Карл смотрит на своих гостей.
      Пройдя полсвета без сомненья,
      Таких не видел он людей,
      Кто в чем одет. На том папаха,
      Из черна соболя окол,
      На том парчовая рубаха,
      На этом бархат, этот гол,
      И лишь полгруди закрывают
      Усы, почти в аршин длины.
      Зато оружьем щеголяют
      Удалой Хортицы сыны
      Пред войском, как из бронзы слитый,
      Гарцует стройный исполин,
      То атаман их знаменитый,
      То – Гордиенко Константин.
      Он в кунтуше и черной бурке,
      Ничуть не скрывшей тонкий стан;
      В Царьграде отнятый у турки,
      Блестит в алмазах ятаган.
      Из-под папахи чуб курчавый
      Через плечо на грудь упал…
      Такой фигуры величавой
      Никто из шведов не видал.
      Ведет Мазепа к Карлу гостя,
      И грозный атаман пред ним.
      – Вот. Гордиенко славный, Костя,
      Пред кем дрожат поляк и Крым.
      Вот войска нашего отрада,
      Опора запорожских сил,
      Не раз твердыни Цареграда
      Удалый рыцарь наш громил.
      Вот он, надежда Запорожья,
      Косматых рыцарей кумир!
      Коль Костя твой да воля божья,
      Так покоришь ты целый мир.
      И подал руку Карл герою
      И с атаманом рядом сел,
      И снова с чашей круговою
      Пир прекращенный закипел.
      Несут два шведа чашу гостю,
      С почетом Карл пред ним встает.
      – Будь здрав, король!
      И залпом Костя
      До дна всю эту чашу пьет.
      – Вино не то, что у поляков,
      Король умеет угощать,
      Да есть обычай у казаков:
      Налей еще, чтоб не хромать!
      Удивлены и Карл и шведы,
      Но чашу новую несут,
      Над этой чашею победы
      От гостя страшного не ждут.
      – Казак готов и пить и к бою,
      Нам пир иль схватка – все одно.
      Но чашу взял одной рукою
      И показал сухое дно!
      – Здоровы будьте, братцы шведы,
      Еще за вас я буду пить,
      Желаю над врагом победы
      И помогу вам победить.
      – Не так ли молвил я, громада,
      Что в пир, что в бой – цена одна?..
      Король, и хлопцам выпить надо!
      И крикнул Карл:
      – Подать вина!
      Пируют шведы с казаками,
      Гуляют об руку рука.
      И обнимаются друзьями
      Соединенные войска.
      Потом потехи ради, игры
      Пошли, потешились борьбой;
      В пустыне так играют тигры,
      Так львы играют меж собой.
      Выходит швед, высок и строен,
      Толпой собратьев окружен,
      На вид он весел и спокоен,
      И ждет борца с улыбкой он.
      То Гинтерфельд, что прозван «Пушка»,
      Телохранитель короля.
      Коня поднять ему – игрушка,
      Едва несет его земля.
      В телохранители недавно
      Совсем случайно он попал,
      Теперь же имя это славно,
      И редкий швед его не знал.
      Раз ночью Карл, один, сурово,
      Весь лагерь свой обозревал
      И у орудья часового
      Случайно сонного застал.
      То Гинтерфельд был. Зная это, -
      Что часовой не может сесть, -
      В испуге пушку сняв с лафета,
      Он быстро ею отдал честь.
      Остановился, озадачен,
      Карл изумленный перед ним,
      И Гинтерфельд был им назначен
      Телохранителем своим
      И «Пушкой» прозван. И с поры той
      Не знал соперников себе
      Ни в славной «Речи Посполитой»,
      Ни между шведами в борьбе.
      И вот он встал пред казаками
      И вызов войску предложил,
      Чтобы померить с удальцами:
      Избыток исполинских сил.
      – А где Бугай! Послать Бугая! –
      Раздались крики.
      Пред толпой,
      Борьбой потешиться желая,
      Встал запорожец. Рост большой,
      На плечах жилы, как канаты,
      Кривые ноги, – страшен вид, –
      И чуб огромный и косматый
      Почти на поясе лежит.
      Взбесился как-то бык в станице
      И начал всех рогами бить,
      Из казаков никто решиться
      Не мог быка остановить.
      А он – тогда-то казаками
      За то Бугаем прозван был –
      Взял за рога быка руками
      Да и на землю уложил!
      И вот сошлись герои эти
      И крупно, крепко обнялись.
      Их руки, как стальные сети,
      Как корни дерева, сплелись.
      То шаг назад, то вбок нагнутся,
      То вдруг подвинутся вперед,
      Устали оба, страшно бьются,
      Никто победы не берет.
      И смотрит Карл, он верит в шведа,
      Улыбка на его устах.
      И прав король: теперь победа
      У Гинтерфельда уж в руках.
      Бугай случайно поскользнулся,
      Его глаза покрыл туман,
      Момент… другой… перевернулся,
      Упал казачий великан!
      – Виват!-тут шведы закричали.
      Кричат казаки:
      – Ложный бой! И ятаганы засверкали
      Над возмутившейся толпой.
      И вынул саблю швед суровый…
      Единый миг – и кровь прольет.
      Но голос прозвучал громовый,
      И Гордиенко сам идет.
      – Прочь ятаганы! Аль не бились,
      Аль мало крови и войны!
      И руки мигом опустились,
      И сабли спрятаны в ножны.
      – Здесь не война была, потеха, –
      Шутя играли меж собой,
      А вы, ребята, вместо смеха,
      Всегда затеять рады бой.
      Ну, швед, давай со мною биться,
      Сам поборюсь на этот раз,
      И должен кто-нибудь свалиться
      И побежденным быть из нас!
      Швед согласился. Крепко разом
      Друг друга руки оплели,
      И не моргнули шведы глазом,
      Как Гинтерфельд лежит в пыли…
      Спокойно, тихими шагами,
      В свою палатку Карл пошел,
      Поняв, с какими удальцами
      Его старик Мазепа свел.
 
      КУЗЬМА ОРЕЛ
 
      «Да, приятель, было время:
      Жили ведь и мы,
      Не носили за плечами,
      Как теперь, сумы!..» –
      Говорит в питейном нищий -
      Великан седой.
      «Как же бедность приключилась,
      Дедушка, с тобой?»
      «Как? Долга моя, брат, сказка,
      Словно поле ржи,
      Что желтеет за окошком…»
      «Дедко, расскажи!»
      «Рассказать?
      Да на лохмотья
      Эдак не гляди,
      Сам не знаешь, что случится
      Дальше, впереди…
      Я не хуже этой чуйку,
      Милый мой, носил,
      Как годов поменьше было
      Да побольше сил!
      На седьмой десяток пятый
      Мне идет теперь!
      Молодчага был я прежде,
      Не мужик, а зверь.
      Красных девок на гулянке
      Кто развеселит?
      Кто в бою кулачном крепче
      За своих стоит?
      По весне кто лед на Волге
      Первый перешел?
      Кто на нож полезет смело?
      Кто? – Кузьма Орел!..
      Был мужик я! За ухватку
      Прозвали Орлом
      И в остроге записали
      Так меня потом!»
      «Как в остроге? Ты отколя?
      Здешний али нет?»
      «Издалеча, милый, с Волги»,-
      Отвечает дед.
      «С Волги-матушки широкой,
      С самых Жигулей…»
      «Погоди-ка-сь; эй, еще нам
      Водочки налей!»
      Целовальница-красотка
      Налила сама…
      «На-ко пей во славу божью,
      Дедушка Кузьма…»
      «Со свиданьем! Эта водка
      Так и жжет огнем…
      Славно! Слушай, говорил-то
      Я тебе о чем?
      Да! В деревне Жигулихе
      Я родился… Там
      Рос, гуляючи по Волге
      Да по Жигулям…
      И места у вас! Ей-богу,
      Не места – краса:
      Жигули с дремучим лесом
      Лезут в небеса!
      Ни души там! В поднебесьи,
      На вершине скал, |(
      Царь-орел гнездо свивает,
      Там и я бывал!
      Заберешься на вершину -
      Все перед тобой!
      Волга яркая сверкает
      Лентой голубой…
      А за Волгой желтой шапкой
      И Царев курган,
      Словно виден на ладони…
      Разин-атаман
      Под курганом с удальцами,
      Грабил в старину…
      Кто сдавался – не обидел,
      Нет – пускал ко дну!..
      Да и мы в былое время
      Делали дела…
      Волга-матка эту тайну
      В море унесла!
      От Усы-реки, бывало,
      Сядем на струга,
      Гаркнем песню – подпевают
      Сами берега…
      Свирепеет Волга-матка,
      Словно ночь черна,
      Поднимается горою
      За волной волна.
      Через борт водой холодной,
      Плещут беляки,
      Ветер свищет. Волга стонет,
      Буря нам с руки!
      Подлетим к расшивне:
      – Смирно!
      Якорь становой!
      Шишка, стой!
      Сарынь на кичку!
      Бечеву долой!
      Не сдадутся – дело плохо,
      Значит, извини!
      И засвищут шибче бури
      Наши кистени!…
      Дай-ка водки…
      Было время,
      Почудили мы,
      Не носили за плечами,
      Как теперь, сумы!»
 
      БРОДЯГА
      (отрывок)
 
      Не смейтесь, что все я о воле пою:
      Как мать дорогую, я волю люблю…
      Не смейтесь, что пел я о звуке оков,
      О скрипе дверей, да о лязге штыков…
      О холоде, голоде пел, о беде,
      О горе глубоком и горькой нужде.
 
      *
 
      Покаюсь: грешный человек -
      Люблю кипучий, шумный век.
      …И все с любовью, все с охотой,
      Всем увлекаюсь, нервы рву
      И с удовольствием живу.
      Порой в элегии печальной
      Я юности припомню дальней
      И увлеченья и мечты…
       Ивсе храню запасы сил…
      А я ли жизни не хватил,
      Когда дрова в лесу пилил,
      Тащил по Волге барки с хлебом,
      Спал по ночлежкам, спал под небом,
      Бродягой вольным в мире шлялся,
      В боях турецких закалялся,
      Храня предания отцов…
      Все тот же я, в конце концов,
      Всегда в заботе и труде
      И отдыхаю на «Среде».
 
      МАХОРОЧКА
 
      Здравствуй, русская махорочка,
      С милой родины привет,
      При тебе сухая корочка
      Слаще меду и конфет!
      Все забудешь понемножку
      Перед счастием таким,
      Как закуришь козью ножку
      Да колечком пустишь дым.
      Закурив, повеселели,
      Скуки схлынула волна,
      И слабеет дым шрапнели
      Перед дымом тютюна.
      Эх, махорочка родная,
      В русских выросла полях,
      Из родимого ты края
      К нам пришла врагу на страх.
      В голенище сунув трубку,
      Все и бодры и легки.
      И казак несется в рубку,
      И солдат идет в штыки.
      Эй, Москва! Тряхни мошною,
      На махорку не жалей,
      С ней в окопах, ближе к бою,
      Нам живется веселей!
 
      ГРЯДУЩЕЕ
 
      Я вижу даль твою, Россия,
      Слежу грядущее твое -
      Все те же нивы золотые,
      Все тот же лес, зверей жилье.
      Пространства также все огромны,
      Богатств – на миллион веков,
      Дымят в степях бескрайних домны,
      Полоски рельсовых оков
      Сверкают в просеках сосновых
      И сетью покрывают дол,
      И городов десятки новых,
      И тысячи станиц и сел.
      Пустыня где была когда-то,
      Где бурелом веками гнил,
      Где сын отца и брат где брата
      В междоусобной распре бил,-
      Покой и мир.
      Границ казенных
      Не ведает аэроплан,
      При радио нет отдаленных,
      Неведомых и чуждых стран.
      На грани безвоздушной зоны
      При солнце и в тумане мглы
      Летят крылатые вагоны
      И одиночные орлы.
      Нигде на пушки и гранаты
      Не тратят жадный капитал –
      Зачем – когда мы все богаты
      И труд всех в мире уравнял.
      Когда исчезнули границы,
      Безумен и нелеп захват,
      Когда огнем стальные птицы
      В единый миг испепелят
      Того, кем мира мир нарушен,
      Да нет и помыслов таких –
      Давно к богатству равнодушен
      Бескрылый жадности порыв.
      А там, на западе, тревога:
      Волхвы пережитой земли
      В железном шуме ищут бога.
      А мы давно его нашли.
      Нашли его в лесах дремучих,
      Взращенных нами же лесах,
      Нашли его в грозовых тучах
      Дождем, пролившимся в степях,
      Просторы наши бесконечны.
      Как беспредельна степи ширь,
      Кремль освещает вековечный
      Кавказ, Украину и Сибирь,
      Пески немого Туркестана
      Покрыты зеленью давно,
      Их с мрачной джунглей Индостана
      Связало новое звено.
      Страна труда, страна свободы,
      В года промчавшейся невзгоды
      Одна в булат закалена…
      Я вижу даль твою, Россия,
      Слежу грядущее твое.
 
      *
 
      Я люблю в снегах печальных
      Вспоминать платанов сень,
      Тополей пирамидальных
      Стройно брошенную тень,
      Звезд горящих хороводы,
      Неба южного лазурь
      И дыхание свободы
      В перекатах горных бурь.
 
      *
 
      – Чем дальше вморе – зыбь сильнее.
      Темнее ночь, волна грозней…
      Довольно весел! Ставь-ка рею,
      Крепи-ка парус поскорей!
      Чем дальше берег – тем свежей.
      Летишь вперед. Ревет и хлещет
      Волна, скользя через борта.
      А сердце радостно трепещет,
      Родится вольная мечта.
      А дальше ночи темнота,
      Седые гребни волн над нею,
      Вдали за мной маяк горит,
      Да ветер гнет и ломит рею,
      Да мачта гибкая трещит…
 
      *
 
      Белоснежные туманы
      На стремнинах гор висят,
      Вековечные платаны
      Зачарованные спят.
      Влажный гравий побережья,
      Кипарисов тишина
      И косматая медвежья
      Над пучинами спина.
 
      НИВА
 
      Плугом-революцией поле взбороздило,
      Старую солому, корешки гнилые –
      Все перевернуло, все перекосило,
      Чернозема комья дышат, как живые.
      Журавли прилёты над болотом реют,
      Жаворонок в небе, в поле – труд в разгаре.
      Распахали землю. Взборонили. Сеют –
      А кругом пожаров еще слышны гари…
 
      *
 
      Над вершиною кургана,
      Чуть взыграется заря,
      Выдыбает тень Степана: –
      Что за дьявол? Нет царя?
      Нет бояр? Народ сам правит?
      Всюду стройке нет конца!
      Чу! Степана в песнях славят,
      Воли первого бойца.
      На своем кургане стоя,
      Зорко глядя сквозь туман,
      Пред плотиной Волгостроя
      Шапку скинул атаман.
 
      *
 
      Я рожден, где сполохи играли,
      Дон и Волга меня воспитали,
      Жигулей непролазная крепь,
      Снеговые табунные дали,
      Косяками расцветшая степь
      И курганов довечная цепь.
 
      ЭКСПРОМТЫ
 
      *
 
      Квартальный был – стал участковый,
      А в общем, та же благодать:
      Несли квартальному целковый,
      А участковому – дай пять!
 
      *
 
      Синее море, волнуясь, шумит,
      У синего моря урядник стоит,
      И злоба урядника гложет,
      Что шума унять он не может.
 
      *
 
      Цесаревич Николай,
      Если царствовать придется,
      Никогда не забывай,
      Что полиция дерется.
 
      *
 
      В России две напасти:
      Внизу – власть тьмы,
      А наверху – тьма власти.
 
      *
 
      Вот вам тема – сопка с деревом,
      А вы все о конституции…
      Мы стояли перед Зверевым
      В ожиданьи экзекуции…
      Ишь какими стали ярыми
      Света суд, законы правые!
      А вот я вам циркулярами
      Поселю в вас мысли здравые,
      Есть вам тема – сопка с деревом:
      Ни гу-гу про конституцию!
      Мы стояли перед Зверевым
      В ожиданьи экзекуции…
 
      *
 
      Каламбуром не избитым
      Удружу – не будь уж в гневе:
      Ты в Крыму страдал плевритом,
      Мы на севере – от Плеве.
 
      *
 
      Мы к обрядам древним падки,
      Благочестие храня:
      Пост – и вместо куропатки
      Преподносят нам линя.
 
      АНАТОЛИЮ ДУРОВУ
 
      Ты автор шуток беззаботных,
      Люблю размах твоих затей,
      Ты открываешь у животных
      Нередко качества людей.
      Талант твой искренно прекрасен,
      Он мил для взрослых и детей,
      Ты, как Крылов в собранья басен,
      Заставил говорить людей.
 
      А. Е. АРХИПОВУ
 
      Красным солнцем залитые
      Бабы, силой налитые,
      Загрубелые,
      Загорелые,
      Лица смелые.
      Ничего-то не боятся,
      Им работать да смеяться.
      – Кто вас краше? Кто сильней?
      Вызов искрится во взорах.
      В них залог грядущих дней,
      Луч, сверкающий в просторах,
      Сила родины твоей.
 
      А. Д. ГОНЧАРОВУ
 
      Друг! Светла твоя дорога,
      Мастер ты очаровать:
      Ишь, какого запорога
      Ты сумел сгончаровать!
      Вот фигура из былины!
      Стиль веков далеких строг -
      Словно вылепил из глины,
      Заглазурил и обжег!
 
      А. С. СЕРАФИМОВИЧУ
 
      Любуйся недремлющим оком,
      Как новые люди растут,
      О них пусть Железным потоком
      Чеканные строки бегут.
 
      С. Т. КОНЕНКОВУ
 
      Каким путем художник мог
      Такого счастия добиться:
      Ни головы, ни рук, ни ног,
      А хочется молиться…
 
      *
 
      Я пишу от души, и царям
      Написать не сумею я оду.
      Свою жизнь за любовь я отдам,
      А любовь я отдам за свободу.
 
      *
 
      Пусть смерть пугает робкий свет,
      А нас бояться не понудит:
      Когда живем мы – смерти нет,
      А смерть придет – так нас не будет.
 
      ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О В. А. ГИЛЯРОВСКОМ
 
      М. П. Чехов. "ДЯДЯ ГИЛЯЙ" (В. А. ГИЛЯРОВСКИЙ)
 
      На В. А. Гиляровском стоит остановиться подольше.
      Однажды, еще в самые ранние годы нашего пребывания в Москве, брат Антон вернулся откуда-то домой и сказал:
      – Мама, завтра придет ко мне некто Гиляровский. Хорошо бы его чем-нибудь угостить.
      Приход Гиляровского пришелся как раз на воскресенье, и мать испекла пирог с капустой и приготовила водочки. Явился Гиляровский. Это был тогда еще молодой человек, среднего роста, необыкновенно могучий и коренастый, в высоких охотничьих сапогах. Жизнерадостностью от него так и прыскало во все стороны. Он сразу же стал с нами на «ты», предложил нам пощупать его железные мускулы на руках, свернул в трубочку копейку, свертел винтом чайную ложку, дал всем понюхать табаку, показал несколько изумительных фокусов на картах, рассказал много самых рискованных анекдотов и, оставив по себе недурное впечатление, ушел. С тех пор он стал бывать у нас и всякий раз вносил с собой какое-то особое оживление. Оказалось, что он писал стихи и, кроме того, был репортером по отделу происшествий в «Русских ведомостях». Как репортер он был исключителен.
      Гиляровский был знаком решительно со всеми предержащими властями, все его знали, и всех знал он; не было такого места, куда бы он не сунул своего носа, и он держал себя запанибрата со всеми, начиная с графов и князей и кончая последним дворником и городовым. Он всюду имел пропуск, бывал там, где не могли бывать другие, во всех театрах был своим человеком, не платил за проезд по железной дороге и так далее. Он был принят и в чопорном Английском клубе, и в самых отвратительных трущобах Хитрова рынка. Когда воры украли у меня шубу, то я прежде всего обратился к нему, и он поводил меня по таким местам, где могли жить разве только одни душегубы и разбойники. Художественному театру нужно было ставить горьковскую пьесу «На дне» – Гиляровский знакомил его актеров со всеми «прелестями» этого дна. Не было такого анекдота, которого бы он не знал, не было такого количества спиртных напитков, которого он не сумел бы выпить, и в то же время это был всегда очень корректный и трезвый человек. Гиляровский обладал громадной силой, которой любил хвастануть. Он не боялся решительно никого и ничего, обнимался с самыми лютыми цепными собаками, вытаскивал с корнем деревья, за заднее колесо извозчичьей пролетки удерживал на всем бегу экипаж вместе с лошадью. В саду «Эрмитаж», где была устроена для публики машина для измерения силы, он так измерил свою силу, что всю машину выворотил с корнем из земли. Когда он задумывал писать какую-нибудь стихотворную поэму, то у него фигурировали Волга-матушка, ушкуйники, казацкая вольница, рваные ноздри…
      В мае 1885 года я кончил курс гимназии и держал экзамены зрелости. Чтобы не терять из-за меня времени, брат Антон, сестра и мать уехали на дачу в Бабкино, и во всей квартире остался я один. Каждый день, как уже будущий студент, я ходил со Сретенки в Долгоруковский переулок обедать в студенческую столовую. За обед здесь брали 28 копеек. Кормили скупо и скверно, и когда я возвращался домой пешком, то хотелось пообедать снова.
      В одно из таких возвращений, когда я переходил через Большую Дмитровку, меня вдруг кто-то окликнул:
      – Эй, Миша, куда идешь?
      Это был В. А. Гиляровский. Он ехал на извозчике куда-то по своему репортерскому делу. Я подбежал к нему и сказал, что иду домой.
      – Садись, я тебя подвезу, Я обрадовался и сел.
      Но, отъехав немного, Гиляровский вдруг вспомнил, что ему нужно в «Эрмитаж» к Лентовскому, и, вместо того чтобы попасть к себе на Сретенку, я вдруг оказался на Самотеке, в опереточном театре. Летние спектакли тогда начинались в пять часов вечера, а шел уже именно шестой, и мы как раз попали к началу.
      – Посиди здесь, – сказал мне Гиляровский, введя в театр, – я сейчас приду.
      Поднялся занавес, пропел что-то непонятное хор, а Гиляровского все нет и нет. Я глядел оперетку и волновался, так как ходить по «Эрмитажам» гимназистам не полагалось. Вдруг ко мне подошел капельдинер и потребовал билет. Конечно, у меня его не оказалось, и капельдинер взял меня за рукав и, как зайца, повел к выходу. Но, на мое счастье, точно из-под земли вырос Гиляровский.
      – В чем дело? Что такое?
      – Да вот спрашивают с меня билет…- залепетал я.
      – Билет? – обратился Гиляровский к капельдинеру. – Вот тебе, миленький, билет!
      И, оторвав от газеты клочок, он протянул его вместо билета капельдинеру. Тот ухмыльнулся и пропустил нас обоих на место.
      Но Гиляровскому не сиделось.
      – Пойдем, мне пора.
      И мы вышли с ним из «Эрмитажа».
      – Я, кажется, хотел подвезти тебя домой…- вспомнил Гиляровский. – Где же наш извозчик?
      Он стал оглядываться по сторонам. Наш извозчик оказался далеко на углу, так как его отогнал от подъезда городовой. В ожидании нас он мирно дремал у себя на козлах, свесив голову на грудь.
      Гиляровский подошел к нему и с такой силой тряхнул за козлы, что извозчик покачнулся всем телом и чуть не свалился на землю.
      – Дурак, черт! Слюни распустил! Еще успеешь выспаться!
      Извозчик очухался, и мы поехали.
      Нужно было уже сворачивать с Садовой ко мне на Сретенку, когда Гиляровский вдруг вспомнил опять, что ему необходимо ехать зачем-то на Рязанский вокзал, и повез меня насильно туда. Мы приехали, он рассчитался с извозчиком и ввел меня в вокзал. Встретившись и поговорив на ходу с десятками знакомых, он отправился прямо к отходившему поезду и, бросив меня, вдруг вскочил на площадку вагона в самый момент отхода поезда и стал медленно отъезжать от станции.
      – Прощай, Мишенька! – крикнул он мне.
      Я побежал рядом с вагоном.
      – Дай ручку на прощанье! Я протянул ему руку.
      Он схватился за нее так крепко, что на ходу поезда я повис в воздухе и затем вдруг неожиданно очутился на площадке вагона.
      Поезд уже шел полным ходом, и на нем вместе с Гиляровским уезжал куда-то и я. Силач увозил меня с собой, а у меня не было в кармане ни копейки, и это сильно меня беспокоило.
      Мы вошли с площадки внутрь вагона и сели на местах. Гиляровский вытащил из кармана пук газет и стал читать. Я постарался казаться обиженным.
      – Владимир Алексеевич, куда вы меня везете? – спросил я его наконец.
      – А тебе не все равно? – ответил он, не отрывая глаз от газеты.
      Вошли кондуктора и стали осматривать у пассажиров билеты. Я почувствовал себя так, точно у меня приготовились делать обыск. У меня не было ни билета, ни денег, и я уже предчувствовал скандал, неприятности, штраф в двойном размере.
      – Ваши билеты!
      Не поднимая глаз от газеты, Гиляровский, как и тогда в театре, оторвал от нее два клочка и протянул их обер-кондуктору вместо билетов. Тот почтительно пробил их щипцами и, возвратив обратно Гиляровскому, проследовал далее. У меня отлегло от сердца. Стало даже казаться забавным.
      Мы вылезли из вагона, кажется, в Люберцах или в Малаховке и крупным, густым лесом отправились пешком куда-то в сторону. Я не был за городом еще с прошлого года, и так приятно было дышать запахом сосен и свеженьких березок. Было уже темновато, и ноги утопали в песке. Мы прошли версты с две, и я увидел перед собою поселок. Светились в окошках огни. По-деревенски лаяли собаки. Подойдя к одному из домиков
      с палисадником, Гиляровский постучал в окно. Вышла дама с ребенком на руках.
      – Маня, я к тебе гостя привел, – обратился к ней Гиляровский.
      Мы вошли в домик. По стенам, как в деревенской избе, тянулись лавки, стоял большой стол; другой мебели не было никакой, и было так чисто, что казалось, будто перед нашим приходом все было вымыто.
      – Ну, здравствуй, Маня! Здравствуй, Алешка! Гиляровский поцеловал их и представил даме меня.
      Это были его жена Мария Ивановна и сынишка Алешка, мальчик по второму году.
      – Он у меня уже гири поднимает! – похвастался им Гиляровский.
      И, поставив ребенка на ножки на стол, он подал ему две гири, с которыми делают гимнастику. Мальчишка надул щеки и поднял одну из них со стола. Я пришел в ужас. Что, если он выпустит гирю из рук и расшибет себе ею ноги?
      – Вот! – воскликнул с восторгом отец. – Молодчина!
      Таким образом я нежданно-негаданно оказался на даче у Гиляровского в Краскове.
      Я переночевал у него, и Мария Ивановна не отпустила меня в Москву и весь следующий день. Мне так понравилось у них, что я стал приезжать к ним между каждых двух экзаменов. В один из дней, когда я гостил в Краскове, Гиляровский вдруг приехал из Москвы с громадной вороной лошадью. Оказалось, что она была бракованная, и он купил ее в одном из полков за 25 рублей. Вскоре выяснилось, что она сильно кусалась и сбрасывала с себя седока. Гиляровский нисколько не смутился этим и решил ее «выправить» по-своему, понадеявшись на свою физическую силу.
      – Вот погоди, – сказал он мне, – ты скоро увидишь, как я буду на ней ездить верхом в Москву и обратно.
      Лошадь поместили в сарайчике, и с той поры только и стало слышно, как она стучала копытами об стены и ревела, да как кричал на нее Гиляровский, стараясь отучить ее от пороков. Когда он входил к ней и запирал за собой дверь, мне казалось, что она его там убьет; беспокоилась и Мария Ивановна. Гиляровский же и лошадь поднимали в сарайчике такой шум, что можно было подумать, будто они дерутся там на кулачки; и действительно, всякий раз он выходил от своего Буцефала весь потный, с окровавленными руками. Но он не хотел сознаться, что это искусывала его лошадь, и небрежно говорил:
      – Так здорово бил ее, сволочь, по зубам, что даже раскровянил себе руки.
      В конце концов пришел какой-то крестьянин и увел лошадь на живодерку. Гиляровский потерял надежду покататься на ней верхом и отдал ее даром.
      Он не прерывал добрых отношений с моим братом Антоном до самой его смерти и нежно относился ко всем нам. Бывал он у нас и в Мелихове в девяностых годах. Всякий раз, как он приезжал туда, он так проявлял свою гигантскую силу, что мы приходили в изумление. Один раз он всех нас усадил в тачку и прокатил по всей усадьбе. Вот что писал брат Антон А. С. Суворину об одном из таких его посещений Мелихова: «Был у меня Гиляровский. Что он выделывал! Боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил на деревья, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна» (8 апреля 1892 года).
      Я не помню Гиляровского, чтобы когда-нибудь он не был молод, как мальчик. Однажды он чуть не навлек на нас неприятное подозрение. Дело было так. Жил-был в Москве, в Зарядье, портной Белоусов. У него был сын, Иван Алексеевич, впоследствии известный поэт и переводчик и член Общества любителей российской словесности. Тогда он тоже был портным и между делом робко пописывал стишки. Задумал отец женить этого милейшего Ивана Алексеевича. Сняли дом у какого-то кухмистера, «под Канавою» в Замоскворечье, позвали оркестр, пригласили знакомых и незнакомых – и стали справлять свадьбу. Думаю, что гостей было человек более ста. Тогда мой брат Иван Павлович служил в Мещанском училище, в котором Белоусов обшивал кое-кого из учителей. Обшивал он, спасибо ему, тогда и меня. И вот он пригласил к себе на свадьбу всех нас, братьев Чеховых, но отправились мы трое: Антон, Иван и я. Вместе с нами пошел туда и Гиляровский.
      Там мы познакомились с приятелем жениха, Николаем Дмитриевичем Телешовым, молодым, красивым человеком, который был шафером и танцевал, ни на одну минуту не расставаясь с шапокляком, в течение всей ночи.
      Это был известный потом писатель, литературный юбилей которого не так давно трогательно справлялся в Союзе писателей. Когда мы возвращались уже под утро домой – братья Антон, Иван и я, Телешов и Гиляровский, – нам очень захотелось пить. Уже светало. Кое-где попадались ночные типы, кое-где отпирались лавчонки и извозчичьи трактиры. Когда мы проходили мимо одного из таких трактиров, брат Антон вдруг предложил:
      – Господа, давайте зайдем в этот трактир и выпьем чаю!
      Мы вошли. Все пятеро, во фраках, мы уселись за неопрятный стол. Трактир только что еще просыпался. Одни извозчики, умывшись, молились богу, другие пили чай, а третьи кольцом окружили нас и стали разглядывать. Гиляровский острил и отпускал словечки. Брат Антон Павлович и Телешов говорили о литературе.