Коктейль искрился в мерцании свечей, когда Гернод Шерер – директор банка в отставке – наливал его из миксера в четыре стоящих на столе бокала. При этом он постоянно бормотал одну и ту же фразу, словно совершая какой-то особенный ритуал:
      – Джентльмены, это кровь, которая сделает нас бессмертными.
      Доктор Петер Бернер, бывший главный врач одной из весьма известных частных клиник, а ныне пенсионер, вздохнул, получая в руки свой бокал:
      – Бессмертными! Хорошо бы. А нельзя ли поменьше патетики? Например, просто: это томатный сок, который полезен для нашего здоровья?
      – Но как же это звучит! – возмущенно произнес Шерер. – Это же совсем недостойно членов тайной ложи. Кроме того, в этом коктейле куда больше компонентов, чем в простом томатном соке. Свежевыжатый сок листьев алоэ, взбитый белок, витамины С и Е…
      – …и водка, – добавил Фриц Гертнер, выделявшийся среди собравшихся господ статью, высоким ростом и роскошной седой шевелюрой. (Последние двадцать лет до выхода на пенсию он возглавлял весьма известный автомобильный концерн.) – Если вы спросите меня, какой из входящих в коктейль компонентов я считаю самым полезным, то мой ответ будет однозначным: водку.
      – Кровь, которая сделает нас бессмертными, – повторил Хуберт Рюккерт, бывший ректор гимназии Иоганна Гуттенберга и по совместительству наследник известных миллионов семейства Рюккертов. – Если это повторять как можно чаще, то я тоже в конце концов поверю.
      Доктор Бернер снова вздохнул.
      – Здоровье – это единственное, чего не купишь ни за какие деньги, – сказал он и выпил свой коктейль с гримасой, в которой отчетливо читалось презрение к смерти. – И уж конечно, не купишь счастье и любовь. А самое печальное, что невозможно купить счастье своих детей.
      Шерер насмешливо пробурчал:
      – Ты теперь весь остаток жизни не дашь своей дочери покоя из-за того, что она вышла замуж за мясника!
      – Да уж, можешь мне поверить! – Доктор Бернер плеснул себе в бокал водки и сделал большой глоток. – Девочка училась в медицинском институте, и я уже присмотрел ей прекрасное место. А она что сотворила? Вышла замуж за человека, который разделывает коровьи туши. Так ей и этого мало! Теперь она хочет работать вместе с ним. И на что, скажите, пожалуйста, мне теперь мои деньги? Каждый раз, как я вижу ее, у меня разрывается сердце!
      Фриц Гертнер рассмеялся:
      – Я уверен, как только ты дашь ей достаточно, она бросит эту ливерную колбасу.
      – Никогда. – Доктор Бернер убежденно покачал головой. – Она такая упрямая и очень нетребовательна в отношении денег. Да здесь, признаться, есть доля и моей вины: я всю жизнь прививал ей непритязательность и скромность. Да и упрямство она тоже унаследовала от меня.
      – Может быть, тебе стоит дать денежек своему новоиспеченному зятю? – предложил Рюккерт. – Чтобы он просто выгнал твою дочь со своей бойни.
      – Нет-нет, этот трюк не пройдет, – произнес в ответ доктор Бернер. – Пусть дети делают то, что сами захотят. Я придерживался и придерживаюсь принципа: купить доверие и послушание детей нельзя.
      – Моих можно, – вставил Фриц Гертнер, делая многозначительный жест рукой. – Только мне жалко тратить на это свои деньги. Достаточно того, что я однажды пытался не допустить, чтобы мои оболтусы выбрали такие дурацкие профессии. Так они еще умудрились наделать кучу долгов и жениться бог знает на ком.
      – Я вообще не знаю, что тебе надо. Жена Штефана, кудрявая головка, на мой взгляд, очаровательна, – произнес Шерер. – Я только сегодня договорился с ней по поводу озеленения моего балкона и нахожу, что улыбка у нее просто обворожительная.
      – Но она совсем неподходящая жена для Штефана, – ответил Фриц. – Они такие же разные, как день и ночь. И несмотря на то что женаты уже десять лет, до сих пор не удосужились завести потомство. У моего старшего дела не намного лучше. Вот я и спрашиваю себя время от времени: сегодняшняя молодежь вообще имеет представление о том, как делаются дети?!
      – Уж если ты непременно хочешь получить от своих сыновей внуков, то попытайся подкупить кого-нибудь из них, – предложил доктор Бернер, лукаво прищурив глаза.
      – Это не будет проблемой, – невозмутимо ответил Фриц. – За деньги они готовы на все. Но, честно говоря, мне жалко тратить на это свои сбережения. Я придерживаюсь мнения, что не для того ограничивал себя во всем, чтобы мои детки бросали деньги на ветер. Кроме того, пусть накапливают собственный опыт – хотя бы и отрицательный. Короче, моя скупость не позволила добиться того, чтобы мои сыновья делали все так, как бы мне хотелось. Конечно, дело не только в скупости. Вся моя концепция воспитания дала сбой.
      – Ерунда, – возразил Бернер. – Ты можешь говорить так, только если наверняка знаешь, что твои сыновья так же неподкупны, как моя дочь.
      – Ерунда? А ты знаешь, какие у них долги? Да они готовы будут голышом кататься на трамвае, если я заплачу им за это.
      Бернер заинтересованно повернулся, в сторону Фрица:
      – Ну, в наше время такое вряд ли возможно. Но неужели они действительно готовы на глупость?
      – На любую, – убежденно ответил Фриц. – Если только я достаточно заплачу.
      – Не может быть, – встрепенулся Бернер. – Ты совсем ненормальный, если полагаешь, что это так.
      – Хочешь пари? – Фриц всем корпусом резко повернулся к собеседнику. Было очевидно, что разгоревшаяся дискуссия увлекла его. – Так я хоть выйду с меньшими потерями, если наконец что-то вложу в своих детей.
      – О, занимательное получится пари, – развеселился и Шерер. – Эксклюзивное пари, о котором будет известно лишь членам нашей тайной ложи. Это будет очень увлекательно, куда более увлекательно, чем играть с акциями на бирже…
      – Послушание детей не покупается. Я ставлю на доктора, – произнес со своего места Рюккерт. – Но скажу совершенно определенно: то, что мы затеваем, не поддается здравому смыслу.
      – Н-да, Фриц, можешь считать пари проигранным. – Бернер потер руки. – У меня есть идея. И я убежден: твои дети не станут делать то, что я предложу, ни за какие деньги… ни за миллион, ни за большую сумму…
      Фриц театрально пожал руку Бернера.
      – Посмотрим, – произнес он. – До сих пор я не проигрывал ни одного пари.
      – Я, пожалуй, поставлю на старину Фрица, – сказал Шерер. – Никогда нельзя недооценивать магическую силу денег…
      И четверо пожилых мужчин одновременно склонили головы, чтобы на этот раз придумать нечто действительно из ряда вон выходящее.

      Это воскресенье обещало быть похожим на все остальные: я стояла голая перед платяным шкафом и никак не могла решить, что надеть. Нет, вещей в шкафу было достаточно, но все шмотки, которые могли бы рассматриваться в качестве подходящего одеяния на сегодняшний день, были – как всегда – в стирке. Есть ошибки, которые никогда и ничему не учат человека, не важно, сколько тебе лет.
      Я уныло рассматривала свое отражение в зеркале на внутренней стороне дверцы шкафа. В общем и целом, сказать, что мое лицо в тридцать три года сильно отличалось от него же, но в двадцать три, было, конечно, нельзя. И все же десять лет назад на лбу не было этих трех морщинок. Вероятно, они появились вследствие воскресных размышлений перед платяным шкафом. Во всяком случае, постоянное решение вопроса, что надеть, сыграло здесь не последнюю роль. Непременно надо будет приобрести крем от морщин. Впрочем, приобретение крема, который действительно помогал бы от морщин, скорее всего разорит нас. О новых шмотках даже и думать не следовало.
      – Олли! – раздалось снизу бурчание Штефана. – Тебя не затруднит немного поторопиться?
      – Но мне совершенно нечего надеть, – проворчала я в ответ.
      С потолка посыпалась штукатурка. Я констатировала этот факт, слегка пожав плечами. Ничего особенного. Все одно к одному. Впрочем, если говорить серьезно, это было еще чудо, что на потолке вообще до сих пор что-то держалось. Потому что потолок в этом доме не ремонтировали с 1950 года. Это, кстати, был год его постройки. Это был единственный из всех виденных мной домов, который скорее всего обречен превратиться в руины, так и не будучи отделан до конца. При этом – хоть в это и верилось с трудом – на всем протяжении истории существования дома здесь обязательно кто-то жил. И никто из жильцов не удосужился привнести в его устройство хоть что-то сделанное со вкусом. Наряду с повсеместными изъянами и доме имелось большое количество поверхностей, отделанных плитками самых невообразимых расцветок (преобладали желтая и ядовито-зеленая), обоями (преимущественно в цветочек) и облицованных покрытиями из поливинилхлорида (чаще всего под дуб). В совокупности все помещения были настолько отвратительны, что взгляд никак не мог привыкнуть к этому даже за долгие годы, и каждое утро приходилось удивляться чему-то новому, от чего хотелось только морщиться.
      Здесь требовалось столько переделать, что невозможно было сказать наверняка, а решится ли кто-нибудь когда-нибудь затеять ремонт. И это было весьма веским основанием для того, что мы даже никогда об этом не заговаривали. Впрочем, подлинной причиной нашего нежелания что-либо делать было, конечно, полное безденежье.
      Дом напоминал мне кексы с прослойкой из какао, которые любила печь моя свекровь. Очень сухие, рассыпчатые и, к сожалению, абсолютно безвкусные. Употреблять их в пищу можно было лишь с очень большим количеством кофе. Тем не менее, теперь я чувствую, что мне их иногда недостает, этих кексов. С тех пор как свекровь умерла, свекор принципиально покупает выпечку в кондитерской. Сливочные торты, выпеченные «поза-позавчера», идут там за полцены. Мой свекор последователен лишь в одном: он никогда не упускает возможности приобрести что-нибудь за полцены или на распродаже. При этом в отличие от нас ему совершенно не нужно экономить деньги. Старый скряга!
      – Олли! Ты что, уснула там?! – донесся крик Штефана.
      – Я лишь ищу, что бы надеть, – повторила я. Крошится и крошится.
      – Боже мой, это же всего лишь завтрак в кругу семьи, а не торжественный прием! – продолжал кричать Штефан. – Просто надень что-нибудь!
      Легко сказать. Я честно сделала усилие, чтобы решиться на что-нибудь, но было слишком тепло, чтобы облачиться в коричневый шерстяной пуловер, и слишком холодно для легкого платья малинового цвета. В серых брюках-бриджах я тоже не могла предстать перед своим свекром, равно как и в подвенечном платье с блестками. Остальные же вещи годились разве что для коллекции древней одежды или для карнавала. Я решила в ближайшее время заняться их сортировкой. Лучше всего прямо завтра утром. Время, которое я провела перед платяным шкафом, можно было использовать куда с большей пользой: например, для изучения иностранного языка. Я принялась считать, как далеко смогла бы продвинуться в этом нелегком деле, если бы провела все время, что простояла перед шкафом за последние десять лет, заучивая итальянские глаголы. Получилось, что невероятно далеко! (Incredibile! )
      – Олли! – кричал снизу Штефан. – Я считаю до десяти, и если ты за это время не донесешь свою задницу до машины, то утром я подам на развод. Раз…
      Моя жена никогда не может найти, что ей надеть, – лучшей мотивации для расторжения брака придумать невозможно.
      – Поднимись наверх и посмотри сам, если мне не веришь!
      – Три, четыре…
      Я судорожно принялась выдвигать ящики комода, чтобы по меньшей мере успеть натянуть на себя нижнее белье. Так, мои любимые черные трусики здесь, но где же подходящий к ним черный бюстгальтер?
      – Пять, шесть…
      – Не так быстро!
      – Семь, восемь… я серьезно, Олли. Если подсчитать все то время, что я прождал тебя, то в совокупности наберется на несколько лет жизни! Ты такая копуша, что никто не сможет выдержать!
      Копуша! Уж что-что, а позволить себе упрекнуть меня в неповоротливости и вялости, для этого надо иметь слишком веские основания. Я выхватила из ящика недостающий бюстгальтер и джинсы и в рекордное время всунула себя в них. Вот уж никогда в жизни не была копушей!
      – Девять с половиной, десять! – произносил Штефан, когда я, скатившись по лестнице, триумфально замерла в шаге от него.
      – Я не копуша, – перевела я дух, застегивая пуговицу на джинсах. – Возьми свои слова назад.
      Штефан уставился на меня с открытым ртом. Но когда он представал в таком дурацком виде, то становился для меня лучшим мужчиной на всем белом свете. Коротко постриженными светлыми волосами и слегка потемневшим от загара лицом он очень походил на Брэда Питта. И в каждом его жесте и взгляде появлялось нечто завораживающее. В ближайшей округе не было ни одной девушки, которая хотя бы раз не загляделась на него при встрече. А что уж говорить о девчонках из университета! Он, пожалуй, смог бы заполучить любую. (И насколько я знала, он особенно и не противился. Но все это было до меня.) Я до сих пор не переставала удивляться чуть ли не каждый день, что женился он в конце концов на мне. На мне, маленькой, не особенно привлекательной Оливии, которая за все время совместной жизни так и не смогла навести порядок в своем платяном шкафу. Я никогда в жизни ничего и никого так не хотела, как этого мужчину. Замечание моей приемной матери, что «с красивого блюда есть не пристало», я бездумно игнорировала. Стыдно мне было лишь от того, что я не выглядела как Дженнифер Энистон. Я выглядела – ну, если быть справедливой по отношению к себе… Нет, аналогий с какими-то персонами у меня не было. Впрочем, случались дни, когда я выглядела как кочан цветной капустки. Я натуральная блондинка с кудрявыми волосами, чему завидуют очень многие люди из моего окружения.
      – Мой Бог, ты в самом деле собираешься так пойти? – спросил Штефан.
      – Ты же не захотел подождать, пока я подберу что-то другое. – Я надела туфли. – Что касается меня, то я готова!
      – Мне все равно. Опозоришься ты, а не я.
      Штефан повернулся, пожимая плечами, и принялся искать ключи от машины. Он был одет, как всегда, безукоризненно. В джинсы и рубашку поло. И то и другое украшали марки престижных фирм. Штефан, конечно, мог бы не вкладывать столько в одежду. Немного желания и денег, которые он не потратил бы на свои дорогие туфли, – и можно было бы отремонтировать спальню. При этом следует ради приличия отметить, что в первые полтора года, как мы въехали в эти руины, он покупал новые туфли так же редко, как и я.
      – Где этот проклятый ключ?
      – Ха-ха, это ты копуша, – сказала я. – Считаю до десяти, и если ты за это время не найдешь ключи, то завтра утром иду подавать на развод…
      Позже, в машине, я пожалела, что не позволила себе как следует подобрать сегодняшний наряд. Я уже представляла себе осуждающие взгляды золовки, которая, как всегда, прибудет одетая с иголочки. Совершенно точно, я – единственная, кто явится на этот завтрак в неприлично узких джинсах и коротком топе выше пупка с надписью на груди: «Мне уже исполнилось тридцать – пожалуйста, переведите меня через дорогу».
      Ну ладно, зато мне удалось весьма определенно доказать, что я совсем не копуша.

      В противоположность нашему дом свекра был в куда более привлекательном состоянии. Это был даже не дом, а вилла, окрашенная в розовый цвет и очень напоминающая некое кондитерское изделие, с множеством различных деталей, эркеров, с закругленными окнами, башенками. Венчал все это великолепие портал со стороны главного входа с двумя толстыми, лукаво ухмыляющимися ангелочками. Вилла не была старинной. Ее построили в шестидесятые годы для местного управляющего сберегательным банком, который, как было установлено позднее, прикарманил некоторое количество банковских денег для этого великолепного строительства. Однако вместо того, чтобы занять место в тюрьме на нарах, господин директор был отправлен на несколько лет в психиатрическую лечебницу, что, впрочем, совершенно не удивило моего свекра: «Если человек полностью запутался в себе и потерял ощущение реальности, то для него предпочтительнее побыть в сумасшедшем доме», – высказался он по этому поводу. Моя свекровь настояла на покупке виллы, когда та была выставлена на аукцион, и это был один из немногих случаев, когда ей удалось довести до конца свои намерения. Этот удивительный домик был под стать своему бывшему хозяину: абсурдный внутри и снаружи, он прекрасно подходил, чтобы вырастить в нем некоторое количество детей и принимать время от времени гостей. Свекор никогда не скрывал своего недовольства покупкой виллы, называя ее не иначе как «наш ужасный, безвкусный свадебный торт с марципанами, в котором я волей обстоятельств вынужден жить». Но по каким-то неведомым причинам он продолжал содержать этот «торт», несмотря на то, что для него одного дом был определенно великоват и одно лишь поддержание внутреннего убранства стоило куда больше, чем, по моему мнению, готов был платить старый скряга.
      Как обычно, в воскресенье в гости были приглашены все члены семейства Штефана. Младшая сестра Катинка (вся в пастельно-розовом, под цвет фасада) раскладывала на кухне закуску на тарелки, в то время как ее дети пытались оседлать деда, возвышавшегося, словно айсберг, в своем любимом кресле и листавшего воскресную газету. Детей было трое, их звали Тиль, Леа и Жан. Имена были короткими и легко запоминающимися, но мой свекор тем не менее всегда называл их не иначе как «Дингс», «Дингс» и еще раз «Дингс», если вообще как-то называл.
      Как обычно, он делал вид, что не заметил нашего прихода, так долго, как это было возможно. Кроме семьи, он поддерживал отношения лишь с несколькими господами своего возраста. Их компанию Штефан называл «Клуб полумертвых скупердяев». Я подозревала, что, собираясь вместе, они целыми днями играют в «Двойную голову», попивая бренди «Асбаш Юралт», и хвастаются друг перед другом бесчисленным количеством нулей в суммах своих состояний. Штефан, впрочем, предполагал, что бывший директор банка, главный врач и боссы крупных концернов собираются на конспиративные встречи, во время которых размышляют о путях и способах преодоления пенсионной скуки, чтобы при этом по возможности тратить как можно меньше денег.
      – Им просто не хватает возможности командовать множеством людей и перемещать их с места на место, словно пешки, как это было прежде, – говорил Штефан. – Особенно моему отцу.
      – Но для этого у него теперь есть мы, – отвечала я.
      – Нас он уже давно задвинул куда надо, – возражал Штефан.
      Это, впрочем, было верно. Наш дед был прирожденный кукловод. И в плане способности нанести оскорбление он также был очень неплох. Один-единственный раз мне довелось услышать от него нечто более или менее приятное, хотя в принципе это можно было расценить как еще большее оскорбление. В день нашей свадьбы он расцеловал меня в обе щеки с довольно ехидной ухмылкой, произнося при этом:
      – Ну, уж коли ты здесь, дитя мое, позволь приветствовать тебя в нашей семье. Моя дорогая, ах, Дингс, ах, невестушка, ах, Ольга. И если ты окажешься слишком хороша для моего Штефана, я постараюсь это понять: у тебя такая впечатляющая грудь. И насколько я в этом разбираюсь, – в этот момент он совершенно бесстыдно уставился в вырез моего декольте, – колоссально привлекательно устроена, великолепное качество!
      – А я и не знала, что ты такой эксперт в этом вопросе, Фриц, – слегка сбитая с толку, ответила я тогда. – Только меня зовут не Ольга, а Оливия.
      – Я вообще никогда не запоминал имена, – только и возразил Фриц.
      И, насколько я помню, с тех пор он всегда обращался ко мне «Невестка» или «Дингс». В принципе, наверно, я должна быть ему благодарна, что о достоинствах моей груди он не стал говорить в своей речи на торжестве по случаю нашей со Штефаном свадьбы. А то для нас обоих это могло бы стать в высшей степени двусмысленно.
      С тех пор, к счастью, эта тема не всплывала в наших разговорах. Впрочем, и комплиментов в свой адрес я от него больше не слышала никогда.
      – Привет, Фриц, – подошла я к нему.
      Я не ожидала никакого ответа, потому что не в привычке свекра было отвечать на приветствия. Он снисходил до того, чтобы заговорить с нами, в лучшем случае лишь за столом. И для меня такой чести было более чем достаточно.
      Детей не особенно смущала недовольная физиономия деда.
      – Дед, дед, расскажи нам какую-нибудь историю!
      – Дед, может, ты посмотришь картину, которую я тебе нарисовал?
      – Дед, давай я буду твоим всадником.
      – Слезайте с меня, – ворчал Фриц. – И руки прочь от газеты. Она стоит недешево.
      Катинка повернулась к нам.
      – Разве это не мило? Дедушка с тремя внучатами. Я только вчера прочитала, что научно доказано: дети – источник вечной молодости.
      – Да-да, прежде всего для своих матерей, которые годами недосыпают из-за них, – пробормотала я в ответ. – Если умолчать о том, что приходится кочевать от одной нужды к другой.
      – Ну, Оливия, ты совершенно не понимаешь, о чем говоришь!
      Опять – двадцать пять! Катинка могла бы казаться очень милой, если бы постоянно не пыталась втянуть меня в дискуссию о детях вообще и о нашей со Штефаном бездетности в частности. Я бросила молящий о помощи взгляд на Штефана, но он уже занимался детьми, которые, оставив в покое деда, дружной ватагой накинулись на своего дядю.
      – Я не говорю, что растить детей – это не требующее колоссальных усилий занятие, – сказала Катинка. – Но эти усилия оказываются вознаграждены тысячекратно. На вашем месте я не стала бы упускать такую возможность. – Здесь она сделала многозначительную паузу, во время которой ее взгляд сконцентрировался на надписи на моей майке: «Мне уже исполнилось тридцать – пожалуйста, переведите меня через дорогу». – Лучше вам поспешить, пока не стало совсем поздно. Ах, кстати, у нас есть для вас сюрприз.
      Для Катинки все дамы после тридцати, не занятые воспитанием потомства, были подозрительны. Значит, что-то у нас не в порядке с гормонами. И кроме того, существовал еще социальный аспект: с какой стати дети Катинки должны будут нести расходы на наше пенсионное обеспечение? Катинка считала, что это несправедливо.
      Я уже представила себе, что это будет за сюрприз (недаром Штефан прозвал сестру «Несушка-рекордистка»), и быстро выскользнула в зимний сад, прежде чем она что-нибудь скажет.
      Стол к воскресному завтраку всегда накрывали в зимнем саду, не важно, была ли на дворе зима или лето. Старший брат Штефана, Оливер, и его жена, Эвелин, уже сидели за столом вместе с мужем Катинки, Эберхардом. Эберхард являлся для всех настоящим бедствием. Для меня всегда оставалось загадкой, что Катинка в нем нашла и что вообще в нем можно было найти. В то время как она после каждой беременности снова приводила себя в порядок диетами и голодом, чтобы влезть в свой 38-й размер, он с каждым ребенком прибавлял в весе и размере живота. Но самым смешным было то, что пропорционально прибавляемым килограммам неотвратимо возрастала и его самооценка.
      – Женщины должны следить за своей фигурой, – не забывал регулярно подчеркивать он, сопровождая эту фразу странным квакающим смехом.
      – Все уже собрались для созерцания воскресного затопления «Титаника»? – сказала я вместо приветствия, но лишь Оливер удостоил меня взглядом; двое других уже находились в состоянии первой воскресной дискуссии.
      – Привет, Блуменкёльхен, – сказал Оливер.
      – Привет, Блуменколь, – ответила я ему в тон.
      Все это звучало несколько по-дурацки, но прозвища, придуманные нами друг для друга, звучали именно так, коль скоро лишь мы вдвоем имели «проблемы» с цветом волос. Оливер никогда не выглядел таким презентабельным, как Штефан. Его глаза не были голубыми, улыбка не была столь обезоруживающей, а волосы столь блондинистыми. Зато они кудрявились еще сильнее, чем мои. Настолько сильно, что Оливер был вынужден стричься очень коротко, потому что и в самом деле не хотел выглядеть словно кочан цветной капусты. Кроме того, он был довольно крупный и неуклюжий, чтобы, как Штефан, казаться похожим на Брэда Питта. Зато его жена Эвелин – вот до чего несправедливо устроен мир! – была вылитая Дженнифер Энистон, даже несмотря на то что не умела так смеяться. Точнее говоря, возникало подозрение, что Эвелин вообще не умеет смеяться. Самое большее, что мы видели, – это как она улыбается, да и то улыбки эти были всегда какими-то кисловатыми. Хотя следует признать, что ее привлекательности это ничуть не вредило. Она была одета во что-то черное, шикарное, определенно очень дорогое, но лицо, как обычно, имело такое выражение, будто у нее болят зубы. Может быть, дело было в Эберхарде, а может быть, в том, что зубы у нее и в самом деле болели.
      Оливер заинтересованно изучал мою грудь.
      – А что, тебе уже и в самом деле тридцать?
      Я смущенно кивнула.
      – И даже еще несколько годиков, судя по слою пыли на этой майке, – едко добавила Эвелин.
      – Эге, – буркнул Эберхард и с забавно-сосредоточенным выражением лица уставился на майку. Ничего похожего у Катинки дома, конечно, не было. – Неплохо, господин Шпехт.
      Я понятия не имела, что мне следует ответить на это глубокомысленное бурчание Эберхарда.
      – Я еще ни разу ее не надевала, потому что, казалось, она мне слишком мала, – сказала я, так как внезапно мне пришло в голову, что не помню, кто подарил мне этот дурацкий топ на день рождения.
      В конце концов, это могли быть и Эберхард, и Катинка. В этот момент мне пришла в голову мысль, что я упустила возможность надеть майку с новыми брюками, приобретенными на распродаже, а влезла в эти совсем неподходящие джинсы. Глупая ошибка.
      – О тебе можно говорить все, что угодно, но ты смелая, – сказала Эвелин.
      Я исподтишка изучала ее с головы до ног, но это было безнадежно: она была одета безупречно. Чтобы подобрать свой гардероб, она, конечно, обошла не один магазин женской одежды, однако и без этих дорогих шмоток Эвелин была замечательно хороша собой. Среднего роста, очень стройная, с короткой стрижкой светло-каштановых волос. Во всем ее облике и фигуре не было ни одной проблемной зоны; моя же фигура, напротив, в определенные дни представляла собой сплошную проблемную зону. Вам это тоже знакомо? На голове словно кочан капусты, под глазами мешки, а на подбородке, как назло, вскочил ненавистный прыщ, с которым еле-еле протискиваешься в дверь. На внешнем виде Эвелин и такие дни почему-то не сказывались. Глаза у нее были карие, обрамленные умело подкрашенными пушистыми ресницами, а узкие элегантные очки, которые она носила, лишь подчеркивали безупречность лица. Даже веснушки расположились на носу именно в тех местах, где это было нужно, и даже с помощью лупы вряд ли можно было бы найти среди них хоть одну неподходящую по размеру. Руки были идеально ухожены, так что я поскорее поспешила спрятать неотмытые от садовой земли пальцы в карманы, прежде чем Эвелин успеет сделать хоть одно замечание по этому поводу. Только вот джинсы были настолько тесны, что края карманов тотчас пережали мне сосуды и кисти начали затекать.
      К счастью, Эвелин решила не заниматься дальше обсуждением моего внешнего вида, а переключилась на Эберхарда.
      – Хорошо, что ты здесь, – сказала она. – А то Эберхард снова начал критиковать еженедельную телепрограмму, несмотря на то, что мы дали ему понять, что это дерьмо нас совсем не интересует.
      Слово «дерьмо» она подчеркнула так выразительно, что даже я не могла не заметить наигранность ее агрессии, Я предположила, что виной всему предменструальный синдром. Или все-таки зубная боль?
      – Ого, – произнес Эберхард, ничуть не обидевшись. – Все ясно, что уж тут! Тебя, конечно, ничего не интересует, кроме того, что и зачем делает Цалеманн в своем шоу. Иначе можно считать, что неделя прошла напрасно.
      – Я одним глазком просматриваю «Тагесшау» – информационную программу, когда по средам занимаюсь глажкой, – раздраженно ответила Эвелин, пока я раздумывала над тем, что же все-таки сказал Эберхард. Потому что у меня сложилось впечатление, что он говорит совершенно на другом языке. Эвелин между тем продолжила: – Но вообще-то я главным образом слушаю радио. Те выплаты из моих налогов, что идут на развитие радиоканалов, кажется мне, куда с большей пользой находят свое применение. А уж если что-то заинтересует меня в новостях, то можно на секунду отставить утюг в сторону.
      – Ого, тогда я ничему больше не удивляюсь, – насмешливо произнес Эберхард. – Вот ты и села в лужу. Скажи, что и программы с участием своего мужа ты никогда не смотришь, а?
      Оливер работал в редакции новостей небольшой региональной телерадиостанции, и его можно было видеть там куда чаще, чем раз в неделю. Причем его появление всегда предварялось не иначе как: «Наш корреспондент Оливер Гертнер передает с места события». Лично я была горда тем, что с некоторых пор являюсь его родственницей, и старалась не пропустить ни одной программы с его участием. Для остальной части семейства его профессия потеряла всякое очарование, поскольку они считали, что Оливер давно уже должен был вести свои репортажи не с местечковых свалок, а из тех мест, где действительно что-то происходит: из Нью-Йорка, Лондона, из Афганистана, наконец. Но Оливер все время оставался в стране, занимаясь подготовкой репортажей, которые были нужны программе в первую очередь. Ветер трепал его причесанные к началу репортажа волосы, едва он успевал произнести что-то типа: «Рядом со мной сейчас находится руководитель окружной пожарной охраны. Господин Ковальский, как долго еще могут продлиться спасательные работы на месте пожара?»
      – Мне совсем не обязательно смотреть эти программы, – парировала Эвелин. – Потому что Оливер и так мне все подробно рассказывает. – Это прозвучало так, словно она заставила себя поверить, что ничего лучше этих рассказов Оливера для нее не существует.
      – Ого! – встрепенулся Эберхард.
      Оливер ничего не сказал, одарив Эвелин мрачным взглядом.
      «Ого!» – подумала я так же, как Эберхард.
      – Так, а теперь все-таки вернемся к нашему сюрпризу! – В комнату вошла Катинка с большим подносом нарезки.