— Выдать последнюю по времени сохранения. Императора успели укокошить, но Степан сохраняется в истории.
      — Ага. Так. Вселенная сама выбирает вариант изменённой реальности, — сказал Николай, забирая у отца стакан с горячим чаем. — Только заметить это могут лишь те, кто оказывается в прошлом… Например, я знаю и о том, что было в прежнем варианте, и о внесённых мною изменениях, и о том, что получилось нечто иное. Я спас императора и закономерно попал в иной мир. Но не в тот, где император остался жив.
      — А может, в том мире тебя совсем нет и твоей душе некуда возвращаться. Или, наоборот, там есть другой точно такой же, который тоже шустрит в прошлом.
      — Кто же мы, Садовы, тогда получаемся? — спросил Ник после долгой паузы. — Юзера или…
      — Компьютерные вирусы, черви, — закончил за него отец. — А если вирусы размножаются, то могут вообще толкнуть процесс к хаосу.
      Раздался осторожный стук в дверь.
      — Наконец-то принесли газеты! — сказал отец, направляясь к двери. — А то мы тут с этими проблемами мироздания совсем оторвались от текущей жизни.
      На пороге показался раскосый, неопрятного вида юнец.
      — Дэвочки нужны? — спросил он.
 
 
       Москва, 24 июля 1934 года.
 
      Утром Стас ехал с отчимом на Белорусский вокзал в шикарном «роллс-ройс-фантоме» выпуска 1931 года, а за ними следовали ещё три таких же авто: один с охраной, один для высокого гостя и один для его свиты, — а впереди и вокруг реяли десять мотоциклистов. В своём городе, в Питере, отчим пользовался служебным «Паккардом-333» 1929 года: со сдвоенным карбюратором и вакуумным усилителем тормозов, — Стасу приходилось на нём ездить, когда он навещал Анджея Януарьевича в Петрограде. Такую же машину тот предпочитал и при наездах в Москву, но сегодня день был особый: приезжал британский министр юстиции, мистер Кокс. По дороге в Москву он посетил уже несколько европейских столиц — Париж, Брюссель, Кёльн, Франкфурт, Дрезден и Прагу.
      — Мы будем обсуждать наш новый Закон об иммиграции и трудовой занятости, — объяснял отчим по дороге. — У англичан большой опыт в этом деле. Мировая империя, чего ты хочешь!
      — А суть в чём?
      — Да в том, что русские не умеют работать в новых условиях!
      — Русские — не умеют — работать? — удивлённо, с расстановкой переспросил Стас.
      — Я сказал, «в новых условиях». Ты пойми: наступила промышленная эпоха. Она добралась и до нас! Без неё России не выжить! Но работа на заводе или в лаборатории — это совсем не то, что работа в поле. Русский по натуре крестьянин. Его мышление, привычки, поведение — на заводе не нужны. Я не скажу, что русский плох — в поле ему, может, нет равных, — но он мыслит категориями природы в целом. А нужен человек новый: дисциплинированный, ответственный, мыслящий на уровне болта, если хочешь. Умеющий встать в ряд с массами людей, каждый из которых чётко делает свою маленькую работу в общих целях.
      — Ну, заводы у нас и так строят, уже давно. И с учёбой вроде в порядке: Верховный призвал «воспитывать рабочие кадры», «учиться новому». При чём тут англичане?
      — Эх, Стасик! Жаль, плохо ты знаешь историю. Англия — первая промышленная страна мира. Чтобы воспитать такие кадры, там ушло триста лет. А у нас нет времени! Не та эпоха! Отстали!
      — И что же делать?
      — Вот, подготовили новый закон. Во-первых, замещающая иммиграция! Будем ввозить рабочих из Европы и делать из них русских. Во-вторых — то, о чём ты сказал и к чему призвал Антон Иванович: воспитывать кадры — делать из русских европейцев.
      — А зачем это англичанам?
      — Они заботятся о нашем благосостоянии.
      — И чьё же это будет благосостояние, Анджей Януарьевич, если из русских сделают нерусских?
      — Мы все станем европейцами, — улыбаясь, ответил отчим.
      —  Все? — с некоторым сомнением спросил Стас; ему вспомнились Матрёна, николинский староста и знакомые мужики из Плоскова.
      — Те, кто сможет перестроиться. Остальные вымрут. Естественный процесс! Но потом, Стасик, потом — к нам хлынут иностранные инвестиции, в России начнут строить заводы, фабрики, комбинаты, электростанции… В Россию придёт современная культура, богатство! Кадры, мой дорогой, решают всё; раз нет своих, надо их ввезти.
      За окнами машины мелькали нарядные улицы Москвы: город был украшен на славу. Толпы радостных людей с флажками, шариками, цветами, зелёными ветками сумбурно передвигались по тротуарам в поисках назначенного им места. Музыка, смех, громкие команды руководителей…
      — А не страшно вам? — спросил Стас.
      — Страшно? Чего? — не понял Анджей Януарьевич.
      — Ну, это… Европейцы… Нет же такой нации на свете — европейцы. Англичане есть, поляки, румыны, баварцы, пруссы… Французы… А мы, значит, пустим на свою землю незнамо кого, а сами вымрем, всем на радость.
      — Но, Стасик, так получится единое человечество!
      Стас покрутил головой:
      — Ой, страшно… Как вы, политики, решаетесь на такие вещи?
      — Я, Стасик, благодарение Господу, не политик.
      — Как это? Ведь вы министр? Значит, политик.
      — Нет, я чиновник. Моё дело — точно и без умствований выполнять то, чего требует политическая власть. Увлекался и я когда-то политикой, состоял в эсдеках-меньшевиках; потом еле отмылся. После гибели-то Корнилова почти все мои бывшие друзья поддержали новую власть, но опоздали: допустили их только к руководству профсоюзами. Даже в Думе ни одного нет. И лишь я сделал карьеру в правительстве.
      Кортеж подъехал к Белорусскому вокзалу.

* * *

      Английский министр Кокс оказался вполне симпатичным старичком. Он дружелюбно приветствовал коллегу, Анджея Януарьевича. Правда, фамилию его произносил на польский лад, опуская «й» в конце: мистер Вышински. А встречу ему организовали по первому разряду — во всяком случае, на взгляд Стаса. Были отличный оркестр, красная дорожка, хлеб-соль и даже две маленькие девочки с одним большим букетом цветов, как символ единства английских и российских интересов.
      Министры сговорились ехать вместе, в одном авто, и Стас неожиданно для себя остался в «роллс-ройсе» один. Кортеж выехал на осевую и погнал к Кремлю; машина Стаса шла последней. Когда проезжали Триумфальную площадь, притормозили: впереди на мостовую выскочили мужики и бабы в традиционной крестьянской одежде, даже в лаптях, и затеяли пляски под гармошку. Не иначе фольклорный ансамбль делал себе рекламу.
      Пока полиция вытесняла плясунов с дороги, Стас, убрав задвижку с левого стекла, приоткрыл окошко, лениво оглядел встречающую публику, которая, стоя на тротуарах, активно махала ветками и флагами, и неожиданно увидел своих собственных однокурсников! Только тут он спохватился, что ведь и его ждали на этом месте, и, полностью откинув стекло, высунувшись, прокричал:
      — Маргарита Петровна! Профессор! Отметьте в реестре, что я тоже участвовал!
      Дружный восторженный рёв был ему ответом: орали мальчики, девочки и преподаватели, а громче всех Дорофей Василиади. Он после известных событий в Николине Стаса зауважал.
 
      В Большом Кремлевском дворце протокол встреч был, конечно, отработан веками. Прежде чем начать переговоры, открыть которые должен был премьер-министр, следовало представиться Верховному правителю. Безликие молодые проводники тихими голосами указывали: направо… налево… вверх… налево… Затем господа министры, мистер Кокс и господин Вышинский, скрылись за дверями приёмной А. И. Деникина, а все прочие, включая Стаса, остались в большом зале. Через три минуты мимо них, заметно припадая на левую ногу, проскользнул премьер-министр Савинков и тоже скрылся за дверями приёмной.
      Ожидание затягивалось. В душе Стаса проснулся художник: он продефилировал по залу, оценил интерьер, полюбовался «зелёным уголком», в котором аквариум с рыбками был прелестно декорирован чем-то с тёмно-зелёными листьями, внимательно рассмотрел картины на стенах и интарсии на мебели. Двое из свиты мистера Кокса негромко переговаривались по-английски, остальные терпеливо молчали.
      Наконец двери растворились во всю ширину и в зал вышли сразу все: Верховный правитель Российской республики А. И. Деникин, Предкабмина Б. В. Савинков и оба министра юстиции, Вышинский и Кокс. Присутствующие застыли перед ними в церемониальном поклоне, и только Стас продолжал стоять прямо, расправив плечи и вытаращив глаза, будто солдат на параде. Он был просто счастлив, что находится рядом со столь великими людьми.
      — Здравствуйте, господа! — звучно, заполняя своим потрясающим голосом весь зал, произнёс Деникин. Он был коренаст, невысок и слегка полноват. Стас автоматически фиксировал черты его лица: густые нависшие брови, умные проницательные глаза, большие усы и клином подстриженную бороду; голова обрита наголо.
      Анджей Януарьевич с улыбкой отступил в сторону, и мистер Кокс представил Верховному и премьер-министру немногочисленных членов своей делегации; затем англичанина со свитой вежливые молодые люди увели, как было сказано, чтобы он мог «оправиться с дороги». Б. В. Савинков, извинившись, тоже исчез, предупредив Вышинского, что вернётся к началу официальной встречи.
      В зале, если не считать персонала, остались Деникин, Вышинский и Стас. Было известно, что Верховный благоволил Анджею Януарьевичу: поляк по национальности, тот родился вне Польши, а Антон Иванович, внук русского крестьянина и сын отставного майора пограничной службы, — как раз в Польше, во Влоцлавске, уездном городке Варшавской губернии.
      — И что же это за юноша у нас в гостях? — благодушно улыбаясь, спросил Деникин у Вышинского. Стасу не стоило труда догадаться: отчим уже доложил Верховному, что привёл в Кремль родственника.
      — Мой пасынок, ваше превосходительство, — учтиво склонясь, произнёс Анджей Януарьевич. — Его зовут Станислав.
      — Станислав, а по отцу? Раз пасынок, то, наверное, не Андреевич.
      — Станислав Фёдорович, ваше превосходительство. Сын покойного князя Фёдора Станиславовича Гроховецкого.
      Верховный переменился в лице:
      — Как, сын князя Фёдора? Что ж вы не сказали! Князь Гроховецкий начинал у меня корнетом, ещё в 1912 году. Бедняга погиб, когда та сумасшедшая эсерка бросил а бомбу в Савинкова. Мне сообщили; я, помню, был очень расстроен. Но тогда, вы знаете, наши среднеазиатские проблемы… Басмачи… Я даже не смог приехать на похороны. А Фёдор был моим другом, хоть я и старше его лет, наверное, на двадцать.
      — Прошу прощения, я не знал этого. Жена никогда не рассказывала мне про обстоятельства жизни своего покойного супруга.
      — Жена? Да, разумеется, жена. — Деникин прошёлся по залу, мягко ступая обутыми в сапоги ногами. — Конечно, конечно, она жива, а вовсе не погибла тогда. Я совершенно упустил это из виду! Совсем не интересовался её судьбой, ах какая ошибка… Леночка Гроховецкая, прекрасно её помню — чудесная была женщина!
      — Елена Эдуардовна и сейчас очень хороша, Антон Иванович.
      — Верю. Верю! — Он подошёл к Стасу, посмотрел на него снизу вверх, похлопал по руке. — И сынок хорош! А что интересно: раз вы сын Фёдора, то это уже не первая наша встреча. Я видел вас младенцем! Князь Фёдор очень, очень надеялся на вас… в каких-то будущих свершениях. Уж и не могу припомнить подробностей, но весьма таинственно намекал на некие обстоятельства. Да… Родители, как правило, излишне многого ждут от своих детей. Каков род ваших занятий, молодой человек?
      — Изучаю искусства, ваше превосходительство.
      — Давайте обойдёмся без «превосходительства». Зовите меня просто по имени-отчеству. Вы музыкант?
      — Художник, ваше… то есть Антон Иванович. Занимаюсь церковной реставрацией.
      — Иконопись?
      — Нет, фреска. Но иконы тоже могу.
      — Чудесно, чудесно… — Верховный опять прошёлся по залу, посмотрел в окно, негромко спросил устоявшего рядом чиновника, не ушла ли уже Марина. Получив ответ, что ещё не ушла, обратился к Вышинскому: — Вот что, Анджей Януарьевич. Мы когда-нибудь позже найдём возможность предаться воспоминаниям. А сейчас и у меня дел невпроворот, и вам, полагаю, пора беседовать с мистером Коксом. Поэтому ступайте и не беспокойтесь: я Станислава Фёдоровича найду чем занять.
      — Слушаюсь, Антон Иванович, ваше превосходительство.
      Даже не дожидаясь его ухода, Верховный быстрым шагом направился к лестнице, сделав Стасу знак следовать за ним. Они поднялись этажом выше, прошли коридором почти до конца, опять свернули и оказались, как понял Стас, в жилых покоях.
      — Марина! — позвал Деникин. — Где ты там?
      Им навстречу вышла девочка лет пятнадцати — Марина, дочь Деникина; Стас раньше видел её на фотографиях в журналах — довольно симпатичная, с чуть удлинённым лицом. На его взгляд, её немного портил большой рот — впрочем, нормально.
      Антон Иванович представил его:
      — Мариночка, познакомься со Станиславом. Он сын моего давно погибшего друга, князя Гроховецкого, а ныне его воспитанием занимается известный тебе Анджей Януарьевич Вышинский. И у меня, и у господина Вышинского сейчас дела, так не могла бы ты взять над Станиславом шефство? Ты ведь кажется, гулять собиралась?
      — Да, папенька, я еду в Нескучный сад.
      — Вот и возьми его с собой. — И со значением добавил: — Станислав, кстати, художник.
 
      На авто, в сопровождении крайне молчаливого охранника по имени Серж и, наоборот, очень болтливой молодой бонны — а может, компаньонки — по прозвищу Мими, они приехали на окраину города. Здесь вдоль реки тянулся созданный Прокофием Демидовым Нескучный сад. Начиналось всё с коллекции растений — Демидов устроил замечательную систему из шести террас с оранжереями, где цвели растения из Сибири, Америки, Азии… в общем, редкие. Потом ботаническую экзотику дополнили искусственные гроты и водоёмы, водопады. Появились дворцы, скульптуры, картины, мебель, и сад стал местом светских развлечений! Сам Прокофий, живший в Москве во времена Екатерины Великой, был просто любителем ботаники и вряд ли ожидал такого замечательного результата. При нём сад Нескучным не назывался; название появилось только в следующем веке.
      Обо всём этом Стасу по дороге поведала Мими. У неё был очень интересный говор: со своеобразными повышениями и понижениями интонации. Марина их не слушала; отвернувшись, она смотрела в окно машины. Стас даже подумал, что неприятен ей: в самом деле, девушка собиралась отдохнуть, а ей навязали незнакомца.
      Лишь когда они приехали в парк, Марина заговорила: может, она считала неприличным или неуместным вести разговоры в авто?..
      — А вон за теми деревьями вы видите крыши Голицынской больницы, — продолжила было свои россказни Мими, когда они вышли из машины, но тут её и прервала дочь Верховного.
      — Ах, Мими, отстань от Станислава, — сказала она ей, а ему послала улыбку с малым книксеном. — Папенька отдал его мне, а не тебе. — И, демонстративно взяв Стаса под руку, пошла по колее, увлекая за собой.
      — Скажите, князь, а вы тоже польских кровей, как пан Андрей? — спросила она.
      — Bytem w Polsce, wiem nawet kilka polskich slow ale nie jestem Polakiem , — ответил Стас.
      — Ach, nietsety, mi bardzo podobaja. sie Polacy, oni sa о tyle wytworne, — отозвалась Марина. — Mais j'ai peur, je connais des mots polonais moins de votre .
      — II у aura de m'etre galant pour vous plaire , — ответил Стас.
      Они весело рассмеялись. Мими тащилась сзади, надув губки; плечистый Серж замыкал процессию, внимательно оглядывая окрестные кусты. Немногочисленные, хорошо одетые посетители при встрече с ними вежливо раскланивались.
      Теперь уже Марина повела разговор об окружающих красотах.
      — Здесь у нас очень красивая альпийская горка, — сделав деловитую мордочку, сказала она, показывая Стасу кучу камней с дохлым водопадиком. — Я сама её придумала. Вот это цинерария, там, подальше, дельфиниум. А вон там, видите, мои любимые бегонии, новый сорт. Правда, необычные? Подобных им даже в Кремле нет.
      Стас мог бы много рассказать ей про рожь и горох, но таких названий, которые с лёгкостью произносила она, он сроду не слыхивал и был вынужден соглашаться вслепую: да, бегонии просто потрясающие. Причём сам не знал, смотрит он на бегонии или на что другое, столько было вокруг разных цветов.
      — Садовник здесь, наверное, хороший, — предположил он.
      — Самый лучший! — с восторгом сказала Марина. — Никита Кириллов, мы его потом найдём. Он зна-ает, что я сегодня приезжаю. Наверняка готовит какой-нибудь сюрприз. Мы Никиту любим! И не удивляйтесь, он обязательно изыщет способ сообщить вам, что происходит из рода самого Аверкия Кириллова. На самом деле… ах, пустяки. Вы с ним, главное, не спорьте.
      Стас насторожился:
      — Аверкия Кириллова? — переспросил он. — Купца?
      Такого случая Мими, которая на протяжении всего их разговора мучилась молчанием, упустить не смогла.
      — Аверкий был замечательным человеком, — затараторила она. — Гость, известный купец, он был таким замечательным, что стал думным дьяком. Он заведовал царскими садами, а сады были напротив Кремля, и они были такие замечательные, что Аверкию разрешили поставить там свой дворец. Но в 1682 году…
      — Мими! — ледяным тоном произнесла Марина.
      — … его убили восставшие стрельцы, — затухающим голосом промямлила Мими и замолчала.
      Но Стаса разговор интересовал; он не собирался его заканчивать.
      — У Аверкия Кириллова был племянник Тимофей, — сказал он. — Женился в 1672 году на крестьянке Дарье. О нём вы ничего не знаете?
      Мими трясла кулачками, открывала ротик и едва не подпрыгивала, так ей хотелось ответить. Но Марина, положив свои пальчики ей на губы и нежно глядя в её большие круглые глаза, проворковала:
      — Мы об этом спросим нашего Никиту. Правда, так будет лучше?
      Мими с досады топнула ножкой и отвернулась.
      Все вместе пошли искать Никиту и нашли его у реки — он косил траву на лугу. Босой, в грубых штанах, с рубахой, закрученной на бёдрах, «самый лучший садовник» выглядел типичным крестьянином и на потомка знатного купца никак не походил. Он отбил поклоны барышням, проигнорировал Сержа и с достоинством пожал руку Стасу.
      — Решил я вам, красавицы, накосить копёнку травы, чтоб вы могли поваляться на мягоньком, — сказал он. — Это вам не ваши диваны да перины! Я так скажу: чем к матушке-природе ближе, тем для здоровья лучше. Не правда ли сие, молодой кавалер?
      — Правда, — улыбнулся Стас. Очень ему понравился этот Никита.
      Садовник снял с бёдер мятую рубаху, вытер мокрое лицо и пожаловался:
      — Совсем я взопрел, косючи. Передохну чуток, закончу рядок и пущу вас поваляться.
      Стас без сожалений сбросил официальный сюртук, в котором как отправился утром встречать м-ра Кокса, так и промучился полдня, и протянул руку за косой. Никита засомневался:
      — А управишься ли ты, барин, с инструментом сим? Это ведь тебе не патефон!
      — Я, старик, не такой уж заядлый барин, — ответил ему Стас. Он прикинул на руке косу — она оказалась легче тех, какими ему приходилось работать в Плоскове, — и в несколько минут прошёл оставшийся «рядок». И, судя по довольным вскрикам садовника, прошёл достаточно профессионально — не потерял, знать, навык за годы, проведённые в дружине князя Ондрия. Там-то ему было не до косьбы.
      Затем Никита сгрёб граблями траву и куда-то исчез, а Стасу пришлось пожертвовать сюртуком: он бросил его на копёнку, чтобы девушкам не пришлось пачкать о сырую траву платья. Пока усаживались, вернулся садовник, а за ним бежала целая толпа слуг: принесли низкий столик, баулы с напитками и закусками, буфетик с посудой и громадный зонт от солнца. Оказывается, наступило время ленча.
      Слегка насытившись, перешли к пустому трёпу; с Мими был снят обет молчания, и она утомила всех рассказом, какие чувства пробудило в ней замечательное умение Станислава Фёдоровича косить траву. Она ухитрилась уместить сюда и природные стихии, и любовь к народу, и графа Толстого Льва, и трепет сердца. На Марину Стас тоже произвёл впечатление.
      — В самом деле, князь, — спросила она, — где же вы обучились этой работе?
      — Я, Марина Антоновна, некоторое время жил в деревне — уклончиво ответил Стас. Вдаваться в подробности он не счёл нужным.
      — А знаете, князь, мой папенька тоже умеет косить. Он в детстве жил ну просто как обычный крестьянин.
      — Мне об этом известно, — ответил Стас, пребывая в сомнении: а читала ли она учебник истории, в котором биография её папеньки изложена превосходно?
      — Да, да, как обычный крестьянин!
      — А скажите, отчего вы меня зовёте князем? Ведь после Указа об уравнении сословий в правах дворянства как такового не существует?
      — Ах, князь, я знаю, и мне это очень обидно. Ну что такого плохого, если бы благородные люди носили благородные звания?
      Тяжёлый случай, подумал Стас. Вся страна знает, что детство Деникина прошло в беспросветной нужде, а дочка переживает, что отменили дворянские звания и привилегии! Сам-то он полагал, что высоким происхождением кичиться не следует, а даже надо скрывать его.
      Тут девы принялись за десерт, и Стас, извинившись, отошёл по малой нужде. А когда возвращался, навстречу ему попался Никита, уже в сапогах и другой, нарядной рубахе, явно околачивавшийся здесь в надежде встретить «молодого кавалера». Он двинулся Стасу наперерез, улыбаясь и разводя руками:
      — Хорошо вы косите, барин! А должен вам поведать, что и предок мой, знаменитый Аверкий Кириллов, царский садовник, хоть и был в больших чинах, тоже сам кашивал, и преизрядно. Не гнушался. Сие нам всем урок и наука!
      Ну, Москва! — улыбнулся про себя Стас. Из пустого дела столько разговору. Небось если бы он, князь, из земли редиску выдернул, они бы сагу сложили.
      Впрочем, к Никите у него был определённый интерес. Стас обнял его за плечи:
      — А скажи-ка мне, друг Никита, что тебе известно про племянника Аверкия, Тимофея Кириллова?
      — Про Тимофея-то? Много чего известно про Тимофея. Химик он был, Тимофей. Химик. Химичил всё. Но только он не Кириллов, нет. Он сводной сестры Акинфия был сын. — И Никита замолчал.
      — Ну? — поторопил его Стас.
      — А что? Больше ничего. Даже фамилии нет.
      Стас просто рассвирепел:
      — А говоришь, много известно! Ведь он женился на крестьянке, на Дарье из Плоскова! Что дальше-то с ними было?
      — Так это и есть много; больше кто скажет? Он химичил, химичил, сварил мыло с травами. Хотели Тимофея сжечь за колдовство, он и пропал. Может, сожгли, может, в Польшу ушёл. Но вряд ли успел, стрельцы бузили — страх. Аверкия-то уходили до смерти, злодеи.
      Как ни пытал его дальше Стас, ничего не добился. Старик и сам уже был не рад, что завёл толк про своего «предка Аверкия». С тем Стас и вернулся к Марине. Но с нею, вопреки ожиданиям, пустого трёпа больше не было. Юная девица устроила ему форменный экзамен: всю вторую половину дня они провели в разговорах об искусстве, съездили в Третьяковку, к директору, звонили в Петроград. А зачем всё это было надо, он понял не сразу. Вопросы-то она задавала незначительные и ответы получала поверхностные. Всё выглядело так, будто Марине позарез нужна консультация искусствоведа. Но к её услугам вся Академия художеств! Зачем ей он?!
      Наконец прояснилось: Марина собиралась в Париж, открывать художественную выставку совместно с внучкой престарелого президента Французской республики. Та была серьёзной художницей, а Марина — может, и хороший ботаник, но искусствовед никакой. А ей не хотелось ехать с сонмом академиков, Хотелось блеснуть самой, и для этого она желала иметь «домашнего» консультанта, никому не известного.
      Стас честно сказал ей, что он просто хорошо учился по учебникам, опыта у него нет вовсе — разве что в изготовлении фресок — и на роль советчика он не годен.
      — Посмотрим, — ответила загадочным тоном дочка Верховного.
 
      Домой он вернулся поздно вечером. Отчима не было — задержался, видать, на банкете с м-ром Коксом. Зато матушка засыпала вопросами. Стас ужасно устал; он даже отказался от чая и просто повалился в кресло. Кратко сказал о встрече английского министра на вокзале, но потом оживился:
      — Ты, оказывается, знакома с Деникиным? — спросил он.
      — Да, мы встречались, — удивилась она. — А ты как узнал?
      — А вот и я с ним встречался, — похвастался Стас. — И он мне поведал, что хорошо знал отца, и тебя тоже. Кручинился, что после гибели папы не уделял тебе должного внимания.
      — Ах, Стасик, мне тогда ничьего внимания не было надо, — отмахнулась она. — Однако приятно, что Антон Иванович меня помнит.
      Затем он в красках рассказал ей о прогулке с Мариной и намеченном на конец месяца плавании во Францию, и они обсудили всё это, но на протяжении всего разговора Стасу не давала почему-то покоя мысль об отце. Что-то было сказано сегодня о нём необычное…
      — Расскажи мне про отца, — попросил он. — Антон Иванович вспомнил, что он возлагал на меня какие-то особые надежды.
      — Да-да, ты знаешь… Вроде бы это естественно — когда у мужчины рождается сын, он… Но Фёдор действительно относился к тебе преувеличенно серьёзно. Он ведь служил, на фронте пропадал, хоть и штабной. А как приедет — только о тебе. Буквально ждал, что ты в два-три года осилишь грамоту. Я же над ним смеялась! — И она засмеялась, и тут же заплакала. Стас подошёл к ней, погладил по спине. Сказал тихо:
      — Не плачь, дорогая моя.
      Она вытерла глаза, виновато взглянула на сына:
      — Я его очень любила… Понимаешь… И он тоже. А ты был наш, общий. Когда тебе исполнился годик, он принёс домой книгу, научную, сказал, для тебя. Я опять смеялась — рано такие книги, зачем они младенцу. А он говорит: ничего не рано, пусть будет, Ещё высказался так высокопарно, что мужчины нашего рода оставили свой след во всех эпохах. Она потом долго у нас была… Кто-то унёс…
      — А что это была за книга, мама?
      — Я пыталась её читать, но так и не поняла ничего… Что за книга? Николая Морозова книга. Это такой учёный. В те годы он был страшно популярен, на него только что не молились. Фёдор про него часто говорил, так образно… Сейчас вспомню. А, да! "Отгадчик тайн, поэт и звездочёт». Унёс её кто-то, жаль.
      — Ты её название не помнишь?
      — Ещё бы! «На границе неведомого» называлась, 1910 года. Такая обложка бумажная, синее небо, тучи, белые колонны, ветер и дождь.

Верховья Волги, 1351 год