Того владыки римлян, чьи дела

Григорий обессмертил величаво.

Мы видим собирающегося в поход императора Траяна.

За удила императорского коня ухватилась вдовица, умоляя отомстить убийцам ее сына. Добро должно быть действенно, император обязан творить справедливый суд сам, не надеясь на других, в этом «его призванье» и долг, — Данте всюду находит повод для пропаганды своих политических идей.

Порою поэт в нескольких терцинах создает образы, которые нельзя забыть. Таков, например, в «Чистилище» краткий рассказ о Провенцане Сальване. Этот правитель Сьены, человек гордый и жестокий, очутился среди очищающихся душ лишь потому, что спас из тюрьмы неаполитанского короля Карла I, своего друга, осужденного на смерть. За Карла нужно было заплатить огромный выкуп — 10 тысяч золотых флоринов. Провенцан Сальвани собрал все, что у него было, но не смог составить необходимой суммы. Тогда он, как нищий, сел посредине площади Кампо и стал просить проходящих граждан ему помочь. Видя добровольное унижение своего гордого сеньора, сьенцы были тронуты его смирением, собрали недостающие деньги, и выкуп был заплачен вовремя. Сальвани дрожал каждой жилкой от унижения, но претерпел все, чтоб только вырвать из темницы своего друга. И за это Данте дарует прощение гордому и гневному сеньору.

Тетка Провенцана Сальвани, некая дама из Сьены по имени Сапья Сарачини, отличалась при жизни завистливостью, так же как Гвидо дель Дука из Романьи, о котором еще будет речь. Завистливые сидят вдоль скалы, опершись друг о друга, как нищие. Их веки зашиты по краям железной нитью, и они осуждены на слепоту, пока не кончится срок покаяния. Сапья желала зла всем своим согражданам, она радовалась даже поражению своего племянника, который пал в битве с флорентийскими гвельфами. Но под старость она смирилась и покаялась в своих грехах. Госпожа Сарачини не без юмора рассказывает о сьенских сухопутных «адмиралах». После того как сьенцы тщетно искали подземную реку Диану, чтоб обеспечить город водой, они захотели приобрести на берегу Тирренского моря гавань Таламонэ, и все влиятельные граждане мечтали стать капитанами и адмиралами несуществующего сьенского флота.

Так же замечателен, но в ином плане, рассказ о встрече Данте в преддверии Чистилища с добродушным и ленивым флорентийским мастером музыкальных инструментов Бельаква. Нельзя забыть улыбки, которая нежданно озаряет лицо Данте, когда он видит, как Бельаква сидит на большом камне в тени, терпеливо ожидая с присущей ему ленцой того часа, когда начнется его мучительное и тяжкое восхождение на гору. Данте стремится скорее достигнуть Земного Рая, открыть путь к звездам, он полон нетерпения, готов преодолеть все трудности. Бельаква, склонив голову на колени, никуда не спешит: он спасен и никуда не торопится. «А ты беги наверх, если ты такой ретивый», — говорит он своему старому знакомому Данте.

В Чистилище есть гордец, напоминающий Фаринату. Это знаменитый итальянский трубадур Сорделло ди Гойто, умерший около 1270 года, земляк Вергилия, — оба они происходили из окрестностей Мантуи. Сорделло прославился не только своими провансальскими стихами, но и прогремел в скандальной хронике XIII века. С помощью Эццелино да Романо, тирана Падуи, он похитил жену одного из своих покровителей — Куниццу. Данте поместил прекрасную грешницу в сияющем небе Венеры.

Может быть, ей отпустились поэтом многие грехи за то, что под старость она покаялась и освободила своих крестьян.

На втором уступе Антипургатория застыл Сорделло,

Он не спешит ответить на вопрос пришельцев, «какая удобнее дорога к вышине», но спрашивает, кто они и откуда.

Встреча с Сорделло, автором обличительных и сатирических стихов, возбуждает в груди Данте полные горечи воспоминания. Звучат инвективы против Италии, а потом против Флоренции. Данте негодует, обличает, проклинает:

Напрасно император Юстиниан стремился законами и правосудием обуздать бешеного итальянского коня, седло цезарей пустует, конь, не укрощаемый шпорой, несется в бездну. Сад империи запущен, наследники Генриха VII забыли свой дом. Сеньоры Италии или оплакивают свои потери, или дрожат от страха. Стенает Рим, покинутый кесарем, но в чудесной глубине событий таится еще неведомая великая радость для Италии и всего мира. Но пока еще рано радоваться, так как повсеместно власть захватили все кому не лень. Как некогда Клавдий Марцелл, сторонник Помпея, враг Цезаря, пролез в консулы, так ныне всюду угнетают народ узурпаторы.

С горькой иронией поэт замечает, что все это не касается Флоренции, ибо там мудрость свойственна всем гражданам. Флорентийцы согласны, недолго раздумывая, взяться за любую политическую реформу. Они считают, что Спарта и Афины, где когда-то вспыхнула заря гражданских прав, пред ними — лишь несмышленые младенцы. Однако Флоренция напрасно мастерит тончайшие и недолговечные уставы, все в ней изменчиво: законы, деньги, нравы. Ей следовало бы опомниться и понять, что она подобна больной, которая мечется среди перин, не в силах обрести покоя. Гвидо дель Дука из равеннского рода Онести «пророчествует» о страшной резне, которую учинил в 1303 году подеста Флоренции равеннец Фульчери да Кальболи. Фульчери подверг жестоким пыткам пленных белых гвельфов и зверски казнил гибеллинов. Поэт рисует картину резкого упадка нравов в Тоскане, не щадя и своих бывших союзников.

В пятом круге скупцов и расточителей, где искупают свою вину те, кто при жизни находился во власти волчицы, Данте слышит молитвы некоего благочестивого человека. Это Гуго Капет, предок всех Филиппов, Людовиков и Карлов, царствовавших в течение многих веков во Франции. Неаполе и даже в Венгрии. Гуго Капет будто бы был сыном мясника, так утверждало и старофранцузское предание и поздний французский эпос, флорентиец Джованни Виллани и, наконец, в XV веке в одной из своих баллад — Франсуа Вийон. Сам Гуго, хоть и скуповатый, как все выходцы из купеческих родов, покаялся и преисполнен уверенности в том, что его грехи простятся. Но его потомство осквернило себя стяжательством и

Благочестивые слова Капета превращаются в инвективу, не первую в «Божественной Комедии», но одну из самых острых. Одно из главных обвинений родоначальника династии Капетингов своим потомкам — узурпация ими соседних земель. Капет говорит, что, пока род его не переходил пределов Прованса, он не представлял опасности для других стран.

Короли Франции не удовольствовались землями Прованса и Нормандии; Карл Анжуйский воцарился в Неаполе. Он обезглавил последнего потомка Гогенштауфенов Коррадино, а Фому Аквинского приказал отравить только за то, что этот ученейший муж принадлежал к роду графов Аквино, враждебных Анжуйской династии. Иронию Данте усиливает повтор слова-рифмы «во искупленье», подчеркивающей ханжество и цинизм Карла.

Затем Данте переходит к «новому Карлу», брату Филиппа Красивого, который своим предательским копьем «брюхо у Флоренции распорет». И наконец, устами Капета Данте сводит счеты с королем Франции Филиппом IV, совершившим ряд гнусных преступлений, ограбившим тамплиеров и предавшим их лютой казни («он в храм вторгает хищные ветрила»).

Смешно упрекать великого флорентийца в том, что он иначе, чем мы, оценивал историческое значение деятельности первых королей из династии Капетингов, преодолевавших насилием феодальную и экономическую раздробленность Франции и собиравших крупное национальное государство. Данте, как и его видавших виды современников, прежде всего ошеломляли методы, поистине чудовищные, с помощью которых Филипп IV и его родичи осуществляли свои цели.

На исходе из круга скупцов и расточителей Данте и Вергилия догоняет тень. Это Публий Папиний Стаций, римский поэт 1 века н. э., автор «Фиваиды», которую Данте необычайно ценил, и незаконченной поэмы «Ахиллеиды». Его «Сильвы», — может быть, лучшее, что он написал, — остались Данте не известны. Стаций был очень знаменит в средние века; Возрождение читало лишь «Сильвы». В сущности, Стаций был подражателем Вергилия. От дня своей смерти до условного 1300 года Стаций провел в Чистилище около двенадцати веков, из которых более пяти — в круге скупцов, четыре столетия он толкался среди незрячих завистников, остальное время, вероятно, пребывал в Антипургатории. Когда пришло время его очищения, гора Чистилища содрогнулась, как при землетрясении, — знак прощения всех грехов. Стаций не сразу узнал, что его собеседник — Вергилий, но, когда Данте сказал ему, кто пред ним, Стаций упал к ногам своего учителя и хотел их обнять. Но Вергилий отстранил его:

Эта сцена напоминает встречу Данте с Казеллой:

Данте считает, что умершие души до дня страшного суда наделены некоей призрачной плотью, которая, однако, способна чувствовать и страдать.

Три поэта вместе продолжают свой путь к вершине горы. В Чистилище Данте всюду встречает поэтов, художников, музыкантов, оплакивающих свое земное несовершенство. В дни молодости Данте обменивался грубыми и не совсем пристойными сонетами со своим другом и свойственником Форезе Донати, братом Корсо. Он находит тень ругателя и чревоугодника Форезе в шестом круге и приветствует его словами, в которых нет и следов былого раздражения. Форезе произносит трогательные слова о своей вдове, называя Данте милым братом, однако и в Чистилище он сохраняет острый язык поэта школы Рустико Филиппи. Осмеивая нравы флорентийских женщин, он насмешливо «предрекает»:

Подобные жанровые сцены встречаются и в других местах «Чистилища», хотя менее, чем в «Аде». Приведем для примера начало шестой песни:

Все то, что Данте видел во Флоренции, стоит перед ним как живое. Впрочем, сценку игры в кости — излюбленное им «расширенное сравнение» — Данте приводит для передачи толкотни в густой толпе теней Чистилища.

Над шестым кругом, где каются чревоугодники, возвышается последний, седьмой круг, ближе всего расположенный к Земному Раю. Там очищаются те, кто предан был сладострастью. Среди этих душ Данте находит немало поэтов, служивших земному Амору. В огненных пределах Данте видит Гвидо Гвиницелли, отца «сладостного нового стиля». Полный восторга и волненья, Данте обращается к болонскому поэту и говорит, что слава стихов «старшего Гвидо» не пройдет вовеки. Тогда в волнах пламени Гвидо Гвиницелли указывает на другого очищающегося, который, по его мнению, более заслуживает похвалы, чем он. Данте обращается с вопросом к этому духу. Тот отвечает изысканно и вежливо на провансальском языке: «Ieu sui Arnaut, que plor e vau cantan».

Это знаменитый трубадур Арнальдо Даниэль, которого Данте ставил выше всех певцов Прованса в своем трактате «О народном красноречии». Изобретая все новые и новые формы канцон, Данте учился у провансальского трубадура. Сложную форму сикстин, разработанную Арнальдо, Данте воспринял и развил в цикле стихов о Каменной Даме.

Чтобы достигнуть Земного Рая, Данте должен пройти через стену огня, который опаляет жаром, превосходящим расплавленное стекло, и в то же время не сжигает. Данте вошел в очищающее пламя с большим страхом, «побледнев, как мертвец, которого кладут в могилу». Вергилий побуждает его к решительному шагу и обещает, что за огненной стеной находится Беатриче. Автор «Энеиды» пошел впереди, Данте следовал за ним, шествие замыкал Стаций. За стеной огня ступени вели в сады Земного Рая, охраняемые ангелом целомудрия. Переночевав на ступенях последней лестницы, ведущей к совершенству, Данте и латинские поэты вошли в Земной Рай. Уста Вергилия сомкнулись, ибо в этих пределах просвещенный разум должен безмолвствовать. На ступенях перед восходом Данте видит во сне прекрасную молодую женщину, которая на холмах Венеры собирает цветы. Слышится ее песня. Это Лия. Ее сестра Рахиль сидит неподвижно и смотрится в зеркало, любуясь красотой своих очей. Лия любит работу своих прекрасных рук, Рахиль погружена в самолюбование. Так представлена в живых образах и в то же время аллегорически жизнь деятельная и жизнь созерцательная. Лия предвозвещает Матильду Земного Рая, Рахиль — Беатриче, с которой она находится рядом в Небесной Розе. Этим сном во сне постепенно раскрывается перед Данте новая красота Беатриче.

В «Чистилище», как и в «Аде», Данте часто прибегает к приему сновидений, которые являются как бы сном во сне. Припомним еще несколько снов Данте. В преддверии Чистилища Данте снится, что его возносит «в заоблачный совет» орел. Это орел Юпитера, символ Римской империи.

Иногда Данте не помнит, что происходило с ним во сне, и ему рассказывает об этом Вергилий. Так Данте не мог понять, каким образом после долины Антипургатория он очутился на лестнице перед вратами Чистилища. От Вергилия он узнает, что сонного его перенесла на руках Лучия. Сон-видение посещает Данте и перед восхождением к последним двум кругам, но представшее ему на этот раз отвратительно и мерзостно. В сон Данте вступила женщина «гуглива, с культями вместо рук, лицом желта», хромая и кривая. Под взглядом Данте она выпрямляется, живая теплота проходит по ее восстановившимся и оживающим членам, лицо ее становится прекрасно, облекаясь «в такие краски, как любовь велела».

Рядом с неотразимо ужасной женщиной нежданно появляется святая жена. Она гневно рвет платье у поющей, обнажая ее мерзости. От «несносного смрада», который исходит от плоти, Данте просыпается. Вергилий объясняет погрузившемуся в раздумья Данте смысл видения:

И Данте навсегда освобождается от наваждения… Земной Рай является как бы средоточием жизни активной. Водительницей Данте станет там Матильда. Листва в лесу Земного Рая вторит гармоническому легчайшему ветру. Движение воздуха в Эдеме Данте сравнивает с дыханием сирокко среди приморских сосен у Кьясси между Равенной и Адриатикой. Эолова арфа ветров у Кьясси запечатлелась много веков спустя и в байроновском «Дон-Жуане»:

Поток преграждает Данте путь, и тогда появляется Матильда, собирающая цветы. Ее шаг переходит в пляску, она почти летит над поверхностью земли и кажется Данте юной Прозерпиной до того, как ее похитил Плутос, бог преисподней. Взгляд ее исполнен блеска, напоминая сияние очей Венеры, уязвленной стрелою Амура. Это поэтическое видение можно назвать идиллией Земного Рая. Так оно было понято поэтами Аркадии — итальянского классицизма начала XVIII века, и от них восприятие это передалось в конце века русским писателям из окружения Карамзина, которые впервые заинтересовались Данте. Сцена с Матильдой — первый русский перевод из «Божественной Комедии» (1799). Над водами Леты слышится смех Матильды. Ее образ напоминает нам не только юную Прозерпину, но также Симонетту Полициана и Венеру Боттичелли. Радость игры и смех Матильды рождают воспоминания о блаженных временах, когда на земле еще не было плача и стенаний. Явление Матильды обещает восстановление на земле совершенного и праведного человечества, не знающего алчности и стяжания. Матильда говорит, что поэты древности, которые воспевали золотой век, наверно, витали здесь в своих снах. При этих словах на лицах Данте, Вергилия и Стация расцветает улыбка, Вергилий продолжает хранить молчание. Последние его слова перед вступлением в Земной Рай были о том, что Данте свободен, дух его исцелен, он стал сам себе судьею; отныне он увенчан короною и митрой, посвящен во все тайны мироздания, проник в тайны жизни действенной, символ которой императорская корона, и жизни созерцательной (символ ее — митра), и поэтому сам стал судьей, царем и первосвященником. Быть может, в этих стихах отразился обряд посвящения ордена тамплиеров. Немецкий дантолог Роберт Ион рассчитал, что храм тамплиеров в Иерусалиме находился (в представлении современников Данте) как раз в противоположной точке земного шара от того места, где появилась Матильда.

Последние пять песен «Чистилища» посвящены аллегорическому видению, представляющему трудности для читателя, не обладающего специальными сведениями. Еще раз повторим, что аллегории Данте обладают необычайной художественной выразительностью, создающей первый поэтический план, непосредственно воздействующий на воображение. Перед нами появляется процессия старцев и пляшущих нимф, колесница, влекомая таинственным Грифоном. Данте видит, как лесная глубина озаряется внезапными молниями. Свет все возрастает; воздух под листвою деревьев становится пламенным, сладостный далекий звук переходит в стройный напев. Тогда слышится взволнованный голос поэта, призывающий сонм священных дев — античных муз, которые должны ему помочь выразить все, что он видит и слышит. За то, что он изведал голод, стужу, бессонницу, пусть звездная Урания вдохновит его.

Сперва мы видим — вместе с Данте — краски. Старцы в процессии одеты в белые одежды, над ними струятся световые волны, как бы проведенные кистью художника. Появляется золотая колесница, которую влачит Грифон, переливаясь золотом, белизною лилий и пурпуром роз. Поэт сравнивает колесницу Эдема с триумфальными колесницами древнего Рима и с золотой повозкою Солнца. Вокруг нее пляшут три женщины: алая, изумрудная и белая. Старцы, следующие за колесницей, украшены лилиями и розами (багряные цветы на снегу кудрей). Грохочет гром, и шествие останавливается. Процессия в Земном Раю напоминает равеннские мозаики в церкви Сан Аполлинаре Нуово. Аллегорическое действо на вершине Чистилища нетрудно истолковать: колесница, влекомая Грифоном, имеющим два естества — земное и небесное, — христианская церковь; алая, изумрудная и белоснежная нимфы — вера, надежда, любовь; старцы олицетворяют духовные сочинения. Из этих символов и аллегорий второстепенный поэт создал бы лишь «поучительное», а по существу, хладное и блеклое повествование, которое не могло бы воспламенить фантазию.

Данте увидел на колеснице: в венке из олив под белым покрывалом, в зеленом плаще, в пылающем красном одеянье женщину. В таком пылающем, кроваво-алом платье она впервые предстала поэту во Флоренции, когда ему было девять лет.

Данте хотел что-то сказать Вергилию, оглянулся, но Вергилий исчез, и он услышал голос, утешающий его: «Данте, не плачь, посмотри на меня, это я, это я, поистине я Беатриче». Но Данте не смеет поднять глаз, ощущая страшное раскаяние, и слышит снова тот же голос, говорящий ему, что он мог некогда приобрести невиданное богатство, но не сумел сохранить то, что ему было даровано. Он находил на земле в дни юности помощь во взоре своей госпожи. Когда же она покинула землю, Данте вступил на неверные пути.

Напрасно она взывала к нему и наяву и во сне. Оставалось лишь одно средство для его спасения — показать ему бездны Ада, страшное зрелище погибших навсегда. И по ее просьбе Данте получил доступ туда, где не ступала еще нога живого человека.

Матильда погружает Данте в реку забвения Лету. Слышится пение необычайных созданий, которые одновременно и нимфы в Земном Раю и звезды в глубинах небес. Образ звездных нимф восходит к мифам Платона. Данте, омытый в водах Леты, казалось, готов для пути к звездам. Но он видит страшную и странную метаморфозу: Беатриче сходит с колесницы, грусть овладевает ею, днище колесницы жалит страшный дракон, появившийся из адских бездн. Он слышит с неба нисходящий голос: «Мой челн полон дурного бремени». Появляется наглая Блудница, которая рыщет глазами по земле, и с нею Гигант, и здесь, в священных садах Земного Рая, Гигант обнимает Блудницу, целует ее, а затем бьет. Видение скрывается в лесу. Эта аллегория имеет и политический и богословский смысл. Блудница — церковь под нечестивым папой Климентом V; Гигант, ее пленивший, целующий и избивающий, — французский король Филипп Красивый. Римская церковь, перенесенная в Авиньон, превратилась в блудницу Апокалипсиса. Тем самым нарушилась гармония жизни деятельной на земле и порвалась ее связь с духовным началом. Поэт предсказывает, что вскоре появится «преемник орла» (император), который уничтожит Блудницу и Гиганта. Данте освобождается от этих видений, погрузившись во вторую реку Земного Рая, воды которой восстанавливают воспоминания о добре.

Но и там, в царстве гармонии, света и совершенства, мысли о земном, о судьбах его несчастной родины продолжают тревожить его душу. Он не освободился до конца от трагических воспоминаний даже в звездных высях.

Свое восхождение к звездам Данте относит к весне 1300 года, когда «солнце было в наилучшем положении» в период весеннего равноденствия; оно находилось в созвездии Зодиака — Овне, благотворно влияющего на земную жизнь. Восхождение началось так: Беатриче смотрела в упор на солнце взглядом, доступным, по земным представлениям, только орлу. Из ее созерцания источника материального света возникло движение кверху по вертикальной линии. Данте устремил было свой взгляд к пылающему светилу, но выдержал недолго, затем он почувствовал, что сиянье дня усилилось и возникло как бы второе солнце. Он стал смотреть в глаза Беатриче и вместе с ней подыматься в сферу Луны — со скоростью света. Движение это незаметно, неощутимо, приближается к состоянию покоя и неподвижности, так как скорость его предельна. Данте не знает, подымался ли он телесно, или во сне, или в каком-либо ином состоянии. Он говорит, что в начале полета пресуществился. Теряясь во взоре Беатриче, он был подобен рыбаку Главку, вкусившему, как повествуется в греческом мифе, магической травы и ставшего морским богом. Подымаясь, Данте теряет все чувства, кроме слуха и зрения. Световые волны становятся бесконечными. Так в космосе начался полет Данте и Беатриче, «почти столь быстрый, как небес вращенье».