— Спасибо, не курю, — отказался Иван.

— Черт бы побрал этот мост, — в сердцах сказал Устин Адамович. — Он ведь нам уже ни к чему. А взорвать не можем, хотя приказ уже есть. Говорят, перебит провод к зарядам, а как только кинутся подрывники сращивать — гибнут. Вот и приходится драться. Потому что, если немцы захватят его, — нам крышка.

— Я знаю, — сказал Иван. — Потому и прошусь.

— А пулеметом владеешь?

— Научусь в деле.

Весь вечер он провозился с напарником у счетверенной установки, а утром их машина стояла уже внизу, прямо напротив моста, чтобы можно было простреливать весь настил.

Вначале гитлеровцы повели редкий минометный огонь по ополченцам, занявшим, позиции на валу, затем заговорила артиллерия. Гремели взрывы, трещали и валились деревья, но защитники моста молчали. И только когда с откосов насыпи с правой стороны Днепра на мост высыпали гитлеровцы, из траншей на валу открыли массированный огонь.

Перескакивая через трупы своих солдат, лежащих на мосту уже несколько дней, гитлеровцы рвались вперед. Все новые и новые цепи накатывались на мост. Казалось, огромный невидимый транспортер выбрасывал и выбрасывал их на мост, орущих, спотыкающихся, бешено стреляющих из автоматов.

Парень в красных шароварах не торопился, а у Ивана все сжалось внутри от напряжения.

— Давай, давай! — не выдержал он.

Парень негромко ответил — Иван не расслышал, что он сказал, пригнулся, почти слившись с пулеметами, и четыре «максима» шквалом свинца ударили по наступающим.

В неудержимом азарте Иван подавал ленты, видя, как мост покрывается сплошным мышиным цветом.

Гитлеровцы по-прежнему вели артиллерийский и минометный огонь по валу. Все чаще мины стали рваться возле счетверенной установки. Иван слышал эти противные квакающие взрывы, раздававшиеся совсем близко, и каждый раз инстинктивно падал на дно кузова. А парень в красных шароварах не обращал на эти мины никакого внимания. Отбив атаку, он отпустил рукоятки пулемета и заметил, что установку взяли под обстрел. Он стукнул ладонью по кабине, давая знать шоферу, что пора менять позицию, и в этот момент Иван почувствовал, что падает вместе с машиной, с пулеметами, с этим отчаянным парнем в красных шароварах в какую-то багровую гремящую пустоту.

На валу все увидели этот взрыв под машиной. Эдик и Сергей бросились по откосу вниз, а Веру придержал Устин Адамович. — Справятся без тебя.

Мины падали возле омертвевшей машины методично, через равные промежутки, словно по ту сторону моста решили стереть установку с лица земли. Эдик и Сергей уловили эти небольшие промежутки и после очередного взрыва бросились вперед.

В разбитом кузове лежал парень в красных шароварах с расколотым черепом. Иван перевесился через борт, словно хотел и не успел спрыгнуть с машины. Ребята подхватили его и бегом потащили в укрытие. А сверху уже бежала Вера с санитарной сумкой.

Иван не открывал глаза. Лежал тихо, неподвижно и чуть слышно дышал. Пиджак и рубашка его на груди были окровавлены. Эдик разорвал рубаху, и ребята увидели глубокую кровоточащую рану. Стараясь остановить кровь, Вера наложила большой тампон и сделала перевязку. Сергей прибежал с носилками.

По рву, опоясывающему вал, они поднялись на площадь и направились в госпиталь.

Шли по Ленинской, шумной и тихой студенческой улице, и каждый думал о том, чтобы спасти друга.

— Хоть бы слово сказал, — громко прошептал Эдик.

— Он без сознания, — ответила Вера. — Скорее, ребята, боюсь, что мы опоздаем.

У почты они повернули вправо. И тут, как некогда на Виленской, по ребятам открыли огонь из автомата с какого-то чердака.

— На другую сторону улицы! — скомандовала Вера.

Ребята бросились под защиту домов и почти побежали вниз по Пожарному переулку в сторону областной больницы.

Их встретила Маша в белом халате поверх армейской формы. Словно знала, что придет Эдик или кто-нибудь из его друзей.

— Скорее врача! — крикнул Эдик, даже не поздоровавшись с Машей.

— Поставьте носилки, я сейчас! — Маша юркнула в коридор больницы, уставленный койками с тяжелоранеными, и вскоре вернулась с военврачом со шпалой в петлице.

Отвернув повязку на груди Ивана, он скомандовал:

— В операционную!

По знаку Маши Сергей и Эдик подхватили носилки и, лавируя между койками, направились по лабиринтам коридоров.

— Скажите Паршину — будет мне ассистировать! — обернулся к Маше шагающий впереди военврач.

У входа в палату, дверь которой была плотно обита дерматином, носилки у ребят приняли санитары — пожилые красноармейцы в белых халатах, Сергей и Эдик торопливо покинули коридор, наполненный запахами лекарств, стонами раненых, и вышли на больничный двор, где их ждала Вера. Молча прошли под деревья и сели на скамейку. Говорить не хотелось. Эдик достал папиросы, протянул Сергею. Вернулась Маша.

— Ну, как он? — тревожно спросил Эдик.

— Тяжелый... — вздохнула Маша. — Но у Владимира Петровича золотые руки.

— Это кто — Владимир Петрович?

— Кузнецов. Который принял Ивана... Он такие делал операции, такие, просто чудо... А Паршин его друг... Может, все и обойдется... — Маша замолчала и посмотрела на ребят. — Что вы притихли? Не хотите прощаться?

— Почему — прощаться? — удивилась Вера. — Разве ты куда-нибудь уезжаешь?

— Да вы, оказывается, еще ничего не знаете, — горько улыбнулась Маша. — Сегодня ночью гарнизон будет пробиваться из окружения.

В стороне Днепра раздался взрыв, от которого вздрогнула земля и зазвенели больничные стекла.

— Мост! — воскликнул Сергей. — Наконец-то взорвали мост.

— А как же ты, как госпиталь? — спросил Эдик.

— Легкораненые и выздоравливающие пойдут с вами, а мы остаемся — здесь еще тысячи наших людей.

Сообщение Маши было таким неожиданным, что ребята растерялись. В суматохе трудных боевых будней они не задумывались о том, что будет дальше, как сложится их судьба, судьба всего города. Чаще всего приходило ожидание перемены к лучшему. Оно поддерживалось многими командирами и прежде всего Устином Адамовичем. Он был уверен, как и Эдик, что Могилев станет рубежом, на котором произойдет решительное сражение с гитлеровцами. Ничего, что гарнизон города пока остался в окружении. Он приковал к себе огромные силы противника, наступление его захлебнулось, а тем временем подойдут наши резервы с танками, авиацией, артиллерией, и судьба войны будет решена в нашу пользу. Сообщение Маши разом опрокинуло все эти надежды и поставило перед каждым из них вопрос: что делать? Идти с войсками на прорыв или оставаться здесь?

Эдик бросил окурок и потянулся за новой папиросой. Маша взяла его за руку. Эдик с тревогой посмотрел на нее.

— Тебе нельзя. Ты комсомолка, военный врач, — упавшим голосом сказал он.

— Разве я одна? А Кузнецов, а Паршин, а Пашанин, а политработники и командиры в палатах? Это же коммунисты и комсомольцы...

Наступило молчание.

— Совсем забыли про Ивана, — спокойно упрекнула Вера. — Маша, пошла бы ты посмотрела, что там.

— Сидите. Там работы часа на два. И снова все замолчали.

— Надо же что-то делать, — встал со скамейки Сергей. — Пока Иван в операционной, пошли к Устину Адамовичу.

— Мы не прощаемся, Маша... — сказал Эдик. — Мы еще вернемся, вот только решим как и что...

На углу Ленинской и Пожарного переулка их опять обстреляли.

— Сволочи... сволочи... сволочи... — повторяла второпях свое ругательство Вера, скрываясь вместе с ребятами за стенами домов.

С площади увидели они обломки моста, свисающие в Днепр. Три центральных пролета были снесены взрывом начисто. Остались только опоры. Они торчали словно одинокие печи в сожженной деревне.

Устина Адамовича ребята застали у блиндажа. Он давал распоряжения командирам рот.

— Сборный пункт на театральной площади! — закончил он.

— Мы уходим? — спросил Эдик.

— Есть приказ, — спокойно ответил Устин Адамович. — Сегодня в 24.00 — прорыв из окружения. В бой идут регулярные части и бойцы ополчения...

— А где же обещанные резервы? — не унимался Эдик.

— Нет резервов, нет... и не скоро будут...

— Значит, мы зря тут...

Устин Адамович молча посмотрел на Эдика, на Сергея, на Веру и тихо ответил;

— Нет, не зря. Эта оборона останется в веках... Эдик скептически улыбнулся.

— И не надо улыбаться, Эдик. Я говорю вполне серьезно. А теперь шагом марш за мной...

На башне ратуши по-прежнему развевалось красное знамя, но с Луполова почему-то не стреляли. Видно, после взрыва моста выжидали, что предпримут защитники города.

Устин Адамович вел ребят в институт. Эдик хотел предупредить, что в институте уже, наверное, диверсанты, потому что дважды ребят обстреляли с той стороны, но вот они достигли Пожарного переулка, а стрельбы не было. Только миновали почту, увидели — дверь института распахнулась и показался знакомый милицейский начальник с ромбом в петлице. За ним вышел молодой стройный немец в расстегнутом кителе, без фуражки, веселый, улыбающийся. За ним показались три курсанта из школы НКВД.

Милицейский начальник узнал студентов и, кивнув в сторону диверсанта, громко сказал:

— Даже не считает должным маскироваться...

— Зачем его брали? — зло спросил Сергей. — Чтобы переправить на Луполово?

Милицейский начальник ничего не ответил, а гитлеровец бросил на Сергея быстрый взгляд, и улыбка его тут же погасла.

В вестибюле Устин Адамович достал из кармана связку ключей.

— Откройте сейфы в партбюро, в комсомольском комитете, списки коммунистов и комсомольцев, ведомости там разные сжечь, чтобы ни одной фамилии нигде не осталось. Я в кабинет директора. Там тоже кое-что есть...

— А дальше что? — спросил Эдик.

— Дальше от имени горкома партии предлагаю вам оставаться в городе.

— Как? — взорвался Сергей. — Наши войска будут прорываться к своим, а мы дезертируем?

— У нас тут тоже будет фронт.

— Вы предлагаете сдаться? — наступал Сергей. — Нет. Просто мы меняем форму борьбы. — Значит, о помощи нечего и помышлять? — взялся за свое Эдик.

— Враг рвется к Москве... — глухо произнес Устин Адамович. — Думаю, что там резервы сейчас нужнее. Потому что без Москвы...

— Понятно... — нахмурился Эдик и закурил.

— Есть над чем подумать... — Сергей взял у Эдика папиросу, прикурил и посмотрел на Веру. — Мы, наверное, пойдем со своими войсками. Правда?

— Нет, не пойдем, — неожиданно отрезала Вера. — А здесь что, чужие? Маша, Иван, тысячи наших людей в госпиталях... А твои отец и мать разве чужие? Как они будут здесь одни, без нашей помощи?

Сергей молчал. Слова Веры били по самому больному. Действительно, а что же будет с Иваном? Бросить его одного и уйти? Хорош союз, нечего сказать. Маша остается с госпиталем. Значит, Эдик знает, что ему делать... Сергей благодарно посмотрел на Веру, подхватил ее под руку и, перепрыгивая через две-три ступеньки, побежал в комнату комсомольского комитета...

Прощались в вестибюле.

— Я не могу быть советчиком, — признавался Устин Адамович. — Потому что сам никогда не работал в подполье. Одно скажу — мне поручено держать с вами постоянную связь. Когда мы свидимся — не знаю. Устраивайтесь, работайте. И главное — не лезьте на рожон. Осторожность и еще раз осторожность. Помните, как говорят в народе — береженого бог бережет... Обнимите за меня Ивана, помогите ему встать на ноги. Ну, Верочка, прощайте.

— Не прощайте, а до свидания.

— Виноват... — Устин Адамович пожал руку Веры, а потом обнял и поцеловал ее в щеку.

— Ну, Сережа, только без горячности...

— Постараюсь, Устин Адамович.

Эдик растрогался и стоял в стороне с повлажневшими глазами. Устин Адамович положил ему руки на плечи: — Если я в чем-нибудь был неправ, прости. — Ну что вы...

— Нет, нет, наверное, не надо было отговаривать тебя от военного училища... видишь, какая ноша легла на наши плечи... надо быть грамотным, хорошо подготовленным военным...

— А что же стихи?

— Волнуюсь и опять говорю не то... Обязательно пиши... Сейчас это твое самое главное оружие...

Вышли на улицу.

— Не провожайте, — сказал Устин Адамович. — Я один. Кстати, если кому из вас понадобится квартира— вот ключ... — Устин Адамович передал его Эдику и еще раз пожал ему руку. — Берегите себя, ребята...

— Счастливо...

Устин Адамович скрылся за углом Пожарного переулка, а ребята стояли возле института как оглушенные. Вступая в ополчение, сражаясь на Буйничском поле и на валу, они готовы были на все, даже на смерть, чтобы отстоять родной город, на который они возлагали столько надежд. Но отдать его врагу и вдобавок самим остаться... Нет, этого они еще понять не могли, и не столько разумом, сколько сердцем.

Не сговариваясь, повернули они к госпиталю, вошли во двор и молча уселись на скамье под деревьями. Только теперь они заметили, что в городе стало тише. Как будто обе стороны притомились от бесконечной пальбы. В воздухе пахло гарью от старых и новых пожаров, и, словно вобрав в себя их огонь, пылало щедрое июльское солнце.

— Как же мы будем жить рядом с ними? — вдруг сказал Сергей не столько Эдику и Вере, сколько себе.

— Боишься? — спросила Вера. Сергей задумался.

— Ты угадала. Боюсь, что не выдержу одного их присутствия и буду уничтожать, как бешеных крыс.

— Это пожалуйста, — одобрил Эдик без тени улыбки. — Лишь бы толково, по всем правилам конспирации. А глупо лезть в петлю — какая от этого польза? Ни себе, ни людям.

— Слушаю тебя и удивляюсь, — усмехнулся Сергей,—ну чистой воды подпольщик. И откуда это у тебя?

— Историю надо было учить...

— А у него отличная оценка, — вступилась Вера, — Милявский нахвалиться не мог его успехами.

Сергей поежился, а Эдик заметил с иронией:

— Он увлекался всеобщей историей, а историю СССР сдавал по чужому конспекту.

— Ты прав, — согласился Сергей, словно желая замять разговор, в котором неожиданно всплыл Милявский, — давай перекурим это дело.

Эдик почувствовал настроение Сергея и замолчал. А Вера не догадалась.

— Милявский, наверное, и не подумает уходить из города, — сказала она.

— Да ну его к черту, — махнул рукой Сергей. — Гнида этот твой Милявский.

— Почему — мой? — порозовела Вера.

— А потому что ты его вспомнила. — Сергей затянулся и выпустил облако дыма.

— Его забывать нельзя, — сказал Эдик. — Если он останется в городе да подружится с немцами — нам придется туго. Он знает и про комсомол и про ополчение...

— Я у него на чердаке диверсанта прикончил, — глухо сообщил Сергей.

— Вот видишь... — продолжал Эдик. — Если он с нами, то лишний раз убедился, что на тебя можно положиться, если против нас, то надо подумать.

— Уберем его, — предложил Сергей. — И не надо будет голову ломать.

— Ты анархист, и лучше тебе из города уйти. А то действительно наломаешь дров...

— Я пошутил... — зло усмехнулся Сергей. На крыльцо госпиталя вышла Маша.

— Как долго вас не было! — с упреком произнесла Она. — Я уже испугалась.

— Что с Иваном? — спросил Эдик.

Маша подошла, прислонилась устало к Эдику плечом;

— Я же говорила, что у Владимира Петровича золотые руки... Иван спит в послеоперационной.

— Пройдем к нему, — предложил Сергей.

— Нельзя, — мягко сказала Маша. — Он ведь под наркозом. Проснется под утро.

Эдик взял Машу за руку, усадил рядом на скамейку,

— Вы не уходите? — спросила Маша.

— Нет, — ответил за всех Эдик.

— Тогда помогите. За ночь мы должны переписать сотни историй болезни командиров, политработников и красноармейцев-коммунистов. Они должны стать рядовыми и беспартийными. Завтра уже будет поздно. Я поручусь за вас перед Кузнецовым потому, что сами знаете — это жизнь или смерть,

Эдик с гордостью посмотрел на Машу и бросил Сергею:

— А ты говорил, как будешь жить..., Маша деловито распорядилась:

— Прежде всего надо разоружиться. У нас во дворе несколько тайников. Идите за мной.

Тропинка привела их в дровяной сарай, затерявшийся в углу больничного двора. Дверь его уже не закрывалась, а, покосившаяся, висела на ржавых завесах. Маша зашла за штабель непиленых дров, разгребла старые опилки и щепки и подняла крышку подпола. На большом куске замасленного брезента лежали винтовки, карабины, ручные пулеметы, пистолеты и револьверы, подсумки и ленты с патронами.

— Настоящий арсенал... — прошептал Эдик.

— Верочка, постой, пожалуйста, за дверью на всякий случай, — попросила Маша и распорядилась: — Давайте сюда ваше оружие и забудьте, что вы были ополченцами.

Вера бросила в подпол пистолет и вышла за дверь.

— Это временно, правда? — спросила она Машу, будто она знала наверняка, как будут дальше разворачиваться события.

— Не знаю, Верочка, — простодушно призналась Маша. — Наверно, временно... — Она закрыла подпол, замаскировала его старыми опилками и щепой.

— Таких тайников много? — спросил Эдик.

— Хватит на целый батальон. Раненых доставляли с оружием, а куда его девать? Не будешь оставлять в палатах... Ну, а теперь давайте комсомольские билеты...

— Мы даже во время боев за город не сдавали их, — недовольно заметил Сергей.

— Не ворчи, не ворчи, Сережа, — улыбнулась Маша. — Я здесь хозяйка и прошу мне подчиняться. Билет Ивана я уже взяла.

— Куда ж ты их? — поинтересовался Эдик. — Надо, чтобы все мы знали. Случись с кем-нибудь несчастье, другой достанет.

— Пошли... — Маша была такой деловитой, что Эдик не переставал удивляться, откуда только все это бралось. Он вспоминал ее наивной и робкой школьницей, свой первый выход с Машей в кино. Все это сегодня казалось таким далеким и милым.

Маша требовала безоговорочного повиновения. Эдики Вера не сводили с нее влюбленных глаз. Строптивый Сергей ворчал, но все-таки делал так, как требовала Маша.

Она раздобыла три халата, давно потерявших свою белизну, научила их надевать, проводила ребят в небольшую сырую комнатку подвального помещения в углу двора, оставила одних и вскоре возвратилась с мужчиной средних лет, тоже в белом халате. Он нес под мышками два толстых пакета с бумажными папками. Положив их на стол, мужчина пристально посмотрел на ребят.

Маша успокоила:

— Вы не волнуйтесь, Федор Ионович, ребята надежные. Ручаюсь как за себя.

Мужчина улыбнулся, и сразу лицо его стало приветливым, располагающим.

— Ну, что ж, — сказал он. — Рад. Весьма рад нашему знакомству. — Он подал руку Вере: — Доктор Пашанин.

— Вера...

— Хорошо, — опять улыбнулся Федор Ионович. — Вера, Надежда, Любовь... А вас как зовут, мушкетеры?

— Откуда вы знаете? — вырвалось у Эдика.

— Что именно?

— Что мы мушкетеры... то есть что мы были однажды мушкетерами, а потом нас так и называли.

— Конечно, я этого не знал, — засмеялся Пашанин. — Но как только глянул на вас, понял — вылитые мушкетеры.

Ребята засмеялись. Федор Ионович как-то сразу снял тревожное напряжение обстановки, принес веселую улыбку, по которой так соскучились ребята.

— Спасибо вам, Федор Ионович, а то мы совсем приуныли, — сказала Вера.

— Веселого во всем этом мало, — нахмурился Пашанин, — но насколько я понимаю в медицине — война затягивается и на пути Гитлера будет еще не один такой Могилев. А у нас страна — десять Германий уместится и силы хватит. Так что, пожалуйста, носы не вешайте, мушкетеры...

После ухода Пашанина в комнатке, освещенной керосиновой лампой, воцарилось спокойствие. Четыре ручки, одна чернильница, тощие бумажные папки историй. Никто из ребят не мог предположить, что за скупыми словами документа можно увидеть жизнь человека с ее радостями и болями. Люди мелькали перед ними, как при замедленной съемке, — пожилые и молодые, кадровые военные и призванные из запаса, участники войны с белофиннами и молодежь из военных училищ, впервые обстрелянная под Могилевом. Были коммунисты, принятые в партию в далеком 1924 году по ленинскому призыву, были принятые в партию во время могилевской обороны.

Около полуночи Эдик взмолился:

— Маша, объяви перекур, сил нет.,

— Только не здесь. Выйдите за дверь.

Эдик взял папиросу, чиркнул спичкой, открыл соседнюю дверь и отшатнулся:

— Там люди... лежат.

— Ну и что? — спокойно сказала Маша, — Это морг. Их еще не успели похоронить.

— Глупые шутки... — проворчал Эдик.

— Не можете там, выйдите на улицу...

Эдик и Сергей вышли во двор, встали у стены, закурили. В городе было по-прежнему тихо. Только изредка вспыхивала ожесточенная перестрелка в стороне железнодорожного вокзала.

— Что они, не собираются уходить? — сказал Эдик.

— Говорят, у завода «Возрождение» гитлеровцы перерезали город по минскому шоссе. Там сводный полк Катюшина бьется самостоятельно...

— А в центре пока тихо... — Эдик прислушался. Где-то на валу и в районе Виленской раздавались редкие винтовочные выстрелы.

Вдруг со стороны Луполова ударила пушка. Раз, второй. На театральной площади, у областного военкомата, послышались взрывы.

— Сволочи, там ведь сборный пункт всех выходящих из окружения. Неужели узнали?

— Нет, это дело ракетчиков, — возразил Эдик. — Заметили скопление и дали сигнал. — Он бросил окурок и собрался уходить. В это время на Быховской загремели пушки, разорвались гранаты, небо прочертили трассирующие пули.

— Ну, вот, пошли. Счастливо вам... — Голос Эдика дрогнул.

Сергей молча смотрел на эту зловещую иллюминацию, вслушивался в грохот этого необычного боя и жалел в душе, что он не там, что он не рядом с друзьями-ополченцами, рвущими сейчас возле шелковой фабрики железное кольцо окружения,

Сергей докуривал папиросу и поглядывал на Эдика. «Наверное, в такие вот минуты и пишутся стихи», — подумал он. Глаза Эдика блестели в багровом отсвете боя, он напряженно вглядывался в край полыхающего неба, словно хотел увидеть на его фоне колонны уходящих в леса защитников города.

— Как думаешь, — тихо спросил он Сергея, — вырвется Устин Адамович?

— Трудно сказать, кто уцелеет сегодня. Пусть поможет им ночь... — как молитву, произнес последние слова Сергей, повернулся и молча пошел в помещение.

— Что-то вы долго... — недовольно заметила Маша. Вместо ответа Эдик попросил:

— Посмотри на часы.

— Двенадцать с минутами.

— Наши покидают город.

— А нам нельзя, — спокойно сказала Маша. — И давайте работать. К утру все должно быть готово.

Писали молча, прислушиваясь к бою, уходящему все дальше и дальше.

— Ребята, — вдруг сказал Сергей, — посмотрите, дневник...

Маша взяла из его рук ученическую тетрадку, исписанную мелким почерком.

— Действительно. Отложи в сторону. Это к истории болезни никакого отношения не имеет.

— Давайте почитаем, — предложила Вера.

Маша укоризненно посмотрела на подругу, но ничего не сказала. Вера открыла тетрадь:

— «Шестого июля. Наш эшелон разгрузился на станции Буйничи. По сторонам от железной дороги зрел обильный урожай. Хлеба выше человеческого роста. Скрепя сердце мы уничтожали их, рыли окопы, траншеи. День и ночь создавали линию обороны. Часто у нас бывал командир полка полковник Семен Федорович Кутепов. Он нас подбадривал — тяжело в учении, легко в бою. И вот началась наша „легкая“ жизнь...

Девятого июля. Мой день рождения. По этому поводу повар налил котелок клюквенного киселя, но когда уходил от полевой кухни, у меня из рук его выбила шальная пуля.

Одиннадцатого июля. Сутра началась бомбежка. Артиллерийский обстрел перенесен в глубину обороны. Поднимая облако пыли, приближались танки. За ними во весь рост, будто на параде, шла пехота. Мундиры мышиного цвета расстегнуты, рукава закатаны выше локтя... Перед нашими окопами осталось лежать до трехсот трупов и застыло двадцать четыре танка. Мы убедились, что можем бить фашистских молодчиков.

Двенадцатого июля. Пьяные гитлеровцы лезут как очумелые, не считаясь с потерями. Когда им удалось немного потеснить нас, весь полк во главе с Кутеповым поднялся в контратаку.

Четырнадцатого июля. За ночь на опушке леса выросло громадное кладбище с крестами, на которых надеты каски гитлеровцев.

Пятнадцатого июля. Прямо в окопе, во время передышки, меня принимала в партию, говорили хорошие слова, ободряли. Комиссар Зобнин поздравил меня. Я стал коммунистом. В батальоне побывало два московских корреспондента. Один с фотоаппаратом пополз на ничейную полосу снимать подбитые фашистские танки, а другой беседовал с нами и что-то записывал в блокнот. Странно, взрослый человек, а не научился выговаривать ни «л», ни «р».

Двадцатого июля. Прямо на позиции приехала делегация могилевских рабочих и работниц. Вручали нам подарки, рассказывали, что с врагом будут сражаться все горожане от мала до велика, просили крепко бить фашистских гадов.

Двадцать второго июля. Удерживаем свои рубежи. Бойцы, устали. Не помню, после какой по счету атаки, гитлеровцы ворвались в траншеи первой стрелковой роты. Винтовки и пулеметы молчали — не было патронов.

Двадцать третьего июля. Ночью полковник Кутепов приказал отойти на юго-западную окраину Могилева, в район шелковой фабрики, и, используя каменные здания и бараки, вновь организовать оборону.

Двадцать четвертого июля. Моя последняя контратака. Более двух часов продолжался налет авиации. Затем атака танков и пехоты. Связками гранат и бутылками с зажигательной жидкостью уничтожили десять танков, но пехоте удалось захватить отдельные здания, Я ранен осколком мины и лежу в госпитале...»

— Оказывается, мы были рядом с кутеповцами, тихо сказал Эдик.

— Дневник уничтожить, — распорядилась Маша. — Чтобы никаких следов.

Закончили работу, когда окна посветлели. На столе аккуратной стопкой лежали исправленные истории.

— Ой, ребята, как я устала... — как-то совсем по-домашнему сказала Маша. — Умираю спать. Эдик, я лягу к тебе на колени... — Она свернулась калачиком. Эдик обнял ее худенькие плечи и почувствовал, что Маша уже спит. Он облокотился на стол и сразу провалился в темную сладкую пропасть...

Сергей погасил лампу и сел рядом с Верой. Она лихорадочно обняла его за шею.

— Сереженька, сама не знаю почему, но после Владимирова очень боюсь... за тебя, родненький... — шептала она. — Эдик с Машей спят, счастливые, а я не могу... Сейчас думаю о тех, что лежат за дверью. Они тоже любили, надеялись, строили планы, а завтра их вывезут за город в братскую могилу... Ты не слушай меня, глупую... — Вера целовала щеки Сергея, губы, лоб, руки. — Ты не слушай, на меня иногда находит такое, что просто ужас... Жалость какая-то или что другое...

Сергей, как заколдованный, слушал горячий шепот Веры, и ее внутреннее волнение передалось ему. Он, как в ознобе, дрожал мелкой дрожью и с жаром отвечал на Верины ласки.

— Сереженька, выйдем во двор... Не могу я смотреть на эту дверь. Мне кажется, оттуда дух какой-то... — Она встала.

В это время в комнатку вошел Пашанин. Увидев спящих у стола Машу и Эдика, он взял исправленные истории и кивнул Вере и Сергею, чтобы шли за ним.

— Слушайте, — сказал он во дворе. — У нас, оказывается, есть еще один мушкетер, да такой настырный — никакого с ним сладу. Проснулся после операции, узнал, где он и что с ним, и потребовал Машу. А она... пусть отдохнет. Девочка совсем замучилась.

— Проводите нас, пожалуйста, — попросил Сергей. Комнатка при морге была райским уголком по сравнению с палатами и коридорами госпиталя — бредили и стонали тяжелораненые, пахло йодом, карболкой и еще какими-то медикаментами. Воздух, пропитанный этими запахами; казался непроницаемым.

Вслед за Пашаниным Сергей и Вера вошли в послеоперационную, где стояло шесть коек»

— Ребята! — каким-то дрожащим хриплым голосом позвал Иван. — Я здесь.

Койка Ивана стояла у самого окна,

— Откройте, дышать нечем, — попросил он.

Вера открыла окно. Иван обвел глазами палату. На койках спали или притворялись, что спят.

— Значит, наши ушли? — громким шепотом спросил Иван.

— Ушли, — вздохнул Сергей. — Сегодня ночью прорывались.

— А как же вы?

— А мы остались с тобой, — улыбнулась Вера.

— Вы эти шуточки бросьте, — громко прошептал Иван. — Вы что, струсили?

— Перестань, — нахмурился Сергей. — Вечно ты хватаешь через край. Да и не тот разговор в палате. Понял?

— Нет, не понял, — не успокаивался Иван. — Бросить своих в такую минуту...

— Если ты еще раз упрекнешь нас, — вспылил Сергей, переходя на едва слышный шепот, — мы встанем и уйдем.

Иван некоторое время молча рассматривал Веру и Сергея. Вера ободряюще кивала ему головой, подавая знаки, что в палате не все можно говорить, и он наконец успокоился. Сергей молча пожал его руку, лежащую поверх серого солдатского одеяла.

— Ты скорей поправляйся. Мы будем тебя навещать.

— Зайдите к маме, скажите, что живой... А то она, наверное, меня давно похоронила.

— А ты разве не был дома после возвращения из-под Чаус?

— Там уже были немцы.

Тихо вошла Маша, молча поздоровалась с Иваном и без слов потянула Сергея и Веру за собой. В коридоре шепнула:

— Быстрее на склад. Там еще гимнастерки командиров и политруков... — Ну и что? — бросил Сергей, — Тех, чьи гимнастерки остались, давно уже нет.

— На всякий случай Владимир Петрович приказал сжечь.

Костер из окровавленной порванной одежды уже догорал, когда во дворе госпиталя остановилась крытая темным брезентом грузовая машина гитлеровцев.

На крыльцо вышла медсестра с флагом Красного Креста в руках, за нею врачи Кузнецов и Пашанин...

К двенадцати часам ночи на театральной площади у облвоенкомата собрались войска и отряды ополченцев. Никаких команд не поступало, и люди толпились в томительном ожидании. Потом со стороны Виленской через площадь торопливо прошли какие-то люди, и в темноте Устин Адамович услышал голоса:

— Доложи генералу — полковник Кутепов убит. Выследили его диверсанты.

— А кто же возглавит ударную группу?

Устин Адамович обошел молчаливые ряды ополченцев. На душе было неспокойно. Полковник Кутепов... Устин Адамович встречал его под Буйничами, много хороших слов слышал о нем от бойцов и командиров. «Душа могилевской обороны», — сказали как-то о нем в городском штабе ополчения.