Всякий раз, когда я поднимал данную тему в разговорах с Фрэнсисом, он начинал часто дышать, словно это было слишком тяжким испытанием для его слабого сердца.

– Двигайся дальше, – советовал он, наливая себе воды из кулера.

Мне он теперь не предлагал даже водички.

Отсутствие у Фрэнсиса энтузиазма по поводу романа-продолжения могло быть связано с тем, что он не являлся моим литературным агентом с самого начала. Мой первый агент – Квинтон О’Мэлли – пропал без вести в Гиндукуше, куда он отправился с рукописью моего второго романа в рюкзаке. Тело так и не нашли, но отдельные страницы рукописи еще в течение нескольких лет обнаруживались тут и там на весьма обширном пространстве. Оставалось только гадать: может, Квинтон потерял ориентацию и блуждал среди обледенелых скал, засунув страницы под одежду в качестве утеплителя, а может, он бесповоротно свихнулся по прочтении моего романа? Впрочем, это мало кого интересовало. Пропажа без вести литературного агента была слишком обычным явлением, чтобы вызвать общественный резонанс. Соответственно, пакистанские и афганские власти не слишком напрягались, расследуя обстоятельства случившегося.

Каковы бы ни были мотивы Фрэнсиса, в разумности его совета сомневаться не приходилось. Большинство литагентов говорили своим авторам то же самое: «Двигайся дальше». То есть оставляй позади привычные темы, оставляй былые надежды, а то и всякие надежды вообще, отказывайся от мысли, что слова имеют какое-то значение, что они могут изменить мир к лучшему или обеспечить тебе достойную жизнь. А иногда такой совет просто означал: «Двигайся дальше сам по себе и не рассчитывай, что впредь твоими делами будет заниматься литературный агент». Дэмиен Клери с его проблемами был отнюдь не исключением. Почти половине британских авторов издатели указали на дверь, а другая половина безуспешно пыталась дозвониться до своих агентов. Считается, что тишина писателям во благо – но не такая же глухая тишина!

Черной дырой был не только список книг, завалявшихся на складах. Список новинок имел столь же удручающие показатели продаж.

Как уже говорилось, меня можно было считать счастливчиком. Фрэнсис Фаулз почему-то в меня верил – возможно, лишь потому, что мы с ним были одинаково низкого роста. Я давно заметил, что большинство литераторов – люди высокие (особенно это касается публицистов), так что между немногими коротышками в нашей профессии существует нечто вроде подсознательного сговора.

Недруги Фрэнсиса – издатели, с его подачи переплатившие авторам; отвергнутые им авторы; другие литагенты, у которых он перехватил выгодных клиентов; редакторы, ненавидевшие всех подряд и его в числе прочих, – прозвали его карликом. Конечно, карликом он не был, однако из-за чрезмерной полноты казался ниже своего реального роста, тогда как моя худоба, напротив, делала меня более высоким при взгляде со стороны. Кроме этого, нас сближал общий недуг – хронические запоры, – и мы живо обсуждали способы его лечения. Правда, с началом Великой литературной депрессии этот недуг стал общим для всех причастных к издательскому бизнесу. (Сильнее прочих от него страдали редакторы в силу непродуктивности своего труда, каковую усугубляла хроническая зависть, ибо каждая попадавшая к ним книга была еще одним гвоздем в гроб их так и не раскрывшегося творческого потенциала.)

Но даже притом, что Фрэнсис в меня верил, я на сей раз не увидел в его кабинете ни одной моей книги. В прежние посещения меня обычно просили немного подождать в приемной, а тем временем он – либо кто-нибудь из ассистентов – отыскивал в кладовке мой последний роман и, смахнув пыль с обложки, водружал его на видное место. «Только что перечитывал любимые страницы в этой вещи», – говаривал Фрэнсис, когда меня впускали в кабинет. Но, в свете новой политики агентства, он отказался от подобных ухищрений. Теперь он сразу давал мне понять, что банкет окончен и никто более не намерен щадить чувства авторов. Сейчас на видном месте у него красовались недавно раскрученная телерекламой поваренная книга Делии Блейд, булимической каббалистки из вегетарианской девичьей поп-группы, и «Ослепление» – скандальные мемуары Билли Фанхаузера, тинейджера из Атланты, ослепшего от взрыва силиконовых имплантатов в груди его приемной матери.

Фрэнсис приветствовал меня с грустной улыбкой, служившей напоминанием о славных годах. Ныне ему было совсем не до веселья. Когда наше сотрудничество только начиналось, он имел обыкновение носить строгий костюм и галстук-бабочку. Теперь же на нем были джинсы и слишком тесная для его комплекции полосатая рубашка навыпуск – небрежность в одежде, ранее ему не свойственная. Уже только по этому можно было заключить, что у него нет жены: никакая женщина не выпустила бы из дома мужа в подобной рубашке.

Он тяжело опустился на стул и произнес:

– Итак?

– Мне нужен издатель.

– Для чего?

– Чтобы издаваться.

– Но у тебя уже есть издатель.

– Он умер, Фрэнсис.

Агент скорчил гримасу, означавшую: «Нашел чем удивить! Скоро все там будем». Однако он ограничился замечанием:

– Да, это опасная профессия… – И сразу перешел к насущному вопросу. – У тебя что-то есть для публикации?

Я решил сделать еще один заход с «Мартышкой».

– Пока только наброски. Наполовину развитие предыдущего, наполовину злободневный очерк, наполовину погребальный плач.

Он схватился за сердце:

– Три половинки – это вообще как?

– Очень просто. «Мартышка на моем загривке» – дискурсивный роман в трех частях.

– И о чем же будет эта наполовину развитая, наполовину злободневная и наполовину плачевная вещь?

Я широко развел руки, словно охватывая окружающую обстановку.

– О моей мебели?

Я рассмеялся:

– О том, куда мы все скатились. О состоянии вещей.

О дерьме, в котором мы сидим по уши.

Он изобразил непонимание. Кто мог его в этом упрекнуть? Приходилось или отрицать очевидное, или, признав его, отдать концы.

– И сколько недель «Ослепленный» держится в лидерах продаж? – спросил я, дабы направить свое раздражение на что-нибудь конкретное.

– Не издевайся, – сказал он. – Между прочим, десять процентов от роялти Билли Фанхаузера уходят на поддержку группового иска.

– Против кого?

– Против компании, производящей силиконовые имплантаты, разумеется.

– Групповой иск! Только не говори мне, что взрывающиеся грудные имплантаты ослепляют детей повсюду в Америке.

– Похоже, так оно и есть.

Я недоверчиво покачал головой. Но Фрэнсис всегда знал, как меня зацепить.

– Книги все еще способны приносить реальную пользу, – сказал он. – И не обязательно посвящать их созерцанию собственного пупка.

– А кто созерцает собственный пупок?

– Мартышки, мартышки… Знаешь, как можно понять, что у писателя начались творческие проблемы?

Я не хотел, чтобы он потерял веру в меня как писателя.

– Знаю, – сказал я. – Это когда писатель начинает писать о писательстве. А знаешь, как мужчина узнает, что у него мужские проблемы? – (Я также не хотел, чтобы он потерял веру в меня как мужчину.) – Это когда он подкатывает яйца к своей теще. В моем случае налицо и то и другое.

В более благополучные времена, когда авторы и их литагенты периодически устраивали совместные загулы, Фрэнсис однажды затащил меня в клуб «Гаррик»[25] и там в изрядном подпитии поведал о своей любовной связи с одной сочинительницей исторических романов, гордившейся достоверной передачей деталей описываемых ею эпох. По его словам, они занимались любовью только в исторических костюмах. Я на минуту потерял дар речи, вообразив его в пудреном парике и штанах-ренгравах с бантами. Фрэнсис неверно истолковал мой ступор как завистливое восхищение.

– Да, скажу тебе, это нечто! – заявил он, понижая голос и оглядывая комнату, не слышал ли кто посторонний его признание.

С той поры, хотя загулы канули в Лету вместе со зваными обедами и вечеринками, мы при встречах взяли за правило обмениваться интимными подробностями личной жизни, – правда, мои откровения по большей части были вымышлены с единственной целью поддержать доверительные отношения и не лишиться своего агента.

– Ты подкатываешь яйца к своей теще?

– Если можно так выразиться.

– А ты выразись яснее: да или нет.

– Вроде бы да и вроде бы нет.

– А я знаком с твоей тещей?

– Будь ты с ней знаком, тебе не пришлось бы спрашивать. Такие женщины не забываются.

В подтверждение своих слов я начал вращать глазами, как бы оглядывая ее бедра. Он ждал, грызя большой палец, пока я снизу вверх обводил взглядом рельеф ее воображаемого тела. – Как ее имя?

– А при чем тут имя?

– Хотелось бы знать, кого именно я не смогу забыть, если однажды с ней встречусь.

– Поппи.

– Поппи! – Он втянул воздух сквозь зубы, словно возбуждаясь от одного лишь произнесения этого имени. – Поппи – а дальше?

– Поппи Эйзенхауэр.

Если предыдущий вздох говорил о возбуждении, то этот – уже о влюбленности.

– Из тех самых Эйзенхауэров?

– Не исключено дальнее родство. Ее второй муж был американцем. Вряд ли она успела раскопать его семейные корни, так как прожила с ним недолго. Он порвал с ней из-за того, что она позировала в обнимку с виолончелью для афиши концерта Боккерини[26].

– Не столь уж страшный грех, на мой взгляд.

Я не сообщил ему одну деталь, которую Поппи с шокирующей прямотой поведала мне уже вскоре после нашего знакомства: для той афиши она снялась обнаженной. Фрэнсису это знать было не обязательно.

Однако он вполне мог вообразить ее обнаженной и без моей помощи. «Поппи… позировать… виолончель… Боккерини» – такая комбинация слов сама по себе наводила на мысли о женской наготе.

Он изогнул одну бровь вопросительным знаком. Я пошевелил бровями, пытаясь изобразить желательный ему ответ.

– Значит, она снова вышла замуж? – спросил он, мелодично присвистнув.

Я отрицательно покачал головой.

– И ты до сих пор меня ей не представил? Я знаком с твоей женой, так почему бы не познакомиться и с ее мамой?

– Ах, Фрэнсис! – воскликнул я, намекая, что не рискнул бы доверить ее этому демоническому карлику-соблазнителю. Вот до какого подхалимажа вынуждены опускаться современные авторы.

Он наклонился вперед с еще большим трудом, чем ранее опускался на стул, и повторил имя:

– Поппи Эйзенхауэр.

Похоже, его что-то беспокоило, но он и сам не сразу понял, что именно.

– Надеюсь, ты не собираешься писать об этом роман? – спросил он. – С тебя станется.

– О чем?

– О Поппи Эйзенхауэр и о тебе. Об этой ситуации.

– «Мартышка и теща»?

Он сложил ладони умоляющим жестом, явно теряя терпение:

– Гай, если ты не собираешься переселяться в джунгли и жить с обезьянами, как Джейн Гудолл[27], – заметь, я вовсе не отговариваю тебя от этого, – но если у тебя нет такого намерения, советую забыть об этих животных.

– Мартышки имеют для меня метафорический смысл.

– Но читателям на это наплевать.

– Хорошо, оставим мартышек. Однако мне понравилась идея написать роман о моей теще. Почему бы нет? Хвалебная песнь прекрасной женщине в летах.

– Прошу тебя, только не это.

– Тебя беспокоит возможная реакция Ванессы?

– Меня беспокоишь ты. Это будет твоим профессиональным самоубийством.

– Почему? Как раз сейчас тема сексапильных старушек входит в моду. Книга станет бестселлером, Фрэнсис!

– Только не в твоем исполнении.

– А что не так с моим исполнением?

– Ты раскроешь тему с мужской точки зрения. – И что?

– А то, что женщинам это не понравится.

– Почему им должно не понравиться?

– А почему читательницам не нравятся твои книги? Может, потому, что ты не идешь им навстречу… не проникаешь в их внутренний мир… потому, что ты пишешь от имени шимпанзе с красным членом наперевес? Откуда мне знать? Я просто советую тебе: оставь эту тему. Подкатывай к ней яйца в реальной жизни, если тебе приспичило. Но не пиши об этом книг.

– Значит, никаких мартышек, никаких тещ, никаких мужских точек зрения… Что же мне остается?

На это у него был готов ответ:

– Шведский детектив.

– Но я ничего не знаю о шведских детективах. Я никогда не был в Швеции.

– Тогда детский детектив. Ребенком ты, надеюсь, был?

Скажи мне, ты был ребенком?

– Меня не интересуют детективы, Фрэнсис.

– А как насчет уилмслоуского детектива? Это было бы нечто новенькое. По крайней мере, я о таких не слышал.

– Это потому, что в Уилмслоу не бывает преступлений, разве что нарушения правил парковки да неуплата муниципальных налогов. И еще футбольные безобразия. Конечно, я мог бы сделать главного героя парковочным инспектором или муниципальным сборщиком налогов, который имеет зуб на руководство «Манчестер юнайтед» за то, что они не взяли его стажером в команду…

– Звучит интригующе…

– …и который утешается тем, что трахает свою тещу…

– …которая с виду вылитая мартышка… Добавь уж и это до кучи.

– Поппи ничуть не похожа на мартышку, – возразил я.

– Разумеется, не похожа.

Голос его звучал устало. Он начал тереть рукой лицо и тер довольно долго. Когда он убрал руку, я был почти готов увидеть, что все черты лица стерты напрочь.

– Ну и к чему мы идем, Фрэнсис? – спросил я, выдержав паузу.

– Ко всем чертям, – усмехнулся он.

– Ты говоришь о своем бизнесе, о моих перспективах, о наших отношениях или о литературе в целом?

– Обо всем сразу.

– А как насчет нового издателя?

– Напиши книгу, и я найду издателя. Сейчас нет смысла с этим спешить. Только принеси мне такую историю, которую я смогу пропихнуть в издательстве.

– Мне не нравится твой упор на слово «такую». Ты же знаешь, что как раз такие истории я сочинять не умею.

– Речь об историях, в которых что-то происходит?

– Речь о сюжете. Люди часто путают историю и сюжет, считая, что без каких-то загадок и сюжетных хитросплетений история не существует. В моих книгах происходит масса вещей, Фрэнсис. Даже если отбросить саму по себе борьбу слов, там происходит многое. Герои общаются друг с другом, влюбляются, расстаются. Ими движут разные психологические мотивы, и если это не истории, то я не знаю, как еще это можно назвать. Генри Джеймс, например, говорил, что ему для создания истории достаточно одного психологического мотива…

– А Герберт Уэллс говорил, что на литературном алтаре Джеймса нет ничего, кроме дохлого котенка, яичной скорлупы и… чего-то еще.

– …и куска бечевки[28]. И что из этого следует? Предложишь мне писать научную фантастику в духе Уэллса?

Фрэнсис замолчал. В этот момент он выглядел как столетний старик.

– Пиши что хочешь, а я сделаю все, что смогу, – сказал он.

Тут уже я сам почувствовал себя столетним старцем.

Время от времени нужно встречаться со своим агентом, точно так же, как время от времени нужно встречаться со своим издателем, но, если ты не являешься автором «историй» в агрессивно-безграмотном понимании данного термина, эти встречи доставляют тебе не больше радости, чем визит к своему бальзамировщику. Последний, по крайней мере, сулит больше надежд хоть на что-нибудь после смерти.

Я хотел спросить, действительно ли он думает, что у нас нет никаких перспектив, или просто решил меня попугать. Но еще раз оглядев книги на его столе, включая мемуары Билли Фанхаузера, невинной жертвы пластической хирургии, и булимическую поваренную книгу Делии Блейд, я получил ответ, не задавая вопроса.

Не уверен насчет остального, но литература явно шла ко всем чертям.