Все захохотали, и пропавший Павле снова стал для своих друзей прежним Павле — любившим поспать, любившим поесть, но любившим и вдоволь поработать.
— Бросьте, какой же из Павле лунатик, ему и ходить-то лень…
— Эх, дрыхнет, наверное, где-нибудь!
И друзья развеселились, они свистели, улюлюкали и вапускали шапками в палан, который напоминал спящего человека и даже, казалось, похрапывал.
Настоящий Павле объявился через два дня, толстый и крепкий, как пень, с косой за плечом.
— У-у-у!..
— Вот он, скосил Каспийское море и вернулся!
— По долинам и по взгорьям… наш Павле пошёл вперёд.
— Павле-Пржевальский-Каспийский!
— Кино! Павле, ты — кино! Ребята, Пржевальский — ничто перед нашим Павле! Этот измерил весь земной шар: от востока до запада — семь взмахов косы, от севера до юга — шесть!..
А Павле действительно похитили. Похитили гетамечские косари.
— Вышел я из села, — рассказывал Павле, — спустился в овраг и только стал на взгорок подниматься, кто-то меня накрыл мешком. Завязали мне ноги, руки, бросили на седло и: «Айда, поехали!» Поехали, делать нечего. Едем — чувствую, дышать не могу, перекинули меня, черти, через седло, как хурджин
, лежу животом вниз. Лежу и чувствую: всё лицо горит, глаза того и гляди выскочат. Иначе говоря, худо мне. А им, чертям-то весело, едут, песни себе распевают. Я пошевелился немного, да не очень-то в мешке пошевелишься. Верёвки, сукины дети, затянули на мне так, будто сено везут, не живого человека. Потом слышу, кто-то говорит: «Архангел Гавриил, наверное, тесно товарищу в мешке, раз он неспокоен». Я начинаю сильнее ворочаться, а сам во все уши слушаю. «Ангелы, — говорит архангел, значит, Гавриил, — тяжела дорога в рай, но дорога в ад ещё тяжелее. Что же, выходит, мы в ад его везём?! Мешок убрать, а глаза завязать, да потуже».
Завязали мне глаза, развязали ноги, и мы снова поехали. Руки, правда, закручены и ноги под брюхом у лошади связаны, и всё-таки легче мне, по крайней мере на пленного немца не так похож. Перевёл я дух и давай их честить. Первым делом насчёт усов и бороды самого господа бога прошёлся, потом насчёт архангела Гавриила, а там и всех ангелов и ангелиц. А как дошла очередь до этих самых ангелиц, чего греха таить, не выдержал, ещё разочек обложил их крепким словцом. Тогда Гавриил мой и говорит: «Жена у Павле беременна, вдобавок он не работает, прохлаждается, вот ему и приятно честить наших барышень. А мы дадим Павле поработать хорошенько — сразу вежливым сделается, с ослами и то здороваться станет и у ангелиц прощения попросит». — «Поработать?» — спрашиваю. «Да, косить будешь, — отвечает. — Слыхали мы, — говорит, — хорошо косишь, да не видели никогда».
«Косарю разве руки завязывают? — говорю. — Это рабам завязывали, потому и плохо шла у них работа. — А он, оказывается, марксист, — говорит, — берите с него пример. Он, — говорит, — и на войне Отечественной побывал, и косарь знатный, и вдобавок умом не обделён, как видите».
И только тут я сообразил: да ведь архангел-то мой — зоотехник из Гетамеча! «Конечно, — говорю, — и косарём надо хорошим быть и марксизм надо знать. Я, — говорю, — не гетамечский зоотехник, чтобы кончить институт, а потом явиться в село и ферму разорить. Вы, может, знаете его, архангел Гавриил?» — «Нет, — говорит, — не слыхал». — «Большой, — говорю, — осёл!» — «В самом деле?» — спрашивает. «В самом деле, — отвечаю. — Мешок бы ему на голову надеть и хорошенько всыпать». — «А ты сам его знаешь?» — спрашивает один из ангелов. «Как же, — говорю, — и жену знаю, известная… как бы это сказать… прилипнет — не отлепишь».
Смеются мои ангелы, потом один из них говорит: «А ведь он не женат, Павле». — «Ну, так, значит, речь о твоей жене», — отвечаю. «Мы хотели, чтоб ты у нас отработал только один день, — говорит ангел, — за сплетни ещё один день отработаешь». — «Я работы не боюсь, — отвечаю, — только развяжите мне руки, а то голова у меня чешется».
Развязали мне руки, а я как размахнусь — кулак у меня, сами знаете, тяжёлый. «Да, — говорит ангел, — не выбила бы мне лошадь зубы, выбил бы их сейчас ты. Сила у тебя, как у лошади».
А архангел добавляет: «За хулиганство — ещё три дня!..» — «Архангел, а архангел, дай, — говорю, — я и тебя разок двину и отработаю ещё четыре дня, так и быть».
В ответ ни слова, шепчутся ангелы с архангелом. Потом кто-то подходит ко мне, я размахиваюсь, а он мне сапог, оказывается, подставил. «Дураки, — говорю, — разве слепых обманывают? За то, что обманули, — ни одного дня».
Соглашаются со мной. Едем дальше. Едем, и вдруг слышу, собака залаяла, не выдерживаю, срываю с глаз повязку. «За нарушение уговора — семь дней!» — кричат.
Срываю повязку — и что же вижу? Гетамечские покосы. Ветерок вокруг, зелёные травы колышутся, точно волны, благодать такая, что голова у меня закружилась.
Посмотрел на их покосы и говорю: «Ладно, ребята, я не против. Там ли косить, здесь ли — всё одно. И тут трудодни и там».
Хороших косарей у них много. Зоотехник, и тот всё норовил обогнать меня. В первый день работали наперегонки, потом стали тише косить. Наперегонки косить всё равно что дурачиться. Хорошие ребята гетамечские косари, а уж как со мной обходились — помереть можно со смеху. Дробовик наготове держали, заряженный солью, это на случай, если я стрекача задал бы. Как кто садился отдыхать, брал его в руки и глаз с меня не спускал, будто я пленный какой. А когда я отходил от них по нужде, часового специального приставляли, и опять с ружьём, стоит и кричит: «Ну что, немец, не кончил?»
Да, вот ещё что: они и нашего председателя собираются выкрасть, чтобы он у них дней десять поуправлял. Я спросил их: «А не боитесь, что председатель наш прикажет: «Передать все покосы Гетамеча Антарамечу!»?» Они только засмеялись. Хорошие люди!
Правда, там об этом и речи не было, но вспомнил я, как одно время думал, что для жизни семидесяти лет с лихвой хватит; чего же, думал я, старые люди так цепляются за каждую соломинку, умирать не хотят. Вспомнил я про это и сам себе сказал: «Семьдесят? Мало, братец, сколько ещё на свете гетамечцев, которых ты не видел…»
Копейка плюс копейка — миллион рублей
— Ты почему в селе, Завен? — спросил председатель.
— Вызвали по делу овец.
— Что за дело такое?
— Проблема.
— Собери своих пастухов да отправляйся в горы, а проблему эту я сам разрешу.
— С помощью капрона?
— Завен! Ты сомневаешься во мне, Завен?
— Не разрешишь.
— Разрешу. Если Реваз молчит, значит твоя проблема уже разрешена.
— Реваза уже не спрашивают. Реваза самого ещё к ответу призовут за то, что молчит.
— Не понимаю, вот мы, а вот наши сёла, а я — Реваз, и никаких овец я не терял… Да нет, ничего у судьи не выйдет, судью засмеют.
— Засмеёшь — выставят из зала.
— Зал тоже я, и судья — я, ты тут кто такой?
— Я? — Завен на минуту растерялся, потом подтянулся и вдруг весь преобразился: — Я человек, который следит, чтобы транспорт двигался по мостовой, а пешеход — по тротуару; я устанавливаю для пешехода переходы, для транспорта — предельную скорость; переступит пешеход границу перехода — штрафую, превысит водитель скорость — штрафую. У меня хранятся «дела», я проверяю документы, призываю вас к порядку, я — порядок, понял! Я вас таблице умножения учу, понял!..
— Погоди, остановись. Я сейчас не считать учусь, и тебя лишаю права учить нас таблице умножения, лишаю тебя того таланта! Я у себя дома разделываю барашка, ставлю на стол вино и приглашаю тебя… Все стаканы поднимаются только за твоё здоровье, потому что это благодаря тебе мы живы-здоровы, ведь ты — порядок! И разве ты не плачешь при этом от волнения?
— Я в твой дом не приду, потому что я хочу, чтобы мой протокол был похож на протокол. Моя дочь в музыкальную школу ходит, у меня квартира на втором этаже и неплохая работа, и ты знаешь, я хочу, чтобы моя дочь окончила эту самую музыкальную школу, хочу получить более благоустроенную квартиру и не хочу терять работу, ясно тебе?
— Но ты голоден.
— Голоден — в сельмаге колбаса найдётся.
— И тебе не стыдно? Кто же в селе магазинную колбасу ест?
— Мало ли.
— Свинство это, вот что!
— Самая тяжёлая на свете вещь — что? Можешь сказать?
— То есть как это самая тяжёлая? Среди металлов?
— Ну, хотя бы среди металлов.
— Среди металлов — свинец.
— Так вот, тяжелее этого самого свинца — чувство признательности: я съел у тебя дома два кусочка мяса и выпил два стакана вина, и я иду по улице и думаю, что у тебя дома я съел два кусочка мяса и выпил два стакана вина, работаю и думаю, что у тебя дома я съел два кусочка мяса и выпил два стакана вина, моюсь в бане и думаю, что у тебя дома два кусочка мяса съел, два стакана вина выпил, лежу рядом с женой и думаю, что мясо ел в твоём доме, овец увижу — вспомню, мясо увижу — вспомню, пастуха увижу — вспомню, всё время помню. Тяжёлое это чувство — чувство благодарности. Вряд ли встречалось тебе в жизни слово «благодарность» в отдельности от слова «неблагодарность»?.. Так-то вот! Вместе они — благодарность и неблагодарность. Свинец перед ними — что? Пушинка! Так что я в твой дом не приду.
— Он не будет так усложнять, Завен. Ты очень усложняешь.
— Увидим.
— Увидим, конечно, но ты усложняешь.
— Ну ладно, думай как хочешь.
— Но правда моя. Это раз. Кроме того, ты забыл, у нас свой генерал есть. Это два.
— Звание одно.
— Что значит — звание одно? Что же ещё должно быть?
— А ты думал, лампасы, звезда — так тебе и генерал?
— А какие они ещё бывают, генералы?
— Мысль — генеральская, сердце — генеральское, смех — генеральский, вот какие! А наш — что он за генерал? Да его, несчастного, склероз со всех сторон обступил.
— Опять ты усложняешь. Какое дело тому, с кем свяжется генерал по телефону, до его ума, сердца… склероза. «Вас генерал беспокоит», — скажет он по телефону, а ему ответят: «Слушаю, товарищ генерал…» Ему будут говорить, что надо наказать пастухов, нас то есть, а он — ноль внимания, потому что он генерал и не привык забивать себе голову всякими пустяками. Ему будут доказывать, что невозможно сделать то, о чём он просит, а он будет своё гнуть: «Даю вам два дня сроку, кончайте с этим делом и о результатах доложите».
— Э-э-э!.. — перебил его Завен. — Хорошо иметь всесильного родича, но и родич требует положенной ему дани, останешься в долгу — удивится. Словом, опять та же благодарность-неблагодарность. Нет, не верю я в твоего генерала.
— Философствуешь! — рассердился председатель. — Смотри, как затараторил, совсем заморочил мне голову, а когда овец чужих резал, небось не мудрствовал!
— Ага, вот и ты заговорил как следователь, — улыбнулся Завен. — А был бы ты на моём месте, мудрствовал бы?
— Не знаю, — задумчиво отозвался председатель, потом вдруг добавил: — Всем селом судью засмеём — раз! Генерала на помощь позовём — два! Правильно — генерала на помощь. Я поехал в город!
— Дай бог удачи.
— Почему же не должно быть удачи?
— Кто его знает!..
Завен вспомнил Ерванда Царукяна — дальнего родственника жены, заведующего отделением райбанка, шестидесятилетнего человека. Глаза у Царукяна круглые, между глазами и бровями никакой связи: слишком высоко вскинуты брови. Лоб косо срезанный, низкий, а надбровные дуги выдаются вперёд, крепкие, ничем не пробьёшь. Пришёл как-то Завен в банк получать для колхоза деньги. Царукян долго изучал чек и наконец заявил, что печать не отчётлива.
— В Антарамече чернил не было?
— Были.
— Знаю, что были. Чернила что? Дешевле чернил ничего нет, бутылка — восемь копеек. Да, а тот, кто дал тебе эту бумажку, не знает, как нужно оформлять документы? Я же тебе деньги должен выдать по этой бумажке. Понимаешь, деньги! А если ревизор обнаружит у меня такой чек, что он скажет? Ты думаешь, он похвалит меня? Он меня выругает. Чернила и печать для того и существуют, мой дорогой, чтобы можно было любую бумагу в документ превратить.
Во время этой нудной речи самому большому бездельнику и то показалось бы, что его ждут важные и неотложные дела. А Завен? Завен с недовольной гримасой на лице переминался с ноги на ногу.
— И когда пытаются втолковать тебе что-либо, ты не обижайся, ты и сам не умеешь обращаться с документами. В скольких это местах ты перегнул эту бумажку…
— Опаздываю я…
— Опаздываешь — приходи завтра.
— Мне сегодня в село ехать.
— Кончишь дело, тогда и поедешь. А если ты не считаешь это делом, поезжай хоть сейчас. И пришли вместо себя другого, кто не спешит и умеет обращаться с бумагами. Да, умеет обращаться с бумагами.
— Ну хорошо, я подожду, кончайте.
— Тут уж извините, тут уж, пожалуйста, извините меня! Не тебе меня учить, я сам знаю, когда кончать… Я с двадцать первого года, если хочешь знать, с тринадцатого июля…
И, увидев, как начинает краснеть Царукян, Завен торопливо проговорил:
— Хорошо-хорошо-хорошо, я извиняюсь.
— Я в таком извинении не нуждаюсь, молодой человек, и, пожалуйста, не размахивай руками. Мы ещё и виноваты. Ты бы посмотрел на свой чек! Кто так ставит печать! Мы на государственной службе находимся, и здесь не лавочка, и потому нечего обижаться… Уж не говорю, что в отцы тебе гожусь… «Хорошо-хорошо…»
Когда дело, казалось бы, шло к концу, Царукян отправился к управляющему:
— Деньги всё-таки не шуточки, — пояснил он Завену.
Царукян вернулся, пожимая плечами.
— Управляющий не против твоей бумажки, а я человек маленький, но я его предупредил, что будет ревизия…
Чтобы получить деньги, кажется, пять тысяч рублей, Завену пришлось в пятидесяти местах поставить свою подпись.
— Подпишись ещё раз, обмакни перо… Подпишись, как в паспорте. Всё, свободен. Пересчитай деньги… И когда тебе дело говорят, не обижайся, выслушай. Знаем, значит, раз говорим, мы ведь тоже живые люди, тоже с чувствами… Считай, считай. Ну вот, теперь мы с тобой в расчёте. Будь здоров.
Проходя мимо магазина «Ткани», Завен вспомнил, что у него есть письмо от жены к этому самому Ерванду Царукяну. «Там у Царукянов бязь для нас куплена, зайдёшь к ним, переночуешь заодно, за гостиницу не надо будет платить».
Завен обнаружил письмо в кармане рубахи. Карман был застёгнут на пуговицу и закреплён для большей надёжности булавкой.
— Не видать тебе твоей бязи, жена, — вслух проговорил Завен, — не зайду я к Царукяну, и на гостиницу придётся потратиться. Разорение…
Однако… банк был уже закрыт, и Завен побрёл к Царукяну. Вот, наконец, и дом, который он искал. Дом двухэтажный, огороженный, с красной калиткой, а на ней вместо звонка — молоточек. «Почему не звонок?» — подумал Завен и тут же догадался: потому, что звонок — электричество, а электричество — деньги. После первого стука молоточком какая-то девочка на втором этаже чуть откинула занавеску, прижалась носом к стеклу и, вопросительно выпятив губу, скрылась. Завен подождал немного, но за оградой было тихо, никто не шёл открывать калитку. После второго стука занавеску откинула другая девочка, года на три-четыре старше первой. Она просто стала смотреть в окно. Завен повертел в воздухе письмом, девочка кивнула головой и показала рукой на почтовый ящик. Потом Завен долго стучал молоточком, но безуспешно. Наконец, занавеска снова пошевелилась, и девочка, та, что была постарше, открыла створку окна.
— Вам кого?
— Мне нужен Царукян.
— Это дом Царукяна.
— Я знаю, что это дом Царукяна.
— Что вам нужно?
— Подайте копеечку, — жалобно протянул Завен.
Девочка недоумевающе вскинула плечи и отвернулась.
Сам Царукян возился в это время у себя в саду возле большого камня. Это был гладкий базальт весом с тонну, одна сторона его была выщерблена.
— А, это ты, молодой человек! Добро пожаловать! Опять по делу?
Завен смотрел то на дом, то на сад — всё делало честь хозяину.
— Своими руками строил. Только стены мастер сложил, но и я тоже наравне с ним потрудился. Вот, смотри, — Царукян показал на ладони, — всё здесь этими руками создано.
Это были руки настоящего каменотёса, грубые, с обломанными ногтями.
— А камень, который ты видишь, он всегда, думаешь был такой? Это я его таким сделал. Он был как этот дом. Одолею и его, — пообещал он, — потихоньку. И для здоровья полезно, и деньги при мне останутся.
— Земля у меня на участке вся будто пропахана, — продолжал Царукян, — ни одного камешка не найдёшь в ней. А вот этот кусок каменистым оказался, я его чернозёмом покрыл. А чернозём не на грузовике привёз, сам перетаскал с соседней улицы, когда там бульдозер работал. Видишь, что за котем
растёт на этом куске, да ты сорви, попробуй, не стесняйся. — Царукян сам нагнулся, сорвал одну-единственную травинку котема. — Ну-ка, попробуй, поешь, поешь, не обеднеем. Человеку не пристало быть скупым. Это не значит, конечно, что добро своё нужно раздаривать. Мы ведь рабочие люди, не князья какие-нибудь. У меня, например, зарплата — сто рублей да пенсия — тридцать рублей… А как же, я старый партизан!.. Хочу сказать, что, если ты не бережёшь каждую копейку, считай, что ты князь, а не рабочий человек…
…Хотел бы я поглядеть, — думал Завен, — какой из тебя партизан, банковская ты мышь!.. Ты не виноват, что у тебя черепная коробка мала — не много вмещает в себе. Не может же несчастная лопнуть! Ты вызубрил когда-то две-три истины и орудуешь ими всю жизнь, пользуешься ими, как нищий пользуется своим единственным рублём… Ты по копеечке копил уважение к себе, и, господи боже ты мой, так долго ты делал это, что человек может ошибиться и принять его за чистую монету. Взять бы у тебя из рук этот лом, да со всего размаху… о-о-о, лом бы скорее треснул, честное слово!
Ты из тех людей, которые весьма неохотно отдают дань годам жизни; вы теряете по одному волоску в год, но сами говорите: «Волос на голове не осталось». Ваши фотокарточки демонстрируют нам, какими вы были в молодости — закрученные кверху короткие усики, глаза круглые, косо срезанный лоб, и во рту незажжённая папироса: «Курил, теперь бросил. Что я, враг себе, что ли!.. Себе, своему здоровью, своему карману».
Если у такого человека попросить на один день десять рублей — пальто себе, скажем, покупаешь, а десяти рублей недостаёт, — он подумает и скажет:
— А на что тебе эти деньги?
— Пальто покупаю, восемьдесят вот есть, а нужно девяносто.
— Значит, девяносто рублей стоит пальто?
— Да, девяносто… Не можете ли до завтра десятку одолжить?
— А где же твоё пальто, сносилось?
— Сносилось.
— Сколько лет носил?
— Пять лет, теперь вот хочу новое…
— Быстро сносил.
— Пять лет…
— Я рад, что у тебя есть восемьдесят рублей, я всегда радуюсь, когда у моих знакомых бывает столько денег.
Над мнением, высказанным президентом Соединённых Штатов по тому или иному поводу, они размышляют больше, чем сам президент. Размышляют и поглядывают в сторону погреба, где хранятся припасённые на чёрный день мыло и спички, а у иных, кроме мыла и спичек, вяленая баранина, сухари, сыр, масло, мука, да что там мука! — даже и лимонад, пиво…
Племяннику, надумавшему жениться, они говорят:
— А дом у тебя есть?
— Да должен вот квартиру получить.
— Получай себе на здоровье, но ведь квартира не дом. Ты вот что, ты подай в горсовет заявление, выбери себе участок на окраине города и построй себе из досок какую-нибудь хибару и поселись в ней. Каждый день после работы бери лопату, копни раза два. Раза два, не больше, и дом сам построится. С погребом, с двором, с тутовым деревом посреди двора. Свой собственный дом, это, брат, не просто квартира.
Что эти люди едят? Если сейчас сорок восьмой год, они потребляют припасы тридцать восьмого года, если пятьдесят восьмой — сорок восьмого. А в шестьдесят восьмом году в ход идут мыло, масло и одежда пятьдесят восьмого года. Я говорю это не к тому, что меня это сильно заботит. Если у нас сейчас тысяча девятьсот шестьдесят шестой год, пусть они едят муку тысяча семьсот шестьдесят шестого года! На здоровье! Мне-то что! Но вот в чём беда: они пользуются славой хороших людей, ибо крупных краж не совершают, чтобы не быть пойманными, не пьют — чтобы не нарушать общественный порядок. Носят не старую и не новую одежду, знакомых приветствуют с улыбкой, служат домоуправами, — приличные люди. Приличные, да, но я только злюсь, что никому и в голову не приходит достать бензину — и не какого-нибудь тридцать восьмого или сорок восьмого года, а самого свежего — этого года, достать бензину и спалить их вместе с их погребами, посыпанными нафталином, вышивками, с мылом сорок восьмого года, с керосином двадцать пятого года и прочей дрянью не знаю уж какого года!
Триста метров приусадебного участка Царукяна были разделены на квадраты и засеяны зеленью — котемом, тархуном, самитом, огурцами. Огурцы, правда, решили было самовольно перелезть на соседнюю территорию, но хозяйская рука вовремя указала им на их квадраты.
А в доме всё было покрыто краской — от стенной печки до висячего умывальника. Краска гласила: «Вы — сырость, древесные жучки, время, — вы покушаетесь на всё, что имеет ценность, но я, краска, не допущу этого…»
И маленькая головка Царукяна, и такая строгая разбивка приусадебного участка, и эта краска, и занавески, еле сходившиеся на окнах, — всё это низводило человека на степень ничтожества. Человек, конечно, думал, глядя на всё это: Сахара — пустыня, думал человек, и странно, что она захватила не весь большой свет, — просто удивительно, что этого не произошло; человек чувствовал себя неловко оттого, что на свете есть оазисы. Он прямо-таки багровел от стыда. Потом он вспоминал: «В Австралии имеется сто двадцать миллионов овец. Это потрясающая цифра…» Потрясающая цифра! Постыдились бы! Мало того, что сосчитали, ещё и воскликнули: по-тря-саю-щая цифра! Потрясающая мелочность! Такая мелочность, в результате которой землю при всей её неоглядной раздольности делят на крохотные лоскутки — здесь котем, тут самит, ах, убери свой хвостик с этой грядки, огурчик. Бог ты мой, да разве это земля, это же макет земли!
И достойный владелец этого макетного мирка служащий районного отделения банка Ерванд Царукян подошёл к шкафу и достал лимон. Одну штуку. Тщательно выковырял ножом тёмное пятнышко гнили — вчера ещё был цел, глаз да глаз нужен, чтоб за всем уследить, — потом отрезал две ровные тоненькие дольки.
— Чаю попьём.
— А я слышал, — несмело заговорил Завен, — что в банках иногда подтасовывают пачки денег: крупные деньги укладывают вперемежку с мелкими. Правда это? Я, например, не верю. — Завен откинулся на спинку кресла и улыбнулся — насмешливой улыбкой человека, не попавшегося на удочку. — Это у вас принято или только случается? Вы, например, такого не позволили бы себе, я знаю, но другие… — Завен и сам не понял, откуда взялась вся эта ложь. — Вы просто ошиблись, ну, вы не хотели, конечно…
И вдруг он понял, что это ложь, он вскочил с места, глаза его побледнели и приняли отчаянное выражение.
— Пачки подтасовываете! Деньги присваиваете… Нет, вы не ошиблись, не из таких! Это не случайность, вы обманываете всех! Да! Молчите! Ни слова!
— Извиняюсь, извиняюсь…
— За-мол-чи-те! Молчите! — Лицо у Завена задёргалось, и он закрылся руками.
— Здесь я хозяин!.. Понял? Не ты…
— Кончили разговор! — крикнул во всё горло Завен и задохнулся. Потом он долго молчал; время от времени его так и подмывало запустить чем-нибудь тяжёлым в крепкие надбровные дуги Царукяна, и он до боли сжимал кулаки. Кто это сказал, какой это дурак придумал, что ещё с детского сада нужно воспитывать в людях уважение к старшим? Чушь! Надо уважать только хороших!
Наконец он плюхнулся в кресло, подпёр руками голову.
— Вы обманули, ясное дело, обманули, всё равно, пусть даже орден у вас, всё равно… даже если всё до копейки выдали мне, всё равно обманули, — повторял Завен.
— Я тебя не обманул, слышишь, тут уж извини. Пропил, наверное, сотню-другую, а теперь — «обманули»… Я посчитал в банке твои деньги? Посчитал. Сказал тебе, посчитай и ты? Сказал. Заставил тебя даже пересчитать. В чём же дело? Опомнись, молодой человек… Но раз ты пришёл в мой дом — милости просим. Кто-нибудь здесь сказал тебе, зачем ты пришёл? Нет. Не говорили тебе этого. Больше того, я оставил свои дела и вот сижу в угощаю тебя чаем. С лимоном… Я старый человек, никому не мешаю, работаю себе. Если хочешь знать, ты, того, ошибаешься сильно насчёт меня…
И, поглядывая на сгорбившегося Завена, который, закрыв глаза, продолжал невнятно шептать: «Обманули… обманули…», Царукян подошёл к своему телефонному аппарату и позвонил в милицию. Милиционеру, явившемуся на вызов, Царукян рассказал о базальтовом камне, о дольках лимона, о выслуге лет… и чёрт его знает о чём ещё. Потом он вытащил и поставил на стол один из ящиков шкафа.
— Вот трудовая книжка, смотрите. Видите, работаю со времён продналога, когда этого товарища ещё и на свете не было. Его ещё не было, а мы уже с кулаками боролись!..
Потом он продемонстрировал медаль, одну из тех медалей, которыми награждались после войны. Каждому совершеннолетнему антарамечцу тогда достались сразу две такие награды.
— Я, товарищ милиционер, против фашистов, а он говорит…
Полчаса человечек этот вытаскивал из разных щелей разные доказательства своей безупречности и повытаскивал их столько, что не только милиционер, но и сам Завен проникся к нему чувством уважения. Доказательствами были: почётная грамота, в какой-то газетной статье подчёркнутое красным карандашом Е. ЦАРУКЯН, справка о том, что сын в рабочее время получил травму, похвальная грамота дочери, перешедшей в третий класс, благодарность управляющего банком, профсоюзная книжка с уплаченными взносами, и ещё профсоюзная книжка, и ещё какие-то четыре книжки, сплошь заштемпелёванные и разукрашенные марками, именные утюг и чайник, поднесённые ему профсоюзом по поводу его сколькотолетия…
Царукян не преминул между делом сунуть им под нос уплаченные счета за телефон и воду.
— Смотрите, всегда плачу вовремя, день в день.
Потом он кликнул жену:
— Тагуи, кто взял отсюда книгу о генерале?
В книге был помещён групповой снимок — генерал в детстве со своими одноклассниками.
— Вместе учились, дружили мы с ним, бывало, говорю ему: «Саша», а он мне: «Что, Ерванд-джан…» Вот это он — товарищ генерал, а это я…
Под конец Завен Кочарян попросил у Ерванда Царукяна извинения, получил от него ещё несколько житейских советов и стал, не оглядываясь, спускаться по деревянным ступенькам, покрытым толстым слоем защитной красной краска. Ступеньки были до того узки и гладки, что ноги на них не умещались и скользили. Спускаясь по этой чёртовой лестнице, Завен то и дело пускался вприсядку.
И в эти минуты сердце у Завена защемило от любви к горам Антарамеча, стремительным и грозным, с внезапными пропастями, с внезапными шумными ливнями, с молниеносно быстро зажигающимся солнцем.
— Ну, рассказывай, милый муженёк, как это случилось, что ты с этой гетамечской шлюхой… Не красней! Не красней!.. Что вы с этой гетамечской шлюхой рядышком оказались. — Зарик скрестила руки на груди и, злорадно усмехаясь, потребовала ответа: — Говори же!
— Отстань!
— Конечно, мой министр не в духе. А когда он бывает в духе, хотела бы я знать!
— Не понимаю, что тебе от меня нужно.
— Представление окончено! Хватит! — Зарик стёрла с лица усмешку, надвинулась угрожающе. — Ты с кем это сегодня с гор спускался, говори!
— А-а-а, отстань, — протянул Завен.
— Нет, ты расскажи, мой милый.
— О чём ты?
— О твоих шашнях я тебе должна рассказывать?
— Не понимаю, какие шашни, что с тобой?
— Вот оставлю тебя с твоим щенком, узнаешь, что со мной? Ещё как узнаешь!
— Кончай, Зарик, и без тебя тошно…
— С кем спускался с гор? Говори правду.
— С дояркой одной из Гетамеча.
— Как её звать?
— Не знаю.
— Не знаешь? Это ты-то не знаешь? А что-то другое ты знаешь?
— Завелась!
— Ты не знаешь имени Пайцар?
— Верно, Пайцар.
— Ну так что же ещё?
— Что?
— Сам знаешь что! Что же ты меня спрашиваешь? Я дома сижу, только и делаю, что тебя с твоим отродьем обстирываю. Разве я жена? Раба я…
— Всыплю тебе, Зарик.
— Конечно, с рабами так и поступают. Навьючивают, как ослов, потом бьют.
— Всыплю тебе, Зарик.
— А на что ты ещё способен…
— Ты кого угодно доведёшь.
— Пайцар — шлюха.
— Такая же, как ты, женщина. Почему шлюха?
— За добро добром платишь, знаю.
— Не понимаю.
— Пайцар — потаскуха.
— Допустим.
— Ты на лошадь свою сажал её?
— Посадил. Что же, хорошо было бы, если б я ехал, а женщина пешком шла?
— Это она-то женщина?
— Она шлюха! Но нога у этой шлюхи болела, а у меня не болела, поэтому она ехала, а я пешком шёл.
— Дальше?
— Дальше я не знаю, дальше ты сама расскажи.
Завен зевнул.
— Бесстыдник, ещё вздыхаешь! Тьфу!
— Побью тебя, Зарик!
— Побей! Бей! Чего же ты ждёшь? Хочешь, ещё раз плюну, тьфу!..
— Ты не женщина, я не знаю, что ты такое.
— Вот когда швырну ребёнка тебе в лицо и уйду, тогда ты узнаешь, женщина я или нет!
— Дождёшься ты у меня, Зарик, побью, говорю! — И чтобы и впрямь этого не произошло, Завен вышел из комнаты. У порога отшвырнул ногой собаку. «Это что за жизнь такая, что за бухгалтерия кругом!..» И, повернувшись к жене, сказал: — Услышу хоть слово, всыплю… Проучу тебя так, Зарик, так проучу!..
И вдруг Завен сник, вобрал голову в плечи, разрыдался.
