В записи дворецкого Томаса Скревена, как считают все западные шекспироведы и историки, речь идет об изготовлении именно такого декоративного щита для нового графа Рэтленда - Фрэнсиса, собиравшегося принять участие в очередном турнире при дворе. В чем конкретно выразился вклад Шакспера в изготовление "импрессы", никто, разумеется, не знает, вполне вероятно, что он делал сам щит, который Бербедж потом разрисовывал, раскрашивал, писал на нем выбранный или придуманный графом девиз (обычно несколько слов на латыни, вроде "Надежда всегда со мной" или "Твой свет моя жизнь" и т. п.). Если же под "моим лордом" в записи подразумевался недавно умерший Роджер, то слово "импресса" может быть истолковано и в другом, более глубоком смысле, связанном с ролью, которую Шакспер играл при покойном графе.
      Но в любом случае нельзя вычитать в этой короткой записи дворецкого то, что увидел в ней академик: "большой сокрушительный удар неоретлендианской гипотезе, то есть удар, уничтожающий гипотезу". Что же это за "большой сокрушительный удар"? Академик сообщил своим читателям, что Шекспира (то есть Шакспера) пригласили как "уважаемого и знаменитого поэта", чтобы он "написал достойное монарха мотто" (девиз) для встречи и приема самого короля в связи с его приездом в замок Рэтлендов в 1612 году. "От первых слов, которые читал приезжавший в гости монарх, во многом зависело его расположение в будущем". Кроме того, "королю могло понравиться, что написал это поэт-джентльмен из самого центра Англии" (!). Ну, а раз Шакспер (в записи - Shakspeare, а не Shakespeare, как утверждает Н. Б.) был знаменитым "королевским поэтом", которого за огромные (по мнению академика {Полученные Шакспером 44 шиллинга эквивалентны сегодня не 2 тысячам долларов, как думает Н. Б., а на порядок меньшей сумме.}) деньги пригласил знатный лорд только для того, чтобы тот сочинил всего одну фразу из нескольких слов, то как можно сомневаться, что сей поэт не только умел читать и писать, но и являлся автором пьес, поэм, сонетов! Никаких сомнений ни у кого после ознакомления с данной (известной уже более столетия) записью, по мнению академика, остаться не может, следовательно, "проанализированная выписка из деловой бумаги зачеркивает все азы антишекспиризма, будто Шекспир был не знаменитым поэтом, а малограмотным подставным лицом того или иного барина, играющего в литературные прятки". Для впечатляющей картины сокрушительного разгрома зловредной ереси академик не жалеет места и читательского времени, неоднократно повторяя одни и те же заклинания. "Таким образом, рушится вся гипотетическая схема И. М. Гилилова, будто "Шакспер" - неграмотный вахлак, а чета Ретлендов {Н. Б. везде транскрибирует не "Рэтленд", а "Ретленд".} (или кто-то другой - как вам это понравится) - подлинные поэты, создавшие его, Шекспировы, гениальные творения". "Кроме того, эта выписка означает также конец "ретлендианства" и "неоретлендианства". Оказывается, бесславный конец этих гипотез наступил из-за того, что Шакспер назван в записи дворецкого "мистером", а это в те времена "было эквивалентно господину, так говорилось о джентльмене", следовательно, Рэтленды "относились к Шекспиру как к дворянину, а не как к проходимцу"... Трудно поверить, что все это пишется в конце XX века, и пишется всерьез...
      А теперь, наверное, пора заметить, что академик Н. Б. по незнанию фактов приписал запись дворецкого об "импрессе" к происходившему за девять месяцев до того (в августе 1612 года, после похорон Роджера, 5-го графа Рэтленда) визиту короля с наследным принцем в Бельвуар! Весной 1613 года короля в Бельвуаре не было, так что все восторги Н. Б. относительно поэтического вклада Шакспера в некие торжества по случаю посещения Рэтлендов монархом могут вызвать лишь сочувственную улыбку. Но и исходя из того, что речь шла об изготовлении декоративного картонного щита для турнира, ни единую букву в этой записи нельзя считать доказательством того, что Шакспер был приглашен в качестве "королевского поэта" для сочинения трех-четырехсловного девиза (который обычно придумывали для себя сами участники турнира); это чистый домысел академика. Запись дворецкого свидетельствует - и это очень важно, - что Шакспер знал дорогу в дом Рэтлендов и выполнял при случае их мелкие поручения; этот дом единственный, о котором точно известно (подтверждено документально), что Шакспер получал там деньги. И еще более важное обстоятельство: сразу после этого Шакспер навсегда покидает Лондон и возвращается в Стратфорд; абсолютно никаких оснований утверждать (как это делает Н. Б.), что Шакспер якобы заболел, нет и никогда не было.
      Смелая трактовка академиком записи об "импрессе" была подхвачена и углублена рецензентом К., который торжествующе выдвигает еще один, по его мнению - убийственный, довод: "Если бы Рэтленд был поэтом, способным создать "Гамлета", то неужели ему мог понадобиться кто-то для написания девиза?". Довод действительно убийственный, но не для "антишекспиризма", который в этой же статье именуется "ахинеей", а для самого К.: он не только не знает, что такое "импресса", но и не понимает, что Шакспер был в Бельвуаре через девять месяцев после смерти Роджера Мэннерса-Рэтленда, когда графом уже был его брат, коего в написании "Гамлета" никто не подозревает...
      Конечно, Н. Б. не мог пропустить и такое дежурное "доказательство" писательства Шакспера, как "почерк Д" в "Томасе Море", где буква "а" выглядит "так же", как в подписи Шакспера, а слово "молчание" (silence) транскрибировано, как в "Генрихе IV"! Есть и совсем новые доводы. Например: "Как и зачем могли театральные антрепренеры платить "малограмотному" автору великих пьес и не догадаться, не обсудить с коллегами и друзьями...". Опять незнание элементарных фактов, приведенных и в "Игре об Уильме Шекспире": ни в записной книге Филипа Хенслоу, ни в документах других театральных антрепренеров нет ни одного упоминания имени Шекспира (или Шакспера)! Так же, как нет ни одного свидетельства, что он получал деньги от какого-то издателя!
      Важные подтверждения писательства обнаружил Н. Б. и в завещании Шакспера, так поразившем нашедшего его англичанина. По мнению Н. Б., Шакспер давал нотариусу свои указания в болезненном состоянии, "пусть временами и улучшавшемся, но склеротическом", поэтому "там трудно усмотреть следы его поэтических парений" (вот уж что правда, то правда!). Несмотря на это, Шакспер выделил небольшие суммы товарищам по актерской труппе, чтобы они купили себе памятные кольца (общепринятый тогда обычай). Это, как полагает Н. Б., есть "фактически ясное" (потом переходящее в "лучезарно-ясное") указание на то, что драматург Шакспер (он же Шекспир) поручал товарищам-актерам издать его произведения! "Что-то поэтическое", оказывается, мелькнуло, когда деньги на памятное кольцо выделялись соседу Гамнету Садлеру (его именем и именем его жены Джудит были названы родившиеся у Шакспера в 1585 году близнецы - сын и дочь). "Значит, - пишет академик, Шекспир вспомнил и умершего сына Гамнета, и свое любимое сценическое детище - Гамлета". Так Шакспер вспомнил о принце Датском...
      И вообще многое в этом документе - завещании - академику близко и кажется нуждающимся в "обороне". Он уличает Гилилова в том, что, говоря о духовном убожестве завещателя, автор "Игры" "как бы распространяет эту... характеристику с завещания умирающего "Шакспера" на все творчество Шекспира, на всю жизнь драматурга" (!!). Также Гилилов обвиняется в том, что не услышал "трогательный вздох умирающего", который не просто завещал жене кровать, а "моей жене мою вторую по качеству кровать с принадлежностями". Далее на два десятка строк тянутся глубокомысленные размышления: "может, именно эта кровать была и для мужа и для жены самой удобной, самой любимой, связанной с воспоминаниями" и т. п. Многозначительное заключение: "Дважды мое по отношению к жене меняет многое". Также многое, по мнению Н. Б., меняет и упоминание имени соседа, "но больше всего меняет дружба до гробовой доски к товарищам актерам"...
      Я уже говорил выше, что по поводу завещания Уильяма Шакспера и "второй по качеству кровати с принадлежностями" разные авторы на разных языках в разное время писали всякое, но чтобы так проникновенно...
      ПАМЯТНИК ДЖЕНТЛЬМЕНУ С ПОКАТЫМИ ПЛЕЧАМИ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ ГЕНИАЛЬНОСТИ
      Не остался без "обороны" и стратфордский памятник в церкви св. Троицы в связи с тем, что антишекспиристы "любят изображать Шекспира в качестве "колбасника" (их подлинное выражение), криводушно принимают за "портрет" гения сильно подновленный в XVIII веке неумелым мастером бюст Шекспира". Увы, если бы академик внимательно прочитал хотя бы рецензируемую книгу, он бы знал (бы...бы...бы), что "портретом колбасника" стратфордский бюст назвал не какой-то "криводушный антишекспирист", а один из крупнейших английских шекспироведов XX века, непоколебимый стратфордианец Джон Довер Уилсон! Н. Б. пишет, что старый бюст "изображал Шекспира в анфас, джентльменом с покатыми плечами", и заключает: "Осмеиваемый антишекспиристами подновленный бюст, если он и был бы похож на плечистого, самодовольного колбасника, не имеет отношения к анализу характера Шекспира". Не будем пытаться отыскать какой-то смысл в этом утверждении, но как не отметить, что старый вариант памятника (тот самый, который "с покатыми плечами") другой крупнейший шекспировед XX века С. Шенбаум назвал "портретом унылого портного". Полагаю, оба покойных профессора при жизни сильно удивились бы, услышав, что российский академик окрестил их "антишекспиристами"...
      Но Н. Б. уже взялся за тех "врагов Шекспира", которые "высмеивают изображение у бюста Шекспира пера и книги, размещенных, как говорят исследователи, на каком-то мешке, причем, по-видимому, с деньгами. Мешок ведь был и на старом бюсте..." Попробуем, как это ни трудно, разобраться, о чем говорит здесь наш оппонент, ссылаясь на неких неведомых исследователей. В старом варианте памятника "джентльмен с покатыми плечами" прижимал к животу большой бесформенный мешок, набитый то ли шерстью (так считает большинство шекспироведов), то ли золотом, вероятно, символизирующий богатство. Конечно, окончательно установить, что именно означал этот мешок и что думали тогдашние стратфордцы о его содержимом, вряд ли удастся, поэтому оставим сей вопрос открытым. Но на теперешнем памятнике мешка вообще нет; вместо него - аккуратно положена красивая плоская подушечка с кистями. На подушечке - лист бумаги, который изображенный на памятнике человек придерживает левой рукой, в правой руке у него - перо. Никакой книги на стратфордском памятнике нет и никогда не было, и диву даешься, откуда она могла появиться в воображении академика: ведь он не только видел изображение памятника, но и производил на нем какие-то не совсем понятные измерения!
      Н. Б. дает читателям справку, что "мешок, скорее подушка" (?!) никакого отношения к "накопительству" не имеет, это "древний элемент античной архитектуры и скульптуры". Книги же есть и на памятнике Данте, а "Гилилов в данном случае... не смущается, на что поднимает руку". Так как я ни на какие элементы памятника "руку не поднимал" (и читатель легко может в этом убедиться), ясно, что Н. Б. опять перепутал или меня с англо-американскими профессорами, или стратфордский памятник с каким-то другим сооружением. Тем более что этот раздел своего труда он завершает назиданием: "Как-никак, обижать надгробное изваяние на могиле Шекспира и высмеивать изображение книги и пера нехорошо". Опять несуществующая книга!! Боюсь, что после ознакомления с этими и им подобными "доводами" - осведомленному читателю действительно может стать нехорошо...
      Разумеется, и этот оппонент, защищая авторство Шакспера, не ограничивается такими аргументами, как несуществующая книга на памятнике или деньги на памятные кольца, завещанные "друзьям до гробовой доски". Самая большая глава в брошюре академика называется так: "Кратко о культурологии художественной гениальности".
      Сначала со ссылкой на пушкинское "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон..." утверждается, что поэт, гений, быть может, и бывает "мал и мерзок", но совсем не так, как "толпа", как те люди, которые об этом судили, а несопоставимо, "иначе". Как будто в случае с Шакспером дело упирается только в его "поведение", а не в его неграмотных детей и отсутствие доказательств, что сам он умел читать и писать! Много страниц занимает перечисление гениев, которыми "изобиловала" Европа. Вот Рембрандт, женщины, которых он любил, его сын Титус, вот многословные рассуждения о его картине, изображающей "нисхождение гениальности" на евангелиста Матфея - "в виде нисхождения благодати Святого Духа на внешне простоватого и по принятии апостольства бедно одетого человека". Потом о другой картине, об учениках Рембрандта и - достаточно неожиданно - о том, как, узнав о смерти Достоевского, "расстроенный и бледный Менделеев неожиданно стал говорить [студентам] о скончавшемся". Какое отношение этот эпизод (а также следующие за ним цитаты из Мишле, Гегеля, Энгельса и сборника статей о пушкинском "Моцарте и Сальери") имеет к Шекспиру и Шаксперу - можно только гадать.
      Но в конце главы появляются кое-какие соображения о гениальности применительно к случаю с Шакспером. Некоторые из них просто невозможно не процитировать. Например: "Подходя культурологически, видно, что государственно-политическая деятельность не помогает развитию художественного гения, не ставит автоматически "четырех графов" {Среди предложенных кандидатур на авторство не четыре графа, а больше. Но никто из них не выдвигается ("ставится") "автоматически".} выше Шекспира... Среди западноевропейских правителей того времени большой художественный талант (не гений) был у одного Лоренцо Медичи Великолепного". Еще: "До универсальной культуры и неслыханного обогащения языка (у Шекспира - 22 000 слов!) едва ли можно дойти тем, кто не вращался в гуще народа".
      Чистейшая софистика! Во-первых, шекспировские произведения показывают, что их автором был образованнейший и глубоко эрудированный человек (если один человек), а эти качества нельзя обрести, только "вращаясь в гуще народа", тем более - в те времена. Что же касается необычайного богатства лексикона, то у Шекспира оно в значительной части определяется использованием иноязычных слов и неологизмов, юридической и другой специальной лексики и свидетельствует именно о высочайшей образованности и уникальной начитанности, об использовании гигантской библиотеки.
      Н. Б. просто не может представить себе автором шекспировских произведений образованного аристократа (хотя великое множество фактов говорит именно об этом). Почему же? Оказывается, "лорды, связанные особо спесивым и чопорным этикетом Англии, привыкли получать чинно подобострастные ответы, вроде сохранившихся в современной Англии ("да, сэр", "нет, сэр"). Театр для них был надежным местом, где они могли на сцене и в толпе простолюдинов доискаться до того, что было ясно простому англичанину" (sic!). К тому же, как полагает Н. Б., даже у самых просвещенных аристократов не было "такого личного, народного, добытого непосредственно с помощью плуга, ткацкого станка, меча, повседневного трудового и повседневного ратного опыта, такого общенационального кругозора, как у йоменов и выходцев из них"... Этот "выстраданный и вырадованный" опыт простолюдинов порождал некую харизму, которая "в сочетании с пока недоисследованными генными факторами, сущими или представляющимися небесным осенением, доставляла сыну... йомена средней руки возможность стать создателем своего и национального художественного мира. Конечно, Вильям Шекспир был озарен гением, но реализовать этот гений в творениях помог и жизненный опыт предков, накопленный веками, в частности, в тягостных военных подвигах...". Мы узнаем также, что Шекспир (то есть Шакспер) "странным харизматическим образом возвышался и над сухой и прагматичной, но, видимо, вспоминавшей порой трагизм своей юности королевой и над нежданно получившим английский престол Яковом Стюартом...". И еще: "Наименование адресатов и читателей сонета (? - И. Г.) Шекспировыми private friends {Ф. Мерез в 1598 г. говорит о сонетах Шекспира, известных его близким друзьям (private friends). Какие именно друзья имеются в виду, Мерез не уточняет; когда начали писаться эти сонеты - точно неизвестно.} показывает надобщественное положение внука йоменов, принятого среди высшей знати".
      Вся эта "краткая культурология художественной гениальности" выглядит как злая пародия на наукообразное пустословие. Однако следующие одно за другим странные даже для самого непритязательного слуха утверждения предлагаются их автором вполне серьезно как неоспоримые доказательства, что Шакспер, "вращаясь в гуще народа", был удостоен "нисшествия гениальности" и "харизмы". Аристократы же подобного нисшествия удостоиться не могли, поскольку "не вращались в гуще" и не имели такого общенационального кругозора, как простолюдины и их потомки...
      Посмотрим рассуждения Н. Б. об интереснейшем и загадочном человеке Роджере Мэннерсе, 5-м графе Рэтленде, ближайшем друге графа Саутгемптона, которому посвящены шекспировские поэмы, однокашнике Розенкранца и Гильденстерна, организаторе фарса вокруг шута Кориэта, человеке, смерть которого совпадает с прекращением шекспировского творчества. Сначала просто объявляется, что "16-17-летний Ретленд никак не мог быть ни автором поэм и сонетов, ни их почтительных посвящений {Если кто и мог в 1593-1594 гг. посвятить свои поэмы Саутгемптону - так это прежде всего его младший друг Рэтленд.}, ненужных ему, графу Ретленду - лорду сызмальства". На то, что такие доводы давно опровергнуты, в том числе и в "Игре об Уильяме Шекспире", Н. Б. никакого внимания не обращает. Потом мы узнаем, что Рэтленд стал "трагически безумным, а не будь он граф, то был бы признан уголовно-святотатственным"! В другом месте вдруг сообщается, что Рэтленд "за первое десятилетие 1600-х годов был не просто расслаблен, но впал в какое-то странное психическое расстройство, и если бы был экспертирован как вменяемый, то в преступное". Из сохранившихся писем известно, что у Рэтленда болели ноги, в конце жизни (незадолго до смерти) были отмечены спазмы сосудов головного мозга. Больше о болезни Рэтленда мы ничего не знаем. Что касается какого-то психического расстройства, даже "агрессивного и далеко зашедшего" (!), то это чистейшая - и довольно странная - выдумка нашего Н. Б.
      Откуда же такая выдумка могла появиться? Оказывается, академик поставил столь серьезный психиатрический диагноз графу Рэтленду, узнав из моей книги, что в своем завещании тот совсем не упомянул жену - Елизавету. Н. Б. сравнивает завещание Рэтленда с завещанием Шакспера (который жену все-таки упомянул) и делает вывод о "безусловном преимуществе Шекспира (то есть Шакспера. - И. Г.) перед Ретлендом". Почему? "Вопрос решается леденящей кровь доныне последней волей Ретленда, успешно остановившей кровь юной вдове". Рэтленд, как понял из его завещания наш академик, будучи психически ненормальным, внушил молодой жене мысль о "необходимости подневольного самоубийства вслед за смертью мужа". Выдумка разукрашивается новыми "останавливающими кровь" подробностями!
      На самом деле никаких данных о "подневольности" ухода из жизни Елизаветы Сидни-Рэтленд нет и никогда не было, и об этом Н. Б. мог бы прочитать в "Игре об Уильяме Шекспире". Поэты - участники честеровского сборника определенно считали, что она последовала за мужем добровольно, это же видно из стихотворения Джонсона (стихотворение IV цикла "Лес"). Не могло подтолкнуть ее к трагическому шагу и материальное положение - после смерти мужа она в любом случае не оставалась без средств к существованию. Но Н. Б. продолжает фантазировать: "У жены-барышни... столь несчастного и неопытного существа (какое уж писание драм! {Очевидно, Н. Б. полагает, что писать драмы могут только люди вполне благополучные.}) от ужаса обреченности стали возникать те психические отклонения, отражение которых можно выявить в патологическом завещании мужа" (!) и т. д. и т. п. Граф Рэтленд объявляется женоубийцей, редким преступником, изощренным злодеем ("уж лучше бы объявить его окончательно сошедшим с ума и недееспособным"), причем каждый из этих "приговоров" повторяется по нескольку раз!
      Не будем искать в этой сумбурной и странной эскападе какое-то рациональное зерно. Но обратим внимание на вывод, которым заканчивает ее наш воинственный оппонент: "Таков "вероятный кандидат" И. М. Гилилова в Шекспиры - Роджер Мэннерс, Уграф Ретленд...". То есть все эти громогласные заключения об "агрессивной психической ненормальности" и обвинения в женоубийстве нужны академику, чтобы "признать" Рэтленда неподходящим для роли Шекспира из-за плохой "нравственной репутации"!
      Конечно, нам не известны все детали отношений четы Рэтлендов, но ясно, что они были непростыми. Очень непростым человеком был сам Роджер, с его склонностью к таинственности, розыгрышам, с его отстраненностью от великосветской суеты; мы не знаем, какая болезнь мучила его и рано свела в могилу, не знаем, почему брак Рэтлендов так и остался платоническим. Да, это была странная чета, ее жизнь и смерть окутаны завесой тайны, созданной ими самими и их верными друзьями - "поэтами Бельвуарской долины". Но ни эта таинственность, ни странность отношений не дают оснований для смехотворных "заключений" об их "психической ненормальности" и т. п. И уж в любом случае эта таинственность не может исключить их вовлеченность в литературное творчество, их причастность к феномену Шекспира, к тому же подтвержденные множеством исторических и литературных фактов. Забавно: наш оппонент верит, что гениальным (и при том - самым образованным) поэтом и драматургом Европы был человек, чья даже элементарная грамотность остается под большим вопросом. А вот Рэтленд, оказывается, быть автором поэм и пьес не мог, так как его "нравственная репутация" кажется нашему оппоненту сомнительной! Еще раз подчеркнем: о подлинной "нравственной репутации" Рэтленда почти ничего достоверного не известно. Но абстрагируемся от данной конкретной личности и даже от "шекспировского вопроса" вообще и зададим вполне оправданный вопрос: исключает ли "нравственная репутация" (характер, поведение, семейные и любовные отношения) таких разных поэтов и писателей, как Байрон, Верлен, Оскар Уайльд, Сергей Есенин (первые пришедшие на ум имена), их причастность к литературному творчеству?
      В "Игре" рассказывается об обстоятельствах ухода Рэтлендов из жизни, об их загадочных похоронах, и этот рассказ основан на документально подтвержденных фактах. Там, где факты допускают различные толкования, это специально оговаривается. Однако Н. Б. именует рассказ о смерти и похоронах Рэтлендов "черным готическим романом" и неоднократно выражает свое неприятие и непонимание фактов, многие из которых он при этом нелепо искажает.
      Например, в "Игре" специально оговаривается, что высказывавшиеся ранее предположения, будто Рэтленд и его жена были умерщвлены его братом и наследником Фрэнсисом, не имеют под собой основания. Академик же, видимо, понял все это с точностью до наоборот и пишет: "Гилилов не отрицает, что, возможно, брат-преступник умертвил Ретленда и его жену"! Потом Н. Б. приписывает мне еще одну свою нелепую выдумку: будто Елизавету "по тому же распоряжению мужа" отравил его брат Оливер! Поневоле задумаешься, как все это назвать... В приводимом в "Игре" письме Джона Чемберлена говорится, что причиной смерти Елизаветы Сидни-Рэтленд были какие-то таблетки, полученные от сидевшего в тюрьме Уолтера Рэли. Изготовить таблетки мог его сводный брат Гилберт, возможно, Елизавета и получила их когда-то от него. Деталей этой истории мы не знаем, да они и не имеют большого значения. Но Н. Б. отметает возможность какого-то участия Уолтера Рэли, "так как Рэли был среди врагов Эссекса, то есть и Ретлендов". Нет, уважаемый Н. Б., совсем не "то есть"! Рэли был в отличных отношениях с графиней Пембрук (теткой Елизаветы), она пыталась помирить с ним короля, брат Рэли - тот самый Гилберт - жил в ее доме, большим поклонником Рэли был наследный принц Генри, близкий к кругу Пембруков - Рэтлендов. Ничего невероятного в том, что яд был получен от Рэли и его брата, нет (при этом они могли и не знать, для кого и для чего он предназначается).
      Не желает Н. Б. понимать и как это Елизавету могли тайно похоронить в соборе св. Павла, в могиле ее отца. Но "тайно" - значит без огласки, такие похороны проводились обычно ночью; разумеется, делалась надлежащая запись в приходской книге (она сгорела в 1666 году). Опять незнание фактов, непонимание достаточно ясного текста в "рецензируемой" книге...
      Полное непонимание проявляет Н. Б. и когда пытается опровергнуть (основательно запутав) факты, связанные с необыкновенными похоронами Рэтленда. А они действительно необыкновенные: одна торжественная похоронная церемония - без покойника - чего стоит! Пусть театральные режиссеры, актеры попытаются увидеть, представить себе эту потрясающую сцену... Но нигде в "Игре" не утверждается, что вместо Рэтленда и в Боттесфорде, и в Лондоне якобы захоронили тела каких-то других личностей, или что Елизавету похоронили дважды и тому подобные нелепости. Это - домыслы нашего запутавшегося в трех соснах Н. Б. А вот еще. Нигде в моей книге не сказано (и не могло быть сказано), что король прибыл в Бельвуар 28 июля 1612 года, то есть после похорон Рэтленда, но до смерти его жены. Эту дату выдумал сам Н. Б., после чего он торжествующе вопрошает: "Как же мог король знать о тайне погребения еще живой вдовы?" и развивает эту тему в нескольких абзацах. На самом деле в "Игре" говорится - после рассказа о смерти Елизаветы 1 августа 1612 года, - что "через несколько дней в Бельвуар прибыл сам король с наследным принцем". Что тут непонятного? Если академику действительно так нужна точная дата прибытия монарха, сообщаю: это произошло 17 августа 1612 года, и эта дата полностью соответствует тому, что рассказывается в "Игре об Уильяме Шекспире" об удивительных событиях тех далеких дней... В одном месте своей брошюры, касаясь этих событий, Н. Б. признается, что "толком не разберешь", что тут к чему. Было бы с его стороны честным признать, что и в других непростых событиях и фактах, прямо или косвенно связанных со столь ужасающим его "шекспировским вопросом", он просто не может (а поэтому и не хочет) "толком разобраться". Ведь об этом свидетельствует каждая страница его труда, призванного во что бы то ни стало защитить "авторские права" Уильяма Шакспера.
      Свою некомпетентность Н. Б. наглядно продемонстрировал, когда попытался сходу "разобраться" в сложнейшей проблеме датировки честеровского сборника и идентификации прототипов его главных героев - Голубя и Феникс. Из моей книги Н. Б. узнал о продолжающейся в западном шекспироведении более 120 лет дискуссии об этом сборнике и о напечатанной в нем самой загадочной поэме Шекспира, о выдвинутых за это время западными учеными гипотезах (ни одна из которых, как почти общепризнанно, не дает удовлетворительного решения проблемы).
      Читатель уже знает о выдвинутой мною на основании исследования целого ряда исторических и литературных фактов гипотезе о том, что все существующие экземпляры книги Честера появились не в 1601 году (мистифицированная, ничем не подтвержденная дата на титульном листе), а в 1612-1613 году, и в них тайно оплакивается почти одновременная смерть четы Рэтлендов.
      В отличие от рецензента Г., объявившего, что собственного мнения о возможном решении проблемы сборника у него нет, нашему академику понравилась самая старая гипотеза англичанина А. Гросарта, предполагавшего, что Голубь и Феникс - это граф Эссекс и королева Елизавета. Ну, а раз понравилась, то она уже вовсе и не одна из давно спорящих между собой научных гипотез (при этом, по мнению многих западных ученых, наименее убедительная), и не Гросарта (имя которого и упоминать не обязательно); для Н. Б. эта версия приобретает знакомый облик единственно верного Учения, непререкаемой Истины. Картина для академика выглядит предельно просто: существует поэтический сборник Роберта Честера, посвященный (бесспорно) отношениям королевы (Феникс) и графа Эссекса (Голубь), а также казни последнего. Это - Истина. И есть гипотеза Гилилова, этой бесспорной Истине противоречащая, значит, - ложная. Поэтому задача академика, его прямо-таки общественный долг - ложную гипотезу опровергнуть, для чего в большинстве случаев достаточно простых ссылок на бесспорную Истину, желательно многократно повторенных. О других гипотезах, например о пользующейся наибольшей поддержкой среди западных ученых гипотезе К. Брауна (который версию Гросарта осмеивал), в статье Н. Б. - ни слова. Молчанием обойден и важнейший, подчеркиваемый всеми оппонентами Гросарта факт: дополнение к поэме Честера заканчивается (к сведению Н. Б., честеровского сборника не читавшего) смертью Феникс, об этом же потом свидетельствуют в той или иной степени и другие поэты - участники сборника. Если считать (как Гросарт), что Феникс - это королева Елизавета, то как могли английские поэты в 1601 году оплакивать смерть своей государыни, которая уйдет из жизни только через два года? Есть в гипотезе Гросарта и другие неустранимые несоответствия, отмеченные многими западными учеными; об этом можно прочитать и в "Игре об Уильяме Шекспире".
      МОГУТ ЛИ ОШИБАТЬСЯ В ОКСФОРДЕ?
      Кроме ссылок на бесспорную "Истину", для "опровержения" гипотезы Гилилова применяются давно проверенные методы: главные аргументы оппонента просто игнорируются, остальные искажаются до пародии. Вот возьмем для начала заглавие честеровского сборника - "Love's Martyr". Как это перевести на русский язык? В английском оригинале нельзя точно определить, к кому именно относится слово Martyr - к мужчине или женщине (к Голубю или к Феникс); дело в том, что есть основания и для первого и для второго варианта. Эта важная неопределенность теряется при переводе слова "Martyr" на русский язык как "мученик" или "мученица". Поэтому практически все российские комментаторы, упоминавшие в нескольких фразах о честеровском сборнике, переводили его заглавие как "Жертва Любви"; так, поступил и А. А. Аникст в самом авторитетном русском издании Шекспира - 1960 года. Другого выхода просто нет, поэтому я следовал за своими предшественниками, но при этом (впервые в российском шекспироведении) специально объяснил в примечании оптимальность этого традиционного перевода заглавия.
      Казалось бы, с переводом заглавия все ясно, российский читатель впервые получил об этой (не самой значительной) проблеме полную информацию.