– Ваше здоровье, милая Амалия! – закричал через стол князь и выпил бокал.
      – Merci, – отвечала соседка графа. – И я пью ваше.
      И выпила свой бокал одним духом.
      – Ради бога, не пейте за мое: я и так не знаю, что со своим здоровьем делать! – сказал князь. – Ничто не помогает убавить этой массы. – Он указал на свое тучное тело. – Да, я предвижу, – продолжал князь, – что мое здоровье убьет меня.
      – Побольше вот этих подвигов, – сказал граф, указывая на бутылку, – и ты убьешь его.
      – Le comte vient de dire quelque chose de dr?le? n’est ce pas?
       – сказал дипломат своей соседке.
 
      – И! для меня это ни больше, ни меньше, как гимнастическое упражнение, как моцион, – отвечал князь, – я знаю, что нынешний вечер прибавит мне два года жизни.56 – Счастливец! а я как выпью лишний бокал, на другой день голова трещит, – заметил граф, – никак не могу пить.
      И выпил. И все выпили.
      – Еще вина! – сказал князь человеку, отдавая бутылку.
      – А вы что ж не пьете? M-r… m-r… – говорил князь, обращаясь к Ивану Савичу.
      – M-r Поджабрин, – подсказала баронесса.
      – Как? – спросил князь.
      – Поджабрин.
      Князь взглянул на графа, тот в ответ чуть-чуть пожал плечами.
      – Меня зовут Иван Савич, – отвечал Поджабрин.
      – Да! Иван Савич, в самом деле что ж вы не пьете? у вас все тот же бокал! – заметил резко граф, – если это так продолжится, вы – mille pardons
       – будете здесь лишний.
 
      Иван Савич смутился, не успел проглотить куска дичи, залпом выпил бокал и закашлялся.
      – Я, ваше сиятельство, непрочь! – сказал он, – я буду пить-с, я тоже люблю жуировать. Жизнь коротка, сказал один философ.
      – Qu’est ce qu’il dit?
       – спросил дипломат у соседки.
 
      – Стыдитесь, m-r… m-r… – начал князь.
      – Иван Савич, – подсказал Поджабрин.
      – Стыдитесь, Иван Савич! дамы выпили по пяти бокалов, а вы еще один.
      – Он догонит! – закричала баронесса. – Извольте, милый сосед, пить сряду пять бокалов. Я буду вашей Гебой.
      Она схватила бутылку и стала лить…
      …………………..
      – M-r Шене! – сказала баронесса через минуту, – вы обещали нам спеть куплеты Беранже. Прошу не забывать.
      – Mais iln’y a pas de piano ici
       , – отвечал дипломат.
 
      – Оно в соседней комнате: мы велим отворить двери и придвинуть его поближе сюда.
      Отворили двери и придвинули фортепьяно. Француз запел…57 Князь повторил refrain
       .
 
      – Браво, браво, Шене! – закричал он. – Что за дьявол этот Беранже! пожил и других учит жить… Да! чего больше? пить, любить, обманывать друг друга: тут вся история и философия рода человеческого.
      – Как ты глуп сегодня, князь, с своим Беранже! – заметил адъютант. – Посмотри, соседка твоя дремлет…
      – Если она заснет, – заметил граф, – ты, князь, отвечаешь за нее: откуда хочешь возьми женщину, а то кадриль не полна – хоть сам надевай юбку.
      – C’est joli
       , – сказал дипломат, – ah, ce comte!
 
      – Славная идея! нарядить князя дамой! – решила баронесса.
      – Право, так! – закричал граф.
      – Весело! ей-богу, весело! – громко сказал опьяневший Иван Савич. – Вот кутят, так кутят!
      – Que veut dire
       кутят?– спросил дипломат.
 
      – Что? – спросил граф.
      Иван Савич струсил.
      – Весело, ваше сиятельство, говорю я, – отвечал он.
      – Его бы тоже не мешало нарядить дамой, – сказал князь, указывая на пустой стул, но желая указать на Ивана Савича. – Он будет похож на твою тетушку, граф, на Настасью Федоровну. Согласны, m-r… m-r… m-r…
      – Иван Савич! – подсказал он. – Очень хорошо, ваше сиятельство, почему не согласиться. Кутить, так кутить!
      Принесли ночные чепцы, кофты, скинули фраки, жилеты и нарядились.
      – Браво, браво! – кричали все, хлопая в ладоши.
      – Если бы бакенбарды долой, – сказал граф, – ты, князь, был бы совершенной женщиной, только не княгиней, а пуассардкой
       . А вы, Иван… Иван…
 
      – Иван Савич, – договорил Поджабрин.
      – Иван Савич, вы… ах, знаешь, князь, он точно очень похож на мою тетушку! ха! ха! ха! право, она!
      И оба с князем, указывая на Ивана Савича, хохотали и кричали: она! она!58 – Да, в самом деле! – сказал князь, – ну, ты, граф, не будешь теперь так повесничать перед ее подобием.
      – Жизнь коротка! надо жуировать! – неистово закричал Иван Савич, в кофте и в юбке.
      Никто ничего не понимал, и постороннему нельзя бы было разобрать ничего. Все хохотали, глядя друг на друга.
      …………………..
      …………………..
      На другой день было прекрасное осеннее утро. Иван Савич проснулся, хотел открыть глаза и не мог. Голова была налита как будто свинцом. Наконец мало-помалу он поднял веки… Пробило двенадцать часов. Иван Савич тихонько встал, подошел к зеркалу – и отскочил: на нем кофта, ночной чепец…
      – Ого! как кутнули! – сказал он. – С нашими так никогда не удавалось: этакой рожи у меня не бывало!!.
      Он покачал головой.
      – Что скажут наши? Лучше не говорить им…
      Он провел рукой по волосам, надел свой фрак и пошел…
      Идучи по лестнице, он встретил какую-то женщину под вуалью. Она с девкой шла вверх. Девка сказала барыне какое-то замечание на его счет…
      – Кто это? – спросила барыня.
      – А жилец, что под нами живет, – отвечала девка. – На них и праздника нет. У баронессы, слышь, целую ночь такой пир был…
      – Под праздник-то!
      В это время дверь захлопнулась.
      – Авдей! – сказал Иван Савич, – дай мне рюмку ликера да разбуди меня к обеду.
      – Ликеры нет: вся вышла, – отвечал Авдей.
      – Как вышел! еще третьего дня там оставалось.
      – Вы выкушали последнюю рюмку.
      – Когда?
      – В последний раз.
      – Смотри: уж не ты ли, друг?
      – Стану я этакую дрянь пить! – сказал Авдей и плюнул. – Я еще отроду никакого вина не пивал.
      – Кто это над нами живет? – спросил Иван Савич.
      – Не могу знать!59 – Узнай!
      Иван Савич долго не являлся к баронессе. Наконец через неделю он отправился к ней. Там он застал ее сестру и Жозефину.
      – А! сосед! – сказала баронесса, – что это вас так давно не видать? Я хотела посылать за вами…
      – Я, баронесса, теперь в нужде, – перебил ее Иван Савич, – и пришел просить вас: не возвратите ли вы мне моих денег?..
      – Денег?..
      Она с изумлением посмотрела на него.
      – Да, две тысячи рублей, что вы у меня заняли.
      – Я заняла! Опомнитесь! неужели вы еще не протрезвились? Напротив, я хотела спросить вас, скоро ли вы мне отдадите семьсот рублей за лошадь?
      Иван Савич остолбенел.
      – Да, за лошадь.
      – Я не шучу, баронесса! – сказал он.
      – И я нет, – отвечала она.
      Он посмотрел на нее серьезно, она на него тоже. Он пошел вон. Сзади его раздался дружный, предательский хохот трех красавиц.
      – Неблагодарный! каков! – послышалось вслед за тем.
      Иван Савич хлопнул дверью и пошел к себе.
      – Не поискать ли нам другой квартиры, Авдей? – спросил он.
      Авдей перепугался.
      – Помилуйте, сударь! – воскликнул он, – еще полугода нет, как здесь живем. Где сыщешь такую квартиру? Удобство всякое: и сарай особый, и лсдничек от хозяина дают, и соседи хорошие, а уж соседки – и говорить нечего…
      – Да… нечего и говорить! – повторил, пожимаясь, Иван Савич.
      Через несколько дней он опять на лестнице встретил ту же женщину под вуалью.
      – Кто это там вверху живет? узнал ли ты? – спросил он Авдея.
      – Барышня живет какая-то. Такая смирная, словно никого нет: ни стукнет, ни брякнет.
      – Так она барышня? Узнай хорошенько, кто она.60 Авдей узнал и сказал, что барышня живет с девушкой и с кухаркой, тихо, скромно, что ее не слыхать, что в гостях у ней бывают всё женщины, и т. п.
      – Как бы побывать у нее?
      – Не могу знать.
      – Не могу знать! Это не мудрено. А ты моги… Послушай-ка! не пахнет ли здесь как будто дымом?
      – Нет-с! – сказал Авдей, поворачивая нос во вес стороны, – не пахнет.
      – Ну, как не пахнет! слышишь?
      – Нет-с, не слышу – не пахнет.
      – Наладил одно: не пахнет! Если я говорю пахнет, так, стало быть, пахнет.
      – Не пахнет, – сказал Авдей, нюхнув еще.
      – Да, именно пахнет: это, должно быть, сверху прошло! Узнай-ка, поди. Долго ли до пожара! Да нет, постой! я сам узнаю.
      Он отправился вверх.
      – Ну, пошел! – ворчал Авдей, – уродился же этакой!..
      И махнул рукой.
      Иван Савич вошел в переднюю верхней жилицы. Там никого не было. Налево был маленький коридор, который вел, повидимому, в кухню. Иван Савич остановился. Оттуда раздавался довольно приятный голосок.
      – Не надо мне петуха! – говорил голосок. – Зачем ты петуха купила? Я тебе велела курицу купить; а это, видишь – петух! все по-своему делаешь!
      – Да мужик-то знакомый, матушка, – отвечал другой голос, – наш ярославский. Пристал: купи да купи; петушок, говорит, славный.
      – Не хочу я петуха: петухи жестки!
      – И нет, матушка, этот еще молоденький, словно цыпленочек.
      Иван Савич решился проникнуть дальше. Появление его произвело значительный эффект.
      – Ах! – закричала барышня, закутываясь одной рукой в большой желтый платок, а другой держа петуха.
      – Я-с… мое почтение… я живу здесь под вами…
      – Что ж вы, милостивый государь, ходите по чужим квартирам? – начала она, пряча под платок руку с петухом. – Вы думаете, что я беззащитная девушка, без покровителя, что меня можно всякому обидеть? Извините, вы61 ошибаетесь! Позвольте вам сказать: у меня есть кому вступиться, и я не позволю… За кого вы меня принимаете, с какими намерениями?
      Иван Савич перепугался. Он забыл, зачем пришел.
      – Извините-с… – начал он, – я… только пришел спросить… вот извольте видеть… мне… того-с…
      – Что того-с? На, Устинья, курицу… Что ж ты не возьмешь?
      – Ведь это петушок-с? – робко спросил Иван Савич.
      – А вам что за дело? вы почему знаете?
      – Я слышал от человека, что ваша кухарка ошибкой купила петуха… не угодно ли поменяться на курочку?..
      – Какая дерзость! – воскликнула барышня, пожимая плечами, – боже мой! до чего я дожила за мои грехи! За что ты меня так караешь? Как вы осмеливаетесь говорить мне такие речи? Вы пришли обижать меня? Что ж это такое…
      Она начала плакать.
      – Позвольте, сударыня, – сказала кухарка, – они за делом пришли: может, у них в самом деле куплена курица, – вот бы и поменялись. А почем изволили платить?
      – Нет-с… позвольте… я объясню вам настоящую причину, – сказал Иван Савич. – Я пришел спросить… У меня, извольте видеть, вдруг запахло дымом… Так столбом и ходит по комнатам. Я думал, не от вас ли…
      Барышня и кухарка подняли носы кверху и стали нюхать во все стороны. С ними для компании нюхал и Иван Савич.
      – В самом деле, пахнет! – сказала встревоженная барышня, – уж не пожар ли? поди-ка сбегай к верхним жильцам.
      – Ах, мои матушки! так глаза и ест! Чего доброго: долго ли до греха! – сказала Устинья и побежала.
      – Постой, постой! Что ж ты нас оставляешь одних? – закричала барышня в испуге. – Что скажут? Ах, боже мой! Уйдите!..
      – И, матушка! ничего! барин хороший, – сказала Устинья и ушла.
      – Помилуйте… – начал Иван Савич.
      Он не знал, что сказать, и стал застегивать сюртук; а она перебирала бахрому своего платка.
      – Давно здесь изволите жить? – спросил он потом.62 – Я еще с покойным папенькой жила здесь. Слава богу! про нас никто не может недоброго слова сказать. Вот сегодня в первый раз незнакомый мужчина пришел без позволения…
      – Если б я знал, каким образом достигнуть этого драгоценного позволения, – начал Иван Савич, смиренно опустив глаза в землю, – я бы ничего не пощадил…
      – Я почти никого у себя не принимаю, – сухо сказала она, – кроме сестры с мужем, крестного и его племянников…
      – О, я уверен!.. Я пришел единственно насчет дыму… Но, признаюсь, поговоришь с вами несколько минут… невольно хочешь видеть вас чаще…
      – У вас и без меня есть знакомство: я видела однажды, как вы вышли от баронессы, – сказала она колко и с достоинством.
      – Баронесса! О! – с жаром начал Иван Савич, – я давно с ней не знаком. Если б вы знали, как я был обманут наружным блеском…
      Он стал ей рассказывать, что с ним случилось. Она презрительно качала головой. Когда он хотел описывать пир, она замахала рукой.
      – Ради бога, перестаньте! перестаньте! – закричала она, обидевшись, – что вы? Помните, с кем говорите! За кого вы меня принимаете? Я вас не понимаю…
      Иван Савич замолчал.
      – Так две тысячи рублей и пропали? – спросила она потом с любопытством.
      – Пропали-с.
      – И еще семьсот рублей?
      – Да-с… нет-с, пятьсот рублей только: ведь я лошадь продал за двести рублей.
      – Какая жалость! Какая мерзавка! – сказала она, – как терпят таких тварей? И вот необходимость принуждает и честную девушку жить под одной кровлей с такой бесстыдницей!
      Она концом платка отерла глаза.
      – Так вы больше с ней не знакомы?
      – Нет-с. Да если б и был еще знаком, то довольно услышать от вас одно слово, чтоб прекратить…
      – Благодарю вас за комплименты, – перебила барышня сухо, – только я их никогда не слушаю. Стало63 быть, у вас большое жалованье, – спросила она, помолчав, – что вы можете по две тысячи рублей бросать?
      – Жалованье? У меня нет жалованья-с.
      – Как нет?
      – Так-с. Мне не дают.
      – Не дают! Как же смеют не давать?
      – Так-с. Я не получаю.
      – Стало быть, сами не хотите?
      – Нет-с, я бы пожалуй… да не положено…
      – Для чего же вы служите?
      – Из чести-с.
      – Чем же вы живете?
      – Своим доходом, – сказал он.
      – А! у вас есть свои доходы, – примолвила она. – Как это приятно!
      Тут Устинья пришла сверху и сказала, что дыму нигде не оказалось.
      Иван Савич стал раскланиваться.
      – Извините, что потревожил вас, – сказал он. – Если б я имел надежду на позволение видеть иногда вас… я бы почел себя счастливым…
      – Это позволение зависит от моего крестного папеньки, – сказала она, – если им угодно будет позволить принимать вас по четвергам, когда у меня собираются родные, тогда они дадут вам знать; а без того я не могу… И притом вы должны обещать, что никогда, ни словом, ни нескромным взглядом не нарушите приличий… Обо мне, слава богу, никто не может дурного слова сказать…
      – О, клянусь! – сказал Иван Савич и ушел.
      – Авдей! ведь верхняя-то жилица недурна, – сказал он, воротясь к себе, – только немного толстовата… или не то, что толстовата, а у ней, должно быть, кость широка! Не первой молодости. Как ты думаешь?
      – Не могу знать!
      – А какая неприступная! просто медведь.
      Прошла неделя. От крестного папеньки не приходило никакого известия. Ивана Савича так и подмывало увидеться с жилицей. Но как?
      – Как бы это сделать, Авдей? – спросил он.
      – Не могу знать… Да позвольте, сударь, – сказал он, желая угодить барину, – никак, дымом пахнет… – И нюхнул.64 – Э! стара штука! ты выдумай что-нибудь поновее. А я выдумал. Постой-ка, я пойду, – сказал Иван Савич и отправился вверх.
      Он тихонько отворил дверь.
      – Кто там? – послышалось из комнаты.
      Он молчал.
      – Кто там? – раздалось громче.
      – Это я-с, – сказал он тихо.
      – Да кто я-с? разносчик, что ли? Ах! не нищий ли уж?
      В зале послышалось движение, и барышня выбежала в переднюю.
      – Ах, это опять вы? – сказала она.
      – Я самый-с.
      Она была уже не в утреннем капоте и не в папильотках, как в первый раз, а в черном шелковом платье, со взбитыми локонами. В одной руке держала она не петуха, а маленькую собачку, в другой – книжку. Собачонка так и заливалась-лаяла на Ивана Савича.
      – Что вам угодно? – сказала она. – Помилуйте! Молчи, Жужу! Как вы со мной поступаете? За кого вы принимаете меня? Молчи же: ты выговорить слова не дашь! Этого еще не бывало, чтобы чужой мужчина осмелился… в другой раз… а? На что это похоже? С этой собачонкой из терпенья выйдешь. Средства нет никакого!
      Она пустила ее в комнату.
      – Я только пришел спросить… – начал Иван Савич.
      – Что спросить? Помилуйте! со мной никто так не поступал…
      – Я только хотел узнать, не колете ли вы здесь дров…
      – Я колю дрова! а! каково это? Вы хотите обижать меня, бедную девушку: думаете, что меня некому защитить. Я крестному папеньке скажу. Он коллежский советник: он защитит меня! Я колю дрова!..
      – То есть не колют ли у вас? – прибавил Иван Савич, – у меня раздается так, что стены трясутся; того и гляди штукатурка отвалится… задавит…
      – Мне дрова рубит дворник в сарае, – отвечала она. – Я плачу ему два рубля в месяц – вот что. А это, верно, у соседей…
      – Ах, так виноват! – сказал Иван Савич, раскланиваясь, и остановился.65 – Позвольте спросить, что это за книжечка? – спросил он нежно.
      – Это «Поучительные размышления»… Мне папенька крестный на прошедшей неделе в именины подарил.
      – А какой святой праздновали на прошлой неделе, позвольте спросить?
      – Прасковьи, двадцать восьмого октября. Меня ведь зовут Прасковьей Михайловной.
      – Вот вы нравоучительные книги изволите читать, Прасковья Михайловна, а я так все философические…
      – Уж хороши эти философические книги! я знаю! Мне крестный сказывал, что философы в бога не веруют. Вот пусти вас к себе: вон вы что читаете!
      И она отступила.
      Иван Савич сделал шаг вперед. Она отступила еще. Он за нею – и очутился в комнате.
      – Наконец я у вас… – сказал он торжественно, – ужели это правда?.. я как будто во сне…
      – Ах! – сказала она, – вы уж и вошли! Каковы мужчины! Вы, вероятно, думаете, что я рада, что хотела этого? Не воображайте!
      – Помилуйте… осмелюсь ли я? Я только умоляю: не лишите меня счастья…
      – Как это можно! Ах, господи! – начала она, садясь на диван. – Что скажут? про меня никто никогда не слыхал дурного слова, а тут этакой срам: чужой мужчина в другой раз…
      – Скажут-с… что я приходил узнать насчет дров: ведь всякий дорожит своим спокойствием… согласитесь сами, Прасковья Михайловна! – убедительно прибавил Иван Савич и сел.
      – Оно, конечно… – начала она, – позвольте узнать, как вас по имени и отчеству? Ах! да уж вы и сели?
      – Меня зовут Иван Савич, – сказал он.
      – Оно, конечно… Иван Савич! Но посудите сами: ведь я девушка, мне двадцать второй год, я дочь честных родителей, живу одна, и обо мне никто дурного слова не слыхал. Что могут подумать?..
      – Так-с, так-с! Боже меня сохрани спорить… но я человек смирный, живу тоже один… Почему ж мне, как соседу, не позволить иногда притти время разделить. Особенно же теперь наступает зима… вечера длинные.66 – Неужели вы думаете, – сказала она, – что я позволю вам сидеть у себя по вечерам одним? Вы ошибаетесь!.. За кого вы меня принимаете? Другое дело по четвергам, если крестный позволит.
      – Что же вам по вечерам делать одним? Все читать да читать – надоест. Разве вы бываете в театре?
      – Очень редко: на масленице крестный берет ложу, если пьеса, знаете, такая, где нет ничего… Ведь нынче женщине и в театр, не знамши, нельзя пойти… бог знает что представляют!..
      – Да-с, – перебил Иван Савич, – это правда: вот я был в тот вечер, как мы кутили у баронессы…
      – Ах! вы мне опять про этот гадкий вечер, опять про баронессу: я и знать и слышать не хочу… увольте…
      – Виноват-с: я хотел сказать, какую ужасную пьесу давали: поверите ли? я едва высидел.
      – Вы не высидели! – сказала Прасковья Михайловна, – можно вам поверить!
      – Уверяю вас! Вы не знаете меня. Я краснею от всякого нескромного слова… Так в этой пьесе, говорю, один объясняется в любви…
      – Ах, боже мой! – закричала Прасковья Михайловна, вскочив с дивана, – что вы, что вы? Опомнитесь! кому вы говорите?.. Что это за ужасть такая! Вот пусти вас… все мужчины одинаковы. Вы думаете, что я живу одна, так меня можно обижать…
      – Помилуйте! – сказал он, – я? обижать? О, вы меня не знаете: обидеть женщину не только делом, даже нескромным словом так низко, так гнусно… что я слова не найду: вот мои правила! Поверьте, мне всегда возмущает душу, когда я слышу, что какой-нибудь развратный человек…
      – Ах, боже мой, что вы? опять! – закричала Прасковья Михайловна, зажимая уши, так, однако, что оставила маленькую лазейку.
      – Я хочу сказать, – торопливо прибавил Иван Савич, – когда развратный человек воспользуется слабостию неопытной девушки! Вот мои правила!
      – Замолчите! замолчите! о чем вы мне говорите? я и слышать не хочу о ваших правилах. Вспомните, что я девушка: я не должна понимать, я не понимаю ваших слов.67 – Но согласитесь, Прасковья Михайловна, – начал Иван Савич тоном убеждения, – что если девушка не хочет слышать, какого рода опасность угрожает ее добродетели, то ведь она легко может…
      – Ах, какой ужас вы говорите! Девушка не может подвергнуться опасности, когда не хочет даже слышать о ней… а не то, чтобы…
      – Что-с: не то, чтобы?..
      – Ну, то есть… ах, да вот и крестный! Здравствуйте, крестный!
      В комнату вошел дородный человек лет пятидесяти, седой, с анненским крестом на шее.
      – А, да у тебя гости? – сказал он и боком поклонился Ивану Савичу, поглядывая на него исподлобья.
      – Это сосед, что подо мной живет, – отвечала Прасковья Михайловна.
      – Ась?
      – Сосед, Иван Савич, пришел узнать, не колют ли здесь дров: он желает познакомиться со мной. Я без вас не смела, крестный! Кажется, хороший человек, – шепнула она.
      – Где изволите служить? – спросил крестный.
      Иван Савич сначала замялся, наконец пробормотал название своего департамента.
      – А! – сказал чиновник, – у вас начальник отличный человек! умная голова! и барин, настоящий барин! Вот бы послужить при этаком! Да позвольте-ка: никак вчера… нет, третьего дня… или вчера? что это я забыл! Да, точно вчера: от вас получено к нам отношение. Кто это писал его у вас? Ну, пройдоха, нечего сказать: этакой крючок загнул! Вот, изволите видеть: по нашему ведомству один чиновник попал под суд. Он прежде служил у вас и там был под следствием. В аттестате-то глухо насчет этого сказано. Вот мы и обратились к вам с просьбою о доставлении ближайших сведений по сему делу. Ну, и получили же от вас бумагу! Ах ты, господи! есть же ведь люди – как пишут! Написан лист кругом, а точнейших сведений нет никаких. Я нарочно списал себе эту бумагу… фу-ты, как славно написана! Дай-ка, Параша, водочки. Не прикажете ли?
      – Нет-с, покорно благодарю.
      – Ась?68 – Покорно благодарю. Я не пью, – сказал Иван Савич.
      – А кто у вас начальник отделения? – спросил чиновник.
      – Стуколкин, – отвечал Иван Савич.
      – Матвей Лукич! – с удивлением подхватил крестный, – ба, ба, ба! Да неужели уж он начальник отделения? Давно ли? Скажите, ради бога! как судьба-то иной раз… Ну, что это такое! Вообрази, Параша: Матвей Лукич два года тому назад был у нас столоначальником, и еще не из самых бойких, а так себе! а теперь, а? Да, душенька, я забыл сказать… Петр Прокофьич звал нас с тобой на вечеринку. Там потанцуют; а у нас добрый вистик составлен: три начальника отделений; только я один чиновник особых поручений попался! А в четверг они у нас.
      – Ах, крестный, как это весело, как весело! – заговорила, припрыгивая, с детскою радостью, Прасковья Михайловна, что было ей немного не под лета. Но ей хотелось пококетничать перед Иваном Савичем.
      – Вот и вы, милостивый государь, пожаловали бы к нам в четверг, – сказал он, обращаясь к Ивану Савичу, – если вам не скучно будет.
      – Помилуйте! скучно! можно ли?.. за счастье почту…
      – Ась?
      – Непременно, мол, воспользуюсь, – сказал Иван Савич, раскланиваясь и уходя.
      – Авдей! кажется, я пожуирую, – говорил он, возвратясь домой.
      – Не могу знать! – отвечал Авдей.
      – Только это, брат, совсем не то: тут будет что-то чистое, возвышенное, так сказать, любовь лаконическая…
      – Э! ну вас тут, раздуло бы горой! – ворчал про себя Авдей.
      – Как же ты с знатной барыней кончил? – спросил Вася, когда Иван Савич рассказал ему о новой соседке.
      – Что, братец, знатные барыни! Это утомило меня: вечно приличия, этикет, знаешь, всегда навытяжку… Графы да князья… большой свет… не хочу! бог с ними! я люблю свободу… так и отстал.
      – Напрасно! – сказал Вася, – ты бы мог познакомить меня; там бы ты много выиграл… Эх, не умел: как же и выходят в люди?.. Э-э!69 – Конечно! – сказал Иван Савич, – оно бы можно было: у ней иногда бывают из дипломатического корпуса. Вот в последний раз я ужинал вместе с секретарем посольства… что за здоровяк такой! вот жуир-то! звал в Париж.
      В четверг, в восемь часов вечера, Иван Савич явился к соседке. Там все имело вид торжественного собрания. Стеариновые свечи, не зажигаемые по другим дням и скромно стоящие на столике у зеркала, разливали яркий свет по комнате. Чехлы с дивана и четырех кресел были сняты. В гостиной, на столике, горела крашеная жестяная лампа и стояли две тарелки с вареньем. Там был диван, обитый зеленым полумериносом, и двое таких же кресел. Наружный вид их манил к спокойствию и неге. Казалось, как опустишься, так утонешь там и не встанешь. Кто быстро опускался на диван с этой мыслию, тот вскакивал еще быстрее, думая, что он сел на камень: так хорошо сделаны были пружины, которые торговцы Апраксина двора величают аглицкими. В гостиной могло поместиться счетом пять человек, ни больше, ни меньше. Далее была еще комната… Потом ширмы, а из-за них выглядывал уголок белой как снег подушки: то было девственное ложе Прасковьи Михайловны. Она смело могла бы написать девизом:
      
      Не крался в темноте ночной…
      В зале крестный папенька Прасковьи Михайловны играл в одном углу в вист с мужем сестры хозяйки и еще двумя чиновниками, которые были с ним очень почтительны. В другом углу девушка разливала чай. Дамское общество было в гостиной. На диване сидела старшая сестра Прасковьи Михайловны, женщина высокого роста, прямая, как веха, потом хозяйка и еще две какие-то девицы. Около них любезничали два племянника крестного папеньки – один студент, другой юнкер. Дамы сидели, мужчины стояли, потому что негде было сесть. Играли в фанты.
      – Вы, конечно, с нами останетесь, с молодыми людьми? – сказала Прасковья Михайловна Ивану Савичу с детскою резвостию, – что вам там делать со стариками? Не прикажете ли варенья? Молчи, Жужу! ах, скверная собачонка! Вы погладьте ее только один раз, а там уж она привыкнет к вам. Вот так.70 – Ах, да она кусается! – сказал Иван Савич, отдернув руку.
      – Нет-с, никогда.
      – Помилуйте! вот, посмотрите, до крови.
      – Ах ты, дрянь! вот я тебе ужо розгу дам! – сказала Прасковья Михайловна. – Не угодно ли с нами в фанты? Вы будете, хоть… что бы?.. мы играем в туалет… все вещи разобраны… ну, будьте гребень.
      – Да это я взяла! – пропищала одна маленькая девочка.
      – Ты, ma ch?re, гребеночка, а они будут частый гребень. Так вы частый гребень.
      – Очень хорошо-с, – сказал Иван Савич. Принесли еще два стула, поставили у дверей и стали играть. При словах: барыня спрашивает весь туалет, все бросились менять места. Ивану Савичу не раз доставалось бросаться со всего размаху на диван с камнем внутри. Он быстро вскакивал, а другой или другая, зная хорошо это седалище, проворно, но осторожно садились на его место, а он оставался.
      Иван Савич познакомился со всеми. Чиновникам он рассказал про свой образ жизни, и те немало завидовали ему.
      – Утром я встаю в десятом часу, – говорил он хвастливо, – иногда хожу в должность, иногда нет, как случится… потом-с часа в три иду гулять на Невский проспект. Там, знаете, весь beaumonde
       гуляет тогда, встречаешь множество знакомых, с тем слово, с другим два. об испанских делах, о французском министерстве… Так время неприметно и пройдет до обеда.
 
      – А позвольте спросить, кто теперь министром у французов? – спросил крестный.
      «Министром? А чорт его знает!» – подумал Иван Савич. – Теперь-с… – начал он и остановился.
      – Ась? – спросил крестный.
      – Теперь… министерство распущено, – вдруг сказал Иван Савич, как будто по вдохновению, – никого нет.
      – Стало быть, товарищи управляют, – примолвил тот.
      – Там ведь одно министерство, – сказал Иван Савич.71 – Как, неужели? И один министр?
      – Нет-с, много.
      – Много! какая диковинка…
      И пошли толки о том, как это должно быть неудобно.
      – Потом, – продолжал Иван Савич, – иду обедать к Леграну или к Дюме. Тут соберутся приятели, покутим, вечер в театре: так и жуируем жизнию…
      – Вот живут-то! э! – сказал с завистью один чиновник, – пожил бы так! а то в восемь часов иди в должность да и корпи до пяти! Заживо умрешь.
      – Что должность: сухая материя! – примолвил Иван Савич. – Жизнь коротка, сказал один философ: надо жуировать ею.
      Иван Савич признан был всем обществом за любезного, фешенебельного и вообще достойного молодого человека. Крестный особенно был ласков с ним.
      Иван Савич благодарил его за дозволение бывать у его крестницы по четвергам.
      – Сам я не надеялся получить это позволение, – начал Иван Савич, – Прасковья Михайловна так боязливы…
      – Ась?
      – Прасковья Михайловна так боязливы…
      – Оно не то что боязлива, извольте видеть… – отвечал крестный, – а того… получила от отца фундаментальное воспитание. Мать была, правда, баловница, – не тем будь помянута, – да умерла рано; а покойный-то отец, мой сослуживец, уж коллежский советник, – вот он был строг, не любил баловать. Он ее и приучил к аккуратности и воздержанию. Не будь его, смоталась бы, чисто смоталась бы девка. Да он, – царство ему небесное, – был с правилами человек и ей внушил. А то она…
      – Что такое? – спросил Иван Савич.
      ………………….
      ………………….
      После этого вечера Иван Савич решился притти и не в четверг. Его встретили градом упреков и в то же время сняли со стула шаль и ридикюль, чтобы очистить ему место.