безнадежно, непоправимо, повышал ставки - и проигрывал окончательно. Еще два раза меняли колоды - не помогало. Два раза еще Андрюша, рискуя шеей, рыдаючи умолял Кондрата опомниться, - потом замолчал, сообразив, что и с половиной, и с четвертью пакета возвращаться им некуда - а не было уже ни половины, ни четверти. Под шумок опаленный невезухой Кондрат заныкал в рукав туза - заныкал чисто - но чертов цыган, перетасовав колоду, насторожился, взвесил в ладони и не постеснялся затеять пересчет картам: похоже, что не хватает, пояснил он. Пришлось скинуть туза в доллары, потом нечаянно обнаружить. Он был цыганом, вот в чем загвоздка, цыганским отродьем с жидовской примесью - угораздило же вляпаться в эдакое! - но об этом раньше надо было думать, раньше! а теперь поздно. Теперь, блин, можно было не думать совсем.
      - А что ты мне пел, что ты не катала? - опомнился Кондрат минут через десять после эпизода с тузом.
      Дымшиц резонно отвечал, что каталы не руководят концернами и не горбятся с утра до вечера в кабинетах...
      - Да ты за всю жизнь столько не заработал, сколько в этом траханном кабинете со вчерашнего вечера! - попрекнул Кондрат, с ненавистью озирая ихние кабинеты.
      - Это точно, - жестко подтвердил Тимофей Михайлович. - Другой такой игры у меня не будет.
      - А на хрена другая такая? Такой и одной хватит по гроб жизни, - неприятно как-то ввернул Кондрат и, не дотрагиваясь до сданных Дымшицем карт, объявил:
      - Пять штук втемную.
      Дымшиц, заломив бровь, отсчитал десять тысяч в банк - против игры втемную ставки удваивались - и выиграл с тузом против девятки.
      К половине одиннадцатого утра Кондрат потерял все, кроме увесистой золотой цепи, которую вертел пращой, задумчиво оценивая ситуацию. Андрюша в трансе бессонными глазами смотрел на них издали. Охрана, ближе к финалу, подобралась и смотрела бодро.
      - Теперь можно и хряпнуть, - решил Кондрат.
      Они подняли стаканы и сдвинули их впервые за ночь.
      - Твое здоровье, Кондрат.
      - И твое, борода.
      - А ты ничего, Дымшиц, - выпив, признал Кондрат. - И водку пьянствовать, и играть будь здоров... А этого друга твоего - это не я. Не подумай, что оправдываюсь, только Христом Богом Спасителем нашим клянусь - не я.
      - Конечно, не ты, - Дымшиц даже удивился слегка. - Ты ж тогда в Бутырках сидел!
      - Вот именно. Притом по вашей подставе.
      - Вот уж не по моей, - Дымшиц усмехнулся. - Я об этом ни сном, ни духом, честное слово.
      Кондрат кивнул, повертел свою цепь, подумал.
      - А игру мы с тобой сыграли знатную. Вот ради такой игры и живут орлы вроде нас с тобой - верно, Андрюха? Что молчишь, гаденыш - язык отсох? Кондрат то ли закаркал, то ли заклекотал. - Хотел вора Кондрата употребить? На, сука, подотрись! - Он швырнул в Андрюшу картами, но они рассыпались, не долетев.
      - За мной ответная игра, Дымшиц, - предупредил он. - Не знаю, когда и где, потому как пощипал ты меня, орла лианозовского, сноровисто и со знанием дела, но одну игру ты мне должен, помни, не забывай.
      - Всегда, - пообещал Дымшиц, укладывая акции в кейс.
      - Да и я, пожалуй, - прокряхтел Кондрат, прилаживая цепь на шею. - Прямо как в сказке...
      - Златая цепь на дубе том... - процитировал Дымшиц.
      Кондрат удивился.
      - Ты, конечно, тот еще цыган, Дымшиц, но словами жонглируешь очень, очень небрежно.
      - Ты сказал "как в сказке", вот я и процитировал.
      - Я про другую сказку сказал.
      - Извини, - понимающе произнес Дымшиц.
      - Ты это "извини" брось, борода, - сказал Кондрат слишком уж миролюбиво. Мне твои извинения ни к чему.
      Охрана по обе стороны стола напряглась, один Андрюша сидел в полной прострации.
      - Согласен, - Тимофей Михайлович подумал, кивнул, достал из кармана ключи от "лендровера" и положил перед Кондратом. - Виноват.
      Кондрат посмотрел на него, усмехнулся и взял ключи.
      - Ладно. Проехали.
      Он встал и протянул Дымшицу руку.
      - Прощай, исполнительный, - они пожали друг другу руки и расцепились не сразу: Дымшиц не без удивления почувствовал, что жим у худосочного с виду Кондрата не то что не уступает, а пожалуй что помощнее, даже намного мощнее его собственного.
      - Вот так-то, - прибавил Кондрат. - Был ты исполнительный, а стал генеральный. Так, выходит, карты легли.
      Он и сам старался выглядеть генералом, но лицо было серое, потухшее. Дымшиц потом подумал, что Кондрат не вполне осознанно протянул ему руку - он вцепился в него, как мертвяк цепляется за живого.
      - По коням, - скомандовал Кондрат, шагая на выход; мимо Андрюши он проследовал не задерживаясь, быки устремились за ним, сопровождаемые людьми Петровича, так что Андрюшу пришлось выпроваживать Тимофею Михайловичу самолично. Того шатало, как пьяного.
      - Это невозможно, - бормотал он, хватая Дымшица за руку. - Вы же умный человек, Тимофей Михайлович, вы должны понимать, что это полный, окончательный приговор и ему, и мне, и вам в том числе!
      Дымшиц вырвал руку и развернул Андрюшу на выход.
      - Ты меня, гондон рваный, в свои числа не путай. Сегодня к вечеру вся Москва будет знать, что я выиграл чисто - усек? Вон туда, вон туда - в лифт, на выход и в Шереметьево. Будь здоров.
      Вернувшись в кабинет, Дымшиц прошелся вдоль совещательного стола, подхватил на ходу стакан с виски и удобно устроился в рабочем кресле. Отсюда, из-за рабочего стола, кабинет являл собой поле битвы, оставленное неприятелем. Там и сям были разбросаны карты, кейсы, пустые бутылки; деньги и папки с акциями украшали игорный стол в живописном, ласкающем взор победителя беспорядке. В голове было хоть шаром покати - тупое, пустое, звонкое ощущение победы выстрелило тишиной, хотя внутри все пело могучим слаженным хором. Он подумал, слышит ли эту музыку Петрович, выковырнул из уха горошину микрофона и помахал в потолок.
      - Выпей со мной, всевидящее око!
      - Я здесь, - отозвался Петрович, появляясь в дверях. - Там Андрюша плачется, что забыл кейс, а его не впускают.
      Они обнялись, похлопали друг друга по плечам и расхохотались.
      - Поздравляю, - сказал Петрович. - Это было роскошно, Тимофей Михайлович. Исключительно чистая работа.
      - Спасибо и тебе, друг. Я знал, что ты все правильно сообразишь. Хотя поначалу было ощущение, что ты решил пустить меня по миру.
      - Он же почти не раздвигал карт, урка хренов, - пояснил Петрович. - Вот так приоткрывал, еле-еле, как будто кругом на нарах полно народу.
      - Я это заметил, - Дымшиц хмыкнул. - Я тоже тут был, между прочим.
      Они опять расхохотались, потом выпили, потом Петрович озаботился Андрюшиным кейсом и на всякий случай его обследовал.
      - Вроде чисто, - буркнул он. - Вернуть, что ли, или на всякий пожарный переснять бумажки?
      - На фиг, на фиг, - Дымшиц подхватил кейс, открыл окно и вышвырнул кейс во двор. - Вернуть.
      Закрыв окно, Дымшиц сказал:
      - А не рвануть ли нам по такому случаю в Сандуны - попариться, поправиться, освежиться?.. Только сначала заедем в банк, отвезем акции. Потому что не знаю, как ты, Петрович, а я предпочитаю держать акции в банке. Тебе, впрочем, сойдет для начала домашний сейф, - с этими словами он протянул Петровичу пластиковую папку с акциями, - тем более что таковой у тебя наверняка имеется, как у человека с наганом.
      - Это мне? - приятно удивился Петрович.
      - Тысяча акций. Один процент. Только не надо благодарить, ты их выиграл. За нынешнюю ночь, считай, заработал сто тысяч долларов. А я, Петрович, - два с половиной миллиона. Понимаешь?
      - Понимаю.
      - А я - нет.
      - Оно конечно, - согласился Петрович. - Понять можно, а сообразить тяжело.
      Они уставились друг на друга отяжелевшими после ночи взглядами.
      - Тогда в баню, - догадался Дымшиц. - Срочно.
      - Насчет бани согласен, - Петрович кивнул. - А насчет акций, Тимофей Михайлович, прошу извинить...
      - Это как?
      - Я же в команде, Тимофей Михайлович. А в команде закон: с водкой, оружием и начальством - только на "вы".
      - Ну?..
      - Все.
      - Ладно, - подумав, согласился Дымшиц. - Это потом, на после бани.
      И они поехали - сначала в банк, затем в баню.
      7.
      Сентябрь заурчал в холодных трубах отопительных батарей, мохнатая зеленая вода Патриаршего почернела, подернулась рябью, а липы вокруг пруда желтели медленно, неохотно, заливая гостиную комнату то теплым медовым золотом, то медной прозеленью. Осенняя неприкаянность упала на Анжелку шелковым ситничком: на улицах стало холодно, слякотно, а она привыкла к долгим прогулкам. Все четыре окна в гостиной, как застывшие циферблаты, показывали время дождя: ливни, косые и слепые дожди посменно секли покорную жухлую листву, и на душе от этой затяжной экзекуции было безотрадно, как "после бала", короткого летнего бала уличной жизни. Теперь с каждым днем она просыпалась все позже, оставляя дневным делам считанные часы. А ведь сентябрем - по внутреннему исчислению - начинался новый (учебный) год: в сентябре вся Москва возвращается в гнезда, на зимние то бишь квартиры, москвичи обустраиваются всерьез работать, учиться, ходить на выставки и друг к другу на дни рождения... У Анжелки не было ни работы, ни друзей, ни учебы - ощущение нового витка спирали изнывало, томясь собственной невостребованностью. Вспоминая год прошлый, она находила, что изрядно повзрослела и выросла по крайней мере в собственных глазах, тем не менее - тем не менее - сентябрь опять начинался с нуля, она вновь оказалась в банке, стеклянной банке одиночества, неприкаянности, никчемности, и все новые атрибуты жизни - квартирка-студия, машина, деньги, даже долгожданное одиночество - на поверку оказались дорогими игрушками, брошенными ребенку в манеж.
      Дымшиц так и не позвонил. Иногда Анжелка сама звонила дяде Володечке, который работал теперь в охране "Росвидео", и он приходил после смены, помогая ей то с машиной, то по хозяйству - ввинтить шуруп под картину, починить кофемолку, принять водочки из рук хозяйки и покалякать за жизнь. От него же она услышала историю карточной игры на акции - не слишком правдоподобную, но вполне в духе Дымшица; в любом случае она порадовалась за Тимофея Михайловича, который в очередной раз обернулся ловко и с блеском, разделав мамашиных прихвостней под орех.
      Ей не было места в их азартных, опасных, аляповато раскрашенных видеоиграх.
      Мама на новой квартире жила, как на вокзале, и не прибиралась, кажется, со дня переезда. Анжелка наведывалась к ней когда раз, когда два в неделю, не глядя подписывала деловые бумаги и не глядя шла вон - смотреть на то, как возрождается в бесподобной роскоши Чистого лихоборский срач, не было сил. По тисненным золотом корешкам Брокгауза и Ефрона, по драгоценной обивке стен бегали тараканы; на кухне, вымощенной плиточной византийской мозаикой - с подогревом! - громыхала стульями и скрипела подошвами ботинок охрана; сама Вера Степановна в затрапезном халате сидела за антикварным столом, заваленным бумагами, болтала по двум телефонам одновременно и смотрела на мир заплывшими, кроличьими, красными от бессонницы глазками. Ореол безумия, какого-то стадного гона, сквозивший за всей ее лихорадочной деятельностью, пугал Анжелку.
      В таком осеннем раздрае, в таком спазматическом предзимнем ступоре она нечаянно для себя устроилась на работу. Даже не то слово - нечаянно. Она просто лежала в ванне, листая очередную бесплатную газету, подброшенную в почтовый ящик, как вдруг наткнулась на объявление, которое ее позабавило, заинтриговало и раздразнило одновременно, так что рука сама потянулась за телефоном. На том конце откликнулся женский голос:
      - Фирма "Сирена", здравствуйте.
      - Я по объявлению, - сказала Анжелка.
      - Какому?
      - Тут сказано, что требуются девушки, умеющие раскованно общаться по телефону. По-моему, это как раз про меня.
      - Расскажите об этом Борису Викторовичу, - посоветовала секретарша. - Одну минутку. Соединяю.
      - Голосок у вас нежный, приятный, но очень уж девичий, - засомневался, послушав ее, Борис Викторович. - Вы, надеюсь, совершеннолетняя?
      - Вполне.
      - Вообще-то нам нужны девушки с опытом, воображением, способные общаться с клиентами на любом уровне. Думаете, потянете?
      - Мне бы хотелось попробовать, - сказала Анжелка.
      - Попробуйте, - одобрила трубка. - Попробуйте рассказать о себе так, чтобы я вас запомнил...
      - Меня зовут Марина, - забавляясь, продекламировала Анжелка. - Мне восемнадцать лет. Я стройная, длинноногая, светловолосая девушка с симпатичной родинкой на левом бедре. Я лежу в роскошной, пахнущей бергамотом ванне, вся в пене, как Афродита, пью апельсиновый сок и болтаю с вами по телефону...
      - Верю, верю, - хмыкнув, одобрил Борис Викторович, - все правильно. Теперь у нас только так: ванны, "мерседесы", борзые и бергамоты... Ладно. Будем считать, что способность к импровизации вы проявили...
      Договорились, что завтра к одиннадцати Мариночка явится на собеседование; Анжелка запомнила адрес, положила телефон на теплый полированный мрамор и, отхлебнув сок, в задумчивости украсила плечи эполетами искрящейся пены.
      А почему бы и нет, сказала она себе. Взглянуть хоть одним глазком, как они там раскованно общаются на любом уровне. Тем более что при ином раскладе она и впрямь могла оказаться такой Мариночкой. Съездить и посмотреть, почем этот иной расклад.
      Она припарковалась на Сухаревке и пошла по Сретенке, пока не нашла искомую подворотню и нужное строение во дворе: большой отселенный дом, выпавший из жилого фонда в точно рассчитанную прореху безвременья. В наваристом ожидании капремонта он весь, от чердака до подвалов, оброс конторами, офисами, консультациями - их вывески лепились впритык друг к другу, оставляя ощущение беззвучного базарного гвалта. На площадках парадной лестницы в темпе перекуривали клерки, курьеры, деловые конторские барышни, вполголоса мусолившие одни и те же затертые до неразборчивости слова: баксы, отксерить, по факту, перебьется, затрахал; пахло куревом и тем самым одурением от ежедневной гонки за долларом, которое пугало Анжелку в маме. Она успела пожалеть, что пришла, тем не менее доплелась до пятого этажа, сориентировалась и, отвергнув поочередно недвижимость на Кипре, шоп-туры в Стамбул, мастерскую по производству наружной рекламы и правление Американской финансовой корпорации, позвонила в высокую, грубо сварганенную железную дверь.
      За дверью, за жирными плечами охранника обнаружился коридор четырехкомнатной коммуналки с высокими сретенскими потолками, из которой Анжелка на ходу, машинально слепила и разлепила апартаменты. Кабинет Бориса Викторовича - первая дверь направо - располагался в крошечной комнатушке типа крысячей норки-кладовки; сам Борис Викторович оказался сухоньким, остроносым пареньком лет сорока, почти сливавшимся с замызганными обоями. Он с ходу растолковал Мариночке, что работа ее ждет архисложная, артистическая, недурно оплачиваемая (250 долларов в месяц) - потому, соответственно, претенденток много, а достойных кандидатур раз-два и обчелся: на улице все мастерицы языками чесать, палец в рот не клади, а как по работе надо, да не с подругой, понимаете, а с клиентом, да чтоб с чувством, сопереживанием - так нету! - нету сопереживания, нету чувств, нету двух слов связать. Сложно все это. Народ грубый, зажатый, некоторые вещи веками, можно сказать, не практиковались, а теперь вот приходится за раз осваивать и внедрять...
      Анжелка слушала с тем не совсем притворным сочувствием, с каким в школе внимали учителю по труду.
      - А с другой стороны - жалко вас, молодых, - с обескураживающей искренностью молотил свою чушь Борис Викторович. - Время сами видите какое тут тебе и рэкет, и проституция с наркоманией, и вообще... Надо ведь как-то поддерживать молодежь, давать шанс, не выталкивать же на улицу, верно? И я так думаю. Тем более что такой нежный, детский, ну чисто девичий голос в нашем диапазоне пока отсутствует. Я обсуждал этот вопрос со старшой по смене - она вас прослушает и, если поладите, возьмет с испытательным сроком, на неделю, значит, потому как за неделю у нас артистки раскрываются на все сто... А вот и Татьяна. А эта та самая девочка-Мариночка, о которой, значит...
      Старшая кивнула и уставилась на Анжелку цепким, неприятно застывшим взглядом. Анжелка сообразила, что лгать этой худощавой брюнетке с роскошным бюстом и нездоровым цветом лица себе дороже. Она только еще додумывала эту мысль, а Татьяна уже закончила осмотр и переключилась на Бориса Викторовича:
      - Она такая же Мариночка, как ты Пахом. Давайте сразу определимся с именем, чтобы потом не путаться. У нас не приняты настоящие имена, - пояснила она Анжелке. - А твое, даже если ты Мариночка, тебе не подходит.
      - Может, Анжела? - попыталась сымпровизировать та.
      - Вообще-то она Кристина, - послушав новенькую, сказала Татьяна. Натуральная, вылитая Орбакайте. Тут даже лепить нечего - все на слуху. Но дело в том, вот именно, что одна Кристина у нас уже есть, так что получается перебор. А Анжела - даже не знаю... По-моему, это все-таки что-то смуглявое, зажигательное...
      - Категорически не согласен, - возразил лапушка Борис Викторович. - А как же Анжелика - маркиза ангелов, роскошная такая блондинка, как ее там...
      Он задумался, почесал щеку, засмотрелся в окно; Татьяна нетерпеливо сказала, что ей, в принципе, все равно, Анжела так Анжела, лишь бы человек был хороший. Анжелка тоже не возражала.
      - Тогда пошли, Анжелочка, - сказала Татьяна, а Борис Викторович кивнул, утверждая новое имя. - Покажу тебе, что к чему, заодно поболтаем...
      Девушки-операторы сидели в двух больших смежных комнатах, по-домашнему обставленных подержанной мебелью. У каждой был выгорожен свой уголок для переговоров, но сейчас, когда звонков было мало (в такое время, пояснила Татьяна, звонят либо дети, либо халявщики из чужих кабинетов), артистки разговорного жанра гуртовались за общим столом, вяло обсуждая достоинства Ким Бейсинджер и Наоми Кэмпбелл. Внешне они напоминали скорее библиотекарш, ткачих, работниц шоколадной фабрики, но никак не "артисток" - тем не менее чувствовалась какая-то нефабричная расслабленность, какая-то расслабленная погруженность в себя, отчего вся сцена неуловимо напоминала утро в борделе. А может быть, ощущение шло от самой Татьяны - она-то со своими набрякшими лупетками, точеной фигуркой укротительницы и одутловатой физиономией почечницы без разговоров смахивала на бандершу, а с разговорами прямо тип-топ. "Артистками" девушек называл, по-видимому, только лапушка Борис Викторович - у Татьяны все были "мамочками", но не ласкательно, как в роддоме, а хлестко, с прямой отсылкой к клушам в курятнике. "Мамочек" ее интонации очевидно бесили, бесили и усмиряли одновременно, так что в воздухе между Татьяной и подчиненными, в поле напряжения между ними ощутимо пахло паленым - это Анжелка почувствовала сразу, с первого захода.
      В четвертой комнате ютился производственный отдел. Здесь стояли офисные столы с компьютерами, принтер выдавал распечатку счетов, секретарша проверяла телефоны клиентов, а на столе старшей по смене стояли два головных телефона через них мамочек соединяли с клиентами и, как выразилась Татьяна, "осуществляли выборочное прослушивание".
      - С клиентами можно болтать о чем угодно: хоть о футболе, хоть о Рембрандте, - пояснила она. - Есть только три "нельзя". Нельзя называть свои подлинные имена-фамилии, нельзя давать домашние телефоны и адреса, нельзя соглашаться на предложения встретиться. За это не только увольняют, но и наказывают.
      Анжелка кивнула. Даже в этот момент красная лампочка тревоги не полыхнула - настолько она была уверена, что пришла на экскурсию.
      - Ты похожа на девушку, которую бросил богатый любовник, - сказала Татьяна, насаживая ее на вертел своего взгляда. - Поэтому предупреждаю сразу: если надеешься подцепить здесь другого - лучше даже не начинай.
      - Я не ищу любовника, - Анжелка вспыхнула, - тем более среди ваших клиентов.
      - И правильно. Только не обижайся и не дуй губки. Клиенты у нас, между прочим, не сплошь уроды, а очень часто нормальные мужики, звонящие из чистого любопытства. Если правильно выстроить диалог, они позвонят и в другой раз, и в третий, потому что любопытный мужик, он всегда несколько инфантилен, то есть ребячлив, то есть, опять-таки, в принципе легко обучаем. Для него в диалоге важен состязательный, игровой момент, догонялочки, ощущение азартной игры если не на денежку, так на голый интерес типа нагретой постельки - понимаешь? Это как бокс, флирт, фехтование, только по телефону. Тот же ринг, гонг, чувство дистанции, хорошо поставленный удар - плюс абсолютный слух и абсолютная интуиция.
      - Какая-то очень мужская аналогия, - невинно заметила Анжелка, чувствовавшая себя под взглядом Татьяны, как курочка на вертеле. - Очень такая агрессивно-спортивная.
      Татьяна одобрительно усмехнулась.
      - Ты за сутью следи, не за аналогиями. Я говорю не о спорте, а об игре. Спорт придумали в прошлом веке, а игра - это стихия, элемент мироздания. Играют люди, звери, птицы, даже рыбы. Я уж не говорю о Его Величестве Случае, который играет всем. И относиться к этому следует очень, очень серьезно. Потому что в любой игре участвуют силы, которые настолько древнее нас, всего рода людского, что им даже нет названий в человеческом языке. Ты меня понимаешь? Хочешь понять, да? Это уже хорошо...
      Татьяна говорила и говорила, Анжелка пыталась вникнуть, потом уже только делала вид, что слушает, - и среагировала только на конкретное обращение "деточка":
      - Даже само стремление выговориться, проговорить, назвать неназываемое оно очень сильное, навязчивое и темное. Тут, деточка, такого можно наслушаться, что ушки с непривычки завянут в первый же день.
      "Ты бы мою маму послушала", подумала Анжелка.
      - Тут градус выше, - возразила Татьяна, угадав мысль по лицу. - В любой забегаловке люди охотно грузят друг друга, но ведь и в забегаловке не обо всем можно, верно? А с нами - можно. Потому что лиц не видать, стыдиться некого, можно закрыть глаза и сосредоточиться на своем. От этой внутренней сосредоточенности - совсем другой разговор. Так что тут серьезная работа, Анжелочка. Если нет закалки, мозги могут расплавиться только так. Это не болтовня с подружкой, даже не откровенный разговор с мальчиком - это рискованная работа по вызову, игра на вызовах, на провокациях, на собственных и чужих заморочках. Тут можно сорвать себе резьбу навсегда. Понимаешь, о чем я?
      - Понимаю, - Анжелка кивнула. - Только у меня другая проблема. Я сама живу в такой тишине, что можно свихнуться. Мне кажется, что по телефону с незнакомыми людьми я могла бы болтать о чем угодно. Я, собственно, за этим пришла.
      Она сама потом удивлялась, как просто выскочили из нее эти слова.
      Татьяна подумала-подумала и сказала:
      - Вот и ладненько. Тогда завтра к восьми, если не передумаешь, выходи на работу. Посидишь ночь на прослушивании, а там посмотрим. Если у тебя хоть не сразу, хоть понемногу, но начнет наклевываться что-то типа диалога с клиентами - я тебя возьму.
      Прощаясь, Анжелка уже догадывалась, что вернется.
      Вечером следующего дня она действительно прикатила на фирму и просидела всю ночь в наушниках, прослушивая чужие охи, вздохи и откровения. На практике все оказалось проще и примитивнее, чем в теории. "Мамочки" деловито направляли клиентов, кроя диалоги по шаблонам третьеразрядных фильмов: что бы там ни мычал собеседник, его заботливо ориентировали на оргазм, приуготовляли к оргазму, как корову к дойке, и всеми правдами-неправдами доводили до оного, после чего разговор увядал с пронзительной скоротечной обыденностью прощальное "позвони мне, милый" резало слух, как после случки в подъезде, на выходе из которого дежурит мордастенький сутенер. Не только стиль, не только все эти приемчики, заемные обороты речи - даже междометия (латинское "o-o-o!!!") имели явно несвежий, синтетический, переводной привкус. Прослушав один разговор, другой, третий, Анжелка почувствовала себя полной дурой - по совести надо было линять из этого дурдома еще вчера, когда Татьяна, приняв очередной звонок, переключила ее на Ксюшу, многозначительно показав - обрати внимание... Накануне Анжелка слишком впопыхах знакомилась с девушками, чтобы запомнить, которая из них Ксюша, но сейчас, на прослушивании, само собой из голоса и придыханий соткалось нечто косенькое, круглоликое, с толстой русой косой и приметными усиками над пухлой верхней губой.