Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Слышишь, Кричит сова !

ModernLib.Net / Греков Юрий / Слышишь, Кричит сова ! - Чтение (Весь текст)
Автор: Греков Юрий
Жанр:

 

 


Греков Юрий
Слышишь, Кричит сова !

      ЮРИИ ГРЕКОВ
      СЛЫШИШЬ? КРИЧИТ СОВА!
      Роман-гипотеза
      В основу романа "Слышишь? Кричит сова!" легли уже известные читателю произведения Ю. Грекова "На кругах времен" и "Однажды ночью". Роман-гипотеза поможет читателю глубже вдуматься в сложности мира, в его странности и опасности, выход из которых может указать только Мудрость.
      Читателю уже известны книги Ю. Трекова "На кругах времен" и "Однажды ночью", вышедшие около десяти лет назад. Построенные на гипотезе дискретности времени и других его парадоксах, они легли в основу романа "Слышишь? Кричит сова!".
      Остросюжетное повествование, фантастические приключения героев романа в реальных и гипотетических ситуациях проходят под знаком вопроса, ставшего заголовком романа. Сова - древний символ мудрости. Не прислушаться к ее крику - беда.
      Мир наш становится все сложнее, ситуации, складывающиеся в нем, чреваты страшными опасностями - достаточно назвать только ядерную гонку. Прислушаться к "крику совы" - к голосу мудрости - это единственный способ избежать последней катастрофы.
      Роман-гипотеза Ю. Грекова "Слышишь? Кричит сова!"- это и роман-притча, помогающий читателю глубже вдуматься в сложности мира, в его странности и опасности, выход из которых может указать только Мудрость,
      Нас повело неведомо куда.
      Пред нами расстилались, как миражи,
      Построенные чудом города,
      Сама ложилась мята нам под ноги,
      И птицам с нами было по дороге,
      И рыбы подымались по реке,
      И небо развернулось пред глазами...
      Когда судьба по следу шла за нами,
      Как сумасшедший с бритвою в руке.
      Арсений Тарковский
      ПРОЛОГ I
      Солнце медленно карабкалось по невидимой дуге... туда, откуда, передохнув неуловимое мгновенье, так же медленно поползет по второй половине дуги... вниз, чтобы там, за серо-коричневым хребтом Горгаса, рухнуть на ночь в безбрежные воды Понта.
      Солнце медленно карабкается вверх по извечному пути своему, обрушивая вниз безжалостные потоки слепящего огня. Тает и дрожит горячий воздух, серо-коричневые громады Горгаса невесомо плывут, колеблемые маревом. Дорога, выбитая копытами коней и сандалиями многих поколений, жжет ступни, раскаленной пылью залепляя ссадины, разбрасывает на пути острые жалящие камешки.
      Он брел по этой дороге, ведущей никуда, с того часа, когда едва выспавшееся солнце выглянуло из-за краешка земли, еще умиротворенное и только готовившееся разъяриться. Гудевшие ступни уже почти не чувствовали уколов камней и распаленной ярости пыли. Серый хитон, разорванный у плеча, лип к телу. В вырезе хитона на скрученном шнурке мерно покачивалась в такт медленным шагам тускло поблескивающая бляха-амулет. Спутанные волосы, падавшие на плечи, борода - то ли седая, то ли пропыленная,- таким он был, таким видел себя он - один из тех путников, что бредут дорогами и тропами земли - сейчас, вчера, всегда...
      Далеко впереди, у самого горизонта, всплыло едва различимое облачко. Постукивая суковатым посохом, он брел прямо в слепящее небо. И только когда слух уловил далекий топот, он увидел, что прямо на него в стремительно растущем облаке желтой пыли несутся, нахлестывая коней, черные всадники. Еще одно долгое мгновенье, и осколок, брызнувший из-под копыта, рассек ему щеку, красная струйка пробороздила пыль на лице и замерла сосулькой в бороде. А вокруг него, напирая конскими крупами, сгрудились всадники. Они были молоды - и кони и люди. Стиснутый конскими крупами, он стоял, глядя в слепящую синеву.
      - Ну вот и ты,- медленно, со сдержанной яростью процедил сверху, из седла, один.
      - А вот и мы,- радостно и злорадно откликнулся голос, путник не увидел того, кто это выкрикнул. В ноздри бил запах конского пота.
      - Да,- проговорил путник,- вот он я. И вот вы...
      - Что он бормочет? - спросили из-за спин.
      - В городе он говорил громче! - насмешливо загалдели вокруг.- В городе он говорил громче! А теперь потерял голос?
      - А теперь он потеряет голову, порождение Ехидны! - выкрикнул первый.Не нам его слушать, но пусть скажет - чего он хочет?
      Путник, переступив в горячей пыли, пошатнулся.
      - Говори!
      - И вам, и себе, и всем хочу мира,- из-под спутанных волос в упор на спросившего смотрели спокойные синие глаза.
      - Мира?! - бешено выкрикнул тот. Остальные замерли.
      - Слышите? Кричит сова! - вдруг встрепенулся, привстав в седле, один из всадников.
      - Сова? Днем? - недоверчиво откликнулся голос.- Сова днем спит!
      - Мудрость не спит никогда...- пошатнувшись, уронил путник.
      - Что он опять бормочет? - один из всадников потащил из ножен короткий меч.
      - Санкта симплицитас...- шевельнул потрескавшимися губами путник.
      (Через две тысячи лет другой путник, стоя на огромной куче дров, разгорающейся у него под ногами, повторит эти слова, увидев, как богомольная старушка старательно подкладывает и свою щепочку в его костер... Святая простота не имеет возраста... А еще через века родятся строки на языке, которого сегодня еще нет в мире: их кони чернымчерны, и черен их шаг печатный. На крыльях плащей чернильных блестят восковые пятна. Надежен свинцовый череп - заплакать жандарм не может; въезжают, стянув ремнями сердца из. лаковой кожи. Полуночны и горбаты, несут они за плечами несчаные смерчи страха, клейкую мглу молчания. От них никуда не деться...) - Опять кричит cова! Слышите?
      - Слышим,- окликнулся один из всадников.
      - Мудрость взывает к вам! - громко и ясно сказал путник, - Нет! Это она пророчит смерть. Тебе! - злорадно выкрикнул черный всадник.- И сейчас ее пророчество исполнится!
      Взлетел над головой короткий меч, и раскололось небо и, отвалив кусок синевы, сверкнула заточенной кромкой в самом зените огромная, в полнеба, лопата. Грохот обрушился на мир, и он исчез...
      В школьном краеведческом уголке появился новый экспонат - притащили его пятиклассники, сажавшие деревья на опытном участке. Разбивая лопатой вывернутый ком земли, они обнаружили странную бляху. Отчистили, и кто-то удивленно сказал: брошка, что ли? Брошка была необычная- вычеканенная из тусклого металла сова с круглыми янтарными глазами. Может, брошка, а может, какая-нибудь древняя штука? Гадали и спорили, но, так ничего и не решив, сошлись на том, что надо отнести в школу и показать учителю истории Павлу Федоровичу, уж он-то наверняка скажет.
      Павел Федорович подробно расспросил - где и как нашли, все уразумел и с сожалением констатировал: бросовый материал.
      Мальчишки недоуменно смотрели на него, и Павел Федорович, справедливо решив, что находка эта - удачный повод рассказать мальчишкам то, что они на обычном уроке вполне могут пропустить мимо ушей: вещь эта безусловно древняя, сделана она из сплава, который называется электрон, и глаза совиные сделаны из янтаря, который назывался в древности, в античные времена, тоже электрон, и от этого названия, кстати, происходит и название "электричество", а сова - символ мудрости... Это все интересно, но было бы в тысячу раз интереснее, если бы эта бляшка была найдена в окружении других вещей. Это позволило бы и точно датировать, и представить себе какието детали быта, жизни того давно ушедшего времени, которому она принадлежит. А такие случайно найденные вещи археологи называют бросовым материалом. Может, кто-то тысячу лет назад просто выбросил ненужную вещь или случайно обронил на дороге, Сова - символ мудрости у многих народов, но какому из них принадлежит эта - узнать невозможно.
      - Да,- заключил Павел Федорович,- символ мудрости,-и задумчиво добавил: - бросовый материал, жаль...
      Помигивали разноцветными огоньками индикаторы, медленно подрагивали стрелки -на квадратных циферблатах, еле слышно жужжали сервомоторы, готовые принять команду. В овальной крышке пульта желтел вертикально воткнутый Ключ. Чуть правее - кричащим красным мазком лежала Клавиша. Над пультом висел врезанный в стену экран телевизора. Кадры прыгали, сменяя друг друга, кто-то что-то орал, кто-то стрелял, рыдал, вопил, просил.
      От этого крика боль в виске застучала сильнее, почти нестерпимо. Он в раздражении выключил звук. Теперь на экране рты орали беззвучно, беззвучно кипели страсти. Немая суета мельтешила на экране, немая.
      Но боль в виске не утихала, она заползала выше, медленно и неумолимо, еще мгновение - и стальным обручем она сдавит ему череп. Он знал, что это неотвратимо, и знал почему.
      Кадры на экране мельтешили, как будто их прогоняли с двойной скоростью. Беззвучно гремела музыка, извивались в немом танце фигуры, немыми взрывами дыбилась земля, неслись по автострадам машины, толпы тащили транспаранты. Толпы, толпы, толпы... Толпы муравьев облепили шарик. Муравьи мчат в машинах, суетятся на космодромах, строят дома. Муравьи кишат, любят, сходятся и расходятся, обжираются и голодают. Муравьи пишут книги, пляшут до упаду, придумывают себе имена и дела.
      Муравьи мнят себя венцом творения!
      Боль нарастала, но теперь он знал - скоро она отпустит. Он понял это только что и поразился - как не понял этого раньше: нужно сунуть горящую палку в этот муравейник, нужно разворошить, истоптать его, развеять в пыль - и боль уйдет, испарится, исчезнет навсегда.
      Он протянул руку и резко провернул Ключ два раза.
      За спиной кто-то тихо вскрикнул. Он резко обернулся и облегченно хохотнул: - А, это ты, Софи!
      Ручная сова - живой талисман - смотрела на него немигающими желтыми глазами сквозь редкие прутья клетки.
      Он пожал плечами и положил ладонь на Клавишу. Сейчас он легонько, совсем легонько надавит - и из шахты медленно тронется и поползет вверх, утробно урча, палка в сто мегатонн. А через три минуты двадцать две секунды она воткнется в муравейник. Неважно где - по эту сторону океана, по ту ли все равно. Через три минуты двадцать две секунды начнется последняя мировая война - "" конец муравейнику!
      Сова захлопала крыльями, щелкнула клювом и сказала: - Одумайся, человек!
      Он обернулся: - Что?
      Сова повторила, глядя немигающим желтым глазом: - Одумайся!
      - Заткнись! - чувствуя, что боль вот-вот замутит сознание, прохрипел он и, страшась не успеть, нажал Клавишу...
      Врач третьей секции взглянул на табло - звонок шел из восемьсот двенадцатой палаты. Ткнув кнопку, он вызвал семнадцатый этаж: - Звонок из восемьсот двенадцатой. Если нужно, примените транквиллизатор.
      Через десять минут звякнул вызов внутренней телесвязи. На экране появилось слегка озабоченное лицо надзирателя семнадцатого этажа: - Больной номер восемьсот двенадцать скончался.
      - Ваш предварительный диагноз?
      - Крайнее нервное истощение. Вы же знаете, где он служил. Плюс наркотики.
      - Хорошо. Внесите сведения в компьютер.
      - Слушаюсь...
      ...Он щелкнул переключателем на дверном косяке и сказал в переговорную мембрану: - Дежурный номер 813 прибыл.
      Блеснув пластиком, бронированная дверь беззвучно отошла в сторону. Он шагнул внутрь, и дверь встала на место, слившись со стеной. Сидевший у пульта встал, буркнул "привет" и проговорил уставную фразу: - Семнадцать ноль-ноль. Дежурство сдал.
      - Семнадцать ноль-ноль. Дежурство принял.
      Он уселся поудобнее в вертящемся кресле, крутнулся влево-вправо, покосился на Софи, немигающе смотревшую из-за прутьев клетки, щелкнул тумблером командного устрoйства - мигнул огонек готовности. Проверять, собственно, незачем, но таков заученный порядок, помогающий скоротать хоть часть времени - впереди четыре часа дежурства, или, попросту говоря, скуки.
      Закончив ненужную, но обязательную проверку, он откинулся в кресле.
      Помигивали разноцветными огоньками индикаторы, медленно подрагивали стрелки на квадратных циферблатах- еле слышно жужжали сервомоторы, готовые принять команду. В овальной крышке пульта желтел вертикально воткнутый Ключ. Чуть правее - красная Клавиша.
      На экране телевизора шли кадры какой-то хроники. Не вслушиваясь, он стал нажимать кнопки дистанционного переключения программ. Эта игра ему всегда нравилась: легкое нажатие кнопки, и жизнь начинает скакать галопом, превращаясь в нелепый калейдоскоп, в котором, подчиняясь легкому прикосновению, лихорадочно сменяют друг друга живые картинки. Кадры прыгают, кто-то что-то орет, кто-то стреляет в кого-то, кто-то чистит зубы, рыдает, хрипит в микрофон, колотит в барабан...
      И тут на экран выплыло обыкновенное человеческое лицо. Это было так неожиданно - в этой вакханалии музыки, стрельбы, рекламы, колотивших по ушам и по нервам,- обыкновенное человеческое лицо.
      Он вслушался в слова диктора за кадром: - ...дважды лауреат Нобелевской премии, член Национальной Академии наук США Лайнус Полинг...
      Человек на экране заговорил, но он, не вслушиваясь, быстренько подсчитал - сколько стоит этот док. Две Нобелевские премии - это же не два цента. И почувствовав невольное уважение, он вгляделся в говорившего: ...война стала невозможной до той поры, пока человечество будет сохранять здравый смысл, до той поры, пока не произойдет какой-нибудь технической неполадки, способной привести к катастрофе...
      Индикаторы помигивали, стрелки покачивались, еле слышно жужжали сервомоторы, Ключ прочно стоял в гнезде, Клавиша дремала, а человек на экране продолжал: - Ядерные арсеналы двух крупнейших держав обладают сегодня суммарной разрушительной силой в шестьдесят тысяч мегатонн. Изучая возможные последствия ядерной войны, ученые обычно предполагают, что будет использовано двенадцать тысяч мегатонн,..
      - Сто мегатонн мои,- кивнул он экрану,- сто мегатонн, док!
      - ...мощность всех взрывных устройств, примененных в ходе второй мировой войны, составляет шесть мегатонн.
      - Слышишь, Софи? - обернулся он,- а у меня-то сто?
      - ...иными словами, во время ядерного конфликта, если он случится, взрывная сила будет в две тысячи раз больше чем за весь период мировой войны. И вырвется она на свободу в течение одного-двух дней, а не. за пятилетие. Наша цивилизация перестанет существовать, если возникнет ядерная война, в этом нет сомнения. Согласно исследованиям последних лет, посвященным "ядерной зиме", те, кто сможет пережить огонь, прямую радиацию и разрушения первой фазы войны, все равно погибнут от холода, голода и эпидемий.
      - Не пугай, док,-насмешливо откликнулся он,- зарабатывай лучше третью премию и считай денежки!
      Легкое прикосновение - и на экран вывалился грандиозный бюст, по барабанным перепонкам ударил вопль, камера отъехала - в мечущихся снопах цветных прожекторов конвульсивно дергалась, едва не заглатывая микрофон, звезда сезона Суси.
      - Вот это получше,- с удовлетворением подумал он, откинулся в кресле, похлопав по карманам, вытащил пачку сигарет. Сова тревожно вскрикнула, завозилась в клетке. Он щелкнул зажигалкой. По комнате поплыл сладковатый запах марихуаны...
      ...Снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеб, и зимою был глад, осмина ржи стоила гривну... В следующем годе также глад: люто было, осмина ржи стоила две гривны, и ели люди лист липовый...- он замотал головой, пытаясь стряхнуть нелепый сон. Но это был не сон, и он это знал, но вскочил из-за стола, швырнул рейсфедер на доску, как будто надеясь, что резкий стук собьет странное состояние, наплывшее на него снова - ив который уже раз... Но рейсфедер только равнодушно звякнул, а у него в ушах продолжал звучать далекий детский голосок, вдруг сменявшийся сиплым старческим шепотом и снова выраставший до пронзительной высоты: ...и ели люди лист липовый, кору березовую, солому, мох, падали мертвые от глада, трупы валялись по улицам, на торгу, по путям и всюду... Наняли наемщиков возить мертвяков из города, от смрада нельзя было выйти из дому, печаль, беда на всех!..
      Голосок умолк, как оборвался, а может, его заглушил странный непривычный шум, ворвавшийся в комнату,- заколотила в стекло ветка, жалобно заскрипели стволы, тонко свистя, завертелся ветер, ероша темную хвою, грозя разнести избушку по бревнышку, застонал Дикий бор...
      "Какой бор? Откуда бор?" - закричало у него внутри, и он обессиленно осел на стул. Шум пропал, как не было.
      В чистом окне ("Какая ветка? Девятый этаж!" - мелькнуло в голове) на фоне оседающего в закат солнца черными пушечными стволами уперлись в небо четыре трубы, увенчанные подсолнуховыми коронками рыжего дыма. Химзавод. Первая очередь. Слева белыми кораблями уплывают в закат многоэтажные громады с пламенеющими от последних лучей окнами - красиво и больно смотреть.
      Он подался вперед, к окну. Справа от химзавода - между корпусами его и кольцевой дорогой - узенькой полоской протянулся лесок, не лесок даже, а так - лесишко, в глупой надежде уцепившийся корнями за землю, которая уже не принадлежит ему. Три года назад он, этот сегодняшний лесишко, жалкий остаток, темными шуршащими валами укатывал за горизонт. "И впрямь был дикий бор",подумалось. Но прогресс - штука серьезная: плывут теперь до горизонта белые громады, дымят день и ночь трубы химзавода, в чьих цехах рождается то, что за миллионы лет не сумела создать природа, создавшая этот лес. Бывший лес. Совсем бывший, хотя и цепляется из последних своих силенок за клочок у кольцевой дороги.
      Правда, до вчерашнего дня лесишко еще мог надеяться выжить - стать на худой конец если не парком культуры и отдыха, то хотя бы сквериком. Но кто-то умный подвел итог вспыхнувшим было спорам: "Природа не храм, а мастерская. И снявши голову, по волосам не плачут.
      Сколько там кислорода давал гектар леса, я не знаю, а вот по производству азотной кислоты город план перевыполнил. Кислорода, слава богу, хватает, и если бы этот лес азотную кислоту давал, тогда другое дело..." Фу, черт побери, вроде отошло. Он присел к столу, взял рейсфедер работы оставалось немного, еще несколько линий и планировка корпусов второй очереди химзавода вчерне закончена - стоять они будут вплотную к кольцевой дороге...
      И тут, как туманный мазок по оконному стеклу,, промелькнула серая тень-и истаяла. Но в этот неуловимый миг, словно время внезапно застыло, он успел разглядеть ее янтарные, словно подсвеченные изнутри, недвижно круглые глаза, распахнутый в беззвучном крике клюв... Тень истаяла, и стих царапнувший слух неслышимый вскрик...
      "Тьфу, наваждение",- передернул он плечами. Провел линию, стараясь сосредоточиться, но беспокойство не уходило. Началось это недели три назад. Воскресным утром забрел он в зоопарк - зачем? Так просто. Детишки галдели у обезьянника. Лев равнодушно спал, повернувшись к глазеющим наименее приличной частью. В птичьем вольере здоровенные попугаи возмущенно трещали клювами на расхрабрившихся воробьишек - воробьи, конечно, побаивались, но зерно таскали исправно прямо из-под носу заморских собратьев. Все это было интересно, но не очень.
      Что-то как будто тащило его мимо, ненавязчиво, но настойчиво- он это понял только потом. А сейчас, прошагав мимо всяческой экзотики, он неожиданно для себя остановился у клетки, в которой по невидимому и точному кругу диаметром в два метра безостановочно бежал серый худой зверь. Глядя прямо перед собой, не обращая никакого внимания на выкрики столпившихся у клетки людей, волк йчал по одному ему видимому кругу к одному ему видимой цели.
      - За время, что он тут сидит, а вернее, бегает,- заметил кто-то из зевак,- он землю, наверное, раза три обежал! Чемпион!
      В толпе засмеялись. Кто-то откликнулся: "Надо бы спидометр ему поставить!" А волк бежал, бежал по своему бесконечному кругу, каждые пять секунд возвращаясь к тому месту, от которого начал свой нескончаемый бег. А он вдруг подумал, что каждый рано или поздно прибежит к той единственной, никому не известной точке, где начинался его круг...
      Потом волк пришел к нему домой, глубокой ночью - он уже спал. Волк вежливо, но настойчиво растолкал его и сказал: - Хочешь, покажу фокус? Смотри.
      Окно, в сторону которого волк небрежно махнул лапой, неожиданно раздалось в ширину и высоту, и через мгновениe никогда не виденный пейзаж открылся ему: до самого горизонта, одна к одной, во все стороны на сколько хватает глаз, частокол высоченных труб стоял ровными, как солдатские, шеренгами, уходя макушками в низко плывущие по серому небу рыжие тучи дыма. И резкий запах рванул ноздри. А окошко затуманилось и тут же посветлело, распахнувшись в необъятную, необозримую пустоту.
      И вдруг он увидел вдалеке небольшой, ощетинившийся иголками шар, невесомо плывущий в пустоте. "Еж, что ли?" - пронеслась мысль, но, вглядевшись, понял и почему-то не удивился нисколько: он на космическом корабле, и в иллюминаторе никакой не еж, а шар земной, утыканный трубами, плывет по путям своим, кутаясь в рыжую дымку.
      Не успел он как следует разглядеть "ежа", как вдруг на поверхности шарика стало происходить что-то непонятное - и в несколько мгновений "еж" был острижен наголо, а еще через мгновение засверкал отполированно, как бильярдный шар.
      Снова помутнело окошко и он зажмурился от внезапно ударившего в зрачки ослепляющего света. А когда решился чуть приоткрыть веки, увидел, что во все стороны уходит нестерпимо сверкающая в лучах низкого солнца никелированная пустыня - и он стоит в самом центре ее.
      "Где я?" - горячечно пронеслось в голове, и тут же раздался голос: На Земле.
      Он оглянулся - позади, на зеркально никелированной плите, сидел волк, прикрыв глаза лапой.
      - С точки зрения науки и красоты наиболее целесообразной формой поверхности планеты является идеально отполированная поверхность шара.
      - Что ты сказал? - переспросил он.
      - Это не я сказал,- ответил волк.
      - А кто? - спросил он, оглядываясь. Кроме них двоих на гигантском зеркале не было никого. "Если не считать наших отражений",- подумалось неожиданно спокойно.
      - Однажды ночью наступит день и встанет солнце в полнеба, и уйдет мальчик, и придет мальчик, и поймут люди, что кончился мир ночи и начался мир дня...- речитативом забормотал волк и, вдруг оборвав, сказал уверенно: - Придет время, ты все вспомнишь.
      Он отвернулся от зверя, шагнул вперед, осторожно пробуя ногой никелированную землю, поскользнулся и, падая, увидел, как поползла куда-то вверх сверкающая пустыня, и через секунду, придя в себя от падения, увидел, что сидит на полу рядом с собственной кроватью, в окне привычная Большая Медведица, и никакого волка нет и не было, потому что все это дикий и непонятный сон...
      Вспомнив сейчас об. этом, он передернул плечами. "Придет время - все вспомнишь". Что - все? По правде говоря, кое-что ему хотелось бы вспомнить. Что-то такое вышло с памятью: не сохранилось в ней ничего из раннего детства- даже лиц родителей, которые или умерли, или потерялись где-то, потому что, учась в первом классе, он уже жил в детдоме,- и вот от этой точки отсчета работала память. Вспомнить, что было раньше, ему, конечно, хотелось, но, как человек взрослый - тридцать пять все-таки без малого понимал, что если и не вспомнится - беда не большая.
      Он провел последнюю линию, положил рейсфедер и встал, потянувшись,главное сделано. И вдруг кто-то рванул его за плечо; едва устояв, он повернулся и увидел себя: маленький русый мальчик в кольце надвинувшихся рыжих бород и горящих злобой и страхом глаз. И услышал свой голос тоненький, детский, ломающийся в грозной тишине: - ...сыграл сыну Ростиславу свадьбу богатую, какой не бывало на свете, пировали на ней с лишком двадцать князей... Снохе же своей дал много даров и город Брягин...
      Голосок потонул во внезапном ропоте и снова возник: - ...снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеб, и зимою был глад, осмина ржи стоила гривну.
      В следующем годе также глад: люто было, осмина ржи стоила две гривны, и ели люди лист липовый, кору березовую, солому, мох, падали мертвые от глада, трупы валялись по улицам, на торгу, на путях и всюду... Наняли наемщиков возить мертвяков из города, от смрада нельзя было выйти из дому, печаль, беда на всех...
      - Мелькнула серая невесомая тень, пошла кругами, ропот внезапно стих, и громкий крик совы упал в тишину, взорвавшуюся воплем: - Знамение божие! В костер его! В костер!
      Ревущие бороды надвинулись близко-близко, он почувствовал жесткие пальцы, вцепившиеся в его плечи и руки, и рев у самого уха, и понял конец.
      И вдруг все исчезло. Звенящим водопадом обрушилась тишина. И в следующее мгновение он все вспомнил...
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      Предотъездные хлопоты закончены, в кармане билет на утренний поезд, но, как всегда, в последний момент выясняется, что забыто, упущено что-то крайне важное. И в этот вечер, впрочем, как и в многие иные вечера, Алексей застрял в лаборатории. Он лихорадочно просматривал подготовленные материалы, заявки, запросы, схемы - всю эту макулатуру, без которой никак не добыть того, за чем, после долгих согласований на самой верхотуре, ехать нaдо в Питер.
      Когда телефон задребезжал в пятый раз, Алексей отодвинул бумаги и, потянувшись через стол, взял трубку.
      - Ну?
      - Не разбудил? - загудел в трубке голос Коли Че банова.
      - Разбудил, разбудил. Давай дальше.
      - Ладно. Ты чего сегодня вечером делаешь?
      Алексей рассердился: - Слушай, Колька, у тебя часы по Гринвичу или по Москве?
      - По Москве.
      - Так который сейчас час? Чего ты голову морочишь?
      - Ладно, ладно,- примирительно сказал Коля,- я по делу звоню. Ты когда едешь?
      - Завтра,- ответил Адексей и уточнил:- утром.
      - Ну вот видишь, откладывать некуда. Так что давай дуй ко мне. Дело есть.
      - Да ну? - вскипел Алексей.- Ты на часы посмотрел или поленился?
      - Да брось ты, Лешка, психовать,- недовольно загудел Коля,- я тебя весь день искал. Уже потому понять можешь, что нужно.
      - Зачем? - уже спокойнее спросил Алексей.- Горит, что ли?
      - Горит, не горит, в двух словах не скажешь. Ты о Робин Гуде слыхал?
      - Чего-чего?!
      - В общем так: можешь на моторе, можешь на троллейбусе или в видах экономии даже пешком, но через час жду у себя.
      Алексей положил трубку. С Колей Чебановым они просидели на соседних партах все десять школьных лет, студенчество развело их на пять лет по разным факультетам.
      А теперь снова почти рядом. Почти, потому что Коля работает во вражеском стане, в лаборатории бурения времени, у Чернякова.
      Поймать такси на Рышкановке было под силу только Валерке Майорову. Он просто кидался наперерез автомашине, и шофер во избежание валеркоубийства вынужден бывал останавливаться и вылезать из кабины с монтировкой. Но дело кончалось, как правило, мирно. Это у Валерки называлось "уболтать". А уболтать он мог не только таксиста, едущего в парк или по вызову, но, наверное, и машиниста поезда "Молдова". Но Валерка давно уже процветает в Москве, прельстясь преимуществами столицы, а равно и серыми глазами некоей столичной жительницы.
      Так что на такси рассчитывать нечего.
      Вглядываясь в разрисованное запоздалым морозцем стекло, Алексей гадал - что это такое еще выдумал Колька? Троллейбус мягко покачивался, плавно оседая перед перекрестками. Потом надолго застрял - то ли пробка, то ли провод где-то оборвался. Алексей уже начинал злиться - и на троллейбусное управление, и на Колю, и на себя. Если это вдобавок еще и какой-нибудь бездарный розыгрыш...
      - Слава те, господи! - сказал Коля, приоткрыв дверь.- Что так долго?
      - Фельетон на троллейбусное управление сочинял. Не отходя от кассы,отмахнулся Алексей, разматывая шарф.
      Небрежно сдвинув с одного из стульев стопку книг, он уселся, оглядел стены аспирантской комнатенки, сплошь застроенные самодельными стеллажами, уставленными всевозможными "Физиками" и "Курсами". Последний раз он у Коли был с полгода назад, книжек явно прибавилось.
      - Все прочитал?
      - Мы-то читаем.
      - И помогает?
      - Смотря в чем.
      - Верно. Вам бы, пожалуй, полезнее почитать медлитературу насчет навязчивых идей. Кстати, какой номер у вашей лаборатории, напомни. Не шесть ли, часом?
      - Мели, Емеля. Язык до Киева доведет, а там, смотришь, и до дверки сквозь время. Если она существует, конечно.
      - Слушай, а вы динамитом не пробовали?
      - Чего?
      - А что размениваться на какое-то там бурение. Заложил динамитику, трах - и дырка во времени!
      Коля, не отвечая, шагнул к одному из стеллажей, чтото нажал толстенная "Физика" отошла в сторону, из образовавшейся ниши появилась бутылка "Негру де Пуркарь" и два фужера.
      - Хорошая у тебя библиотека! - с ехидным одобрением заметил Алексей.
      Разливая вино, Коля сказал: - Научные споры отставим ввиду полного неумения вашей компании вести их корректно и доказательно. А также ввиду полного непонимания природы времени, господин хронопоклонник.
      - Может, просветишь? - с некоторым высокомерием ухмыльнулся Алексей, про себя отметив удачность примененного Колей термина.- Может, просветишь, господин хронокопатель?
      - Времени нужно много. А времени у нас мало. Посему желаю перейти к делу. К слову сказать, я бы к тебe с этой просьбой не обращался, ежели бы ваша нахальная лаборатория не перехватила командировку у нашей.
      - Ты собирался в Питер?
      - Ага. На полгода.
      - Констатирую: вы, ненахальная лаборатория, просите на полгода. Мы, нахальная лаборатория, просим на неделю. Вам не дают. Нам дают. Какая несправедливость!
      Коля, не отвечая, приподнялся и из кучи книг на столе вытащил одну, выглядевшую по меньшей мере нелепо в этом половодье технической литературы,- "Айвенго" Вальтера Скотта.
      - Небось лет двадцать назад читал? - спросил Коля, раскрывая книгу на заложенной странице.- Освежи-ка в памяти вот этот отрывок. Читай вслух.
      Алексей недоуменно пожал плечами, взял протянутую книгу.
      -"'Вы не приняли в расчет ветра, Губерт,- сказал его соперник, натягивая свой лук,- а то вы попали бы еще лучше. С этими словами Локсли стал на назначенное место и спустил стрелу с беспечным видом, почти не целясь. Его стрела вонзилась на два дюйма ближе к центру, чем у Губерта.
      - Клянусь небом,- сказал принц Джон Губерту,тебя стоит повесить, если ты потерпишь, чтооы этот негодяй превзошел тебя в стрельбе.
      Понукаемый таким образом, Губерт снова стал на место и, помня совет своего соперника, принял в расчет только что поднявшийся слабый ветерок, прицелился и выстрелил так удачно, что попал в самую середину мишени.
      - Лучше этого выстрела тебе не удастся сделать, Локсли,- сказал принц со злорадной улыбкой.
      - Ну-ка я подшибу его стрелу,- отвечал Локсли и расщепил торчащую в мишени стрелу Губерта. Зрители, теснившиеся вокруг, были так потрясены этим чудом искусства, что даже не выражали своего изумления обычными в таких случаях возгласами.
      - Это должно быть, не человек, а дьявол! - шептали друг другу йомены.С тех пор как в Англии согнули первый лук, такого стрелка еще не видывали..." - Неплохо стрелял Робин Гуд. Даже не целясь,- сказал Коля. Алексей в первое мгновение не понял - при чем тут Робин Гуд, но тут же в памяти всплыло: Локсли - настоящее имя Робин Гуда.
      - Ну, если ты решил устроить литературный вечер, почему бы нам не почитать еще что-нибудь?
      - А почитаешь,- спокойно сказал Коля.-- За тем и званы, ваше сиятельство.
      Не забыл, паршивец! Еще в восьмом классе Алексей раскопал в заброшенной кладовке связку пожелтевших листов, на первом из которых тонкими буквами с загогулинами было выписано тушью: "Опись имущества и фольварка графа Болеслава Потоцкого. Составлена 15 февраля 1845 года". Естественно, эту самую опись Алексей притащил в школу. Учитель истории Павел Федорович объяснил ему, а заодно и всему классу, что эта опись свидетельство усиления шовинистической политики царского самодержавия в первой половине девятнадцатого века. Любое имущество облагалось налогом. Но если российскому помещику накладывался налог с его собственных слов скажет, что у него пять крепостных, а не пять тысяч,- с него никаких документов не потребуют, то с инородцев, хоть они и помещики, брали точно по описи... Все бы хорошо, но Павел Федорович затянул свое объяснение до середины большой перемены, из-за чего и сорвалась блицвстреча по баскетболу с задаваками из восьмого "б". Когда Павел Федорович, сунув журнал под мышку, вышел, к Алексею подошел капитан классной команды Сережка Никоноз и ласково спросил: - Ну как, юсподин граф, ваша любознательность удовлетворена?
      Так и прилипло к Алексею это прозвище. Вишь, Епсилон долговязый, и сейчас помнит. Ну да я тоже кое-что помню,- подумал Алексей. Кольку прозвали так после того, как, отвечая у доски, он сказал вместо "эпсилон" епсилон.
      - Ну-ну, валяй дальше, Епсилон!--сказал Алексей.- Наше сиятельство слушает.
      - Н-да, брат, склероз. В таком возрасте рановато. Епсилон - это Нелька Николаева. А я - епископ.
      Алексей поерзал, вспоминая. Ну да, конечно,- это еще в шестом классе, кажется,, было. На вопрос Павла Федоровича - что он может сказать об Ордене меченосцев, Коля помялся и ляпнул, что ими командовал этот, как его, епископ.
      - Ну ладно, старик, не будем устраивать квартирный КВН,- примирительно сказал Коля.- Вот почитай-ка это письмецо. Я его на днях получил от Мишки Баренина. Ты его должен помнить - длинный такой. Он распределение в Новосибирск получил. Так вот, поскольку в Питер едешь ты, а не я, считай, что просьба Мишкина адресована тебе.
      Алексей взял письмо, придвинул настольную лампу.
      "Здравствуй, Николай! Привет из туманного Альбиона!
      Вот уже второй месяц загораю здесь. Загораю - в студенческом смысле, ибо в прямом - ой, туманы мои, растуманы. Быть мне здесь до конца года ихний Майкл поехал к нам в Академгородок. А наш Майкл - я то есть - сюда, в Кембридж, в лабораторию сэра Сэллингтона. Обмен молодой научной мыслью называется. О делах своих писать не стану - долго. Как-нибудь при встрече. На днях получил письмо от Ирины. Пишет, что ты в Питер собираешься. И тут меня осенило. Но расскажу по порядку.
      Вечера я провожу в библиотеке - она здесь преотличная.
      Кстати, под наши научные и технические журналы отведен специальный читальный зал. Так вот, на днях иду сдавать очередной "сьянс-ревю", и библиотекарь, старенький такой дедок из диккенсовского романа, вдруг говорит: - Простите, сэр, мою назойливость, но вы, кажется, русский?
      Назойливость! Помнишь, как в том английском анекдоте: муж на пятидесятом году супружества говорит жене: "Дорогая, а почему бы нам с вами не перейти на "ты"?
      - Русский,- говорю.
      - А вам не знаком мистер Гайкоу?
      - Гайкоу?
      - Да-да, конечно, вы не можете его знать. Он читал у нас лет сорок назад. И тогда он был уже пожилым человеком. Извините за беспокойство, сэр.
      Не знаю почему, но я заинтересовался этим Гайкоу.
      Может, из-за странной для русского фамилии. По моей просьбе библиотекарь охотно отыскал толстенный том записей посещения за двадцать девятый год. Этот самый Гайкоу побывал в библиотеке одиннадцать раз и каждый раз брал только одну книгу. "Лук. История и легенда" - так примерно переводится ее название. Книга толстая, подробная. С английской обстоятельностью разбираются детали, которые для неспециалиста по меньшей мере скучны.
      Я бы не дочитал ее, не наткнись случайно на имя Робин Гуда. Ну-ка, думаю, как серьезная наука об этом парне говорит? Мы-то о нем знаем только из Вальтера Скотта да из, помнишь, трофейный фильм такой был - "Приключения Робин Гуда". Особенного о самой его личности я ничего не узнал, трактовка вполне классовая: разбойник. Но вот одна деталь заинтересовала меня чрезвычайно. В одном из шотландских преданий рассказывается, что Робин Локсли еще совсем молодым парнем вынужден был бежать из дому, "вызвав гнев олдермена", как говорится в легенде.
      За что не сказано, да это и не важно. Пробираясь сквозь чащобу, он наткнулся на незнакомца, не то заблудившегося, не то раненого - это рассказано неясно. По просьбе незнакомца, высказанной знаками, Робин помог ему добраться до нужного места. Что это было за место? Среди чащи, на круглой выжженной поляне высился "сверкающий, как золотая гинея, замок". В награду обитатели замка подарили Робину десять стрел. Сколько времени провел он в замке, не сказано. Но вот однажды ему знаками показали, что он должен уходить (или они должны уходить- в тексте неясно). Робин решил, что его посылают поохотиться. Но едва в поисках дичи он удалился на милю, позади вдруг раздался страшный грохот, и он увидел, как вдали сверкающий замок всплыл над верхушками леса и растаял в небе.
      Слухи о поразительной меткости Робин Гуда из Шервудского леса могут быть такой же легендой, как и то, что я уже рассказал. Но комментировать их я не хочу. Мое внимание привлекла другая подробность. Оказывается, одна из стрел Робин Гуда не только столетия сохранялась в роду йоменов Локсли, но и служила одному своеобразному обычаю. При выборе главы клана вместо умершего устраивалось состязание в стрельбе из лука. Право выстрелить стрелой знаменитого предка получали все мужчины от двадцати до сорока лет. Условие: стрелять не целясь.
      И только из лука одного стрелка стрела попадала в цель.
      Причем этот единственный стрелок мог не только не целиться, он мог стрелять даже в противоположном направлении- стрела все равно попадала в цель! Миф? Возможно. Проверить нельзя. Эта стрела при неизвестных обстоятельствах пропала лет полтораста назад. С ее исчезновением рассеялся и клан Локсли.
      Спросишь, для чего я тебе пересказал древнюю небылицу? Понимаешь, старик, если даже отбросить старую истину "сказка ложь, да в ней намек", тут все равно есть над чем подумать. Посему я задам тебе несколько вопросов, которые я задал себе самому. Радиоуправляемый снаряд, достигающий цели по команде оператора,- реальность. А возможно ли перенести управление на иную базу? Биотоки, например? Почему только один стрелок может овладеть дедовским оружием? Не потому ли, что по законам наследственности наиболее полно повторяет своего предка не только внешне, но и внутренне? Летающие замки известны во многих сказках, но откуда такая деталь, как выжженный круг диаметром в полмили?
      Когда я размышлял над всем этим, пришло письмо от Ирины. Ну то, где она писала, что ты собираешься в Ленинград. И тут меня осенило. Гайкоу! А не покойный ли это ленинградский металлург Гайков, известнейший исследователь и коллекционер старинного оружия?
      В общем, Коля, будучи в Питере, ты поинтересуйся, пожалуйста, судьбой коллекции. Возможно, есть какие-то бумаги, еще не опубликованные. Если это был Гайков, он мог оставить какие-нибудь заметки о прочитанной книге, если сведения, содержащиеся в ней, его заинтересовали.
      Не поскупись истратить несколько времени на поиски. Люди мы с тобой серьезные, технари, но пофантазировать иногда не мешает".
      - Ну? - спросил Коля, когда Алексей дочитал.
      - Пофантазировать действительно не вредно. Но ты, пожалуй, чересчур. Я-же не Юлий Цезарь-veni, vidi, vici.
      - При чем тут Юлий Цезарь? - недовольно буркнул Коля.
      - А при том, что я на неделю в Питер еду. И по важному делу, между прочим. Найти эту коллекцию, если она существует, за несколько дней - это же чистейшая фантазия. Цезарь, может, и взялся бы. Он это умел: пришел, увидел, победил.
      - Да, может, ее и искать не нужно. Просто на кафедре металлургии спросить - долго ли делов? Я бы письмо написал, но раз уж ты едешь - можешь ведь расспросить поподробнее? О том только и прошу.
      Алексей, не видя причин упираться, согласился...
      Поезд подошел к перрону Витебского вокзала в седьмом часу. Несмотря на такую рань, и на перроне, и в здании вокзала народу было много. Алексею пришлось постоять с полчаса в очереди в камеру хранения. Еще дома он решил остановиться в аспирантском общежитии на Втором Муринском у бывшего одноклассника и однокурсника Феди Толина. Правда, кто его, Федьку, знает турист он заядлый, а сегодня как назло суббота. Не тащиться же с чемоданом через весь город только для того, чтобы убедиться, что Феди нет дома. Поэтому Алексей, всяких очередей принципиально избегавший, на сей раз смирно отстоял полчаса, прежде чем его новенький, специально купленный в поездку чемодан, скользнув по низкой оцинкованной стойке, исчез до поры в море себе подобных.
      Налегке, перекинув по "ранней моде" плащ через плечо, Алексей неторопливо шел по таким знакомым и уже чуточку позабытым улицам, вспоминая и радуясь угаданному за поворотом зданию или скверику.
      До Невского можно было дойти за четверть часа, но он не спешил. Свернув с Измайловского проспекта, вышел через два квартала к Четвертой Красноармейской. Невысокий по-ленинградски особняк выглядел точно так, как и пять лет назад. Не хватало только, чтобы в окошко, крайнее на втором этаже, выглянула прекрасная дама, из-за которой он на втором курсе не поехал на зимние каникулы домой. Особняк этот был знаменит. Даже не обессмерть его Толстой в "Войне и мире", приведя сюда Пьера Безухова, в историю дом этот все равно вошел бы. Принадлежал он Вольно-Экономическому обществу и устраивались здесь собрания крупнейшей масонской ложи. Полтораста лет назад тут бывали знаменитейшие люди России. А несколько лет назад бывал здесь и Алексей, впрочем, как и многие другие питерские студенты,- в бывшей масонской ложе теперь помещалось женское общежитие одного из институтов, знаменитого, в частности (и в особенности), тем, что из полутора тысяч студентов тысяча четыреста были студентки. Так что, когда устраивались общежитейские вечера, прилегающие тротуары забивали плотные косяки флотских и нефлотских курсантов, горняков и политехников, томившихся под дверьми в долгом и часто тщетном ожидании - внутрь попадали только счастливые обладатели пригласительных билетов. Случались здесь и дуэли.
      После одной из них Алексей и не поехал домой на каникулы, справедливо рассудив, что фонарь под глазом вряд ли убедит родителей, что их отпрыск проводит время на лекциях, а не в гусарских кутежах.
      "Девятка", погромыхивая на стрелках, на зеленый свет проскочила Невский. Алексей, стоя на задней площадке, краем глаза увидел мелькнувший в проеме проспекта золотой блик, бормотнул "и светла адмиралтейская игла", а трамвай уже тормозил на углу Кирочной. Потом, бодро звякнув звонком, "девятка" покатила снова и через минуту взлетела на пологую спину Литейного моста. Влево, до самой Петропавловки, распахнулась глянцево серая ширь Невы. Он успел вглядеться в мельчайшие детали удивительной и такой знакомой панорамы. Как в покадровой съемке: щелк - ажурный силуэт Кировского моста, щелк - две тоненькие коричневые колонки по краям игрушечного здания Стрелка Васильевского острова, щелк -совсем близко у крутой излучины набережной стройные светло-серые очертания корабля - "Аврора"... Щелк, щелк, щелк...
      Дверь в Федину комнату была неплотно прикрыта.
      "Дома",- облегченно вздохнул Алексей, и, не входя, тоненьким голоском пропел в щель: - Товарищ Бертольд Шварц дома?
      В глубине комнаты что-то упало и недовольный голос рявкнул: - Дома, дома!
      Алексей распахнул дверь. Федя стоял на стуле у стены, на полу валялся молоток.
      - Лешка? - изумился Федя.
      - Это вы, гражданин, давали объявление, что сдается угол? - застенчиво потупясь, спросил Алексей.
      Федя слез со стула и, придирчиво оглядев Алексея, сказал: - Вообще-то сдается. Предпочтительно молодой девице с хорошими рекомендациями... Ну да ладно, ясновельможного графа примем...
      Федя снова влез на стул и принялся приколачивать книжную полку, а Алексей, полулежа на диване, "выдавал" по Фединому приказанию новости. Помянул между прочим и о Колином поручении.
      - А зачем епископу гайковская коллекция?- удивился Федя.
      Алексей коротко пересказал содержание письма Колиного однокашника.
      Федя хмыкнул. Алексей без особой надежды спросил, так, на всякий случай: - Может, слышал что-нибудь об этой коллекции?
      - Кто ж о Гайкове не слышал,- туманно ответил Федя.
      - Я же тебя не об этом спрашиваю, деревня!
      - Может, знаю, а может, не знаю,- прищурился сверху Федя,- тебя же епископ искать послал, а ты хочешь сразу - на блюдечке? Вам как - с каемочкой или без каемочки?
      Алексей подумал - если знает, скажет, а не знает - тоже не велика беда, не проверять же Колькины фантазии он сюда приехал.
      Изменений особых в Фединой комнате он не заметил, полок только прибавилось - почти во всю стену. И, продолжая "выдавать" новости и одновременно оглядывая комнату, Алексей вдруг увидел повешенный над дверным косяком предмет, который никак не вязался с обстановкой.
      - Что это у тебя?
      - Что - это? - переспросил Федя, оглянувшись.- А! Это - в целях самообороны. От поклонниц и соперников.
      Алексей встал и снял со стены небольшую секиру лунообразной формы с тонкой арабской вязью серебром вдоль лезвия.
      - Шикарный топорик. Откуда?
      - Go свалки,- коротко ответил Федя, посасывая ушибленный палец.
      - Там ты и остроты свои подбираешь? - разозлился Алексей.- Что толком ответить не можешь?
      - Нет, я вижу, ты или с луны свалился или склероз тебя давит. Ты что, свалку не помнишь?
      И Алексей вспомнил - ну, конечно же! Вдоль длиннющего коридора на первом этаже химкорпуса стояли высоченные массивные шкафы. Они-то и именовались так непочтительно. В шкафах были свалены неразобранные коллекции минералов и руд, обломки костей всяких там мастодонтов и динозавров, когда-то добытые студенческими экспедициями. Некоторые образцы были завернуты в пожелтевшие обрывки газет еще двадцатых годов. Многие из их первоначальных владельцев давно успели стать профессорами и академиками, а коллекции мирно ждали своего гипотетического разбирателя, и ждать им, видимо, предстояло, мягко говоря, долго.
      - Я как-то в прошлом году дежурил вечером в химкорпусе. И от скуки дай, думаю, пороюсь,- камешек какой-нибудь выберу,- рассказывал Федя.
      И тут выяснилась интересная штука. В шкафы совали нос все кому не лень - дверцы не запирались. А вот ящики в нижней части шкафов никто не открывал - они были заперты.
      - Оказалось, что вовсе они не заперты,- пояснил Федя,- просто дерево рассохлось и ящики заклинило.
      Делать дежурному аспиранту было нечего и, вспомнив, что физический труд - дело полезное, Федя, попотев с полчаса, выдернул один из ящиков. Внутри, обернутые в пыльную вату, лежали интересные "железки" - наконечники копий и стрел. Заинтересованный Федя принялся за другие ящики. Чего в них только не было! Сабли с изукрашенными рукоятками, кинжалы, ятаганы, старинные бердыши.
      - И даже такая булава на цепочке. Буздуган называется, я в Казанском соборе видел.
      Федя, хоть и не историк, а химик, сразу сообразил, что обнаруженное им никак не сравнимо с неразобранными кучами камней и костей, заслуженно прозванных свалкой, и с утра помчался на кафедру. И завертелось. Химкорпус гудел: плотно окруженные студентами, члены стихийной комиссии внимательно рассматривали содержимое ящиков, выдвинутых дюжими добровольцами с геологического. И наконец профессор Лебедев, металлург, сказал громко: Да, сомнений нет. Это коллекция Сергея Петровича...
      Федя, подражая голосу профессора, фразу эту произнес несколько в нос.
      - Какого Сергея Петровича? - спросил Алексей, предчувствуя ответ.
      - Ну да. Райкова. Он не просто, оказывается, собирал старинное оружие - оно его интересовало с металлургической точки зрения.
      - Ну а дальше что?
      - А приходи в понедельник в институт. На металлургическом целую аудиторию под музей отвели. Ходи, смотри. Две сабли Эрмитаж попросил отдали, какие-то очень ценные.
      - А это? - Алексей повертел секирой у Феди перед носом.- Надо полагать, спер?
      - Думаю, господин граф, что вам придется ночевать на вокзале,- ледяным тоном произнес Федя.- А вообще подобные оскорбления смывают кровью!
      - Пошутить нельзя бедному провинциалу,- заныл Алексей,- простите, товарищ профессор, век за вас...
      - Прощаю,- милостиво прервал Федя,- согласно законов гостеприимства.
      - Бедные Ильф и Петров, кто только их не обворовывает! "Согласно законов гостеприимства"!
      - Не корысти ради, а токмо...- подхватил Федя.
      - Ладно, ладно, так что ж с этим топором?
      Оказалось, что Федя выпросил понравившуюся ему секиру (во временное пользование, пояснил он не очень уверенно). Как первооткрывателю потерянной коллекции - вроде премии, благо в коллекции были еще две точно такие...
      В понедельник Алексею не удалось посмотреть гайковскую коллекцию Сергеев предложил сходу заложить опыт. Не удалось ни во вторник, ни в среду. И только в четверг - за два дня до отъезда - Алексей, сдав на обработку первые результаты контрольного опыта, оказался свободным.
      Аудитория, в которой разместили коллекцию, была заперта. Но он с помощью ребят из факультетского бюро комсомола довольно быстро разыскал завхоза.
      Переходя от стенда к стенду, Алексей разглядывал красивые, но совершенно бесполезные сегодня вещи, в свое время грозно послужившие людям, которых давным-давно нет. Завхоз шел рядом, вертя ключи на пальце, и пересказывал Алексею известную уже ему историю открытия коллекции.
      Осмотрев десяток стендов, Алексей спросил: - Скажите, а в коллекции случайно не было целых стрел? Не наконечников, а именно целых - с древком?
      Завхоз как-то странно посмотрел на него и, на мгновение замявшись, торопливо сказал: - Вы тут смотрите, мне на минуту отлучиться надо. Я мигом...
      Он вернулся минуты через три. И опять ходил за Алексеем по пятам, но уже молча. Алексей рассматривал последнюю витрину, уже убедившись, что в коллекции нет того, что ему нужно, когда в зал быстрым шагом вошел парень в распахнутом плаще. Алексей подумал - студент.
      Студент подошел и коротко сказал: - Капитан милиции Концов. Ваши документы.
      Алексей опешил, но тут же сообразив, что происходит недоразумение, попытался обратить все в шутку: - Какие именно документы? У меня их много.
      Он вытащил из бокового кармана бумажник, в котором и в самом деле лежал не один документ, а целая куча: и паспорт, и служебное удостоверение, и полученный три дня назад пропуск в здешнюю лабораторию, и еще несколько разной важности удостоверений и справок.
      Вопрос желаемого эффекта не произвел. Капитан слегка нахмурился и, развернув бумажник, сказал даже с некоторой суровостью: - Да, действительно, много... Пройдемте со мной.
      - Куда?
      - Пойдемте, пойдемте. Здесь рядом,- и пояснил относительно миролюбиво: - Не стоять же нам здесь. Почитаем сидя.
      Алексей пожал плечами. Происходящее было настолько неожиданным и нелепым, что он не успел разозлиться, но успел понять, что недоразумение рассеется быстрее, если он не станет упираться. Вдобавок в словах капитана был полный резон: разговаривать сидя безусловно удобнее.
      Идти действительно оказалось недалеко - спуститься на первый этаж. Через минуту они вошли в дверь, на которой от руки было написано "Студенческая добровольная народная дружина". Капитан кивнул дежурному, примостившемуся с книжкой у телефона: - Погуляй...- и присел у стола, жестом показав Алексею на стул напротив.
      Алексей терпеливо ждал, пока капитан внимательно изучал его бумаги. Приметив, как тот украдкой взглянул на него, сравнивая с фотографией в удостоверении, Алексей почувствовал раздражение. Когда, наконец, капитан аккуратно сложил документы в бумажник и, чуть отодвинув его в сторону, вроде задумался, Алексей сказал: - Ну, так, может, все же объясните, товарищ капитан, цель и суть этого странного мероприятия?
      - Где остановились? - вместо ответа спросил капитан.
      - У товарища.
      - Где?
      - В аспирантском общежитии. У Толина, если вам эта фамилия что-нибудь говорит.
      - Говорит,- усмехнулся капитан.
      Усмешка эта Алексея удивила, поскольку в тот момент он не знал еще, что Федя ко всем своим прочим достоинствам был еще и заместителем командира дружины и с капитаном Кондовым на "ты".
      - Скажите, Алексей Иванович, почему вы интересовались не саблей какой-нибудь или ятаганом, скажем, а стрелами? Случайно?
      - Нет. А какое это имеет значение?
      - Имеет. Ну ладно, в общем так: стрела в коллекции была,- капитан сделал нажим на слове "была".- Позавчера. А вчера утром в витрине лежало только вот это, - и капитан протянул Алексею небольшой листок бумаги, на котором тушью было выведено: "Стрела для лука. Предположительно, XV-XVI вв".
      - Этикетка к экспонату,- пояснил капитан.
      - Но если стрела пропала,- сказал Алексей,- то зачем проверять документы у меня? Только потому, что я спросил о ней?
      - Вопрос законный. Однако взгляните на вещи с другой стороны. Налицо факт: из нескольких сот безусловно ценных вещей пропала одна. Причем, судя по описи, вполне заурядная. В разных музеях их навалом. И вот, чтоб украсть эту самую стрелу, кто-то должен был узнать, что она существует, узнать, где она лежит. И, наконец, взобраться по стене на третий этаж, а это непросто, скажу я вам. Затем вскрыть окно, рискуя быть застигнутым на месте сторожем. И все это из-за какой-то обыкновенной стрелы. Что отсюда следует? Только одно: укравший стрелу знает о ней нечто такое, о чем мы не подозреваем. И еще одно: если не знаем мы, не значит, что не знает еще кто-то, кроме похитителя. Поэтому вы должны понять и завхоза, вызвавшего меня, и меня самого. А вдруг вместо вас пришел бы человек, которому нужно удостовериться, что искомый предмет на месте и что взять его можно например, ночью, взобравшись на третий этаж. Он ведь мог не знать, что до него это уже сделал кто-то другой...
      - Знаете что, товарищ капитан,- начал Алексей, но капитан перебил его: - Меня зовут Сергей Иванович. Но, чтоб закончить эту, так сказать, информацию к размышлению, нужно упомянуть еще одну деталь. В конце концов, допустим, что все было иначе. Никто не лез в окно, никто не прокрадывался, как положено в детективных романах. Просто разгильдяй какой-нибудь или ошалелый коллекционер-любитель спокойненько - народ, как вы видели, в музее не толпится,- открыл витрину, взял стрелу и отправился восвояси. Все это можно вполне допустить, если бы не эта самая деталь: витрину... никто не открывал! Экспертизой это установлено абсолютно категорически. А стрелы нет.
      - Но как?!
      - Вот это "как", собственно, и есть главный вопрос, на который обязательно надо найти ответ. Ординарнейшая с виду история: кто-то свистнул стрелу по глупости или по нахальству - приобретает совершенно иной смысл, когда наружу вылезает эта деталь. И оказывается, что эта деталь - вовсе не деталь, а главное. В данном случае, как это ни фантастично, факт налицо: витрину никто не открывал, а стрела исчезла. Испарилась? - последнее слово капитан произнес с каким-то раздраженным недоумением.
      - Знаете что, Сергей Иванович,- поколебавшись, сказал Алексей,- вы ведь спрашивали - случайно ли я интересовался стрелой или нет?
      - Вы сказали, что не случайно.
      - Да. В общем, хотя я не уверен, что это имеет отношение к происшествию, которым вы заняты, я, пожалуй, расскажу вам одну занятную историю...- И Алексей во второй раз за последние пять дней рассказал о письме из Англии.
      Капитан слушал, ни разу не перебив, и когда они наконец распрощались, в глазах у него по-прежнему стояло недоумение...
      Остававшиеся два дня пролетели в хлопотах и работе, как один. И вот все это позади, а впереди - четыре часа, и самолет...
      Маленький мальчик толкал самокатик, тоненько звякнул красный трамвай, из окошка выглянул вагоновожатый, постовой махнул: проезжай. Люди обедали, спешили, зевали, покупали цветы, надевали пальто, люди не знали, не думали, не подозревали, они и представить не могли, что где-то на другом краю земли, или на другой - неизвестной планете девушка с синими-синими глазами, может быть... Может быть? Ждет! Меня...
      Старая кирха на углу. Мимо бежит, позванивая, трамвай. Вот и Третья линия. Теперь два десятка шагов - и ты у тяжелых железных ворот, от которых мрачноватый туннель ведет в сжатый домами двор.
      Алексей обогнул штабель дров, и вот уже знакомая дверь. Кнопка звонка. Рядом две таблички. Что написано - не разобрать, в подъезде недавно, видно, был ремонт, забелили заодно и таблички. Алексей, ощутив непонятную робость, протер первую. Так и есть: "Сергеева - 1 раз".
      Теперь вторую. "Лукашевич - 2 раза".
      Он осторожно позвонил два раза. За дверью послышался голос: "Мама, звонят. Открыть?" Ответа Алексей не расслышал.
      Спустя полминуты дверь отворилась. На пороге стояла пожилая женщина, а из-за плеча выглядывала длинная девчонка. "Соседка,- вспомнил Алексей,- а это дочка.
      Только тогда ей не больше четырех было".
      Вопрос в глазах женщины сменился недоумением, и Алексей заторопился: Здравствуйте. Мне Ольгу...
      Женщина испытующе посмотрела ему в лицо, а у девчонки глаза аж засветились от любопытства.
      - Ольга съехала. Давно.
      - А как найти ее?
      Настороженность не уходила у женщины из глаз.
      - Не знаю.
      Но Алексей почувствовал: знает.
      - Вы не помните меня? Я часто бывал здесь лет одиннадцать-двенадцать назад.
      В глазах у женщины появилось какое-то странное выражение. Уже не настороженность, чтс-то другое. Она нерешительно спрашивает: - Алеша?
      - Ну да. Я проездом.
      Лицо соседки смягчается - она что-то вспомнила. Алексей понимает - это было давно, она тоже была моложе. И его появление - неожиданное и приятное напоминание об этом.
      - Оля давно съехала,-спохватившись, повторяет она.
      - Замуж вышла? - и хотя в этом предположении нет ничего странного, у Алексея почему-то сжалось сердце.
      - Нет. Они с матерью получили отдельную квартиру.
      Здесь же на Васильевском. На Шестнадцатой линииАлексеи шагал по знакомым улицам. А вот и та самая столовка. Те же пять ступеней ведут вниз к двери - столовка в полуподвале, и окошко ее как раз на уровне тротуара. Они как-то забежали сюда погреться и перехватить чего-нибудь горячего. На улице стоял изрядный мороз, а здесь было совсем тепло. Неожиданно Алексей взглянул в окошко и поразился- окошко оыло совершенно синим. Все было просто - наступил вечер.
      Странное дело: от студенчества, в котором было удивительно много, осталось только одно. Как фотопластинка, которую проявили спустя много лет. Уже забыто, что было снято на ней, и сейчас с удивлением видишь - то, что казалось важным, оказалось неважным, а второстепенный штрих оказался главным и единственным. Как на некоторых лицах глаза.
      Забылись имена большинства однокурсников, перепуталась хронология многих событий и случаев, все это както переплелось и сплавилось в общий тон, на котором осталась одна она.
      Как же это все началось? Как кончилось - Алексей помнил хорошо. Потому что все было обрублено резко и грубо. Обрублено не ими. И хотя прежнее еще жило в них, в нем уже было ощущение конца - потому что все было обрублено.
      "Помнишь ли город тревожный, синюю дымку вдали?
      Этой дорогою ложной мы безрассудно пошли". Блок. Как же все это началось?
      Что потянуло ее к неуклюжему провинциальному мальчишке? Что потянуло его к ней? Вокруг были блестящие курсанты всевозможных мореходок, горняки с золотыми вензелями на плечах, шикарные пижоны. Вокруг были девчонки, которые дали бы сто очков Мэрилин Монро. Что же их потянуло друг к другу? Это - тайна? Так всегда бывает? Это не объяснение. И как это началось - не вспомнить, и не нужно вспоминать. Это как в прекрасной картине, которую воспринимаешь целиком, не зная и не желая знать, с какой детали начал художник. Глаз выхватывает отдельные куски, слагающиеся в общую картину. Так и память...
      Где-то здесь они встретились, чтобы сесть в трамвай до вокзала. Там их ждали Генка и Дина. Вчетвером они забрались в пушкинскую электричку. Так и простояли в тамбуре, хохоча и ссорясь, до самого Пушкина. В вагоне ехали несколько белобрысых чешских солдат. Они глазели на Ольгу и явно завидовали Алексею, который, заметив это, назло им обнял Ольгу за плечи. В Пушкине уже был вечер. Побродив вместе, они разбрелись в разные аллеи, уговорившись на всякий случай встретиться у Пушкиналицеиста. Вскоре начал накрапывать дождик. Алексей расстелил у подножия толстого дуба видавший виды плащишко. Они уселись рядом, укрывшись Ольгиным плащом.
      Близко-близко. У Алексея глухо забилось сердце, и он почувствовал, как и Олино застучало часто-часто.
      Пытаясь справиться со странным волнением, от которого что-то заныло в груди, Алексей принялся поправлять плащ, и рука вдруг наткнулась на застежку Ольгиного чулка. И он зачем-то принялся расстегивать ее. Ольга слабо оттолкнула его руку, но он потянулся снова, не отдавая себе отчета в том, что делает. Глаза Ольги были у самых его глаз, и всматривались в него темно и загадочно.
      А утром, когда они пробирались к Пушкину, сидевшему на чугунной скамейке, Ольга шла упруго и чуть отстранясь.
      И в глазах ее стояло то же странное выражение, что так поразило его ночью. Сколько им было тогда? Едва за семнадцать. Ну, да - второй курс.
      А потом, спустя четыре года, пришло одно из нечастых ее писем. Алексей мог бы, наверное, прочитать его наизусть, все восемь страниц. "А от тебя все нет ни строчки..." И тогда он с галлюцинаторной ясностью представил, что стоит за этой последней фразой... Она заходила на почтамт каждый день, по дороге из института. Письма не было.
      Старушка в окошке "до востребования" уже узнавала ее.
      А писем все не было. Потом старушку сменила молоденькая девчушка. Та тоже стала узнавать, и так же, как предшественница, с сожалением покачивала головой: писем не было.
      На Невском она вышла из троллейбуса, свернула налево и пошла прямо на сверкающий шпиль Адмиралтейства.
      Зеленой с белым громадой высился Зимний, полукружье Главного штаба охватывало площадь двумя огромными руками. По реке бежал белый пароходик. Синел на противоположном берегу университет. Золотой невесомый шпиль Петропавловки уходил прямо в тучи. Неподалеку остановилась группа экскурсантов. Донеслось: "Красота!" Да, красота! Замечательная, правильная, строгая, осточертевшая красота! Хмурые дни, призрачные ночи, когда смутно и непонятно на душе. Красота. А писем нет. Писем нет. И не будет...
      И все равно тогда он не ответил. Недавнее вдруг стало далеким. Так бывает. И если так остается - еще полбеды.
      Беда, если оно вновь становится близким, стократ ближе, чем прежде. А уже ничего не поправить... Но все это было совсем потом...
      Когда Алексей осенью шестидесятого вернулся с целины, он сразу, сбежав с митинга, помчался на Васильевский.
      Ольги не было. Он слонялся вдоль длинного дома, пока наконец в конце квартала не показалась тоненькая фигурка. Ольга шла, глядя прямо перед собой, размахивая каким-то свертком. Непривычно прямые волосы лежали прядями вдоль лица. Когда он, отделившись от стены, заступил ей дорогу, она остановилась, будто споткнувшись, и тут же словно кто-то толкнул ее к нему. Тихонько вскрикнув: "Лешка...", она обхватила его плечи руками, уткнувшись лицом куда-то в шею. Алексей гладил ее влажные волосы, спадавшие на плечи. Прохожие, наверное, оглядывались на них. Алексею было плевать на это. Его всегда радовало, что и Ольге все равно, что о них двоих говорят и думают все остальные.
      Потом Ольга отстранилась и потребовала: - Не смотри на меня. Пошли.
      В комнате она умчалась за шкаф, к зеркалу, и оттуда командовала: Садись и сиди смирно. Пока не скажу.
      Алексей разглядывал тесную и такую знакомую комнатку со смешанным чувством радости и недоверия - все по-прежнему? На стене напротив висел портрет Олиного отца - моряка, погибшего в войну. Вот откуда Ольгины глаза. А Ольга тараторила за шкафом: - Трудно было телеграмму дать, да? А то, что получается - является покоритель целины, а я прямо из бани. Ну, и картина, должно быть! Растрепа! Представляешь, чтобы Джульетта встретила Ромео растрепанной? Фу, стыд какой!
      Ольга любила и умела нравиться. Вообще-то Алексею это было приятно, хотя иногда...
      Прошлой зимой Ольгина мать уехала в какую-то командировку чуть ли не на три месяца, и они готовились к сессии здесь. В тот вечер они засиделись допоздна, зубря политэкономию, и, когда Алексей обнаружил, что кончились папиросы, все ближайшие магазины были закрыты.
      - Знаешь что? Поехали на Невский,- решила Ольга.- Елисеевский еще открыт. И проветримся, а то в голове совсем уж туман.
      Она накинула пальто поверх домашнего платьица, повязала платок и скомандовала: - Я готова, пошли.
      До трамвайной остановки было недалеко, но тут на углу Среднего прямо возле них затормозило такси. Шофер, не дожидаясь вопроса, приоткрыл дверцу: - Куда, ребята?
      - На Невский, к Елисеевскому.
      - Давайте.
      Колеса глухо погромыхивали по мостовой. Движение уже стихало - поздно. Таксист выжимал километров девяносто. На повороте Ольгу прижало к Алексею, и она так и осталась близко-близко. За прихваченным морозом стеклом летела цепочка фонарей, окутанных беловатым сиянием. Справа промелькнула Стрелка, и такси взлетело на Дворцовый мост. За полквартала до Елисеевского светофор вспыхнул красным.
      - Знаешь, давай слезем, добежим быстрее,- предложила Ольга,- а то гляди и здесь закроется.
      Но гастроном уже был закрыт.
      - Кроме ресторана, нигде теперь не достать,- сказал Алексей.
      Ближайший ресторан был за углом - шикарный, недавно открывшийся "Северный".
      Швейцар нехотя приотворил дверь.
      - Нам в буфет. Папирос купить - и назад,- сказал Алексей.
      - Не положено. Раздевайтесь. За столиком что хотите заказывайте, хоть папиросы, хоть коньяк.
      - Может, зайдем? Перекусим,- предложила Ольга.
      Пришлось сдать пальто в гардероб.
      - Не страшно? - шепнула Оля, поправляя у зеркала воротничок своего простенького ситцевого платья.
      - Нормально,- сказал Алексей,- не одежда красит...
      И верно, вспомнил теперь Алексей, на Ольге все всегда было хорошо.
      За столиком, куда их усадил подлетевший официант, уже сидели двое. Один - пожилой, в шикарном костюме с бабочкой. Второй помоложе, тоже отлично одетый. Алексей в своей вельветовой малагамбе, сшитой еще на первом курсе, почувствовал себя неуютно.
      Денег у них было пятьдесят рублей старыми - остатки Ольгиной стипендии. Пока Оля с независимым видом изучала меню, Алексей искоса наблюдал за соседями по столику. Пожилой ему сразу же не понравился. Как только они сели за столик, этот тип уставился на Ольгу и вот уже пять минут не спускает с нее тяжелого взгляда. Молодой время от времени отлучается на минуту и, возвратившись, услужливо наливает старшему полный фужер из графина.
      В графине явно не вино и тем более не вода. Но хотя выпит залпом третий фужер, ни лицо, ни взгляд, уставленный на Ольгу, не меняются.
      Наконец официант приносит какой-то гуляш и пустяковый графинчик вина Ольга рассчитала тютелька в тютельку.
      И тут Валаамова ослица заговорила - не сводя с Ольги по-прежнему ничего не выражающего взгляда, он спрашивает ее: - Вы не снимаетесь в кино?
      - Не снимается,- ответил Алексей.
      Не обратив ни малейшего внимания на Алексея, тот снова повторил: - Вы не снимаетесь в кино?
      - А что? - заинтересованно откликнулась Ольга.
      - Вы могли бы сниматься в кино,- тяжело сказал тот.
      И завертелся легкий разговор, который при случае умела поддержать Ольга.
      - Вы не хотели бы сыграть Золушку? - последовал новый вопрос.
      У Алексея потемнело в глазах - издевается, гад!
      - Ничего она не хотела бы играть, слышите вы!
      Но тот и ухом не повел, даже не покосился в его сторону.
      Алексей почувствовал, что он просто не существует в глазах этого типа. Кто он был - поднабравшийся мэтр или один из всплывших в те годы барыг, ставших вскорости героями громких валютных процессов? Черт его знает. В глазах его уже сквозил явный интерес, когда он медленно оглядывал Ольгу. А она вела себя как ни в чем не бывало.
      Да, она умела и любила нравиться.
      Уже дома, после такси, в котором Алексей долго и глупо молчал, Ольга, сбросив пальто и походив по комнате, вдруг подошла и, взяв теплыми руками его лицо, сказала: - Не сердись...
      И все стало, как было...
      За шкафом что-то зашуршало и спустя несколько секунд Ольга приказала: - Ну, теперь смотри!
      Она стояла перед ним в новом легком платье, которого Алексей еще не видел. Легкая пушистая корона волос, вздрагивающие от неудержимого желания расхохотаться губы, огромные радостные глаза - все это было так чудесно, что у Алексея мелькнуло странное предчувствие.
      Тогда он не понял, что это. Но сейчас ему было ясно то ощущение, в котором не смог дать себе отчета он - девятнадцатилетний: "Такая не про меня"... Но теперь он вдобавок знал, что это ощущение было неверным. Она была для него. Куда непонятнее было другое: для нее он был тем же, что и она для него...
      А потом, держась за поручень, он стоял у вагона. И цифры на световом табло прыгали, как сумасшедшие. Времени оставалось все меньше. И она пришла. Она стояла, тоненькая и большеглазая, и молчала. А Алексей боялся и одновременно хотел, чтобы выплеснулось то, что дрожало в этих огромных темных глазах. Может, все повернулось бы вспять. Теперь Алексей знал, что ничто не могло повернуть назад. И теперь он понимал: она уже тогда знала, что это навсегда.
      Спустя годы это вернулось стихотворением - первым и единственным:
      Выходят тихие олени на осторожный водопой,
      Всю ночь на раненых коленях я вновь стою перед тобой.
      Я снюсь себе - высокий, сильный,
      Удачам не ведущий счет...
      Но вновь царевна сходит в Ильмень,
      и наступает мой черед
      уйти из сна в суровый полдень,
      где солнца нет - оно вовне,
      сверкает, как огромный орден
      на неба вогнутой спине...
      Она осталась на перроне, тоненькая и двадцатилетняя...
      Высокий, с рыжими от старости кирпичами дом. Номер 47. Здесь теперь живет она. Алексей прошел гулким двором, по которому мальчишки гоняли на самокатах, а бабки катали детские коляски, отыскал у подъезда список квартир и по старомодно крутой лестнице поднялся на предпоследний этаж.
      Собравшись с духом, он позвонил. Через полминуты отворилась дверь и, придерживая цепочку, выглянула молодая женщина: - Чего вам?
      - Скажите, Ольга дома?
      - Какая еще Ольга? - и дверь захлопнулась.
      Алексей снова позвонил. На этот раз дверь отворилась сразу.
      - Да я же вам,- и хозяйка попыталась прикрыть дверь, но Алексей подставил ногу: 36 - Послушайте, будьте человеком. Я проездом. Адрес мне этот дали. Как же так?
      Женщина, подумав, спросила: - Ольга? Не знаю. А какая квартира?
      Он назвал.
      Женщина радостно и как-то победоносно взглянула на него: - Так это же этажом выше!
      Он машинально нажал на кнопку звонка. Где-то недалеко за обитой дерматином дверью задребезжало. Он нажимал и нажимал звонок, слыша, как тот оживает за дверью, пока наконец не понял - дома никого нет.
      Алексей присел на ступеньки. Все. Поглядел на часы - минут тридцать в запасе, а там надо на такси и в аэропорт.
      Все.
      Машина вылетела на Дворцовый мост, справа промелькнули колонны с гордо задранными рострами. Слева ажурно белел Зимний. Нева медленно несла на себе праздничный кораблик - речной трамвайчик на острова. Такси проскочило мимо Дворцовой площади и, на миг замерев перед красным светом, вырвалось на Невский.
      Уже в самолете, когда в иллюминаторе золотым пятнышком сверкнул купол Исаакия и, подернутые дымкой, ушли в сторону белые линии проспектов и зеленые многоугольники парков, когда уже остался позади этот чистый и строгий город, город юности, первых радостей и первых тревог, Алексей вдруг с непостижимой ясностью понял: он все-таки встретился с Ольгой...
      ...Море начало волноваться, сорвался резкий порывистый ветерок, закудрявил белыми барашками гребешки, окаймил пенной полоской подножие Дивы. Он еще немного полежал на гальке у самой кромки, но неожиданно накатившая волна ошпарила холодом. Делать нечего, пора собираться. Высоко на горе в просветах зелени белели сахарные башенки и зданьица Симеиза. К причалу, усеянному разноцветными купальниками, медленно, как-то бочком, подбирался кораблик - рейсовый катерок. "Курпаты",- узнал Алексей. Когда он впервые увидел в ялтинском порту этот катерок, решил было, что в названии ошибка. Но ошибки не было - на карте Южнобережья, купленной в портовом киоске, значилось небольшое селеньице с таким названием.
      "Надо бы поторопиться, можно успеть на катер",- подумал он, но торопиться не хотелось. Да и куда? Вот уже неделю толкается он по этим пляжам. И еще ровно неделю развлекаться тем же манером: с утра к морю солиться и париться, а вечером - толкаться в бездельнгй толпе, плотными косяками марширующей по набережной от морвокзала к "Ореанде" и обратно... Картина, что и говорить, мало похожая на ту, что услужливо подсказало воображение, когда пришло гениальное решение задачи: как и на что употребить свой первый аспирантский отпуск, а также отпускные, значительно отличавшиеся от недавней повышенной стипендии. Сначала все шло хорошо (подозрительно хорошо,- подумал он). Билет на самолет был приобретен по методу "честные глаза Майорова", суть которого: в тысячной толпе взять билет без очереди, не схлопотав при этом по шее. Из Симферополя в Ялту доехал на ошалевшем от челночных рейсов частнике. В Ялте у автовокзала в толпе теток разной степени нахальства, но полных одинаковой решимости оказать залетным дикарям гостеприимство по принципу "один плюс один будет два": одна койка на одну ночь - два рубля. Саша, не торгуясь, снял персональные апартаменты - бывшую веранду, переоборудованную в "комнату". Арифметика, правда, неумолимо саданула по бюджету: на веранде впритык стояли три койки, стандартной стоимостью два рубля, а дважды три будет... Впрочем, подсчитывать Алексей не стал, за него это любезно сделала хозяюшка, со скоростью ЭВМ третьего поколения перемножившая койки на рубли, а потом и на две недели...
      Слева от ступенек на веранду подрагивали мелкими листочками толстые темно-зеленые камышины.
      - Бамбук? - догадался Алексей.
      - Бамбук,- равнодушно подтвердила хозяйка.
      "Бамбук - не койка, его не сдашь. Внрочем, можно птичкам",- про себя ухмыльнулся Алексей, но тут же отмахнулся от собственного ехидства - вокруг было зелено и светло, в двух шагах, вон за теми домами, сбегающими по крутизне, шуршит ленивой волной Понт Евксинский и, может быть, среди грудастых яхтенных спинакеров алой тенью плывет... Тут он скомандовал себе: "Стоп!" и неожиданно продекламировал: "мечты, мечты, где ваша сладость?", и смутился, встретив понимающий взгляд хозяйки.
      Конечно, о курортных порядках оп хорошо наслышан, но сюда он приехал отдыхать, а не испытывать крепость своих и чужих устоев, впрочем, это не исключает... и вообще,Алексей окончательно запутался в собственном монологе, к счастью, произнесенном про себя, и с видом скучающего миллиардера протянул три четвертные терпеливо мявшейся у порога владелице веранды и бесплатного бамбука.
      - Сейчас рубль сдам,- пообещала она, но Алексей лениво помахал рукой: - Не надо, рубль за удочки.
      - Чего? - удивилась хозяйка.
      Он ткнул пальцем в гибкую камышину.
      - С нее удочка не выйдет,- с сожалением сказала хозяйка, внимательно всмотрелась, потрогала бамбук и, вздохнув, подтвердила: "не выйдет" и протянула Алексею рубль.
      Конечно, он понимал, что "гениальное решение" - это просто-напросто попытка уйти от некоторых проблем "гусиным способом": сунуть голову под крыло - ничего не вижу, ничего не знаю, и вообще меня здесь нет. Но настроение грозило перейти в состояние и, инстинктивно надеясь хотя бы отсрочить эту грозную перспективу, Алексей ухватился за так кстати подвернувшийся отпуск: ничего не делать, ни о чем не думать,- никаких проблем, никаких задач - один сплошной кейф или кайф, дело не в прононсе, а в существе. И вот этот самый "кейф-кайф" едва протянул три дня и протянул ножки. Собственно, иного ждать было трудно: хотя гусь и сует голову под крыло в надежде, что теперь все в ажуре, долго так все равно не просидишь хочешь не хочешь, а вытаскивай голову, и вот он опять перед тобой, белый свет, со всеми своими штучками-дрючками. Не склонный к самокопанию, Алексей тем не менее отдавал себе отчет в том, что происходит с ним. Просто-напросто он посмотрел на себя со стороны. И преисполнился не оптимизма, а, как говорится, совсем наоборот, хотя внешне все выглядело опять-таки наоборот: в полном ажуре. С курса на курс перескакивал, как по ступенькам, в аспирантуру влетел с ходу, с титулом "башковитый", принародно пожалованным ему академиком Сидоренко на государственном экзамене в плюс к пятерке по теории чисел...
      Все это так. Но человеку имеет смысл лезть на высокую гору только, если существует хотя бы гипотетическая вероятность, что в конце концов он вылезет на вершину.
      Лезть же, заведомо зная, что ты всю жизнь будешь карабкаться и никуда не докарабкаешься - это, может, кому и подходит, но вряд ли. Смысл этого альпинистского сравнения, неожиданно пришедшего в голову, был куда приземленнее и четче: перед носом маячил тупик... Вероятно, тысячи людей на его месте или в подобных обстоятельствах сложившуюся- ситуацию сочли бы за благо: что еще надо - работаешь в интереснейшей, перспективнейшей области науки, и не в последних топаешь, что еще надо?
      Твори, как говорится, дерзай и так далее. Собственно, еще совсем недавно сей общеполезный совет не вызывал у Алексея никакого сомнения, пока однажды это невинное, простое "и так далее" не приобрело вдруг смысл вопроса.
      По недолгом размышлении картина открылась такая, что ничего лучшего он не нашел, как сунуть голову под крыло. Но человеческая голова, увы, отличается от многих прочих голов тем, что не перестает думать даже в самом непривычном положении. Если бы Алексей попытался коротко сформулировать существо вставшего перед ним вопроса, вероятнее всего он бы прозвучал так: всю жизнь выдумывать электронные арифмометры? Но ему было не до формулировок, четкое ощущение несоответствия собственных возможностей возможностям их применения приняло зримые очертания тупика. И тут так кстати подвернулся этот отпуск.
      Поначалу, правда, он ни о какой Ялте и не подумал.
      Куда поехать? - этот вопрос даже не возник, поскольку ответ был ясен: домой. Родители, жившие в маленьком придунайском городишке, на лето всегда уезжали в Одессу к знакомым, у которых была дачка где-то на Большом Фонтане. Ключ от дома обычно оставляли у соседки - с просьбой поливать цветы (мама, выйдя на пенсию, ударилась в юннатство). Алексей на всякий случай позвонил домой, дозвонился на удивление быстро, слышно было, правда, не очень, но главное подтвердилось: отец сказал, что они уезжают назавтра, ключ у соседки, так что являйся, когда хочешь, жаль только, что повидаться не удастся...
      Сейчас, когда вокруг галдела летняя Ялта, несколько недавних дней, прожитых дома, неожиданно отдалились так, словно не почти вчера это было, а несколько лет или пусть месяцев назад. Впрочем, в каком-то смысле так оно и было. Потому что именно тогда, восемь лет назад, произошло то, что собственно и определило его сегодняшний день... Да, тогда еще все было впереди. На носу были выпускные экзамены, впереди была неизвестность. Последний "штурм" его не пугал, более того, светила ему, если и не золотая, то уж серебряная медаль точно. А вот что дальше? Что с медалью этой делать? "Витязь на распутьи",посмеивался он над собой, но на душе было не очень-то спокойно. Если бы можно было одновременно поступить в три института и еще в военное училище, тогда другое дело. Буридалову ослу нужно было выбрать одну из двух, а тут целых четыре "копны сена". Которую выбрать, если по-своему заманчива каждая? И черт знает, чем бы все это закончилось, если бы Алексей не зашел в школьную библиотеку сдать ненужные уже учебники - экзамены позади, впереди выпускной вечер и все та же неизвестность.
      - Он какой-то вроде не в себе был, по всему городу тебя ищет,заключила Настя, закончив подробный отчет о событии, состоявшем в том, что в библиотеку заходил Сережка Гриценко и просил, если Алексей вдруг появится, чтобы вечером зашел к нему домой.
      Конечно, если бы зашел с той же просьбой, скажем, Василий Иванович, другой приятель Алексея, Настя просто сказала бы - заходил, мол, просил передать. Но Василий Иванович, по Настиному искреннему убеждению, безнадежно стар, поскольку ему уже почти под сорок, и уже поэтому абсолютно никакого внимания требовать не может.
      Настя - практикантка из Кишиневского университета, лет ей от роду девятнадцать, а Сергей Григорьевич, или для приятелей просто Сережка Гриценко, по общему признанию,- в некотором роде эталон мужского обаяния, которое подкреплено двумя немаловажными деталями: холостяк двадцати четырех лет (даже в глазах Насти это приемлемый возраст) и прочная репутация очень хорошего педиатра, к тому же единственного в городе.
      Недавно Сережка получил квартиру в только что сданном пятиэтажном доме, первом в райцентре. По плану в ближайшие годы рядом должны были подняться еще три таких же небоскреба, но уже сейчас местные патриоты, гордые приобщением к высотному строительству, называли новый дом не иначе, как Черемушки.
      В маленьком городке случается историй, пожалуй, не меньше, чем в столицах, хотя, на первый взгляд, что тут особенного может произойти? Но это только на первый взгляд - тому, кто живал в маленьком городке, этого доказывать не нужно. Вот и Сережкиному вселению в новую квартиру - событию отнюдь не национального масштаба, но вообще-то безусловно радостному, предшествовали события куда более значительные, вошедшие в устную летопись райцентра под названием "мамский бунт". Вкратце эта история, которой суждейо было стать преданием, выглядела так. Три года назад, приехав сюда по распределению, Сережка прямо с поезда, с чемоданом, дипломом и запасом нерастраченного простодушия явился в горсовет, чтобы с ходу получить ордер на квартиру, причитающуюся ему, как молодому специалисту. Из кабинета председателя он вышел с полным представлением о грандиозных перспективах жилищного строительства в городе, а также с твердым обещанием, что когда эти перспективы станут явью, ему немедленно будет выдан и ордер, и ключи, и золотые горы впридачу. А поскольку в ожидании всех этих благ жить где-то пока было нужно, Сережка снял комнату у больничной сторожихи и принялся уменьшать процент детской заболеваемости в районе. Надо сказать, что делал он это весьма и весьма успешно. Детишки на приеме у него не орали, не ревели, не дергались, готовно разевали рты, на глазах у растроганных мамаш, высовывали языки, охотно ели всякие пилюли и порошки, даже самые горькие и, самое главное,- выздоравливали. А поскольку половина населения любого города состоит из мам, тетушек и бабушек, нетрудно догадаться, что это (плюс помянутые уже качества) обеспечило Сережке популярность, которая, будучи изображена графически, выглядела бы в виде прямой, устремленной в бесконечность. Когда минули два года, которые Сережке нужно было отработать по распределению, по городу пополз панический слушок: доктор Гриценко собирается уезжать! Неизвестно как возникший (Сережка и не помышлял об отъезде), слух оброс деталями и подтверждениями, среди которых самой весомой причиной предполагаемого докторского бегства было отсутствие приличной квартиры. И тут вспыхнул бунт, который начали мамы, отчего он и получил название "мамский". К мамам присоединились тетушки и бабушки, Депутации и делегации оккупировали приемную председателя. Начальник почты стал опасаться, что придется выделить еще одну почтальонскую единицу поток писем с припиской "председателю лично" грозил выйти из берегов.
      В общем, "мамский бунт" хоть и не приобрел размеров Медного, зато окончился полным успехом бунтовщиков, вернее, бунтовщиц. После недельной осады, к которой присоединились председательская супруга и, главное, теща, председатель сдался и клятвенно обещал очередной депутации, что как только будет сдан новый пятиэтажный дом, он лично вручит доктору Гриценко ордер...
      Сергей открыл сразу, как только Алексей нажал кнопку. Вид у него был действительно встрепанный, "не в себе", как заметила Настя.
      - Случилось что-нибудь?
      - Садись,- сказал Сергей и в упор спросил:-Ты фантастикой балуешься? Так вот... Садись, садись, я тебе сейчас такое расскажу, закачаешься...
      Сегодня после утреннего приема Сережка забежал домой перекусить. И тут минуты через две в комнату вдруг волной хлынула страшная духота, стало трудно дышать, Сережка почувствовал, что сознание туманится - "как будто кто-то хлороформу напустил",- пояснил он.
      Чувствуя, как подгибаются ноги, Сергей кинулся к балконной двери, рванул и выскочил на балкон. Едва он успел хватануть воздуху полной грудью, как вдруг что-то оглушительно треснуло - и в следующий миг он инстинктивно отшатнулся, не веря глазам. Да и как поверить? Во все стороны до самого горизонта катили, пенясь белыми барашками и гребешками, зеленые валы. Волны медленно колотились о стену дома, расшибались под балконом, водяной пылью обдавало лицо. Сережка зажмурился, задержал дыхание, по-детски взмолился про себя - пропади, пропади! А когда открыл глаза, прямо перед собой, в полусотне метров, увидел большой крутобокий, с высоким носом корабль. Секунду назад его не было! А еще через секунду он уже совсем ясно видел, как мерно вздымаются по бокам корабля длинные черные весла, радужно пеня воду.
      "Трирема? Галера? Схожу с ума!" - с пугающей уверенностью подумал Сережка. Галера нырнула под волну, взлетела, еще несколько секунд - и она врежется прямо в балкон. На высоком носу, рядом с потемневшей от воды женской статуей, вырос полуголый человек в блестящем гривастом шлеме, тяжело опершись на короткое копье.
      Зрение странно обострилось - глаз схватывал одновременно и бесконечные волны, и капли, слетавшие с весел, и пятна соли на плечах статуи, и четкий профиль под высоким шлемом. И тут стоявший на носу повернул голову, и Сережка понял, что тот тоже видит его. Внезапно лицо воина исказилось яростью, он что-то хрипло выкрикнул и резким, почти неуловимым движением метнул копье. Раздался оглушительный треск, заломило в ушах. На мгновение ослепило странной темнотой. И снова - солнце. Сережка обессиленно прислонился к стенке: звонко горланя и размахивая деревянными саблями, соседские мальчишки штурмовали груду строительного мусора. Из-за угла вывернул мотоцикл - приехал домой пообедать дядя Петя из третьей квартиры. Все было, как всегда. Только в воздухе чувствовалась какая-то свежесть, как после грозы. Но какая там гроза, вот уже с месяц и малого дождика не было...
      - Ну, что скажешь? - спросил Сережка.
      - Что я скажу? - пожал плечами Алексей.- Ты же врач, мне ли тебе объяснять - у галлюцинации может быть миллион причин.
      - Миллион? А ну иди сюда.
      Они вышли на балкон. Сережка ткнул пальцем - это что такое? В шероховатом бетоне стены рядом с дверью светлела свежая выбоинка. Алексей подумал невольно, зачем ему меня разыгрывать?
      - Ну и что?
      - Тебе мало? А что ты на это скажешь?- Сережка, видно, успел подготовиться к рассказу и вел его теперь по всем правилам к кульминации. С этими словами он вытащил из-за двери короткую палку с массивным бронзовым наконечником, с погнутым острием. Это был настоящий дротик, изображения которых можно увидеть почти на каждой античной вазе...
      Из распахнутого окна соседней квартиры донесся рассерженный голос слов было не разобрать, видно, ругались в глубине комнаты. Но то ли Маша, Сережкина соседка, подошла ближе к окну, то ли рассердилась она основательно, но Алексей отчетливо расслышал: - Где взял, я тебя спрашиваю?!
      В ответ раздалось что-то неразборчивое, вперемежку с всхлипыванием.
      - Долго ты мне голову морочить будешь? - не унималась Маша.
      - Ваську воспитывает,- сказал Сережка.
      Ваську, восьмилетнего Машиного сына, Алексей знал.
      Паренек был тихий, и влетало ему сейчас, наверняка, за какой-нибудь пустяк или же просто для профилактики.
      - Ну, так что скажешь? - повторил свой вопрос Сережка.
      Сказать было абсолютно нечего. Будь Алексей сам свидетелем происшедшему, тогда другое дело. А так - со слов... В общем, рассказанное Сережкой Алексея, к его удивлению, не взволновало нисколько. Верить-то ему он верил, но примерно так, как иной раз веришь прочитанному: мало ли, мол, что бывает.
      - Да черт его знает. Вообще-то похоже на сдвиг времени.
      - Слушай, если бы не эта штука,- Сережка щелкнул по отполированному древку,- я бы сам поверил, что этот Одиссей, Язон или еще какой там древний грек, мне привиделся... Сдвиг во времени... Ты мне лучше скажи - как это может быть: он ведь кинул копье две тысячи лет назад, а оно чуть не продырявило голову мне? Как это может быть?
      - Вообще-то этого быть не может,- сказал Алексей, но, увидев, что Сережка мгновенно нахмурился, поправился:- До сих пор во всяком случае не бывало. Но теоретически представить можно так: возьми лист бумаги и нарисуй две точки в разных концах. Расстояние между ними может быть каким угодно большим - все зависит от величины листа. Но сложи лист пополам так, чтобы точки совместились, и расстояние практически исчезнет. Кстати говоря...
      В передней звякнул звонок. Сережка пошел открывать.
      Из прихожей послышался Машин голос. Алексей прислушался.
      - Вы уж извините, Сергей Григорьевич. Боюсь не заболел ли мой оболтус - плетет что-то непонятное. Так я подумала...
      - Давайте его сюда.
      - Где, говорю, эту штуку взял? А он - приснилась! И так, и сяк,может, подарил кто-нибудь, спрашиваю, или, не дай бог, стащил где-нибудь? А он свое - приснилась и все! Ну, что ты с ним будешь делать?
      - Да вы заходите,- сказал Сережка.- Что, так и будем через порог разговаривать?
      - Вы уж посмотрите его, Сергей Григорьевич, а я сбегаю к себе, керогаз горит.
      - Ладно, ладно,- успокоил ее Сережка,- сейчас посмотрим.
      - Ну, заходи, заходи, старик, - говорил Сережа, ле гонько подталкивая неожиданного пациента.
      Васька робко поздоровался с Алексеем и потупился.
      - Ну-ка, клади свое богатство сюда,- скомандовал Сережка,- и садись.
      Васька поставил на краешек стола квадратный ящичек матово-серого цвета и застыл столбом. Но доктор Сергей Григорьевич не подкачал. И через минуту Васька стал рассказывать охотно и подробно. В общем, по его словам, дело было так. Сидел себе парень за столом и честно готовил уроки. Вдруг что-то как трахнет (Сережка быстро взглянул на Алексея). Когда струхнувший Васька огляделся, он увидел, что сидит в какой-то совершенно незнакомой и очень большой комнате, опутанной разноцветными проводами, как паутиной. Какие-то люди в белых водолазках (Васькино определение) щелкали выключателями, беззвучно переговаривались и вообще вели себя спокойно, хоть и не очень понятно. Один из них, не обращая никакого внимания на Ваську, поставил перед ним на стол небольшой ящичек и отошел. Васька совершенно успокоился, поскольку ему стало совершенно ясно - все это снится. Он с интересом разглядывал незнакомую обстановку и даже собрался походить по комнате - но тут, к сожалению, чтото снова грохнуло, и он проснулся. А проснувшись, увидел, что ящичек по-прежнему стоит на его столе, только почему-то съехал к самому краю. В общем, на тот счет, что ящичек достался ему из собственного сна, у Васьки не было никаких сомнений, потому он и объяснил матери коротко и, на его взгляд, исчерпывающе точно: приснился...
      Сергей дотошно выпытывал у Васьки подробности, пока тому не надоело повторять одно и то же, и он попросил: - Дядя Сережа, давайте я вам другой сон расскажу.
      - Какой еще? - не сразу понял Сергей.
      - А как меня собака чуть не укусила.
      - А, нет, это как-нибудь в другой раз,- спохватился Сергей, и тут вмешался Алексей: - Вася, а ты не помнишь случаем, сколько было времени, когда ты заснул?
      - Не,- сказал Васька,- не знаю. После школы, в обед.
      Васька подумал и добавил: - А когда снова треснуло, дядя Петя приехал на мотоцикле. А, может, это он меня разбудил? У него глушитель барахлит.
      Васька совсем освоился, но Сергей, не церемонясь, сказал: - Вот что, старик, дуй-ка домой и спать ложись пораньше. А эту штуку пока оставь, посмотрим, что это такое.
      Закрыв за Васькой дверь, Сергей еще из прихожей спросил: - Тоже галлюцинация?
      Он присел к столу и, поглаживая Васькин ящик, продолжал: - Итак, что мы имеем? Вариант первый: два психа - одному двадцать четыре, второму восемь. Вариант возможный, хотя меня лично он не устраивает. Вариант второй: преступный сговор доктора Гриценко с второклассником Васькой с целью заморочить голову некоему лицу, то есть тебе.
      Сергей продолжал трепаться, пытаясь побороть собственную растерянность. (Сейчас, годы спустя, Алексей, помня до мельчайших подробностей тот удивительный день, вдруг подумал совсем о другом: о том, как он сам выглядел во всей этой истории. И сравнение, пришедшее на ум, выглядело при всей своей обидности совершенно справедливым, потому что с самого начала он действительно повел себя, как страус. Интуитивно почувствовав в рассказанном Сергеем опасность здравому смыслу, он инстинктивно сунул голову в песок безразличия. Или, если говорить точно, ухватился за самое удобное объяснение - галлюцинация - вместо того, чтобы попытаться вникнуть а невероятный факт. Собственно, многим свойственно закрывать глаза на факты, которые представляются им неприемлемыми с точки зрения здравого смысла, или же с этой точки зрения их объяснять. У Шекли даже есть специальный термин для этого психологического явления "пансаизм": Дон-Кихот считает ветряную мельницу великаном, а Санчо Панса считает великана ветряной мельницей. Донкихотство можно определить как восприятие обыденных явлений в качестве необычного, пансаизм же - это когда необычайное воспринимается как обыденное... А целая компания французских академиков во главе с самим Лавуазье в свое время очень точно сформулировала принцип отношения к неприемлемому и невероятному: "Этого не может быть, потому что этого не может быть!" Удивительная логичность помянутой формулы вызывает ироническую ухмылку ровно до того случая, когда ухмыляющийся столкнется нос к носу с чем-то абсолютно невероятным.) Вообще-то при случае можно с достаточным апломбом порассуждать о прямом и обратном ходе Времени, о темпоральных параллелях, о сдвигах, перепадах и даже о моменте вращения времени, доказывать или с равным успехам отрицать возможность путешествия в прошлое или будущее. Можно даже прослыть знатоком проблем и гипотез, которые столь успешно решают отважные герои и не менее отважные авторы фантастических сочинений и перед которыми в тупик становятся ученые, тоже не отличающиеся трусостью, но связанные тем пониманием сложности проблемы, которое отнюдь не обременяет дилетантов. Но вот когда доходит до дела...
      И тут он поймал себя на мысли, что все эти рассуждения при всей своей справедливости всего-навсего еще одна инстинктивная попытка уйти от главного вопроса: что же все-таки произошло?
      Сережка прервал свой монолог о вариантах и, чертыхнувшись, кивнул на ящичек: - Ну что - поковыряемся?
      Ковыряться долго не пришлось - на трех сторонах ящичка были небольшие углубления, точно такие, как на крышках школьных пеналов. И каждая стенка легко отходила в сторону, открывая ряд узких цветных клавиш.
      - Приемник не приемник,- рассуждал Сережка.Похоже и не похоже... Может, попробуем? Нажмем? - и, не дожидаясь ответа, утопил сначала одну, потом вторую красную клавишу. И только собрался нажать третью, как боковая стенка ящичка слабо засветилась, потом вспыхнула, и на противоположной стене комнаты сфокусировался резкий белый квадрат.
      Кино, что ли? - едва успел подумать Алексей, как квадрат вдруг стремительно расширился, охватив вторую стенку, и краем глаза он успел приметить, что стена тут же растаяла, и в следующее мгновение понял: надо обязательно успеть. Сережа, шагавший впереди, ускорил шаг и почти побежал. И в ту же секунду Алексей почувствовал, что его будто что-то подхватило, шаги стали широкими, длинными, незначительным усилием он пролетал, наверное, десяток метров при каждом шаге. При этом никаких других неожиданных ощущений он не испытывал - ничто не толкало его, ничто не поддерживало. Только умом он представлял что-то подобное - огромная труба и сильный ток воздуха мягко, но настойчиво несет вперед и вперед с каждым мигом быстрее. Но никакой трубы не было - они бежали по Бульварной, вернее, по тротуару ее, почти вплотную к домам. Вот мимо проскочил магазин Бондарева - культмаг, где в детстве Алексей покупал марки в целлофановых пакетиках и с позволения дяди Георгия Бондарева читал книжки, пристроившись у прилавка (дома за его чтением следили, опасаясь за зрение, а здесь-читай сколько влезет). Магазин проскочил мимо, и только краем глаза Алексей приметил: ремонт - дверь была снята, и вместо одного из косяков стояла почти законченная бутового камня колонна в свежих потеках цемента.
      А Сережкина спина все удалялась, Алексей поднажал в, когда он круто свернул и впрыгнул в распахнутую дверь бывшего ателье индпошива, Алексей в тот же миг перелетел через порог следом за ним. Посреди ободранной, давно нежилой комнаты зиял широкий люк с невысоким колодезным срубом рыжего кирпича. Сережа оглянулся, задохшимся голосом хрипнул: быстрей, не успеем! - и прыгнул в люк. Алексей, не раздумывая и не удивляясь, прыгнул, как в воду, "солдатиком", и через мгновение барахтался, стараясь выпростаться из душной массы, окутавшей его.
      Кто-то сильно дернул его за руку, он встал и, пружиня на груде желтой ваты, попытался оглядеться, но Сережа снова крикнул: скорей! И волоча за собой клочья приставшей ваты, они побежали по низкому кирпичному коридору.
      За третьим или четвертым поворотом коридор кончился и выбросил их в широкий просторный зал, похожий на холл большой модерной гостиницы. Холл негромко, но ровно гудел голосами. Какие-то совершенно незнакомые, очень элегантные люди поодиночке, парами, группками гуляли по мраморным плитам меж отделанных деревом стен, разговаривали, прислонившись к цветным витражам и кованым фигурным решеткам, стряхивали пепел в пасти украшенных чеканкой огромных пепельниц-дельфинов. Едва Алексей успел оглядеться, Сережка, потянув за рукав, кивнул- сюда. Машинально наклонившись, чтоб не стукнуться о низкую притолоку, они оказались в просторной невысокой комнате со сводчатым потолком. Из узких небольших окошек в комнату лился свет, ровно, без бликов, без лучей распространяясь по всей комнате,- такой ровный теплый свет неподвижно стоял, наверное, в маленьких датских домиках андерсеновских времен.
      В комнате тоже были люди, но совсем другие. Алексей сначала не понял почему другие. Но оглядевшись, увидел - взрослых совсем немного, зато мальчишек множество. Все они как-то бесцельно слонялись по комнате, почти не переговариваясь и упорно вглядываясь в тускло шлифованные кирпичи пола.
      - Успели,- облегченно вздохнул Сережка.- Смотри.
      И в ту же секунду у их ног кирпич брызнул звоном и во все стороны раскатились блестящие монетки. Мальчишки повалились на пол. Алексей незаметно для себя тоже опустился на кирпичи. Взяв одну монетку,венгерские пять пенго - он подбросил ее на ладони и уронил. И, едва коснувшись пола, монета с легким хлопком взорвалась - точнее слова не подобрать - и с мягким звоном раскатились несколько новых монет. Алексей вгляделся - гривенник, какая-то желтая монета с иероглифом, пфенниг.
      Последнюю он не успел узнать - она вдруг подпрыгнула, удар о пол, и в легком звенящем взрыве перед ним раскатились совершенно другие монеты. Звон и легкие хлопки наполнили комнату. Алексей огляделся. Шагах в двух от него на полу устроился пацан лет дв-енадцати в сбитой на затылок шапке. Он ловко и привычно щелкал монетой о пол и, едва перед ним рассыпались новые,быстро и наметанно выхватывал, пока не исчезли, двадцатикопеечные монеты. Набрал он их уже много - зажатые в левом кулаке они высовывались между пальцами. Держать было неудобно, а когда одна выкатилась из кулака и взорвалась на какие-то совершенно ненужные красные медяки, мальчишка оглянулся беспомощно.
      - В шапку сыпь! - посоветовал ему Алексей.
      Он благодарно оглянулся, сдернул шапку и, высыпая монеты, показал: Во, уже трояк набрал! Еще раз приду - как раз на "Смену-8" будет...- Прижав локтем шапку, он снова принялся звенеть монетами о пол.
      Алексей хотел поискать глазами Сережку, но тут перед ним снова звякнул хлопушечный взрыв, и он не поверил глазам: среди нескольких мелких монет лежал, серебряно поблескивая, константиновский рубль - одна из редчайших русских монет...
      Хорошо, должно быть, выглядели они со стороны, когда очумело уставились друг на друга. А ящик смирно стоял на столе, стенки были обычного матового цвета, только откинутая панелька, казалось, ухмылялась красиозубой улыбкой клавиш.
      - Ну, дела,- промычал Сережка и, не спрашивая, наугад нажал две крайние клавиши...
      Просыпаться не хотелось, но какой-то странный звук - не то шорох, не то царапанье - пробивался сквозь сон, мешал и тревожил. Но только когда что-то скрипнуло совсем громко и в комнате потянуло холодом, я внезапно легко и сразу проснулась. Кто-то лез в окно. Странно, что меня поразил не сам факт - вор лезет в мое окно, а то, что он, этот вор или воры, ухитрились добраться до моего окошка - на четвертом этаже. Я инстинктивно нащупала кнопку и яркий свет ударил по глазам.
      Окно было распахнуто настежь, и в ту секунду, когда вспыхнул свет, через подоконник легко перепрыгнул молодой красивый парень. Он тут же обернулся к окну, наклонился, помогая влезть следукйцему.
      Я сдавленно крикнула, чувствуя, как слова с трудом продираются из окостеневшей гортани: -- Что вам нужно? Кто вы?!
      Вор даже не обернулся. Я вскочила, заворачиваясь в одеяло. А в окно влез уже второй, третий, и через полминуты моя комната заполнилась чужими людьми. Две умело накрашенные красивые девицы принялись за дело. В окно полетел японский транзистор, привезенный тетей в прошлом году из заграиплавания, следом отправился содранный со стены ковер, потом сервиз, потом еще что-то. Я соскочила с кровати и, кутаясь в сползавшее одеяло, бросилась к стоявшему ближе всех парню, деловито вытаскивавшему из шкафа теткины платья.
      - Что вы делаете?! Кто вы?!
      Он не обратил на меня внимания. Я бросалась от одного к другому, пока наконец один из грабителей - тот, первый, удивленно уставившись на меня, рявкнул: - Иди. ты... - и отвернулся.
      Через несколько минут все кончилось. Оглядев пристально комнату стены со следами выдранных гвоздей, шкаф, сиротливо распахнувший дверки, пустые полки серванта, вожак удовлетворенно сказал: - Лады...
      В полминуты комната опустела. А я, уронив одеяло на пол, растерянно оглядывалась по сторонам. Что я скажу тете? - колотилась единственная мысль.- Что?
      Мой взгляд задержался на тумбочке, где еще полчаса назад стоял цветной телевизор. На тумбочке лежала какая-то пачка. Машинально взяв ее, я прочла размашистую надпись - "за соучастие". Так же машинально развернув бумагу, я увидела деньги. Их было пятнадцать красных десяток - полтораста рублей. "За соучастие". И тут только до меня дошло - ведь это мне. За соучастие...
      Коленки у меня ослабли и, внезапно обессилев, я опустилась на пол...
      - Ну и ахинею несет эта штука! - единственное, что Алексей нашелся сказать, инстинктивно отпихивая подальше вопрос - что же все-таки происходит?
      Сережка, нахмурясь, вертел ящик так и сяк, распахивал панельки и только, когда Алексей дважды повторил вопрос, ответил, как отмахнулся: Ничего не понимаю. Похоже на галлюцинатор.
      - Что-то я о таком не слышал.
      - Я тоже. Но если аппарат вызывает галлюцинации, как ты его назовешь?
      Сережка умолк, как будто что-то подсчитывая в уме, и, пробежав пальцами по клавишам одной панельки, быстро повернул ящик и нажал несколько клавиш на второй боковине.
      - Ну, посмотрим, что сейч...
      Сумерки окрасили все вокруг в ярко-красный цвет. Бордовые тени изогнутых мачт легли причудливыми многоугольниками на полупрозрачные кубы и полушария Станции. Он, откинувшись на пологую спинку, с интересом следил, как красная полусфера стены становилась бледнее и, наконец, стала оранжевой - наступила ночь. Второй раз он был на Станции - в этот раз уже три осевых оборота - и все равно было интересно.
      Завтра заканчивается Время Порога - период проверки пилота и его корабля после перелета с Этерны на Станцию перед новым гигантским прыжком в неизведанное. В неизведанное - потому, что Станция была крайним форпостом человечества, портом на берегу галактического океана. И каждый, кто отправлялся отсюда,- отправлялся туда, где еще никто никогда не был.
      Он прошел весь курс Порога, и сегодняшний вечер был отведен программой активному отдыху - воспоминаниям о пройденном человечеством пути к звездам. Он пододвинул голубую коробочку и наугад нажал кнопку. Коробка беззвучно выбросила небольшой кружок величиной с ноготь. Он вложил диск в наручный гипнатор. В ушах раздался тихий голос: "Полет Эпохи Начала. Легенда "Глубоко в небе звездочка..." Растаяла оранжевая полусфера. Не стало Станции. Со всех сторон - слева, справа, внизу, вверху, вокруг невероятная темь, которую не могут рассеять мириады звезд, висящие сверкающими точками в бездонной черноте.
      Позади - звезды красноватые. Действует закон Допплера - корабль уходит, свет звезд смещается в красную часть спектра. Впереди звезд нет они ушли в невидимую часть. ...Шел восемнадцатый год полета, и близко уже была Земля. Корабль возвращался. Далеко позади - восемь световых лет осталось все. И только память говорила о страшных огненных бурях чужих солнц, об обломках далеких миров и великих минутах открытий.
      Корабль вез на Землю огромный запас наблюдений, разгадки изумительных тайн, новое знание, потому что никто не проникал так далеко в неизведанные глуби Вселенной, и впервые ступила нога человека на планету чужого солнца.
      Корабль вез Земле рассказ о страшных вспышках материи, о багряном сиянии тьмы, о бесстрастных изваяниях, что увидели люди на погибшей планете синей звезды; корабль вез рассказ о пропасти Времени и тоске по Земле и людям. И еще корабль вез человека.
      ...Много лет назад "Рассвет" впервые в памяти людей ушел к мечте человечества - созвездию Норд-Диадэмо, что в переводе с древнего языка означает "Северная корона". Корабль вел Альт Ген, один из немногих "штурманов бури" - людей, смелости которых удивлялись звезды и перед которыми в страхе отступала опасность.
      Наконец кончились долгие годы пути, и "Рассвет" достиг цели.
      На мертвой планете синего солнца корабль оставил четырех астролетчиков. Они должны были прожить здесь три земных года, разгадать странные тайны чужого мира, понять и не ужаснуться разгадкам великих загадок.
      Остальные ушли к другой планете...
      Корабль вернулся через три года. И страшно удивились люди, увидев человека с волосами странного цвета, цвета того древнего металла, который люди когда-то называли серебром.
      Один оставшийся в живых из четырех. Его звали Альт Орг.
      В глазах у человека не было ничего. И поняли люди, что значило это.
      Корабль уходил от страшной планеты, отнявшей у троих жизнь, а у одного больше, чем жизнь,- разум.
      Человек с серебряными волосами часами сидел без движения и молчал. Он знал то, чего не знали другие. Он узнал одиночество, увидел смерть товарищей и познал страх Времени.
      Гаоль, астроврач "Рассвета", пришла к Альт Гену и сказала: - Ген, я теперь знаю, что значит слово "отчаяние". Я ничего не могла сделать. Остается последнее...
      - Тебе известна степень риска, и ты решаешься на это? - спросил Альт Ген.
      - Я знаю, что могу раствориться в его безумии навсегда. Но другого способа нет.
      И тогда Альт Ген, штурман бури, без страха глядевший в глаза Вселенной, сказал: - Великий мудрец Эры Зари говорил: счастье - это борьба. Он прав. Попытайся...
      ...Альт Орг покорно позволил надеть на себя шлем цереброна, и Гаоль приказала: "Вспоминай!" Свет померк, и Гаоль стала Альт Оргом.
      ...Дни шли, бежали, уходили. Черные тени падали, ломались, разбивались на тысячи брызг.
      Дни шли, бежали, уходили. Время стекало по скользким стенам ледяных гор. Люди жили, а потом нет. Дробилось время и не было солнца...
      И почувствовала Гаоль, как кольцами свивалась обезумевшая мысль и давила мозг страшными обручами - разум исчезал... Тревожно загудел индикатор опасности и отключил прибор. Гаоль сорвала с себя шлем и перевела дыхание. Великий риск опыта на самой себе оправдался.
      Теперь она знала, что случилось с Альт Оргом. Это была ностальгия мучительная тоска по родине и по людям.
      А в то время люди уже не знали неизлечимых болезней - и надежда вернулась к ним --Альт Оргу нужен свет родного Солнца...
      И вот глубоко-глубоко среди мириадов звезд, рассыпанных по черному полотну неба, засверкала голубая искорка.
      Наступал великий час возвращения. И он настал. Земля встретила своих сыновей древней песней Мечты о звездах, и радовались люди братьям, вернувшимся из Неведомого.
      И ударил свет Солнца в глаза Альт Орга, осветил и преломился в них. И разжались кольца болезни, освободив разум...
      Три венка легли к подножию Памятника Ушедшим и Невернувшимся. Торжественно звучала песня, сложенная в те времена, когда впервые покинул Землю ее гордый сын: И летят к Ориону и Лире, Обгоняя серебряный свет, Звездолеты из гордого мира Открывателей новых планет.
      Солнце светило, как и тысячи лет назад. И новый корабль ушел к звездам...
      Голубое сияние медленно гасло, рассеялся туман гипнотического забытья, и снова перед ним распахнулась оранжевая ночь Станции.
      Он поднялся. Через семь единиц заканчивается Время Порога. Завтра он уйдет в бездонную черноту, и так же за кормой его корабля покраснеют звезды. Легче ли будет ему, чем тем, на "Рассвете"? Наверное, легче. Ведь те были первыми, одними из первых. А за ним тысячелетний опыт. Но, что этот опыт перед лицом Вселенной. Ничто, и одновременно -/эчень много... Он опустил диск в прорезь коробочки и, легко оттолкнувшись, всплыл к потолку. Ухватившись за изогнутый поручень, он скользнул в светлый люк и, включив силовые присоски, зашагал вверх по отвесной стене к выходу.
      Лифт вынес его на верхушку телескопической антенны и остановился у входа в наблюдательную кабину. Стенка лифта плотно прижалась к стенке кабины, щелкнул переключатель, и он шагнул в овальный проем.
      Прозрачная шарообразная кабина, казалось, висела в пространстве. Только малое притяжение Станции позволило конструкторам поставить огромный прозрачный шар на тонкую опору мачты.
      Человек, полулежавший в кресле, обернулся и кивнул на место рядом. Он вспомнил его имя -Ольф.
      - Завтра? - спросил Ольф.
      Он знал, что Ольфу известно время отлета, но кивнул.
      - Хочешь посмотреть на Этерну?
      - Да.
      Звезды в оранжевом небе Станции казались выточенными из желтоватого льда. Вдруг передняя часть кабины помутнела, стремительно приближение разметало звезды и они превратились в мчащиеся в разных направлениях белесоватые полосы, сплетающиеся в бесформенные клубки.
      Через минуту бег звезд замедлился и впереди засверкал знакомый узор.
      - Вот,- показал на голубую точку Ольф.
      Ему вспомнилось: глубоко в небе звездочка...
      - Сделать ближе?
      - Нет,- он знал, что система приближения работала на пределе, и то, что хотел показать ему Ольф, было заранее сделанной видеозаписью.
      Справа внизу сквозь прозрачную стену ясно был виден его корабль. "Тоже красный",- отметил про себя. Большая стрелка медленно подобралась к черте, щелкнул переключатель, стены кабины потемнели - выдвинулись мощные светофильтры. Наступил рассвет. Взглянуть на солнце Станции все равно, что на атомный взрыв с десятка шагов. Даже суперсветофильтры не выдерживают долго, приходится часто менять.
      До отлета оставалось три единицы времени. Вспыхнул экран связи, на нем появился Ранд, Главный Дежурный Станции.
      - Пилот, прошу на Последний совет.
      Он поднялся.
      Воздух в просторном кабинете Главного Дежурного казался голубым светофильтры отбирали из мощного потока света местного, солнца именно этот оттенок. Он выслушал результаты испытаний во Времени Порога - о них коротко рассказали ассистенты-испытатели.
      - Пилот готов,- заключил эксперт психовыносливости.
      - Корабль тоже,- добавил начальник технической обработки.
      Главный Дежурный улыбнулся - испытания были сложными.
      Теперь предстояло главное - задание. Еще на Этерне, в Академии неба ему сообщили, что основное задание он получит только после прохождения Времени Порога. И вот сейчас он должен узнать - чем и как ему придется заняться.
      Ранд нажал кнопку на прямоугольном щитке, и на большом экране вспыхнула объемная карта звездного неба. Он плавно повернул вращающееся кресло и приготовился слушать.
      - Тебе известно, что в квадрат "Сигма-234" ушел Долин на "Стрелке". Тебе неизвестно, что Долин не вернулся.- Ранд помолчал.- И уже никогда не вернется... Мы покажем тебе то немногое, что успел передать Долин. Может быть, это поможет тебе. Я могу высказать только предположение о том, что случилось.
      Ранд повернул верньер, и светлая полоска четко очертила на карте небольшой квадрат.
      - Вот "Сигма-234". Расстояние три с половиной световых года. По собственному времени корабля твоего класса - полтора месяца Этерны. На пути выступ газовой туманности, занимающей квадраты "АБС-Сигма". Долин почти прошел толщу туманности, когда прекратилась связь. По тому, что мы успели принять, можно предположить, что в этом районе происходит что-то странное с пространством. Суди сам.
      Карта погасла, и на экране появились кадры сообщений Долина.
      Вначале картина была обычной - звезды расположились по кругу, в центре которого зияла чернота. Корабль шел со субсветовой скоростью - действовал все тот же закон Допплера...
      И вдруг в центре круга - Орг даже приподнялся в кресле - появилась одна - красноватая! - звездочка. Потом другая, и через минуту весь экран залило красным светом. Единственное объяснение этому-корабль повернул на сто восемьдесят градусов и с той же скоростью рванулся в обратном направлении. Это невероятное предположение Орг отбросил тут же: на той скорости, с которой шел корабль Долина, поворот даже на доли градуса грозил мгновенным разрушением корабля. Безопасное торможение, разворот корабля и новый разгон до прежней скорости требовали не меньше месяца. Здесь же все приизошло за минуту. Это невозможно.
      Ранд следил за впечатлением, которое производили кадры сообщения на Орга. И когда экран погас, Главный Дежурный сказал: - Я ничего не хочу утверждать, но мне кажется, что мы имеем дело с гигантским искривлением пространства. Корабль Долина, видимо, втянуло в эту невероятную воронку, откуда назад он выхода не нашел. Из ловушки не могли вырваться и сигналы те, что мы получили, были посланы на входе. Если все это так - тебе должно быть ясно, насколько велика опасность. Правда, у Долина не было трансформатора времени, который имеешь ты. Но, насколько он тебе поможет, предсказать нельзя. Добавлю, что раскрытие загадки Долина, или даже намек на раскрытие, сделает реальным овладение пространством и временем, что, впрочем, одно и то же,- заключил Ранд.
      Пилот помолчал, потом встал и легко прошелся по комнате.
      - Я согласен - твое предположение наиболее вероятно. Гадать дальше бесплодно. Цель понятна.- Он взглянул на светящийся диск отсчета времени.
      Все поднялись.
      - У меня есть просьба, Дежурный,- вдруг сказал он.
      - Говори.
      - Пусть мой корабль назовут "Рассвет"...
      - В общем так,- сказал Сергей, когда они немного пришли в себя,кто-то великий сказал, что гениальная гипотеза должна быть достаточно безумной.
      - Слыхал.
      - Предлагаю рабочую гениальную гипотезу...
      Спорили они часов до четырех. Сережкина идея в нескольких словах выглядела так. Искривление пространства-времени- результат чьего-то гигантского эксперимента (может, в отдаленном будущем). По случайности или неизбежности крайние точки кривизны, одна из которых в прошлом, другая - в будущем по отношению к нам, сомкнулись в третьей точке - где-то посередине, почти совместившись. И в результате Сережка едва не схлопотал привет от сердитого древнего грека, а соседский Васька угодил в какую-то лабораторию или еще что в далеком будущем.
      Когда взбешенный древний грек метнул в Сережку дротик, он позорно промазал, но зато хрупкое равновесие в точке сопряжения времени мгновенно нарушилось и рухнуло. И единственными свидетельствами происшедшего остались выпавшие из своего времени дротик и этот вот странный аппаратик. И если назначение дротика ясно, то о назначении серого ящика можно только гадать.
      - А теперь спать,- спохватился Сережка, посмотрев на часы.- Ты согласно закону гостеприимства - на тахте, а себе я кресло разложу. Так, есть заключительное предложение: завтра в обеденный перерыв покрутим еще эту штуку, может, чего и догадаемся. А не догадаемся, вреда ей все равно не будет. При случае отвезем в Кишинев, есть там у меня знакомые электронщики...
      Спать Алексей все-таки отправился домой, благо недалеко, да и не предупредил - будут беспокоиться. На звонок открыл отец, проворчал шляешься по ночам...
      Алексей спорить не стал и нырнул в свою комнатенку.
      На следующий день они встретились у подъезда "Черемушек", а когда поднялись на третий этаж, на площадку выбежала Маша, Васькина мама,наверное, еще из окна их увидела, и остановив Сергея, сокрушенно сказала: Вы уж извините, Сергей Григорьевич, моего хулигана...
      - А что такое?
      Наконец уразумев, в чем дело, они в один голос спросили: - А где он?
      - Да здесь где-то, во дворе. Вы уж отругайте его, как следует!
      - Отругаем, отругаем,- и они бросились вниз по лестнице.
      Перелезть с балкона на балкон Ваське было раз плюнуть, что он и сделал, решив, что приснившийся ему ящичек уже достаточно побыл у дяди Сережи...
      Ваську нашли за угольным сараем. Рядом, аккуратно разложенные, кучками, лежали какие-то стекляшки, проволочки, железки, а Васька, закусив от усердия губу, продолжал выковыривать из ящичка новые сокровища большим ржавым гвоздем.
      Они постояли и, незамеченные усердным исследователем, ушли, не сказав ни слова...
      (Кто бы мог подумать, что вся эта история будет иметь последствия, протянувшиеся в сегодняшний день? Тогда он себе в этом отчета не отдал, но наутро, проснувшись поче" му-то на рассвете, он уже точно знал: поступать будет только и только па отделение электроники... Вот и поступил, и выучился, и даже кое-чего выдумал,- подумал Алексей, следя краем глаза, как матрос выдвигает трап.- И чего только не навертелось, потом...) ...Косые лучи заходящего солнца ломаным квадратом легли на противоположную окну стенку. Сережка взял с тумбочки книжку, раскрыл на заложенной странице: ...После ты две повстречаешь скалы: до широкого неба, Острой вершиной восходит одна, облака окружают ту высоту, никогда не редея.
      ...столь ужасно, как будто обтесанный, гладок Камень скалы, и на самой ее середине пещера, Темным жерлом обращенная к мраку Эреба на запад; Мимо ее ты пройдешь с кораблем, Одиссей многославный; Даже и сильный стрелок не достигнет направленной с моря Быстролетящей стрелой до входа высокой пещеры; Страшная Скилла живет искони там... и так далее. "Одиссея". Песнь двенадцатая,- Сергей захлопнул книгу.
      Алексей приехал утром - положенные две недели после приемных экзаменов. С порога объявил родителям: - Со щитом! - и на вопросительный взгляд, которым обменялись мама с отцом, не без гордости пояснил: Приняли!
      К Сергею он заглянул под вечер...
      - Вот такие дела. Не послушался Одиссей Афинy Палладу. Правда, не быстролетящую стрелу в меня пустил, а дротик.
      - Ты что в самом деле думаешь, что это был Одиссей?
      - А почему бы и нет? Пятиэтажный домище посреди моря - чем не скала? "Гладкообтесанный камень". И жерло пещеры - и не одной. Кстати, посмотри в окно.
      Солнце уже наполовину зашло за горизонт - Сережкины окна выходили прямо на запад.
      - Усек? - спросил Сергей,- "пещера темным жерлом обращенная к мраку Эреба на запад". Дошло?
      Алексей не нашел сказать ничего другого: - Слушай, надо бы дротик этот в музей отдать.
      - Носил на свою голову. Павел Федорович разобиделся, вы, говорит, неудачно шутите. Где это видано, чтоб деревянное древко с античных времен до нас дошло! Да и наконечник как вчера сделан. Подшутить хотите? Мы подделок не держим, у нас серьезный очаг культуры...- и так далее. Еле ноги унес. Вот такие пироги.
      Алексей молчал. Сережка взял "Одиссею", лениво полистал. Остановился на каких-то строчках, улыбнулся, отложил книгу, не закрыв. Встал, вышел на кухню, принес молоток и гвозди и через минуту дротик висел наискосок над телевизором. Сережка полюбовался, потом взял раскрытую "Одиссею" и прочел: ...к колонне высокой прямо с копьем подошел он и спрятал его там в поставе гладкообтесанном, где запираемы в прежнее время копья царя Одиссея, в бедах постоянного, были...
      С той поры пошел уже восьмой год. "Как время-то летит",- подумал Алексей, вместе с толпой медленно продвигаясь к трапу, и поморщился. Однако, при всей банальности этого "вывода", время-то действительно летит.
      Алексей поежился: специально укатил куда глаза глядят, выдрался из привычной обстановки, чтоб "побездумничать" (вот еще один "неологизм" надо бы запатентовать),так нет, хитрая штука время - самой невинной мыслишкой нет-нет да и напомнит о себе. И тут он подумал совершенно о другом, даже сам удивился скачку мысли. Впрочем, если на то пошло, никакого "скачка" не было: вот уж полгода он то и дело возвращался к тому странному случаю, невольным участником которого оказался нынешней зимой во время командировки в Ленинград. Вот это загадка так загадка. И найдется ли ответ?
      Белый - совсем игрушечный отсюда - теплоходик дал неожиданно басовитый гудок, отвалил от причала задним ходом и, потоптавшись на месте, развернулся и пополз курсом на Ялту.
      "На следующий катер надо успеть,- подумал Алексей.- А то как бы рейсы не отменили". Море потемнело, монотонно накатывавшие волны, шипя, уходили в песок, чтоб через секунду снова хлестнуть белой пеной на берег.
      Саша посмотрел на вершину Дивы, подумал - "вот уж где ветер сейчас веселится". И только подумал - из-за крутого выступа показалась фигурка девчонка ли, девица, отсюда не разглядеть, штормовка не по росту - до колен, судорожно перехватывая руками тоненькие перильца, сходила-сползала пр узенькой крутой тропке. Страшного-то, собственно, ничего нет, да и до подножья уже считанные шаги остались - но это отсюда пустяком кажется.
      Он на эту Диву на днях тоже полез из интересу. Так вверх еще ничего, смотри под ноги - ступеньки щербатые, по ним каждое лето не один миллион ног топает. А вниз спускаться - вроде та же тропка, и уже пройденная однажды, но пальцы отчего-то намертво вцепляются в шаткие перильца, протянутые только с одной стороны тропки - с той, где обрыв низвергается в далекую черную воду.
      Штормовка скрылась за сгрудившимися у подножья скалами. "Спасена",усмехнулся Алексей. Подхватив сумку, он поднялся и, перепрыгивая камни побольше, зашагал к причалу.
      До прихода катера оставалось еще минут пятнадцать Пристроившись в хвост разноцветной очереди, снова за полнившей пирс, он облокотился на перила. Отсюда Дива, торчащая косым углом из темной воды, выглядела не менее внушительной. Чуть позади, у самой кромки берега, скала поменьше Монах. Алексей усмехнулся, вспомнив умилившую своей классической традиционностью легенду: некий монах приставал с подлыми целями к юной деве.
      Та, спасаясь от него, полезла в воду, монах за ней. Тут боги почему-то разгневались и превратили обоих в камень.
      Так и стоят с тех пор Дива и, чуть позади, Монах. Судя по размерам, беглянка была девица здоровенная, а кутейник по сравнению с ней - плюгавый мужичонка, так что Диве вроде бы и убегать было незачем, пара оплеух - и все кино. Но, как говорится, легенда требует...
      На песочном обрыве Дивы темнела надпись - отсюда не разобрать, не то Лида, не то Люда. А может, еще что.
      Он усмехнулся - вот уж, действительно, следы пришельцев. А судя по количеству и разнообразию таких следов по всему побережью - не какой-нибудь завалящий звездолет, а целая флотилия здесь высаживалась.
      Смех-смехом, а изгажено заезжими грамотеями все, что только можно, и даже то, что вроде и нельзя - как, например, этот кретин ухитрился двухметровыми буквами на отвесном обрыве Дивы имя своей Дульсинеи изобразить?
      Тут не всякий альпинист, наверное, управится. Одно объяснение: любовь делает чудеса. И лезут граждане на откосы - кто понахальнее. А кто послабее духом - первым попавшимся валуном довольствуются, если, конечно, есть на нем еще свободное местечко. А нет - можно, впрочем, и поверх предыдущих каллиграфических упражнений. Борись не борись - всеобщая грамотность, никуда не денешься.
      "Постой,- неожиданная мыель чуть не заставила его расхохотаться,- есть способ!" Что нужно для того, чтобы каллиграфией на скалах заниматься? Ну, помимо нахальства, конечно, кисть и банка краски. Все это надо с собой специально издалека везти или здесь по хозмагам шастать.
      Неудобно, хлопотно. Человек отдыхать приехал, на камешке увековечиться - а тут по магазинам гвняй. Как бы курортному начальству по справедливости поступить надо? Ну, во-первых, не запрещать дорогим гостям автографы ставить, где кто пожелает. Во-вторых, даже строжайше обязать каждого приезжающего непременно автограф оставить - хоть на скале, хоть на заборе, тут уж выбор личный. Эффект будет моментальный - по меньшей мере половина потенциальных мастеров монументальной росписи тут же отвалится: закон простой - нельзя писать? Будем!
      Велят писать? - с какой это стати кто-то мне велеть будет? Не стану писать! Чувство противоречия - штука серьезная, на уровне закона, с немедленным причем действием... Так, половина отвалилась. А второй, с менее уязвимым самолюбием, половине - в любой момент кисточку напрокат и банку краски по себестоимости. Пиши, дорогой товарищ, сколько влезет - у нас сервис на высшем уровне.
      А то, что краска не масляная или там эмалевая, а очень даже легко смываемая - так это детали. До первого дождика наверняка продержится. Аборигены на скалах не пишут, у них дела поважнее. А какой-нибудь залетный Петя или Вася останется в полной уверенности, что его высокохудожественное сочинение переживает тысячелетия. А что - для того ведь и писано. Должны же знать потомки, что 24 июля 1978 года "издесь был Вася", или не должны? Саша вдруг подумал, что если бы все эти надписи действительно сохранились на века, что бы решили о нас потомки - какая богатая духовная жизнь! А так все довольны: ты себе пишешь, краска идет нарасхват, в курортную кассу денежки капают, тучка набежала - и все сначала. Все довольны, в том числе и потомки, которым скалы эти в первозданной чистоте достанутся, отмывать не надо.., Из-за рога бухты вывернулся, переваливаясь с волны на волну, очередной рейсовый теплоход, на этот раз "Гаспра". Скрежетнув бортом о кранцы причала, "Гаспра" приглушила двигатель, матросы сбросили трап, покрикивая: "Осторожно! Не толпись! Билетик! Билетик!" Трап елозил по причалу, "Гаспру" покачивало с борта на борт, матросики подхватывали дамочек под локоток, без особой, впрочем, надобности. Теплоход загудел, на мгновение перекрыв галдеж, и степенно отвалил.
      Народу набилось под завязку, на скамейках - и в салоне, и под тентом на корме - свободного места и в микроскоп не углядишь. Алексей протолкался на бак, здесь скамей не было, несколько парочек притулилось там и сям под высоким бортом - не так дует, и опять же почти уединение. Он бросил штормовку на приземистый кнехт, уселся. Удобство, конечно, относительное кнехт не кресло. Теплоходик то и дело зарывался в волну, и в клюзы брандспойтовой струей врывалась вода-душ несколько холодноватый, но полчаса вытерпеть можно. Впереди по левому борту показался четкий силуэт на синем небе - ни дать ни взять шахматная ладья, поставленная на краешке высоченного утеса,- "Ласточкино гнездо". "Ладья" медленно уплыла назад. Позади осталась тезка теплоходика бухта Гаспра, по левому борту потянулся Золотой пляж.
      Обычно набитый плотнее, чем сегодня салон этого теплоходика, Золотой пляж заметно поредел, только самые закаленные или упрямые продолжали маяться под неожиданно холодными порывами ветра, раскачавшего море баллов до пяти.
      Всего две недели назад все это было удивительно далеко - и расцвеченная нарядами набережная с пальмами, и деловитые пароходики, снующие по неправдоподобно синей воде, и выгоревший силуэт Яйлы, полукольцом охватившей бухту. Все это было удивительно далеко, тем более, что Алексей поначалу не только не собирался сюда, а поехал вовсе в противоположную сторону - домой. Тогда, две недели назад ("боже, как давно"), он слез с рейсового автобуса на Соборной площади и через пять минут уже стоял у калитки родного дома. На стук выглянула соседка.
      - Здравствуйте, Мария Федоровна!
      Соседка пригляделась, всплеснула руками: - Алеша! Приехал! А мама с папой твои только позавчера уехали, а...- Алексей терпеливо ждал, торопиться некуда, и, наконец, Мария Федоровна охнула: -да что это я, тебе же ключ оставили...
      Три дня пролетели, как один. В первый же вечер явился доктор Гриценко - такой же худющий, только с неожиданной бородкой. На вопросительный взгляд пояснил: специально отрастил под Айболита. Детишкам нравится.
      Просидели допоздна. Новостей было немного. История с дротиком, как и следовало ожидать, закончилась хэппиэндом: Сергей женился на Насте, которая давно уже, еcтественно, не практикантка, а заведует библиотекой. Дети-, шек двое.
      - ...и так далее,- заключил Сергей свое кратенькое повествование и принялся расспрашивать Алексея о житьебытье. Алексей тоже особенно не распространялся. Но доктор (в тот момент Алексей не придал этому значения) неожиданно спросил: - Слушай, а твой батя говорил, что ты какую-то машинку придумал? Что за машинка?
      - Машинка? - недоуменно посмотрел на него Алексей.- А, ну да. Придумал.
      - Ну? - доктор смотрел выжидательно.
      - Сенсокоммуникатор,- Алексей пожал плечами,проще говоря, мыслеприемник.
      - Трудно сделать такой прибор? - прищурился Гриценко.
      - Придумать было трудно,- пожал плечами Алексей,а сделать... Был бы паяльник,- пошутил он и добавил: - да ну его, надоели все эти железяки электронные. Ты мне лучше скажи...
      Разговор еще повертелся вокруг каких-то малозначительных событий, кого-то вспомнили и, наконец, доктор засобирался, на прощанье объявив: Завтра ждем. Пир в честь высокого гостя. Понял?
      - Понял.
      - Ну и лады. Там еще кой о чем поговорим...
      Алексей отложил книжку, краем глаза покосился на календарь - третий день он дома, летит время. "Летит, летит!" - буркнул он и перевернул страницу.
      "Неподалеку от полуострова Флорида разместился знаменитый "дьявольский Бермудский треугольник". Знаменит же он тем, что здесь, как утверждают, таинственно, не успев подать сигнал бедствия, исчезают суда и самолеты.
      Не тонут, не падают в воду - просто исчезают, не оставляя следа. Как сообщает иследователь Т. Сандерсон, который, по его словам, собрал все данные о таинственных исчезновениях, это не единственный зловещий район. Сандерсон, проанализировав все данные, с удивлением обнаружил, что таких трагически странных районов на Земле ровно десять..." "Много опасностей таит в себе океан, но ничто не наводит такой страх на моряка, как "шестиугольник Хаттераса" (морская территория у берегов американского штата Северная Каролина к северу от так называемого "Бермудского треугольника"). На памяти только нынешнего поколения в этом районе исчезло не менее тысячи судов.
      Какая сила (или силы?) действует в этом районе Атлантики, не может объяснить ни один ученый. Вспомним случай с "Кэррол Диринг". Эта шхуна, пересекая Атлантику, неожиданно исчезла. Ее обнаружили в районе "шестиугольника". Паруса на всех пяти мачтах подняты, но на борту ни души. По сообщению такого достоверного источника, как журнал "Нэшнл джиогрэфик", катер морской пограничной службы, наткнувшийся на шхуну, не обнаружил на судне никого, кроме двух кошек. На камбузе стояла свежеприготовленная пища. Судьба экипажа и по сей день - загадка"...
      "5 декабря 1945 года при идеальной погоде с базы Форт-Лодердейл поднялась в небо "Эскадрилья-19" в составе пяти бомбардировщиков-торпедоносцев под командой лейтенанта Чарльза Тэйлора. Через 65 минут диспетчер базы услышал тревожное сообщение Ч. Тэйлора: "...мы находимся на грани катастрофы... кажется, сбились с курса..." Для обнаружения терпящих бедствие в воздух поднялся военный гидросамолет. Но и с ним связь вскоре прервалась. Всего же в Бермудском треугольнике с 1945 года погибло свыше ста больших и малых судов и около двадцати самолетов. Но это не единственное место, где отмечены столь странные происшествия. В районе между Японией, островом Гуам и Филиппинами так много пропало без вести кораблей и самолетов, что японское правительство официально объявило его опасной зоной..." Такие сообщения появлялись и появляются в газетах всего мира не один десяток лет. Но, конечно, вряд ли кто станет утверждать, что читателю становится известно обо всех подобных происшествиях. И если уж большинству таинственных случаев находятся самые различные, в том числе и абсолютно невероятные объяснения и толкования, то случаи никому не известные даже на такие объяснения рассчитывать не могут. Последнее замечание при всей своей ясности скрывает в себе принципиальное обстоятельство. Ведь все имеет первопричину, все имеет начало. И кто может поручиться, что в числе событий, оставшихся неизвестными, не лежит ключ к пониманию всех остальных - известных, но так и не понятых?
      ...На рассвете 17 апреля 1945 года три танко-десантных корабля ВМС США подошли к пустынному побережью Шлезвиг-Гольштейна в пяти милях севернее порта Хальтштадт. С каждого из кораблей были спущены по четыре десантных катера, и через час на берег высадились последние солдаты полуторатысячного десанта морской пехоты и семьдесят легких танков М-41. В задачу части oтряда с приданными ей десятью танками входило блокировать Хальтштадт. Остальным танкам с десантом на борту предстояло форсированным маршем двинуться в глубь Германии. Уже стало известно, что накануне войска маршала Жукова начали заключительные операции по овладению Берлином. И высаженный у Хальтштадта амеркианский десант был одной из многих ударных групп, в задачу которых входило на конечном этапе войны оккупировать как можно большую часть территории Германии.
      Когда группа блокирования на полной скорости проскочила пять миль, отделявших место высадки от окраин Хальтштадта, командир группы майор Холкнер, высунувшись из люка передового танка, даже присвистнул от удивления: - Ну и поработали ребята!
      Танки круто затормозили у края огромной воронки, добрых пяти километров в диаметре. На всякий случай Холкнер сверился с картой, потом заглянул в тоненький справочник, выданный ему перед операцией: "Хальтштадт. Порт. Население 138 тысяч... Четыре завода по производству... Исследовательские лаборатории флота...", и захлопнув книжку, вызвал по рации командующего высадкой коммодора Фланга, находившегося на борту одного из десантных кораблей.
      Фланг ничего не знал о налете авиации на Хальтштадт, но, выслушав доклад майора Холкнера, рассудил, что вопервых, знать ему и не обязательно, и во-вторых,- поскольку блокировать нечего, эта задача отменяется. И, решив так, приказал майору Холкнеру полным ходом нагонять ушедшую часть десанта.
      Бессмысленность массированной бомбардировки Хальтштадта не удивила коммодора Фланга. Собственно, вся Германия уже лежала в руинах, налетами американской авиации с лица земли был стерт Дрезден и многие другие куда более известные, нежели Хальтштадт, города. Полгода спустя мир узнал о Хиросиме. И уж, конечно, никому не пришло в голову искать иное объяснение полному исчезновению Хальтштадта с лица земли, чем то, что пришло в- голову майору Холкнеру.
      Между тем такое объяснение существовало. Но до поры до времени, а, может, и навсегда, было, как пишут в старинных и некоторых современных романах, "скрыто покровом тайны".
      Алексеи, конечно, не подозревал и подозревать не мог, ее что в самом скором времени ему доведется заглянуть под этот самый "покров".
      - Фельдмаршал идет! - звонкий мальчишечий вопль распорол послеобеденную тишину. И сразу же хлопнуло окно, и раздраженный женский голос принялся на той же ноте честить хулиганов, мешающих людям отдыхать. "Гнев был громок, но справедлив,- подумал, усмехнувшись Алексей,- поскольку вопли под окошком никак не способствуют тому, что в Испании называется сиестой, а у нас проще и понятнее - вздремнуть после обеда".
      Но "хулиган" был уже далеко. А вопль его не только разбудил почтенную пенсионерку, но пал на более благодатную почву: через минуту на углу собралась целая компания - Алексею они были хорошо видны - в которой любой мог бы послужить прототипом знаменитого вождя краснокожих, прославленного пером О. Генри.
      Высокое внимание "вождей" на сей раз привлекла странная фигура, показавшаяся в конце квартала и тут же исчезнувшая за углом. Алексей отложил книжку и, откинувшись в отцовском самодельном кресле, предался, если воспользоваться несколько старомодным выражением, размышлениям.
      У городов, как и у людей, свои судьбы. Несмотря на некоторую банальность этого тонкого наблюдения, факт остается фактом. Многие маленькие городишки, именовавшиеся у Брокгауза заштатными, давно стали гигантами и даже всемирно известными. Иные же с грехом пополам дослужились до почетного звания райцентров. Но еще остались маленькие и, надо сказать, уютные городишки, непримечательные ничем и гордящиеся в основном тем, что по ухабистой центральной улочке проезжал куда-то Пушкин, ругая при этом городского голову последними словами за то, что теперь называется "состояние дорог". Проезжал Пушкин или нет, в точности неизвестно, но думать так приятно. Городского головы, естественно, давным-давно нет, а есть горисполком с председателем. Центральная улица вымощена на памяти старшего поколения, а года три назад и вовсе заасфальтирована. И отличается такой город от бывшего своего заштатного собрата, ставшего знаменитостью, только тем, что в большом городе большая промышленность, а здесь маленькая - хлебозавод, кожевенный, кирпичный, сыродельный и еще всякие другие. В большом городе дома побольше, здесь - поменьше. Короче говоря, маленький городок - это большой в миниатюре.
      Но была здесь, а кое-где есть и сейчас своя специфическая и обязательная достопримечательность. Кто живал в таких городах знает, что почти в каждом маленьком городке обязательно есть свой городской дурачок. Несчастные эти люди, несчастья свюего не сознающие,- народ совершенно безобидный. Не зря испокон веков к таким людям бытует трогательно сочувственное отношение. И странности их иногда могут оказаться преувеличенными. В детстве Алексей знал такого дурачка - немого Пантюшу. Немцы застрелили его в сорок третьем году на Первое мая, когда Пантюша явился на площадь, где до войны проходили митинги, и стал маршировать с разукрашенной рождественской звездой прямо перед окнами полевой жандармерии.
      Несколько лет спустя, уже после войны, в городке появился мужичок лет сорока по прозвищу Коля-Луду. В нем безусловно погиб великий путешественник. Причем все его предшественники и современники, двигаясь к цели самыми экзотическими способами (верблюды, папирусные лодки, собачьи упряжки, на своих двоих и т. д.), так и не додумались до способа, которым регулярно пользовался Коля,он путешествовал в пустых железнодорожных цистернах.
      В перерывах между путешествиями он колол дрова, ругался с мальчишками, если они уж очень приставали, и делал еще множество дел, за что регулярно перепадала ему миска борща, а то и стаканчик в любом доме, куда ему вздумывалось войти.
      Во время кампании против тунеядцев в городке не удалось обнаружить ни одного на предмет порицания по этой части. И тут кто-то вспомнил о Коле-Луду.
      Специальная комиссия внимательнейшим образом расспросила доставленного пред ее светлые очи Колю. И это внимание так растрогало его, что на все вопросы отвечал он охотно и даже с радостью.
      - Вы признаете, что вы тунеядец?
      - Да! - готовно отвечал Коля.
      - И не раскаиваетесь в этом?
      - Нет!
      - Что же, так и будете тунеядствовать??
      - Да!
      Надо сказать, что Коля, конечно, и понятия не имел, что такое тунеядец. А отвечал он готовно, полагая в простоте душевной, что надо отвечать, раз хорошие люди спрашивают, и старался изо всех сил.
      Безусловная Колина искренность убедила комиссию значительно быстрее и прочнее, чем все доводы участкового, попытавшегося было объяснить, что никакой Коля не тунеядец, а просто больной, безобидный человек - дурачок, иначе говоря.
      Но комиссия сочла нужным все-таки вмешаться в Колину судьбу, помочь как-то - и направила его на освидетельствование в областную психиатричку. Там Коле дали ведро и велели натаскать воды полную бочку, которая в экспериментальных целях была без дна. Коля принес два ведра, потом заглянул в бочку и присел рядом.
      На вопрос подошедшего санитара: "в чем дело?" - Ко" ля высокомерно ответил: - Что я вам псих - бездонную бочку наполнять?
      С чем его и отпустили - колоть дрова, ругаться с мальчишками и путешествовать в пустых цистернах.
      Но тот, появление которого мальчишечья братия приветствовала громкими криками "фельдмаршал!", был не совсем обычный дурачок.
      Из рассказа доктора Гриценко Алексей знал, что около полугода назад неизвестно откуда на центральной улице - Бульварной - возникла среди газона фигура, перемазанная с головы до ног, пардон, как бы это сказать помягче? в навозе.
      Кое-кому из старожилов почудилось в измятом лице его что-то знакомое, но вспомнить никто так и не смог, и решили - показалось.
      Одежка на будущем фельдмаршале (поскольку сначала был он безымянным) бросалась в глаза: на сером рваном кителе три ряда больших погнутых пуговиц, на правом плече пучок обвисших спутанных веревочек, а слева на груди прикрученная проволокой крышка от консервной банки.
      А тут вскоре в летнем кинотеатре пустили какой-то мексиканский фильм, где все полтора часа скакал по экрану на белом коне фельдмаршал Алонсо ди Гарсиа - в золотых эполетах и с здоровенными бляхами орденов на груди. Конечно, сходство пучка веревочных обрывков и ржавой консервной крышки с фельдмаршальскими эполетами и орденами было очевидно только мальчишечьему глазу, способному увидеть в плохо выструганной палке знаменитый оленебой Кожаного Чулка, но прозвище прилипло за неимением другого. Одновременно высокое звание фельдмаршальского дворца получила старая полуразрушенная водонапорная башня, поскольку здесь, как выяснила разведка, обосновался фельдмаршал.
      Но даже самые храбрые мальчишки не только не решались сунуть нос в эту самую башню, но даже, завидев ее нового владельца, покрикивали издалека, чего-то безотчетно побаиваясь,- понятно почему - это был не добродушно мычащий Пантюша, не развеселый чудик Коля.
      Гриценко рассказывал: - Однажды он прошагал мимо меня своим деревяннорасслабленным шагом, глядя перед собой отсутствующим взглядом, и что-то не то напевая, не то бормоча под нос.
      Я прислушался - бормотание было бессвязным, какой-то странный набор слов: тилле... тилле... раталара... иорр...
      И вдруг он обернулся, взглянул в упор - и такая ненависть стояла в его закисших глазах, что мне стало не по себе,- заключил Гриценко...
      Место у ялтинского причала было занято. "Гаспра" терпеливо болталась в полукабельтове, поджидая, пока отчалит замешкавшийся коллега. Алексей лениво разглядывал знакомый прежде по лакированным открыткам, а теперь уже привычный пейзаж. Без открыточного лака Ялта, полукругом разбежавшаяся вдоль подножья круто вздыбленной лилово-коричневой стены Яйлы, смотрелась тем не менее ярче. И одновременно как-то по-домашнему. И вдруг с неожиданной уверенностью подумалось - правильно сделал, что приехал сюда... Тогда, дома, он в вопросах Гриценко сразу почувствовал подвох, что подтвердилось буквально на следующий день. Сергей Григорьевич без обиняков взял быка за рога: - Ты говорил - цитирую: "придумать было трудно, а сделать - был бы- паяльник".
      - Ну?
      - Так сделай! - и не дав Алексею раскрыть рта, доктор прочитал кратенькую лекцию о человеколюбии, о долге врача, долге гражданина (здесь явно имелся ввиду Алексей) и о необходимости использовать любую возможность, чтобы помочь человеку.
      - Одним словом, если суметь заглянуть этому самому "фельдмаршалу" под черепушку,- заключил Сергей Григорьевич, - мы, возможно, сумеем понять, что его сдвинуло, а значит, сумеем и помочь...
      Алексей понимал, что Гриценко прав, и вдобавок понимал, что отвертеться не удастся - сам сказал, что соорудить "машинку" нетрудно. И не без горечи подумав, что его планы "побездумничать" рухнули, сказал: Ладно. Сделаю...
      На "пайку-клейку" ушло три дня, и вручив Сергею довольно громоздкое сооружение (пришлось использовать старый радиоприемник "Ладуга", пылившийся в кладовке) 70 и пояснив, как им пользоваться, Алексей "бежал быстрее лани" на автобусную станцию...
      Справа в полнеба горбится медвежьей спиной Аю-Даг, сунув морду в воду,- тысячелетие пьет, никак не напьется. Под боком у Медведь-горы над глянцевым морем зелени невесомо парят тут и там ребристо белые этажерки отсюда начинается небоскребное наступление на старую Ялту, чьи домики, обступив бухту, рассыпались по крутизне почти до "Горки" - нового модного ресторана, построенного на самой верхотуре в древнегреческом стиле образца второй половины двадцатого века. Тоненькая ниточка, увешанная медленно плывущими от набережной к "Горке" и обратно лодочками,- новая канатная дорога. Алексей между делом прокатился туда-сюда - кабинки плыли низконизко, едва не задевая черепичные крыши домиков, карабкающихся той же дорогой вверх, над двориками, в которых жарили рыбу, подметали сор, читали газеты, развешивали белье, в общем, занимались делами самыми привычными и понятными, но обычно чужому взгляду недоступными. А канатная дорога как будто сделала прозрачными стены и заборы, и он почувствовал себя непрошеным гостем, медленно проплывающим через комнаты чужого дома, разглядывая все его маленькие секреты. Но тетка продолжала жарить рыбу на гудящем бесцветным пламенем примусе, покрикивала на вертящегося вокруг надеющегося кота, не обращая никакого внимания на плывущую над ее головой - рукой достать - кабинку. Люди мели дворы, читали газеты, играли в домино, пили вино под раскидистым деревом, чьи ветки шелестели по бортам проплывающих кабин, и никто ни разу не посмотрел вверх. Сначала, наверное, было иначе, но канатная дорога давно стала привычной - и как все привычное - невидимым, исчезнувшим из поля зрения, встав в один ряд с шелестом листьев над головой, чир-иканьем воробьев, тенью от набежавшего облачка. Поняв это, Алексей почувствовал себя невидимкой и по неожиданной аналогии подумал: как много проходит мимо нашего взгляда, как много мы не успеваем увидеть только потому, что оно стало привычным, и как много теряем мы, отгородя себя глухой стеной привычки от удивительнейших и неповторимых вещей, забыв, что под серой обыденностью скрыто, может быть, именно то, что единственно нужно.
      В тот момент он и не подозревал, что минет всего несколько дней и случай подкинет ему ситуацию, в которой он волен поступить, как тетка, жарившая рыбу, или же за обыденными, даже заурядными обстоятельствами сумеет разглядеть выход из мерзкого своего состояния...
      Не подозревал он об этом и сейчас, хотя до встречи оставались уже не дни, а часы. Теплоход дернулся, ходко двинулся к освободившемуся месту. Цветастая толпа хлынула к выходу, плотно закупорив все узенькие проходы, галдя, напирая на передних, которым двинуться было уже некуда, разве что за борт. Матросы, привычно покрикивая, выбросили трап. Алексей не торопился, в который раз подивясь бессмысленной толчее - неужто не понятно: толпись не толпись, лезь вперед или не лезь - сойдешь в лучшем случае на десяток секунд раньше. Стоит ли платить за это мятыми боками и отдавленными ногами?
      Только много времени спустя Алексей понял, что все происходившее в тот день - внешне совершенно бесцельное блуждание - на самом деле было подчинено удивительно цепкому сцеплению явно случайных и малозначительных обстоятельств, чей синтез - абсолютно неожиданный и единственно возможный результат. Как в хрупком равновесии карамболя - неуловимо легкое, стремительное касание шара о шар, отскок, еще касание - и луза. Выражаясь же высоким штилем, рука судьбы крепко ухватила его за ворот и кругами, кругами - каждый следующий все меньше - поволокла к той точке, откуда началась новая его дорога - дорога, по которой будет интересно идти всю жизнь.
      Естественно, ничего подобного он не мог и предположить, да и кто смог бы на его месте? Какой-то прогноз, пусть самый общий, возможен только после анализа определенных данностей, позволяющих сделать предположение.
      Углядеть же систему в куче разрозненных фактов удается, как правило, только оглянувшись на них из будущего - по принципу "от обратного". А это конкретное будущее, как и будущее вообще, было, естественно, еще впереди.
      Сейчас же - в настоящем - вряд ли возможно было усмотреть систему в том, что Алексей, сойдя наконец с "Гаспры", отправился по недолгом размышлении обедать не в ресторан на крыше морвокзала, а в заурядную пельменную в боковой улочке неподалеку от стивенсоновской "Эспаньолы", осевшей кормой на гранит набережной ("Пивной бар. Вход три рубля").
      На то, чтобы проползти пять шагов вдоль раздаточной стойки до кассы, понадобилось всего минуть пять - в любом случае вдесятеро меньше, нежели на те же цели в более высоком по рангу заведении. Но следующий этап был сложнее - место под солнцем. Алексей обежал взглядом столики - безнадежно. И тут слева его окликнули - он сначала не понял, что "молодой человек" это к нему, но, машинально обернувшись, увидел смутно знакомое лицо. "Лицо", приподнявшись, махало ему рукой: "Сюда!
      Сюда!" В миллионном водовороте летней Ялты люди сталкиваются на мгновение и разлетаются, иногда даже не заметив этого в слепящем блеске солнца, шуршании зеленых валов, в бьющей праздничной яркости улиц, в шумной круговерти стремительно летящих дней и полных мрака и звезд ночей. Смешно и думать, что в этом гигантском калейдоскопе можно во второй раз встретить мелькнувшего однажды перед тобой человека. Ведь даже в маленьком картонном калейдоскопе узор из нескольких стекляшек может повториться не раньше, чем через пару тысяч лет.
      Теория вероятности - штука серьезная. И все-таки, если в чистом виде она права, то здесь, в "ялтинском случае", в нее вносится весьма существенная поправка, делающая повторную комбинацию возможной через значительно более краткий промежуток времени. В теорию вероятности вносит эту поправку гастрономическая практика. Посылка простая: людям нужно время от времени есть. Обычно, в рядовых случаях это самое "время от времени" примерно совпадает. А поскольку "точек общепита" в Ялте количество конечное, то рано или поздно именно в одной из них регулярно происходит конфликт между голой теорией и пляжно одетой практикой. В данном случае произошло именно это - ив результате Алексей получил искомое "место под солнцем" размером в угол пластикового стола.
      Имени своего неожиданного спасителя он не знал - знакомство, если стояние в очереди можно считать знакомством, было мимолетным. На второй день по прибытии на таврические берега он в простоте душевной решил посмотреть домик Чехова. Первое неясное подозрение зародилось у него в набитом до крыши троллейбусе, конечной остановкой которого значился чеховский домик. На промежуточных остановках сходило два-три человека, зато взамен набивалось десятка полтора. Если бы троллейбус мог распухать, он давно бы застрял, намертво закупорив улицу.
      Но троллейбус не распухал, происходило обратное действие-"как в нейтронной звезде"-мелькнуло в несколько одуревшей от духоты и гама голове. Электроны, конечно, исправно мотались по своим орбиткам, троллейбусу вовсе не грозила участь сверхновой, но утешения в этом было мало - так что нетрудно представить всю гамму ощущений, которые испытал каждый, вывалившись из распаренного троллейбуса на свежий воздух (25 градусов в тени). И только переведя дыхание, Алексей понял, что единственным впечатлением от поездки к чеховскому домику останется сама поездка. В очереди, расползшейся извилистыми петлями по всему двору, было не меньше народу, чем камешков на площадке перед домом, усыпанной серым галечником.
      Стоять в очереди не было решительно никакого смысла, но он все-таки пристроился в хвост- какая ни есть, а передышка перед новой троллейбусной одиссеей. Толпа желающих лично убедиться, что великий писатель спал на кровати, а обедал за столом, росла. Очередь слоилась, разбивалась на кучки, снова смыкалась, гудела шмелиным разговором. Он не прислушивался, бездумно глядя на распахнувшееся в полгоризонта море - там, внизу, за раскаленными добела домиками, пытающимися хоть один бок упрятать в светло-зеленой тени ленкоранской акации.
      - Подписаться на тридцатитомник легче,- вдруг сказал кто-то у него под самым ухом. Алексей обернулся - невысокий добродушный дядечка в дырчатой капроновой шляпе дружелюбно смотрел на него. "Скучно стоять,- подумал Алексей,- разговору хочет". Дядечка, поймав его взгляд, придвинулся, сказал: - Везде так,- обвел он рукой толпу,- что здесь, что на пляже. Или в кино.- И, не получив подтверждения, спросил: - Случаем, не знаете - что это за фильм у морвокзала крутят?
      В небольшом кинозале неподалеку от порта шел фильм, одно упоминание о котором бросало Алексея в трудно сдерживаемую злость - "Назад к звездам" небезызвестного "шзейцарскоподданного" Эриха Денникена. Алексей, ощутив мгновенный укол раздражения и не заботясь о впечатлении, бросил: - Чушь собачья.
      Дядька удивился, открыл было рот, но Алексей, увидев подъехавший троллейбус, шагнул из очереди.
      "Можно было и повежливее обойтись",- подумал Алексей, ставя поднос, и сказал: - Богатым будете. Не окликни вы меня, я бы вас не узнал.
      Дяденька добродушно усмехнулся, держа запомнившуюся Алексею дырчатую шляпу на коленях.
      - А я как вас увидел - сразу узнал.
      - Ну, значит, мне в миллионеры не выйти.
      Оба вежливо посмеялись, разговор явно не клеился, да и о чем, собственно, было говорить двум совершенно незнакомым людям, случайно сведенным на пять минут за столиком пельменной, куда люди забегают перехватить чего-нибудь на скорую руку и - дальше.
      - Уезжаю сегодня,- сказал дядечка, отхлебнув чаю, посмотрел на часы, пояснил: - Автобус к "Ореанде" подойдет через полчаса. Вот и подумал посижу здесь, подожду.
      Алексей промолчал.
      - А позвольте спросить - как вас зовут? - этого вопроса Алексей никак не ожидал и удивленно посмотрел на "спасителя".
      Тот улыбнулся: - Неловко, знаете, сидишь, разговариваешь с человеком, а как к нему обратиться, не знаешь.
      Алексею определенно начинал нравиться этот простодушный и явно хороший мужик.
      - Ну, чего проще? Алексеем меня зовут. - А по отчеству?
      Алексей усмехнулся про себя - ну и дотошный же дед: - Алексей Иванович.
      - А меня - Василий Матвеевич. Так что будем знакомы,- с явным облегчением сказал Василий Матвеевич, и без всякого перехода: - Алексей Иванович, а я ведь тот фильм посмотрел.
      Алексей мгновенно вспомнил о чем речь и, подумав про себя: "ну, начинается", сказал равнодушно: - Ну и что?
      - Посмотрел и вас вспомнил. Очень вы хлестко тогда определили.
      Алексей настороженно посмотрел на него. А Василий Матвеевич с той же добродушной усмешкой продолжал: - А по-моему, фильм очень интересный. Кому как, конечно. Вот я тогда еще подумал - если, даст бог, встречу вас, обязательно спрошу.
      Алексей огляделся - пельменная гудела привычным негромким шумом, позвякивали вилки, с легким стуком касались стола стаканы, из-за стойки звонко и равнодушно покрикивали: "Следующий, вам что?", из окошка моечной доносился шум воды и звяканье посуды, со всех сторон то и дело слышалось: "У вас свободно? Подвиньтесь, пожалуйста... Минуточку, минуточку..." "Самая что ни на есть подходящая обстановка для обсуждения проблем контакта",подумал Алексей и решительно спросил: - Василий Матвеевич, а кто вы по профессии?
      - Бухгалтер,- готовно откликнулся тот.
      - Ага, отлично. Скажите, Василий Матвеевич, кто изобрел арифмометр?
      Тот недоуменно пожал плечами: - Бог его знает.
      - Никто не изобрел. Прилетели граждане с далекой звезды и облагодетельствовали земных бухгалтеров.
      Василий Матвеевич рассмеялся.
      - Напрасно смеетесь. Обратного доказать невозможно. Вот на этом и играет этот спекулянт,- Алексей начинал злиться.- Все факты, весьма, кстати, эффектные, которые использует Денникен, существуют. Но толкование этих фактов совершенно извращенное, подчиненное одной-единственной цели: сенсация.
      Василий Матвеевич слушал внимательно, и Алексей вдруг подумал - а сумеет ли он объяснить этому простодушному человеку вещи, от которых тот безусловно далек.
      - Разговор долгий,- сказал Алексей,- а у нас, как я понял, меньше получаса. Поэтому я постараюсь кратко - растолковывать нет времени. Значит, так: в истории человечества много загадок. Земля хранит следы разумной деятельности такого характера, который вызывает удивление. Фрески Тассили, древние храмы майя, пустыня Наска, обо всем этом и многом другом рассказывает Денникен.
      Василий Матвеевич согласно покивал.
      - Объяснение этих фактов однозначно: это следы деятельности не человека, а неких пришельцев из космоса.
      Объяснение романтическое и вдобавок сегодня, когда в ближнем космосе уже летают земные корабли, кажущееся вполне естественным. Я не стану говорить, что посещение именно нашей планеты по вероятности близко к нулю. Дело не в этом. Скажите, какие следы могли бы оставить наши земные космонавты, посетив другую планету?
      Василий Матвеевич пожал плечами.
      - Я тоже не знаю - какие именно. Но главное знаю: след осмысленный, несущий информацию. Все же следы, приписываемые "пришельцам", поражают примитивностью, случайностью. Непредубежденному глазу сразу ясно, что качество "следов" исключает гипотезу пришельцев. Стоило лететь за миллиарды километров, чтоб в память об этом оставить кучу отесанных камней. Бред. Но Денникену крайне нужно именно это доказать, и прием его простз прилет пришельцев произвольно постулируется. Подтверждение этому постулату "следы", которые в свою очередь подтверждаются постулатом. Логика примерно такая: на землю прилетали пришельцы. На земле есть непонятные следы. Значит - прилетали пришельцы! А толкование "следов", среди которых есть и непонятные и непонятые, производится примерно по такой схеме: мы едим пельмени. Но на земле нет деревьев, на которых растут пельмени. Значит, пельмени имеют явно внеземное происхождение.
      Василий Матвеевич рассмеялся.
      Алексей помолчал и резко сказал: - Все это можно было бы расценить как анекдот, вернее-как склонность к анекдотическому видению мира. Мой "пельменный" пример - в той или иной вариации - характерен для метода Денникена и его весьма многочисленных единомышленников. Ну вот, скажем, знаменитые фрески в африканской пустыне Тассили. Помните? В фильме вокруг них целый роман разведен.
      Василий Матвеевич подтвердил: - Как же, помню!
      - Ну ладно. На одной из скал нарисована здоровенная фигура с тыквообразной головой. Помните? Что это? Естественно предположить, что древний художник нарисовал соплеменника в ритуальной маске. Тем более, что такие маски до сих пор существуют в Африке. Так нет - эго никто иной, как космонавт в скафандре. Причем такие детали в этом рисунке высматривают, что диву даешься: "эта черточка - антенна... Этот кружок - фильтр..." и так далее. В общем, не первобытный рисунок, а выкройка скафандра - бери и шей. И никому и в голову не приходит, что в другом конце Галактики космическая одежда может иметь абсолютно иной облик! Профессор Китайгородский как-то в интервью "Литгазете" удивлялся: неужели неясно, что эволюция на Земле шла каким-то одним из возможных путей? А таких путей - миллионы. И то, что мы, мыслящие существа, именно такие, как есть,- с двумя глазами, одним ртом, одной головой - это в общем-то дело случая. Так что думать, что космонавты, прибывшие за тридевять земель, окажутся похожими на людей, столь же наивно, как представлять себе господа бога с окладистой бородой мужика. Уже по одной этой причине не выдерживают никакой критики все доказательства, опирающиеся на наскальные изображения ракет и авиаторов, как две капли воды похожих на фотографии из современных журналов.- Алексей помолчал, потом махнул рукой: - Если посещение Земли космическими пришельцами исключительно маловероятное событие, то внешнее сходство их с землянами - событие совершенно невероятное,- Алексей умолк, вспомнив сравнение, приведенное профессором: произведение этих двух вероятностей дает такую величину, которая в неисчислимое количество раз меньше вероятности того, что обезьяна, тыкая как попало по клавишам пишущей машинки, напишет все статьи любой энциклопедии.
      Василий Матвеевич ждал, и Алексей, взглянув на него, подумал: "ну и терпеливый же мужик" - и на всякий случай спросил: - Рассуждения мои не надоели вам еще?
      - Да что вы, Алексей Иванович,- чуть не обиделся тот,- как можно?
      - Ну, ладно,- сказал Алексей,- пошли дальше. Скажем, те же храмы индейцев майя. Помните, конечно. Очень эффектно снято. Так кто построил эти гигантские сооружения? Опять пришельцы. На каком основании делается такой, с позволения сказать, вывод? Помните? На том единственном основании, что храмы построены из многотонных блоков, которые без специальной техники нельзя поднять. Утверждение настолько произвольное, что только поражаться остается! Пирамиды, скажем, построены даже раньше, и кранов у древних египтян тоже не было. Было другое: гигантомания как выражение представления о могуществе. Это раз. Требования прочности и внушительности- это два. И, наконец,- пренебрежение рабочей силой и рабочей (и вообще) человеческой жизнью плюс неограниченный практически запас времени. И, казалось бы, абсолютно ясно: эти самые пирамиды и храмы майя построены не на "пустом" месте - этому предшествовали многие века накопления строительного опыта. Но нет - пришельцы и все тут! К слову сказать - подозревая их в этих деяниях на том основании, что у древних не было мощной техники, с таким же успехом можно отнести на счет звездных гостей и римский Капитолий, и даже Кельнский собор. Ведь более или менее совершенные механизмы в строительстве начали появляться в девятнадцатом веке. Но "метод" Денникена четок: любое разумное объяснение, не вписывающееся в схему "пришельцев", просто игнорируется. Главное зло, однако, в другом. Всякие там материальные следы - это так, игрушки, эффектные "доказательства" весьма поганой идейки, прячущейся под спудом или обряжаемой в романтические одежки. Ведь если вникнуть в глубинный смысл трактовки фактов Денникеном-это подспудно и настойчиво внушаемый комплекс неполноценности человечества, психопатическое недоверие к человеческому разуму. И эти самые материальные следы - наживка, заглотав которую, человек проглотит и все остальное.
      И пожалуйста: на сцену вылезают следы куда более важные, построенные на уже яаобы доказанном факте - человек этого сам придумать не мог. И любое изобретение, чей автор неизвестен: колесо, плавка металла, первая лодка, удивительные астрономические открытия древних, взлет шумерской цивилизации - человек к этому непричастен, изучили его умные дяди со звезд, которые все время толкутся рядом. Доказательства? Пожалуйста - летающий остров Лапута в путешествиях Гулливера не что иное как космический корабль, или, как теперь, модно стало говорить - летающая тарелка. А сам Свифт инопланетянин, каким-то манером застрявший на Земле и с горя ударившийся в литературу.. Отсюда еще одно попутное "доказательство": даже некоторые великие произведения созданы не людьми, а пришельцами. И уж никакого сомнения, что идея, скажем, множественности миров во Вселенной принадлежит вовсе не Джордано Бруно, поскольку, в отличие от Свифта, он был человек и сам додуматься до этого не мог - до такого уму человеческому непосильно дойти самостоятельно. И пришельцы тут как тут - подсказали...
      - Вы позволите?
      Алексей запнулся. У столика стоял толстяк с пивной кружкой в одной руке и стулом в другой. Василий Матвеевич сдвинул тарелки, доброжелательно сказал: - Пожалуйста, будьте любезны.
      Толстяк поставил стул, уселся и принялся за свое пиво.
      Алексей повернулся к Василию Матвеевичу: - Перечислять такие примеры "явного вмешательства" космических благодетелей можно долго. Теорема Пифагора, к примеру...
      - Пифагоровы штаны на все стороны равны,- неожиданно сказал толстяк.
      Василий Матвеевич засмеялся, а Алексей, чувствуя, что пора закругляться - все равно, как говорится, тему не исчерпать, сказал: - Если же говорить о материальных следах непонятного характера, вернее, о некоторых из них,- их объяснение нужно искать в совершенно иной области. Не в пространстве, а, как это ни фантастично на первый взгляд,-во времени. Да, как это ни фантастично, но к такой мысли приводит именно то, что является для них общим. Это общее: случайность, обломочность, неестественность, чужеродность. Иначе говоря, это результат нецеленаправленный: никто их специально не оставлял.
      - Откуда же они тогда взялись? - выжидательно спросил Василий Матвеевич.
      - Из другого времени,- Алексей вдруг почувствовал усталость, объясняй не объясняй - все это вилами по воде писано, самому еще додумываться надо.
      - Как это из другого? Из какого такого другого? - осторожно спросил Василий Матвеевич.
      Алексей пожал плечами - как бы это попроще объяснить? - и сказал: Существует гипотеза, что время имеет неограниченное число измерений. Из этого следует, что в одной точке пространства может существовать неограниченное количество миров, находящихся в разных временных измерениях и абсолютно недоступных друг другу. Скажем, в нашем измерении - мы сидим в пельменной, а в другом измерении в этой точке пространства - недра звезды, в третьем- абсолютная пустота и так далее. Иногда разные временные пласты на мгновение сопрягаются, происходит взаимопроникновение и, когда сопряжение исчезает, единственное, что свидетельствует о происшедшем - это непонятно откуда взявшийся "предмет" - развалины странного сооружения, каменная модель самолета, датирующаяся, заметьте, пятым тысячелетием до новой эры, металлический брусок в каменноугольном пласте и так далее - все то, что принято называть "следами".
      - А что вы-думаете о Несси? - вдруг спросил толстяк.
      - Какой еще Несси? - автоматически откликнулся Алекрей.
      - Да вот я в газетке прочитал, чудище какое-то в озере живет. В Англии, что ли?
      Алексей уразумел, что толстяк пытается встрять в "ученый" разговор и отрезал: - Ничего не думаем!
      Толстяк обескураженно уткнулся в свою кружку. А Алексей, поворотясь к Василию Матвеевичу, сказал: - Есть и "обратные" следы: следы исчезновений. О Китеже слыхали?
      - Слыхал вроде,- неуверенно сказал Василий Матвеевич.
      - Город такой был в тринадцатом веке. Легенда говорит, что он однажды исчез - провалился сквозь землю. Так вот, существует предположение, что в результате сопряжения временных пластов он был вырван из нашего измерения, одна громадная яма осталась - сейчас озеро. Светлояр. Так что тамошнему Денникену - если он и в том мире существует - целый город подвалил, как очередное доказательство пришельцев.
      - Да, очень все это интересно,- вежливо сказал Василий Матвеевич,жаль, что пора мне.
      Алексей кивнул и сказал: - В общем, все это - штука занятная. И если захотите побольше узнать - есть книга очень интересная: "Исторические сюжеты с точки зрения гипотезы сопряжения". Профессор Манев написал большой спец, так сказать, по времени.
      - Время, которое мы имеем, это деньги, которых мы не имеем,глубокомысленно заметил толстяк.
      - Что, на пиво не хватает? - не без ехидства поинтересовался Алексей.
      - Да нет, хватает. И не только на пиво. Поскольку и время есть, и денежки на исследование столь компетентно обсуждавшихся вами проблем.
      Оба ошарашенно уставились на ухмыляющегося толстяка. А тот встал, полез в карман, вытащил плоский бумажник, порылся в нем и положил на край стола, где было сухо, небольшой бумажный прямоугольник.
      - Фокус-мокус-препаратус,- проговорил толстяк, прикрыл карточку ладонью, потом убрал руку. Карточка лежала на месте.
      - Смотри ты,- удивился толстяк,- не исчезла. Ну, ладно, счастливо оставаться,- он обогнул столик к выходу, обернулся и добавил: Заглядывайте, коллега, милости просим...
      Алексей уставился на визитку: мелкими буковками с загогулинами на ней значилось - "Антон Давыдович Манев, доктор наук"...
      Распрощавшись с Василием Матвеевичем, Алексей вышел на оживившуюся после обеда набережную, полчаса назад еще полупустынную. Чтоб не толкаться в цветастой толпе, он двинулся по самому краю тротуара, куда то и дело долетали брызги расшибавшихся о парапет волн. Конечно, он тогда ни сном ни духом не подозревал, чем обернется эта полукурьезная встреча в пельменной, но где-то в глубине сознания уже заворочалась робкая, непонятная, но с каждой секундой крепнувшая уверенность - из тупика есть выход. И пропуск лежит у него в кармане - белый прямоугольник с фамилией, выведенной мелкими буковками с загогулинами.
      Навстречу шагала тоненькая девица в белых джинсах, пепельные волосы до плеч, в пол-лица дымчатые очки.
      "Шикарная девица,- подумал Алексей,- прямо по глазам бьет". И в следующий миг, как специально, как фокус- море садануло волной и - Алексей на мгновение зажмурился - вместо шикарной девицы стояло что-то мокрое, облипшее, беспомощно оглядывалось. Поравнявшись, Алексей благосклонно заметил: - Кажется, вам не мешает подсушиться...
      Бедняжка (очень, между прочим, симпатичная и в мокром виде - мимоходом отметил глаз) в растерянности ничего не ответила. Алексей степенно прошествовал дальше.
      А цепочка случайностей тем временем обретала уже почти законченную связь в виде вот-вот готового замкнуться кольца. Случайная командировка в Ленинград и, как следствие,- случайное решение: сначала домой, а потом сюда... Нечаянно попавшиеся на глаза страницы со странной судьбой какого-то немецкого города. Нелепый этот "фельдмаршал". И пельменная... Всему этому разрозненному и никак не связанному набору случайностей не хватало одного только звенышка, чтобы обрести форму. И звенышко это уже ждало его дома: заботливо вынутое хозяйкой из почтового ящика и положенное на стол в его комнатенке извещение на бандероль.
      Нечего делать - надо идти на почту. И поскольку делать действительно было нечего, Алексей пошел, прикидывая - от кого бы могла прийти бандероль. Впрочем, гадать долго не пришлось - адрес его был известен только Сергею Гриценко, которому он, по его просьбе (удивившей Алексея своей настойчивостью), сразу же сообщил свой здешний адрес телеграфно.
      Бандероль действительно была от Сергея - толстая, аккуратно перевязанная засургученной бечевкой, с крупно обозначенной ценностью "10 (десять) руб.". Алексей недоуменно взвесил пакет на ладони и, присев за столик в углу почтового зала, надорвал конверт. Пачка машинописных листов, аккуратно прошитых по краю, сверху - прикрепленная скрепкой записка. "Ну что ж, почитаем по порядку,- подумал Алексей,- почерк у Сергея явно докторский, сиречь малоразборчивый, ну да ладно".
      Письмо, а скорее записка была короткой, поэтому при всей корявости почерка Алексей пробежал ее быстро и, не переставая удивляться, перечел еще раз: "Машинка твоя, старик, выдала такое, что я было подумал - а не соорудил ли ты нечто подобное той, помнишь? - которую Васька на винтики разобрал. Но не стану предварять твоего мнения, и то, что я по этому поводу думаю, прочитай, пожалуйста, в конце".
      Алексей проворчал - "интригуешь, доктор" и действительно заинтригованный, уселся поудобнее с намерением быстренько просмотреть эту писанину, так аккуратно отпечатанную и прошитую. Ну-ну, поглядим,-бормотнул он, принимаясь за первую страницу.
      "Желтый свет кривобокой настольной лампы распихал тени по углам и улегся круглым расплывчатым пятном на щербатой столешнице. Человек, склонившийся над узким столом, поправил абажур - тени по углам колыхнулись и снова замерли - и, поставив последнюю точку, откинулся назад, придирчиво перечитал написанное и раздраженно нахмурился. За долгие годы сочинительства он - Михаил Иванович Сидоркин - выучился писать левой рукой почти так же каллиграфически, как и правой. И это именно обстоятельство и раздражало его. Потому что вот уже двадцать один год, начав в розовые школьные времена, Михаил Иванович ежевечерне сочинял те самые опусы, которые и в просторечии и в уголовном кодексе называются анонимками. В отличие от знаменитого симпатичного мошенника Михаил Иванович упомянутый кодекс не чтил, но принимал всяческие меры, чтобы этого никто не заметил. И вот теперь он с огорчением убедился, что испытанный анонимщиками всех времен и народов способ вдруг подвел его. Поднеся к носу испачканную чернилами руку, он со злостью подумал: "Ногой теперь придется писать, что ли?" Потом, чертыхнувшись еще раз, перечел написанное и несколько повеселел - все-таки складно вышло. В сдержанно гневных выражениях Михаил Иванович (он же, согласно подписи, Гражданин) сообщал районному комитету народного контроля, что жена продавца книжного магазина Каждая П. О. нахально, не считаясь с общественностью, вот уже третий день щеголяет в тысячной шубе. А поскольку супруг ее не министр, то спрашивается - как это он на свою неминистерскую зарплату или из каких таких сбережений жене тысячные презенты делает?
      А чтоб работникам контроля особенно не ломать голову в поисках ответа на этот риторический вопрос, Михаил Иванович напоминал, что в условиях вспыхнувшей повсе83 местно книжной моды Каждану П. О. и карты в руки.
      Иначе говоря, спекулирует он на естественной тяге народа к духовным ценностям, подлец. И положить этому конец немедленно - общественный и государственный долг народного контроля.
      Почерком своим Михаил Иванович был очень недоволен, но раздражение усугублялось и другим обстоятельством.
      "Сейчас заорет, чертова птичка",- со злобой подумал он. И в самом деле где-то далеко, еле слышно вскрикнула сова. "Летит уже,- скрипнул зубами Михаил Иванович, вглядываясь в заоконную темь.- Пристрелить бы, да нечем..." Сова вскрикивала уже совсем рядом - так бывало каждый раз, когда Михаил Иванович, войдя в раж, достигал высот вдохновения. Тут бы сосредоточиться - да как, если орет эта проклятая птица чуть не в самое ухо. И откуда только берется... И вдруг неожиданная догадка осенила Михаила Ивановича, и через мгновение злоба ушла, и обуяла его радостная уверенность: "Да ведь она пророчит! Пророчит то, что мне нужно!" Сова, словно услышав Михаила Ивановича, поперхнулась и смолкла. А он снова, ободренный и даже окрыленный, склонился над листом бумаги, старательно калеча буквы.
      Как счетоводу и делопроизводителю райфинотдела Михаилу Ивановичу было отлично известно, что упомянутый Каждан П. О. в минувшем месяце получил в наследство теткин домишко, который за ненадобностью продал, оформив все, как полагается, через райфинотдел. И документы на этот счет выдал ему не кто иной, как сам уважаемый товарищ Сидоркин.
      Это обстоятельство, по многолетней привычке выдавать белое за черное, Михаила Ивановича не то что не могло смутить, а даже вовсе наоборот сознание высокого артистизма в деле, которое он, в отличие от большинства нормальных людей, не считал занятием малопочтенным, вызывало у него гордость и удовлетворение.
      Михаил Иванович аккуратно вложил листок в простой, без марки конверт, надписал покорявее адрес и, лизнув край, заклеил конверт. Сообщения свои Михаил Иванович посылал исключительно доплатными письмами. И здесь его можно понять: покупать марки в потребном количестве- при его счетоводской зарплате прямой путь к разорению, а других источников дохода он, к его великому и понятному сожалению, не имел.
      Решив бросить письмо завтра по дороге на службу, не горит, пусть Каждан П, О. еще ночку поспит спокойно, Михаил Иванович, блюдя здоровье, выпил запасенную со вчера бутылку кефира и по недолгом размышлении вознамерился, хоть был всего десятый час, задать храповиикого, на что после столь многотрудного дня и особенно вечера имел полное право. И тут кто-то постучал в окошко с улицы.
      Михаил Иванович встрепенулся, но, решив, что почудилось, снова присел на койку. Но стук уже настойчивее повторился. Михаил Иванович, встревоженно вглядываясь в заоконную темноту, осторожно, под стеной подобрался к окошку. За стеклом размыто темнел чей-то силуэт. Кто бы это? - гадал Михаил Иванович. И в самом деле, как не ломать голову - ни друзей, ни просто знакомых, да еще таких, что в поздний час стали бы стучаться к нему в окно, у него не было, хотя и жил он в этом городке больше года.
      Неизвестный постучал опять. Михаил Иванович, прижимаясь к стене у окна, приподнялся на цыпочки и шепотом спросил в сторону открытой форточки: - Кто там? Что нужно?
      - Я искать Михаил Зидорков,- так же шепотом отозвался стоявший за окном.
      "Нерусский что ли?" - удивился про себя Михаил Иванович, а тот, за окном, чуть громче спросил: - Это есть вы?
      - Ну, я Сидоркин,- согласился, продолжая держаться под прикрытием стены, Михаил Иванович.
      - Я иметь к вам поручение. Дать письмо.
      И не успел Михаил Иванович удивиться, как рама вдруг подалась, и в тот же миг через подоконник тяжело перевалился человек. У Михаила Ивановича обмякли ноги, в животе заныло.
      Нежданный и незванный гость вежливо поклонился и подал ему длинный узкий конверт. Михаил Иванович машинально надорвал край, вытащил плотный листок и пробежал пяток строчек, отпечатанных на машинке: "Мой дорогой сын! Вне всякого сомнения, ты не подозреваешь о моем существовании. Но, надеюсь, наша встреча состоится в ближайшие часы, и тогда ты многое узнаешь. Подателю письма можешь доверять безоговорочно. Твой отец".
      Чувство, мгновенно охватившее Михаила Ивановича, было чем-то средним между бессильной яростью и глухим разочарованием. Дело в том, что на тех листках, где в паспорте отмечают прописку, у Михаила Ивановича почти не осталось живого места. Синие и лиловые печати свидетельствовали о том, что владелец паспорта за последние десять лет исколесил пол-Союза. Но Михаил Иванович тем не менее не был ни великим путешественником, ни, скажем, обыкновенным летуном. Иные побудительные причины заносили его то в большой и шумный город, то в степное село, или горный кишлак: куда бы ни устремлялся он, следом за ним пробирался исполнительный лист в пользу не в меру зажившихся стариков Сидоркиных, коротавших свой век в небольшой деревне под Красноярском. Иной раз исполнительный лист сбивался с дороги, и тогда Михаилу Ивановичу удавалось пожить на одном месте и год, и два. Но случалось, что этот зловредный документ шел прямо по пятам, и тогда приходилось выписываться, едва прописавшись.
      Нетрудно понять злость и разочарование Михаила Ивановича - укатил за восемь тысяч километров, замел следы, если не навсегда, то уж во всяком случае надолго, и тут на тебе - разыскал-таки старый хрен!
      Михаил Иванович уперся взглядом в строчку - "надеюсь, наша встреча состоится в ближайшие часы". Сюда едет, что ли? И тут только до него дошла некоторая странность обращения: "Дорогой сын..." Старик Сидоркин так написать прости не мог. "Сукин ты сын, Мишка, подлец"другое дело. Так, помнится, обращался к нему родитель в одном из писем, нагнавших его, когда он вояжировал то ли из Тамбова в Чернигов, то ли из Душанбе в Термез.
      Потом - что за черт: "ты, очевидно и не подозреваешь о моем существовании". Всю жизнь бегать от того, о чьем существовании не подозреваешь? Нет, тут что-то не то.
      Михаил Иванович, несколько обессилев от попыток сообразить, в чем дело, присел на табуретку. И тут гость заговорил, раздельно произнося слова с каким-то странным выговором: - Ваш отец ждет вас.
      - Какой отец? Где? - вскинулся Сидоркин.
      - Это станет вам ясно чуть более поздно. Пока я уполномоченный сказать: вы не подозревать, что ожидать вас.
      - Что?
      - Власть,- спокойно сказал гость.- И все остальное...
      Странный посланец решительно шагнул к двери. Михаил Иванович, несколько ошарашенный навалившимися на него непонятностями, покорно двинулся за ним. За сосед86 ним забором гавкнул пес. Незнакомец вынул из кармана какой-то аппаратик, крутнул диск. И мгновенная тошнота - как воздушная яма. Михаил Иванович почувствовал, что его подхватили под локоть и, пошатнувшись, устоял. Незнакомец, увидев это, отпустил его локоть и отступил на шаг. Михаил Иванович огляделся по сторонам - широкая асфальтированная улица, двумя рядами тусклых фонарей уходившая вдаль. За фонарями по обеим сторонам мостовой густела темнота, в которой угадывались дома - кажется, высокие, во много этажей. Но не успел Михаил Иванович удивиться, как увидел, что из-за крыши невидного в темноте дома выплыла щербатая луна, а следом... вторая! И опять-таки не успел Михаил Иванович ни удивиться, ни испугаться странностям, вдруг обступившим его, как, тихо урча, подкатил длинный серый автомобиль, и спутник почтительным жестом приоткрыл дверцу...
      Михаил Иванович украдкой поглядывал в окошко - так и есть - две луны. И оттого, наверное, что автомобиль то и дело сворачивал, Михаилу Ивановичу виделось, что первая - щербатая - луна выписывает восьмерку в черном беззвездном небе, а вторая вроде бы норовит то ли наперерез ей, то ли пристроиться в пару...
      ...Хозяйка, у которой счетовод Сидоркин снимал за десятку времянку, заметила, что постоялец ее не появляется, только дня через три. А на четвертый пришли со службы справиться, что случилось, уж не заболел ли, не дай бог, Михаил Иванович. Узнав, что Сидоркин не ночует дома вот уже несколько ночей, сослуживцы обеспокоились и, после долгих дебатов в обеденный перерыв позвонили в милицию. Милиция в лице участкового сержанта Гросула, осмотрев спартанское жилище исчезнувшего счетовода, на всякий случай опечатала дверь. А через неделю прибыл многострадальный исполнительный лист, и стало ясно, что счетовод райфо Сидоркин М. И. попросту дал тягу, как проделывал это уже добрый десяток раз на различных широтах и меридианах. Исполнительный лист переслали дальше, авось, найдется беглец, и через месяц о Сидоркине напрочь забыли, поскольку, как было сказано, ни друзьями, ни близкими знакомыми он принципиально не обзаводился вообще...
      Затрещал звонок. Михаил Иванович трубку брать не стал. Весь день звонки то и дело оживали, вспыхивали экраны, но Михаил Иванович твердо решил: пока не разберется что к чему, на никакие вызовы не отвечать, никаких кнопок не нажимать, и вообще признаков существования не подавать. В холодильнике - плоском, во всю стену нашел колбасу в целлофановой кожуре, сыр (правда, какой-то вонючий), целый ящик шампанского. Порадовался захочу, сам выпью! И выпил-таки бутылку. Снова поспал. А проснувшись, принялся изучать инструкцию.
      "Начиная с 3200 года до нашей эры по середину двадцатого века, на земном шаре отполыхало 14513 войн. Две из них - мировые. За пять с лишним тысяч лет человеческой истории набирается всего 392 мирных года. Во всех этих войнах, по подсчету весьма приблизительному, но никак не завышенному, полегло в землю около четырех миллиардов человек - армии, поколения, цивилизации. И только потому, что человечество время от времени давало выход накопившимся стремлениям к разрушению и убийствам, оно продолжает существовать. Вот почему история человечества - это цепь кровопролитий, жестокостей, войн, бунтов, погромов, массовых казней - все это психические разрядки.
      Природа отвечает на все эти непрерывные попытки самоубийства привычным и единственно известным ей способом: если виду грозит опасность истребления, она заставляет его размножаться пропорционально степени угрозы. Слепая природа не видит, что в этом конкретном и единственном случае угроза существования виду - не извне. Она гнездится в самом существе человека. И природа, не понимая этого, пытается защитить его от самого себя...
      Заря человеческой истории. Орудие убийства - дубина.
      Несовершенное, малоэффективное. Угроза виду мала - и малочисленно человечество - несколько десятков тысяч на всей планете. Совершенствуется (медленно) оружие - медленно возрастает опасность - растет (тоже медленно) численность человечества... Луки, копья, алебарды, протазаны и... пушки... И на Земле уже многие-многие сотни тысяч людей. И вот - двадцатый век. Первые опыты Кюри. И взрыв... За несколько десятков тысячелетий человечество едва-едва приблизилось к двум миллиардам. И вот за каких-то полвека он выросло до четырех миллиардов.
      Пятьдесят тысячелетий - два миллиарда. И пятьдесят лет - тоже два миллиарда. Это ответ природы на самую реальную и страшную в истории угрозу тотального истребления вида.
      Прямая и очевидная взаимосвязь совершенствования орудия убийства и роста численности населения Земли не видна только слепому. Но слепцов много. Слепцы все. И эта слепота лежит в основе всех неудач даже самых вели88 . ких попыток стать хозяином планеты. Наполеон, Гитлер, Александр слепцы и маньяки, одержимые неосуществимой идеей. Потому что пока существует закономерность, которую я открыл, пока существует равновесие между технической возможностью уничтожить человечество и обеспеченной природой невозможностью сделать это, до тех пор все эти попытки обречены в зародыше. Но, если представить себе, что эта закономерность, это равновесие взломаны - идея становится реальной. Будь у Александра Македонского хотя бы один танковый взвод - мир лег бы к его ногам.
      Задача может быть сформулирована так: мощным пинком отшвырнуть человечество в его собственное прошлое и явиться следом во всеоружии двадцатого века. Тогда великая идея, профанированная дилетантами, будет осуществлена раз и навсегда, наполнившись неизмеримо более весомым и вечным смыслом, нежели тот, что вкладывали эти профаны в термин "мировое господство".
      Сегодня ясно: задача в принципе решена. Техническое ее исполнение дело времени. А оно у меня есть.
      Вопрос: в какое прошлое? Сначала я предполагал уйти с преданными мне и идее людьми, вооруженный техникой двадцатого века, во времена древних германцев. Это удивительно заманчиво: дать своему народу - молодому, только начинающему свой великий путь - новую невиданную силу. Посадить могучего варвара не на коня, а на "Тигра". Какие бури могли бы пронестись над Европой - молодой, только вступающей в зарю своей истории. И раздуть эту зарю в гигантский пожар, и в пламени его закалить юный народ, сделать его народом богов, сильных и могущественных - спустить Валгаллу на землю!
      Ах, какой мир можно было бы создать!
      Но все это, увы, романтика. И только. Потому что преданных людей нет. Страх - основа любой преданности..." - Во-во!-одобрительно бормотнул Михаил Иванович. Честно говоря, ему уже порядком наскучило читать эти местами и вовсе непонятные рассуждения, но последняя фраза остановила его засыпающее внимание. И, повторив вполголоса - "страх - основа любой преданности", Михаил Иванович снова уткнулся в "Завещание-инструкцию".
      "Это во-первых. А во-вторых, это все-таки не решение вопроса. Я смертен, и рано или поздно созданный таким образом мир станет неуправляемым. И все рухнет - рано или поздно история вернется на свой путь и созданный мной мир окажется только минутным шагом в сторону с этого пути. Идея рухнет в который раз... Поэтому, как ни заманчива Валгалла на земле, мне нужен готовый мир, a не только Европа), который я получу в единый миг и кoторый будет оставаться моим, пока я буду жить. А жить я буду тысячелетия - сколько захочу - техническая возможность этого проверена и подтверждена самим фактом существования Хальт-времени"...
      Михаил Иванович ухмыльнулся: вот дает мужик - тысячелетия жить! А сам дуба дал...
      "Да, пожалуй, я остановлюсь на раннем средневековье.
      На сей раз не из романтических соображений, конечно.
      Просто, по-моему, это время идеального состояния человеческого ума, уже прочно позабывшего античные истины и не придумавшего еще тех, что потрясают мир сегодня.
      Сказано в евангелии: блаженны нищие духом. Это и нужно прежде всего. Они верят в бога? Ну, так я стану им!" Михаил Иванович вздохнул - мудрено закручено.
      Вздохнув еще раз, он перевернул страницу и уперся в строчки, подчеркнутые красным: "Характер времени, представляющего собой спиральную ленту, которая вечно вращается, но не передвигается в своем сверхпространстве..." Каждое слово в отдельности было понятно, а вот все вместе - темный лес. Михаил Иванович, обозлясь то ли на себя, то ли на непонятность, хотел было отложить тетрадку, но, помедлив, достал из кармана пухлую записную книжку, с которой не расставался никогда, занося в нее кратенько все, что могло пригодиться при изготовлении очередного "сигнала". Перелистав исписанные страницы, он аккуратно кое-что для памяти переписал своими словами. А рассуждение насчет характера времени, прельстясь непонятностью и явной научностью, на всякий случай списал дословно.
      Положив себе за правило каждый вечер прочитывать сколько сумеет, Михаил Иванович решил, что на сегодня хватит и, бросив тетрадку на паучий столик у изголовья, развалился на тахте, к необычному виду которой он уже несколько попривык, как и ко многим иным вещам и порядкам.
      Поворачиваясь с боку на бок, он устроился поудобнее, и вдруг с неожиданной яркостью в памяти его всплыл тот, казалось, такой далекий, навсегда провалившийся в прошлое вечер, когда явился к нему неожиданный гость, и все, что последовало за этим.
      ...Машина тихо скользнула в темный безлюдный переулок и остановилась у ступеней, полукругом поднимавшихся к входу, похожему на гостиничный. Стекляннную, слабо освещенную изнутри дверь никто не распахнул перед нимиона распахнулась сама. Правда, Михаил Иванович заметил, как провожатый наклонился к какой-то пупырчатой бляхе на косяке и что-то промычал.
      В конце длинного, крашенного серой краской коридора провожатый, остановившись перед массивной дверью, снова что-то бормотнул - и дверь отошла. После тускло освещенного коридора яркий свет, ударивший из дверного проема, заставил Михаила Ивановича зажмуриться на мгновение. Перешагнув порог, он огляделся со вновь вспыхнувшим недоумением: огромная комната, скорее даже зал, а не комната, совершенно пустая - ни стола,, ни стула. Голые белые стены. Шагах в двадцати на желтом паркете черное пятно. Михаил Иванович вгляделся - посреди комнаты прямо на полу стоял телефонный аппарат.
      Провожатый наклонился, взял трубку, молча что-то выслушал, положил трубку и обернулся: - Мне приказано оставлять вас один. Я уйду, наберите номер 12345678...
      Михаил Иванович мелкими шажками - как бы не поскользнуться - подошел и, дождавшись когда дверь закрылась, поднял трубку, подержал, приложил к уху, потом повертел, разглядывая, и, наконец, решившись, набрал номер.
      В трубке щелкнуло. И негромкий, какой-то жестяной голос сказал: Здравствуй, мой сын...
      Михаил Иванович вежливо ответил: - Здрасьте...
      Голос ровно, без всякого выражения, продолжал: - Не перебивай меня. Не отвечай мне. Этого не нужно. Я тебя не услышу. Все, что я хочу тебе сказать - магнитозапись. Я обманул тебя, пообещав скорую встречу. Этой встречи не будет - почему, об этом позже. Но мне нужно было обеспечить твое согласие. Обман этот - пустяк. А если учесть, что получаешь ты - то он и вовсе благо...
      Жестяной голос умолк. Михаил Иванович перевел дыхание, и в это мгновение в голове у него всплыл во всей своей пугающей недвусмысленности вопрос: да что это с ним приключилось?
      Голос в трубке возник снова: - Но, к делу. Меня зовут Готлиб Килер. В 1942 году я со своей ротой стоял в том самом городке, где тебя отыскал Зигфрид... Твоя мать Мария Сидоркова, урожденная Мария Герль, фольксдойче, работала у меня в комендатуре. От нашей с ней связи в мае 1943 года должен был родиться ребенок. О судьбе твоей матери я не смог узнать ничего. Но тебя я нашел...
      Если бы кто-нибудь в эту минуту мог взглянуть на Михаила Ивановича, он увидел бы, что лицо его выражает крайнюю степень обалделости. Еще бы: матушка его Аграфена Ивановна Сидоркина, а не какая-то там Мария Сидоркова, относительно благополучно доживала свой век с супругом, Михаила Ивановича папашей, Иваном Никитичем в селе под Красноярском и никогда за пределы его так и не собралась. И в сорок втором году Михаилу Ивановичу было пять лет, и уже по этой причине никак не мог он родиться в мае сорок третьего года. Да и в городишке этом появился он по известной причине чуть больше года назад.
      Михаил Иванович совершенно четко понял: этот мужик с жестяным голосом все перепутал!
      А в трубке, которую он продолжал прижимать к уху, шелестело дальше: В последние месяцы войны я сделал открытие, суть которого ты узнаешь позже. До последнего времени я был хозяином созданного мной мира... До последнего - потому что теперь, когда ты слушаешь мой голос, меня уже нет... Теперь властелин этого мира ты. Мой сын...
      "Что это он заладил - мой сын! мой сын! От одного не избавишься, а тут второй папаша выискался...- с понятным раздражением подумал Михаил Иванович.- Он путает, а я расхлебывай"...
      А голос повторил: - Да, ты властелин этого мира! Тебе предстоит закончить то, что не успел я...- голос в трубке смолк, как бы давая слушателю освоиться с услышанным.
      И тут только до Михаила Ивановича дошло: этот-то "папаша" помер - сам только что сказал!
      Мысли - куцые, сбивчивые - завертелись в голове Михаила Ивановича каруселью, даже тошнота подступила к горлу - и сложились в одну, наполнившую все его существо дикой, оглушающей радостью: повезло! Первый раз в жизни повезло! Этот, все напутавший "папаша" проверить теперь уже ничего не сможет - Сидор кин я или тот, как его, Сидорков!
      Голос как-будто ждал и тут же подтвердил: - Теперь Хозяин ты!
      И после короткой паузы - Михаил Иванович напряженно ждал: - А теперь, прощай. Все остальные инструкции, мое завещание ты найдешь в своем кабинете,- голос нажгл на слове "своем", и Михаил Иванович неожиданно для себя крякнул.- Схема твоей резиденции нанесена на нижней крышке этого телефонного аппарата. Итак, прощай, мой сын. На твои плечи легла огромная власть, и огромная цель стоит перед тобой. Прощай.
      Жестяной шелест в трубке умолк. Михаил Иванович на всякий случай еще немного подержал трубку возле уха.
      Потом осторожно положил и, наклонясь, поднял с пола аппарат, перевернул - трубка соскочила с рычагов. Жарко вспотев, он поймал ее у самого пола - не хватало еще за разбитую трубку платить... И только снова водрузив ее на рычаги, Михаил Иванович подумал: - Стой! Кому платить?!
      Переваривая эту неожиданную мысль, он пожевал губами, потом осторожно снял трубку и подержав ее немного на весу, примерился и с размаху хряснул о пол. Пластмассовые брызги взлетели и черным веером осели на желто блестящий паркет. Это неожиданно понравилось, и Михаил Иванович вознамерился трахнуть о пол и аппарат, но вспомнил - схема. Перевернув вверх дном телефон, он отковырял желтую пластинку и принялся внимательно разглядывать. Потом, осторожно сверяясь со схемой, двинулся к боковой двери - знакомиться с "резиденцией".
      Входя таким манером в роль Хозяина, Михаил Иванович даже мельком не подумал усомниться в реальности происходящего. Неожиданный гость, две скачущие луны, голос - эти невероятные еще вчера и абсолютно реальные сегодня факты подтверждали, что реально и все остальное.
      И Михаил Иванович в единый миг подсознательно и прочно уверился в этом. И в частности, в том, что он, счетовод Сидоркин, и не счетовод вовсе - а Хозяин. Хозяин чего - Михаил Иванович еще и понятия не имел, но сознание того, что Хозяин - стало бесповоротной уверенностью в считанные мгновения...
      Самое нужное он нашел сразу. Осмотрев выложенные зеленым кафелем стены с зеркальными полочками, заглянул в унитаз; шевеля губами, прочитал на дне синие буквы "Standarb. Подумал немного, но к чему надпись, что значит - не понял. Примерившись, плюнул - попал в букву "5". Потом, оборотясь, повертел головой перед зеркалом, всмотрелся, но никаких перемен в собственной, такой знакомой, можно сказать, с детства, физиономии не углядел...
      Толкнув тяжелую ореховую дверь - на схеме за дверью спальня, Михаил Иванович чуть не присел: в углу комнаты тесно сгрудились штук двадцать овец!
      - Ну и ну! - крутнул головой Михаил Иванович. Но овцы стояли смирно и он, шагнув через порог, сообразил - чучела это. "На кой черт?" - снова удивился он, и тут неожиданно его осенило: "Да это же, как его? Ну, да тахта! Ну и живут же люди",- позавидовал он, но вспомнил тут же - это не люди какие-то, это он теперь - живет!
      Рядом с овечьей тахтой на столике с тонкими паучьими ножками лежала стопка толстых кожаных тетрадей.
      Взял верхнюю, прочитал тисненые буквы - "Инструкция".
      Повертел, потом осторожно положил на место и, не без опаски присев на крайнюю "овцу", попробовал - прочно ли? Оказалось прочно, и он уже без опаски растянулся на овечьих спинах. Лежать было удивительно удобно, не то, что на его узкой "солдатской" койке, валявшейся в хозяйском сарае с незапамятных времен и выданной жильцу во временное пользование.
      В тот вечер, сморенный обилием впечатлений, Михаил Иванович уснул незаметно на овечьей тахте, и снились ему всю ночь одни приятные вещи... По улице, петляя между ревущими машинами, мчался в жениной тысячной шубе Каждая П. О. А за ним, улюлюкая, гнались контролеры, потрясая бумажками, в которых Михаил Иванович не без удовольствия узнал свой, размноженный типографским способом "сигнал"... Потом встретившийся ему судебный исполнитель Чирков с каким-то странным акцентом спросил - не знает ли он некоего Зидоркова, которому он, Чирков, должен вручить исполнительный лист...
      Проснулся Михаил Иванович отдохнувшим и приятно посвежевшим. Огляделся, все вспомнил и снова похолодел до мурашек по спине: повезло! повезло!!!
      Мысль эта заколотилась, навалилась, придавила оглушающей радостью, из-под которой выпросталась робкая мыслишка, окрепшая в считанные мгновения, пока Михаил Иванович переваривал ее. И переварив, он неожиданно - даже сам вздрогнул - рявкнул: - Долой Михаила Ивановича! Да здравствует Эдуард Карлович! Нет, свергая самого себя, Михаил Иванович не спятил.
      Все проще и сложнее. Точно так, как до последнего времени он и не подозревал о существовании Марии Сидорковой, урожденной Герль, точно так полтора десятка лет назад он не имел ни малейшего понятия о существовании Аграфены Ивановны Сидоркиной. По одной единственной причине, что ни та, ни другая не имели высокой чести произвести его на свет. И матушкой его была совсем другая женщина - благополучно скончавшаяся перед самой войной Генриетта Артуровна Гугурига. Та самая Генриетта Артуровна, чей кафешантан в девятнадцатом году пользовался широкой и заслуженной популярностью у господ офицеров, приезжавших в Ялту отдохнуть от трудов на Перекопе. Год спустя, незадолго до того как красные вышибли из Крыма господина барона Врангеля, и родился у мадам Генриетты наследник. И бросив потерявший клиентуру кафешантан, дальновидная мадам в один момент перебралась подальше от мест, где каждый встречный-поперечный помнил шикарную вывеску на набережной.
      Бывшая мадам было воспрянула духом во времена нэпа. Но все кончается, и осела мадам Гугурига с наследником в маленьком белорусском городке билетершей на местной танцплощадке.
      Лет в десять он поинтересовался у матушки, кто же его papa, но Генриетта Артуровна в ответ сделала загадочные глаза. А незадолго до того, как отойти в мир иной, Генриетта Артуровна под большим секретом показала ему весьма сомнительного вида бумажку, из которой он узнал, что в 1920 году в ялтинском костеле был крещен новорожденный, получивший имя Аугусто-Бенито-Адольфо-Франсиско - всего штук двадцать, сейчас и не вспомнить, потому что тогда он, кажется, и не дочитал, узнав в корявых строчках "документа" почерк собственной матушки.
      Вовсе этому не удивившись, он вернул Генриетте Артуровне ее сочинение, заметив, что костел в Ялте штука маловероятная. На что матушка, хлебнув из рюмочки, пропела: - Ах, дон Франсиско, какой ты недоверчивый...
      В последние годы мадам Генриетта весьма благожелательно стала относиться к напитку, который по старой памяти именовала "монополькой". Сынок мамашину слабость терпел, раздражаясь только тогда, когда она пускалась в путанные воспоминания, поминутно называя его то дон Франсиско, то кабальеро Адольфо. В такие минуты он совал в раздражении ей под нос матерчатое удостоверение, где черным по белому значилось, что податель сего- младший делопроизводитель заготконторы Эдуард Карлович Гугурига.
      - Ах, дон Эдуарде,- шептала в ответ матушка, воздевая запухшие глазки,- какие были времена! Ты мог бы стать грандом!
      Грандом, конечно, было бы неплохо стать, но стал он не грандом, а служащим городской полиции, когда немцы в конце лета сорок первого года казалось навсегда обосновались в этом, да и не только в этом городе. Подробности своей службы и степень рвения Эдуард Карлович постарался впоследствии как можно прочнее забыть. Тем более, что вскоре Эдуард Карлович Гугурига исчез вместе с отступившими немцами, а на свет божий вынырнул совсем в другом городе Михаил Иванович Сидоркин, очень, правда, похожий на канувшего в неизвестность господина Гугуригу. Но документ - вещь серьезная, и надежность его в данном случае гарантировалась тем, что Эдуард Карлович лично заполнил чистый паспортный бланк, заблаговременно изъятый из доверенного ему сейфа.
      Но случай, проклятый случай! Надо же, чтоб где-то за тридевять земель объявились старики, у которых мало что запропал куда-то непутевый сынок, но чтоб сынок этот владел именем, которое Эдуард Карлович выдумал собственноручно от первой до последней буковки!
      Так началась утомительная беготня от исполнительного листа.
      "И вот теперь все это кончилось!" - мелькнула мысль, и бывший Михаил Иванович расправил узенькие плечи и громко повторил, легко грассируя: - Да здравствует Эдуард Карррлович Гугурррига! - и, подумав, добавил: - Виват!
      Уже к вечеру второго дня он кое-что знал. Вот эта штука на полстены в кабинете, поблескивающая никелированными шишечками - информарий. Жми на шишечку и задавай вопрос. А через минуту или даже меньше в щель вылезает бумажка с ответом.
      Проделав это впервые, он порадовался предусмотрительности "папаши": информарий выдавал ответы на русском языке. Из инструкции Эдуард Карлович знал, что в информарий встроена другая штука - названная в инструкции непонятно - "ретрадуктор". Эта штука все и переводит. Если нажать левую кнопку - можешь говорить по-русски, а твой собеседник услышит все по-немецки. И наоборот.
      С той поры прошло уже четыре дня, и он довольно прилично научился пользоваться никелированными шишечками информария и уже составил себе довольно сносное представление о структурах и нормах мира, Хозяином которого он стал столь неожиданно.
      Подумав сейчас об этом, Гугурига на мгновение ощутил гордость за себя, но смаковать это высокое чувство не было времени, ждали дела. Сбросив ноги с тахты, он поудобнее устроился на крайней, черного каракуля овце и, перелистав инструкцию, нашел нужный раздел, решив повторить для памяти и самое нужное переписать в записную книжку.
      "Тумблер "X" - включение в связь Хозяина. В случае входа в поле зрения абонента надеть одно из лиц Хозяина - находятся в отделении "А". Тумблер "Ш" - выход на связь под видом секретаря Штеркопля (лицо несуществующее. Ретрадуктор искажает голос Хозяина на известный всем голос "секретаря". Применяется в самых различных случаях, в зависимости от задачи и обстановки.
      Набор лиц "Штеркопля" во втором А-отделении. Все остальные необходимые лица находятся в резерв-отсеке).
      Списав все это в записную книжку, Эдуард Карлович еще раз пробежал глазами по пульту вызова, стараясь вспомнить, не заглядывая в инструкцию, какую кнопку в каком случае нажимать. Так: СОТ - Служба Охраны Тайны... ЭЭ - Элита Элиты... СС - Служба Стражи... УНР - Управление Набора Рук... САД Служба Активного Дознания...
      Эти кнопки были черного цвета. Остальные - помельче - коричневые, заучивать их он решил не торопясь, постепенно, чтоб потом не путаться.
      - Ну, а теперь баиньки! - пропел он вполголоса, с удовольствием отметив про себя, что день прошел не напрасно. Но, чтоб проверить себя напоследок, нажал кнопку вызова Службы Охраны Тайны. И едва на экране появился Начальник СОТ Мехельмердер, Эдуард Карлович не входя в экран, рявкнул начальственно: - До утра не беспокоить!
      Динамик в кабинете Мехельмердера синхронно пролаял приказ Хозяина по-немецки, и Начальник СОТ с автоматической готовностью ответил: - Слушаю и пови...- Гугурига на полуслове оборвал связь, почесал переносицу и пропев басом: - Баиньки,- принялся укладываться.
      В круглой коробке на стене щелкнуло. И хоть Эдуард Карлович знал, что за этим последует, он вздрогнул, когда в репродукторе затрещала пулеметная очередь. Звуки эти ему были знакомы и даже очень, хотя в армии служить не пришлось - "не взяли ввиду врожденного плоскостопия", как писал Михаил Иванович Сидоркин в автобиографиях (что было относительной правдой, так как служил он в полиции).
      Крутнув верньер, он уменьшил звук - очереди как-будто отдалились. Глухо бухнула граната, другая. Послышались далекие вопли, и снова очередь. Потом все смолкло.
      Эдуард Карлович прибавил звук - то, что предстояло услышать следом за отгрохотавшими позывными Хальт-радио, ему нравилось.
      Глухо вступил тамтам, и сквозь рокочущие звуки вырос и окреп низкий мужской голос: Я Тилле из Раталара, Гордый Тилле, Тилле Кровавого Могильного Холма и Барабана Смерти, Тилле из Раталара, Убийца Людей!
      Второй голос подхватил: Я Иорр из Венделло, Мудрый Иорр, Истребитель Неверных!
      Еще не умолк второй голос, вступил мощный мужской хор: Мы воины, мы сталь, Мы воины, мы красная кровь, что течет, Красная кровь, что бежит, Красная кровь, что дымится на солнце...
      Гугурига вполголоса подпевал: Я Тилле из Раталара...
      Я Мудрый Иорр... красная кровь, что дымится на солнце...
      Последний раз взорвались тамтамы, и диктор объявил: - Мы передавали любимую песню Хозяина "Марш серо-зеленых". Слушайте известия.
      Эдуард Карлович хотел было выключить радио - что оно там может сообщить! Все самое главное, самое важное сразу же становится известно ему, Хозяину.
      Диктор тем временем продолжал: - Смирно! Слушать всем! Семнадцать комнат смеха оборудованы новыми легко бьющимися зеркалами. Забота Хозяина!
      - Смирно! Слушать всем! В центральных кварталах, сектор 8--11, готовится-перемена моды. Забота Хозяина!
      В репродукторе послышался шорох бумаги - диктор переворачивал страницы.
      - Смирно! Слушать всем! Двенадцать арифмомейстеров третьего и второго разрядов получают право доступа в ресторхауз. Забота Хозяина!
      Он задумался, и пока диктор продолжал докладывать о других проявлениях заботы Хозяина, мысль, неясная вначале, оформилась и укрепилась окончательно.
      В динамике снова загрохотали тамтамы, низкий голос повел: Я Тилле...
      Подпевая вполголоса, Хозяин поднялся и отправился в гардеробную. Распахнув дверь второго шкафа, он вглядом обежал ровные ряды висевших на гвоздиках лиц. Недолго подумав, снял форменое лицо Ревизора, привычным движением натянул, с удовлетворением отметив, что маска прилегла плотно. Поглядев в зеркало, подмигнул, растянул губы в улыбке, нахмурился и остался совершенно доволен - нигде не жало. Из зеркала смотрело на него повседневное лицо Ревизора - чуточку суровое и в меру бесстрастное. На левой щеке синел тонкий крест - знак высшего офицера Ревиз-службы.
      В нагрудный карман Эдуард Карлович сунул плоскую, размером с портсигар коробку ретрадуктора. Это-на всякий случай: разговаривать ни с кем он не собирался, а первым к нему - в данный момент, Ревизору Высшего Разряда, не имел права обратиться никто, даже сам Начальник Охраны Тайны. Ретрадуктор мог пригодиться, если нужно было бы понять, что говорят окружающие. Хотя и это в общем-то исключалось: в присутствии Ревизора произнести хоть слово не посмел бы никто.
      Еще раз оглядевшись в зеркале, он влез в узкую кабину личного пневмолифта, и через пять минут вышел в дверь, замаскированную под дверцу трансформатора высокого напряжения, в тупике одного из коридоров Службы Счета.
      Конечно, достаточно было бы нажать нужную кнопку и на экране перед ним возник бы любой уголок Хальтштадта. Но то ли ему надоело все время пялиться на экран, то ли просто захотелось поразмяться - он, собственно, и сам не знал. Но в последние дни он твердо и окончательно уверился, что ему вовсе необязательно кому бы то ни было объяснять свои желания -захотел, и точка...
      В огромном сводчатом зале стоял ровно стрекочущий шум. Зал был заставлен концентрическими рядами низких треугольных столиков. За каждым столиком, посреди которого стоял большой никелированный арифмометр, сидело по трое человек. Судя по форменным лицам мужчин и женщин, здесь работали младшие арифмомейстеры третьего класса, производившие первичную обработку материалов.
      Гугурига остановился у одного из столиков. Форменные лица оставались абсолютно бесстрастными, но по тому как дрогнули плечи одного из арифмомейстеров, Эдуард Карлович с удовольствием отметил, что его внимание вызывает страх. В недавнем прошлом появление ревизора тоже доставляло мало удовольствия счетоводу Сидоркину, но то дело прошлое. Сейчас он ревизор, и не какой-то там финотдельский. А - Ревизор.
      Первый из трех арифмомейстеров, прижав наушник к уху, быстро нажимал клавиши. Второй, глядя куда-то перед собой, по знаку первого, резко проворачивал ручку арифмометра. Третий же быстро печатал на длинной, уползающей в щель стола бумажной ленте полученный результат. Гугурига в который раз подивился порядку и разумности организации дела: первый арифмомейстер знал исходные цифры, которые ему диктовали через наушник.
      Но не знал результата. Третий знал результат, но не зиял исходных данных. Вертевший же ручку не знал ни того, ни другого. Сохранение тайны гарантировалось полностью.
      Он с удовлетворением оглядел сотни склоненных голов, вслушался в ритмичный треск арифмометров: здесь идет первый этап работы, которая через час ляжет на его стол короткими и предельно ясными строчками информации: ...за последнюю неделю проведено одиннадцать рейдов в Пространство-I. Доставлено двести пар рук... Для обеспечения Охраны Тайны потоплено семь судов, сбито три самолета... Производство фенола увеличено на двенадцать тонн в сутки... К точкам выхода доставлено еще семь панцертанков...
      Войдя снова в лифт, он продолжал размышлять о том, что подумалось ему в те минуты, когда он наблюдал за отлаженной, как часы, работой Службы Счета. А возвратясь к себе, сразу прошел в спальню, где на паучьем столике лежала стопка кожаных тетрадей. Читать Эдуард Карлович вообще-то не любил, да и времени не хватало - сочинительство ежевечернее было занятием не только приятным, но и трудоемким. Но "папашины" кожаные тетрадки он не только читал регулярно, но и перечитывать стал иные страницы. А самое важное на его взгляд даже конспектировал довольно подробно в своей неизменной записной книжке. И представление об открытии Килера, которого про себя привык именовать "папашей", он получил вполне сносное. Точнее говоря, не о самом открытии, которое осталось для него абсолютно непонятным, а о путях поиска и применения этого самого открытия, которое в записках Килера именовалось то "трансформатор времени", то "исказитель", а чаще просто "ТВ". И хотя некоторые разделы записок Килера он, благодаря прекрасной памяти, знал почти наизусть, перечитывание стало для него ежевечерней привычкой. Вот и сейчас он уселся в глубокое кресло под торшером, наугад раскрыл тетрадку и, скользя взглядом по ровным строчкам, стал не столько читать, сколько вспоминать уже не однажды читанные заметки "папаши": "...сорок четвертый год и весна сорок пятого ушли на постройку относительно мощного трансформатора времени-пространства. Мощного настолько, чтобы выполнить предварительную задачу - свернуть пространствовремя в своеобразный кокон, в котором мог бы уместиться для начала Хальтштадт. Несколько мелких моделей ТВ подтвердили готовность идеи к воплощению. Я испробовал их на самолетах. Направленный поток времени перемещал летящий самолет назад - в то время, когда его еще не было, или вперед, когда его уже не было. Для наблюдателя летящий самолет просто исчезал - не разваливался, не падал, просто исчезал. Я получил мощное оружие, но, естественно, скрыл его. Разумеется, Шикльгрубер с компанией отдали бы что угодно, чтоб получить его. Но продлевать дни "тысячелетнего" рейха в расчеты мои не входило, мне это было не нужно. И мое оружие пригодится мне самому в самом ближайцем будущем..." "Хорошая штука!" одобрительно подумал Эдуард Карлович, вспомнив последнюю сводку о количестве сбитых Охотниками самолетов, имевших неосторожность оказаться над точками перехода в Пространство-I в тот момент, когда туда возращались из удачного рейда за новым набором рук подводные лодки Охотников.
      "16 апреля 1945 года, когда угроза захвата Хальтштадта врагом стала абсолютно реальной, я принял и осуществил решение, которое можно считать величайшим в истории человечества. Включив ТВ (риск был трудно представим), я свернул пространство-время, и в гигантской складке "спрятал" город, которому суждено стать первым кирпичом того великого мира, который я создам, как только придет время...
      В астрономическом смысле место Хальтштадта неопределимо- может, он отброшен в иную звездную систему или галактику, а может, соскользнул в иное измерение.
      Это неважно. Важно, что он недоступен, а проходы сквозь свернутое время существуют, мне они известны, и выход в Пространство-1, иначе говоря в мир Земли, доступен в любое время"...
      Гугурига откинулся в кресле и незаметно для себя погрузился в то странное состояние, когда сон еще не пришел, но мозг уже готов принять его. В такие минуты думается и вспоминается легко, и грань между явью и нереальностью почти исчезает. Тогда слышанное или читанное кажется лично виденным, слышанным, пережитым.
      ...Первый год был трудным... Было объявлено, что город накрыт специальным полем, защищающим от бомбежек продолжающейся войны... Приходилось даже сначала добывать, а потом наладить выпуск фальшивой "Фелькишер беобахтер" - для подтверждения... Второй год, год великих реформ...
      Он встряхнулся, отогнал подступивший сон и, отложив "папашины" записки, вынул собственную записную книжку, где достаточно подробно было законспектировано сочинение Килера - Эдуард Карлович при этом опустил слишком подробные рассуждения и, само собой разумеется, всякие формулы и выкладки.
      "Второй год - год великих реформ: создание нового населения Хальтштадта. Прежнее население представляло потенциальную угрозу: груз знаний и сведений о прежнем мире. Единственный выход - табула раса (эти два слова в записках были написаны латинским шрифтом, но Михаил Иванович для удобства переписал русскими буквами).
      Да, только табула раса, на которой можно написать что угодно, а вернее то, что нужно...
      ...Полгода было потрачено на то, чтобы начинить специальный информарий направленно отобранными знаниями. Система блоков, каждый из которых соответствует нынешним Службам. И сегодня, сами того не подозревая, все от Начальника Охраны Тайны до последнего садиста - пользуются знаниями истинного спеца своего дела гауптштурмфюрера Бантке. Охотники воспитаны блоком, который начинял Георг Шульце, учитель самого Скорцени...
      Включение Трансформатора времени на ускорение было произведено трижды. Каждый раз на время действия Килер уходил в Пространство-I, чтобы избежать влияния ускорителя. После первого включения Хальт-штадт был брошен на пять лет вперед - годовалые ребятишки стали пятилетними, часть стариков вымерла, пожилые постарели. После недельной гипнопедии, когда информарий подтвердил, что детьми усвоено все, что им дано, второе включение перебросило мост через десять лет - и в Хальтштадте не осталось стариков. Третье включение и несколько коррекций - и сегодня никто в городе, кроме Охотников, не знает о существовании иного мира. Для Охотников же выход в Пространство-I - факт их профессии, не больше.
      И термин Пространство-I для них просто термин, о смысле которого они и не подозревают...
      Если искать сравнение, то лучшего, пожалуй, не найти: Хальтштадт - это муравейник, каждый житель которого идеально знает свою роль и не помышляет ни о чем другом, как только о том, чтобы сделать свое дело возможно лучше: неважно - арифмомейстер или садист, Охотник или ээсовец, рядовая Батальона любви или Начальник Охраны Тайны.
      Опасности две. Первая: человеческая психика таит множество сюрпризов. И не исключено, что время от времени могут возникать некоторые эксцессы, простительные в Пространстве-I и абсолютно неприемлемые в ювелирно специализированном Хальт-обществе. Даже единичные проявления пессимизма, недовольства, непослушания и нарушения (пусть даже мелкого) дисциплины чрезвычайно опасны. Ибо достаточно малой песчинки, чтобы вывести из строя точнейший механизм.
      Вторая и не меньшая опасность: население Хальтштадта может обеспечить поддержание определенного жизненного уровня, дисциплины в городе, решение повседневных задач в действующих системах и службах. Этого было бы достаточно, если бы создание Хальтштадта было бы конечной целью. Но Хальтштадт - это только ступень, трамплин для достижения цели. Для достижения же ее необходимо обеспечить насыщение энергией накопителей ТВ и создание необходимой в будущем техники. С помощью населения Хальтштадта сделать это невозможно - каждый специализирован для выполнения определенной и узкой задачи. Поэтому и пришлось прибегнуть к другому способу привлечения рабочей силы для энергозаводов и строительства нужного количества техники (панцертанки, подлодки, стрелковое оружие и всевозможная аппаратура).
      Функция обеспечения этих объектов рабочей силой лежит на Управлении Набора Рук и Охотниках.
      Здесь и таится опасность № 2. Возможные отклонения от Хальт-нормы относительно легко выявляемы. Но привлеченные к работам люди из Пространства-1 - это инородное тело, это грозная инфекция, которую мы сознательно вынуждены допускать в свой мир. Но пока микроСы сидят в пробирке - они не опасны. Так вот - жесточайший карантин, в тысячу раз более жесткий, чем чумной - это закон № 1 Хальтштадта. И так будет до тех пор, пока не наступит срок исполнения великого дела и надобность держать микробы в пробирке вообще исчезнет.,.
      Гугурига почувствовал, что устал. И откладывая в сторону записки, потянулся, зевнул и подумал: - А головастый все-таки был этот папаша...
      Минуло всего три недели. Но вряд ли кто-нибудь из прежних сослуживцев Михаила Ивановича Сидоркина узнал бы своего недавнего коллегу в человеке, сидящем за широким столом черного дерева в кресле с высокой резной спинкой на манер трона. Гугуриге эта мысль не единожды приходила в голову, каждый раз опаляя радостью до щекотки в ушах.
      Но несколько последних дней Эдуард Карлович все чаще ощущал какое-то подспудное недовольство. Казалось бы - чего еще? Ешь-пей вволю, хочешь молчи, хочешь - приказывай, лежи или стой на голове, казни кого захочешь или милуй. Власть, которая не могла и присниться счетоводу Сидоркину еще какой-нибудь месяц назад, пьянила веселее шампанского, которого он, кстати, положил себе за правило выпивать по бутылке с утра. И все-таки чего-то не хватало...
      Распорядок он, как человек в высшей степени аккуратный и сознающий свою высокую ответственность перед самим собой, установил четкий и неизменный. Надо сказать, трудился он в поте лица - и за себя, и за "Штеркопля": выслушивал доклады Служб, отдавал приказы, учинил разносы, обдумывал - чего бы придумать еще, копался в памяти информария. Работал, чувствуя себя настоящим, единственным Хозяином.
      Хотя никто к нему не входил и войти, конечно, не мог, он тем не менее однажды потратил три часа, чтоб собственноручно изготовить очень важную на его взгляд вещь, и к вечеру на дверях кабинета красовалась собственноручно же прикнопленная табличка: "Без доклада не входить".
      На третью или четвертую ночь приснился ему сон: сильно зачесалось между лопатками - он, не просыпаясь, поерзал спиной, и тут вдруг послышался легкий треск -кожа на спине небольно лопнула вдоль и расползлась, как будто кто-то вдруг быстрым движением рванул вдоль хребта аастежку-молнию. Эдуард Карлович почему-то вовсе этому не удивясь, выпростался из легко, как чехол, свалившейся с него собственной кожи, и вылез из нее - свеженький, новенький, в сверкающем пуговицами и галунами мундире. И только тут проснувшись, ощупал себя - кожа как кожа, никаких застежек ни на груди, ни между лопатками. И было хотел обидеться на странный и глупый сон, но тут вдруг подумал: погоди, а мундира-то у меня нет.
      А должен быть, поскольку Хозяин и властелин! И не долго думая, хоть было уже за полночь, нажал первую попавшуюся кнопку вызова. Оказалось, САД - на экране всплыло форменное лицо дежурного садиста. "А, какая разница!"подумал Михаил Иванович. Садист не успел открыть рта, Эдуард Карлович рявкнул голосом Штеркопля: - Хозяину нужен мундир. К утру.
      И отключился, успев краем глаза заметить некоторую растерянность на форменной физиономии дежурного.
      Наутро пневмопочта выбросила в приемник серый пакет с надписью наискосок - "Хозяину. Лично".
      Когда бумага треснула и расползлась под нетерпеливыми пальцами, вспомнился ему недавний сон. "Сон в руку", - довольно ухмыльнулся он, стряхивая с новенького мундира последние клочья обертки. Мундир был что надо - в этом Гугурига убедился тут же, натянув его и крутнувшись перед зеркалом в туалете. Сверкающие в три ряда пуговицы с пятак величиной, галуны, на правом плече пышный золотой эполет - из зеркала на него глядел он - тот - из собственного сна.
      И все-таки чего-то не хватало...
      Конечно, Эдуард Карлович в конце концов докопался бы до причины своего странного настроения, но случилось так, что догадка явилась в совершенно неожиданный момент.
      Перечитывая очередную сводку Службы заводов, он обратил внимание на пункт: расход фенола повысился здесь на семь тонн против расчетного. Гугурига не знал, для чего используется на заводах фенол, но такой резкий перерасход показался ему явно подозрительным. И тут его осенило: пьют, сволочи!
      Дальше Гугурига действовал с отработанной до автоматизма за многие годы четкостью: он придвинул настольную лампу так, что ровный круг света лег пятном посреди стола, достал лист бумаги, попробовал на ногте перо и тут, наконец, понял - что угнетало его в последние дни: за многими заботами он совсем запустил дело, которому отдавал все вечера в последние двадцать лет - за три недели он не написал ни одной анонимки... Стоило ему понять это, настроение поползло вверх, как столбик термометра, к которому поднесли горящую спичку...
      Он поставил точку, перечел еще раз написанное и сунул листок в приемную щель кабинетного ретрадуктора.
      Через полминуты печатающее устройство выплюнуло листок с переведенным на немецкий язык текстом. Эдуард Карлович взял чистый лист и стал переписывать, тщательно копируя полузнакомые буквы. Получалось коряво, что особенно порадовало его. Изготовив два экземпляра, один он адресовал самому себе, и тут же положил в папку "Для принятия мер". Второй, тщательно заклеив в конверт, отправил пневмопочтой самому Начальнику Охраны Тайны Мехельмердеру.
      На следующий день он занимался делами столь же прилежно, как и в предыдущие, но уже ничто не угнетало его.
      Больше того, он чувствовал какой-то особый прилив сил, предвкушая те вечерние минуты, когда он сможет, окончив многотрудные занятия, приняться за любимое с детства дело. Иначе говоря, жизнь Эдуарда Карловича Гугуриги наполнилась смыслом до отказа, и он гордо сознавал это.
      Вечером, несколько поразмыслив, он вспомнил, что перед переходом в Хальт-время, не успел отправить сигнал о шубе супруги продавца книжного магазина. И огорчился.
      Но только на мгновение. И тут же, взяв золотое перо, по памяти восстановил свое сочинение, нимало не смущаясь абсолютной его бессмысленностью вообще и здесь, в особенности. При всей своей изобретательности и опыте был он анонимщик ординарный и поступал согласно правилу: твое дело сигнализировать, о чем - не важно, пусть разбираются, за то им и деньги платят.
      Выждав два дня, Эдуард Карлович натянул лицо Штеркопля и вызвал Охрану Тайны: - На имя Хозяина прибыло сообщение доброжелателя о хищениях фенола на заводах.
      - Я тоже получил, герр секретарь,- доложил Мехельмердер.
      - Ну?
      - По-моему, этот доброжелатель просто кретин, Эдуард Карлович поперхнулся, но, сдержавшись огромным усилием воли, спросил голосом Штеркопля: - То есть?
      - На кой черт кому-то этот фенол? Известно, что он растворяет ткани человеческого тела, для чего, собственно, и применяется на наших заводах. Только идиот может предположить, что кто-то станет его пить.
      - Так вы не будете расследовать?
      - Нет, конечно!
      Большего оскорбления, чем отказ "реагировать", Эдуарду Карловичу нанести было нельзя. Но это было еще не все.
      Мехельмердер, порывшись в бумагах, достал из папки листок: - Есть еще одно. Явно та же рука. Но бред еще похлеще. Некто владелец книжного магазина...
      "Продавец!" - хотел поправить Гугурига, но спохватился.
      ...покупает жене шубу... В общем, бред. Начать с того, что у нас нет не только книжных, но и вообще магазинов!
      В спискам Служб помянутый в заявлении Каждан - и что за странная фамилия? - не значится. Писал явно маньяк.
      Точно смогу сказать дня через три. Дел много, но этого доброжелателя мы най'дем.
      И тут Мехельмердер вдруг запнулся - ему пришла неожиданная и мгновенно насторожившая его мысль: расход фенола и его применение - глубокая тайна, в которую посвящены всего несколько человек, известных Начальнику Охраны Тайны поименно.
      - Впрочем, дело, кажется, принимает скверный оборот, герр секретарь,сказал он.- Эта анонимка свидетельствует, что где-то в системе происходит утечка секретной информации. Вопрос - где? Надеюсь, что ответить на этот вопрос мы сумеем в кратчайший срок.
      -- Я тоже надеюсь,- сказал Эдуард Карлович голосом Штеркопля и отключился.
      Содрав с себя лицо Штеркопля, он несколько минут пытался успокоиться старым способом: матеря и про себя и вслух и Мехельмердера и всю его банду до восемнадцатого колена. Кое-как придя в себя (обида засела тяжестью где-то под печенью), Гугурига ткнул информарий в бок и громко, все еще кипя, бросил: - Фенол!
      Через минуту, пока он в нетерпении барабанил пальцами по лакированной столешнице, из подающей щели выползла широкая голубая лента с грифом: "Информация особой секретности".
      - Ну-ну, посмотрим, что там еще за секретность,- все еще не остыв, бормотнул Гугурига.
      "Средний ежемесячный отход рабочих рук в соответствии с нормой радиации на энергозаводах семьсот двенадцать единиц, которые ввиду невозможности дальнейшего использования на работах, подлежат изъятию из производственного процесса. В целях быстрейшего проведения акции и соблюдения санитарных норм используются феноловые ванны. Объем..." - он скользнул глазами дальше: "Все ткани человеческого тела растворяются без остатка.
      Полученный раствор постулает на перегонку с целью выделения очищенного фенола и некоторых побочных продуктов. Возобновление рабочей силы лежит на Управлении Набора Рук".
      Дальше он читать не стал ~ ясно было, что Мехельмердер относительно фенола прав. Но правота эта никакого значения не имела. Прав он или не прав, но оскорбление лучших чувств Эдуарда Карловича оставалось. И сойти с рук обидчику это не могло...
      Люди Мехельмердера, конечно, место утечки секретной информации обнаружить не сумели: кому могло придти в голову, что неизвестный "доброжелатель" - сам Хозяин?
      На всякий случай по приказу Начальника Охраны Тайны, охотно санкционированному Хозяином, после допроса в подвале САД были расстреляны начальник Службы Счета, восемнадцать арифмомейстеров разных разрядов и пять ээсовцев из Элиты Элиты, в чьем ведении находились заводы.
      Но столь быстрые и крутые меры, принятые Мехельмердером, не могли утешить Эдуарда Карловича. Он не мог забыть пренебрежительного отзыва о его святая святых, а "кретин, маньяк, идиот" горели в его воспаленном оскорблением мозгу подобно валтасаровым "мене, текел, фарес". Оставить обиду неотмщенной было невозможно.
      Судьба Мехельмердера была предопределена. Как и когда это произойдет, Эдуард Карлович не знал, но рассчитаться с Мехельмердером он решил при первом же удобном случае.
      Катарина лежала у самого обрыва. Это было ее любимое место. Уголок, отгороженный, как ей казалось, от всего мира. С одной стороны рощица бетулей и густые заросли черной брэмберии. С другой - обрыв. Двадцать метров над водой, а сколько уходит в серую глубину, бог знает.
      Катарина любила приходить сюда после еженедельной экскурсии в комнату смеха. В будний день выбраться не удавалось, после работы нужно еще часа два упражняться дома на арифмометре - крутить ручку нужно равномерно н быстро, плюс-минус полсекунды. И если не тренироваться дома, реакция притупляется, и тогда может случиться...
      Катарина старалась не думать о том, что произойдет с нею, если она станет причиной задержки раз навсегда отлаженного процесса. А вот в выходной - другое дело. Обязательная групповая экскурсия в комнату смеха и битье зеркал по команде старшего группы занимало два часа. И хотя тренироваться на арифмометре нужно было и в выходной, Катарине все-таки удавалось выкроить часок, чтобы придти сюда, к обрыву. В первое время ей здесь чегото не хватало, и прошло немало дней прежде, чем она догадалась: тишина, никаких привычных звуков. И неожиданно это ей понравилось, хотя и показалось странно - как это может нравиться тишина? Оказывается, может. Катарина просиживала у обрыва, обхватив колени руками и вглядываясь в серую воду, пока обе луны не обегали небо раз двадцать. А иногда и дольше. Но хоть вокруг не было ни души, она ни разу не решилась снять лицо, впрочем, оно ей не мешало.
      Хозяйка, у которой Катарина снимала одну из двух комнат, несколько раз пыталась узнать, куда это уходит Катарина в выходной день. И расспрашивала она квартирантку не только потому, что по закону Охраны Тайны была обязана каждую неделю письменно докладывать в квартальный участок Стражи о всех мелочах, но и потому, что за несколько лет как-то непривычно привязалась к Катарине. Но Катарина ловко уходила от ответа, ей ни с кем не хотелось делиться своей неожиданной тайной.
      Но в последнее время Катарина с тревогой стала замечать, что кто-то кроме нее нашел сюда дорогу. Однажды она даже подобрала окурок сигары, втоптанный во влажную землю, и с отвращением швырнула в воду.
      Сегодня Катарина лежала у самого обрыва, вглядываясь в неразличимую полоску, где серое небо сливалось с серой водой, и раздумывала о том, что двоюродному брату Эльзы очень идет его темно-серый мундир добровольца Стражи, и о том, что, может, он все-таки когда-нибудь пригласит ее в ресторхауз, куда несовершеннолетним вход запрещен без спутника. Катарине было двадцать, н должны были пройти еще долгих три года прежде чем она получит право обратиться с прошением в участок Стражи, и тогда ей, может быть, выдадут билет с серой полоской, дающий право раз в месяц приходить на час в ресторхауз и дважды в полгода на групповое посещение фильм-дома.
      Первая луна выплыла из-за бетулевой рощи, и минуту спустя вынырнула вторая. Катарина поднялась - пора домой. И тут внизу, под обрывом, послышался всплеск и мужской голос скомандовал: "Быстро!" Катарина осторожно наклонилась над обрывом. Внизу, почти у самой стены покачивалось что-то длинное, отливающее металлическим блеском. Сквозь серую воду было видно, что над поверхностью только меньшая часть огромной металлической сигары. Из круглого люка посреди "сигары" снова послышалась резкая команда.
      Царапая по металлу подкованными ботинками, на небольшую палубу выбралось семь или восемь человек. Катарина смотрела сверху, поэтому лиц не видела, но серозеленые мундиры Охотников она узнала сразу, и порадовалась, что они ее увидеть не могут. Никто не имеет права заговорить с Охотником, и далее офицеры Стражи первыми отдают честь серо-зеленым и стараются поскорее пройти мимо. А вообще им лучше не попадаться на глаза...
      Вдруг Катарина заметила, что примерно на середине обрыва от него медленно стала отделяться огромная глыба, и чуть не вскрикнула - глыба опускалась прямо на людей. И только то, что они, несомненно видя опасность, нисколько не обеспокоились, удержало ее. И с удивлением она следила, как глыба медленно опустилась на воду, едва не коснувшись субмарины, и образовала широкий трап.
      Снова раздалась команда, и Охотники рассыпались редкой цепочкой, сдернув с плеча шмайсеры. Из люка один за другим поднялись на палубу два десятка человек в разорванной одежде. У некоторых были окровавлены лица, и у всех руки были скованы за спиной. Подгоняемые окриками Охотников, они прошли по каменному трапу, и когда последний исчез в невидимом сверху входе, Охотники один за другим попрыгали в люк, тут же захлопнувшийся, и огромная металлическая сигара стала быстро таять в серой толще воды. Скала одновременно бесшумно поднялась на свое место, и через минуту никто бы не мог догадаться, что здесь что-то произошло.
      Катарина вскочила, отряхнула коленки, и вдруг за ее спиной раздалось: - Что вы здесь делаете?
      Катарина испуганно обернулась. Рослый мужчина с форменным лицом унтершуцмана Стражи пристально смотрел на нее.
      - Что вы здесь делаете? - повторил он.
      - Гуляю,- нерешительно ответила Катарина.
      - В запретной зоне?
      - Я не знала...- попыталась оправдаться Катарина.
      Она действительно видела на дороге, ведшей к этому месту, какие-то знаки, но не придала этому значения.
      Шуцман вынул блокнот: - Кто вы? Адрес?
      - Ката...- Катарина запнулась на мгновение и четко, как положено, отрапортовала: - младший арифмомейстер Службы Счета, номер 1247 дробь три. Штрассе номер восемнадцать, тридцатый блок, квартира Эльзы Ратте...
      - Хорошо. Садитесь в машину.
      Только тут Катарина заметила стоявший за кустами фургон Стражи.
      - Зачем?
      - Я подброшу вас.
      - Но здесь же недалеко!
      - Садитесь.
      Машина затормозила на углу.
      - Выходите. Вон ваш блок.
      Катарина вылезла из машины и, уже подходя к дому, вдруг инстинктивно поняла, что избежала какой-то непонятной, но серьезной опасности...
      Эдуард Карлович был в прекраснейшем расположении духа, и только что прочитанная информация даже несколько рассмешила его. Заботливо подобранная и переведенная "чертовой машиной" подборка заметок из газет, только что доставленных "оттуда", как уже по привычке именовал Эдуард Карлович некогда родной мир, могла развеселить и менее веселого человека.
      Он снова перечитал коротенькую заметку из какой-то - то ли голландской, то ли нидерландской газеты - в географии он был не особенно силен, о чем и не сожалел нисколько - наплевать, скоро ни этой Голландии не будет, ни вообще географии.
      "Кто предупредил оборотня?" - называлась заметка.
      Гугурига ухмыльнулся. "Гаага. 20 ноября. Здесь состоялось экстренное заседание второй палаты парламента, созванное в связи с бегством из страны бывшего нациста Петера Лентена. Лентен, участвовавший в годы минувшей войны в массовых расправах над жителями оккупированIll ных районов Польши и Советского Союза, исчез через день после того, как было принято решение об его аресте. Ряд депутатов подверг резкой критике органн юстиции, в результате попустительства которых преступнику удалось скрыться. Отвечая на вопросы парламентариев министр юстиции вынужден был признать, что бегство эсэсовского палача накануне ареста вряд ли можно назвать случайным совпадением. Он признал также, что в "деле Лентена" были допущены серьезные ошибки. Ответ на вопрос, кто предупредил нациста и куда он бежал, должен быть получен в результате специального правительственного расследования".
      Эдуард Карлович хмыкнул и громко сказал: "Держи карман шире. Как бы не так - должен быть получен... Шиш вам!" Он знал что говорил: позавчера по его приказанию этот самый Лентен, человек опытный, был назначен начальником охраны концентрационных заводов. "Должен справиться,- подумал Гугурига.Молодцы все-таки помощнички у этого подлеца Мехельмердера, прямо из-под носу мужика уволокли. А то вполне могли шлепнуть эти самые голландцы...
      Пробежав наскоро вторую заметку, а вернее, ее последний абзац: "катер морской охраны не обнаружил на судне никого. На камбузе стояла свежеприготовленная пища.
      Судьба экипажа по сей день - загадка", Эдуард Карлович подумал: "Кому загадка, а кому и нет", и взял сводку, поступившую из Управления Набора Рук. Управление сообщало, что из двенадцати рейдов в Пространство-I доставлено триста пар рук, снятых в различных точках выхода с четырнадцати судов. Пробежав список названий, Эдуард Карлович встретил знакомое помянутое в только что прочитанной заметке, и снова подумал с некоторым злорадством: кому загадка, а кому...
      Он, не глядя, сунул пачку бумаг в широкую щель информация- пусть на всякий случай запомнит - и подошел к окошку. Из окна открывался привычный и как-то успокаивающий своей привычностью вид: невысоко над крышами выписывали восьмерку, гоняясь друг за другом, обе луны. Зеленовато-тусклая цепочка фонарей уходила вдаль, и там, в пяти кварталах, за корпусом Охраны Тайны, переломившись под косым углом, сворачивала влево, очерчивая границы суперцентра. Суперцентр - район высших учреждений Хальтштадта: та же Охрана Тайны, Главное Управление Стражи, САД, Управление Набора Рук и прочие. И, конечно же, резиденция Хозяина. Далеко, за сереющими в пляшущем свете лун крышами было видно неверное - то гаснущее, то багровеющее зарево - это работали, не останавливаясь ни на мгновение, концентрационные заводы. Он мельком глянул на пульт: семь индикаторов горели ровным красным светом. Восьмой розовел, но энергия поступает в накопители беспрерывно, скоро розовый цвет потемнеет, и восьмой индикатор покажет, что эстафета передана девятому - предпоследнему накопителю. А там...
      Часы на ресторхаузе отбили барабанную дробь.
      И в этот момент, когда, казалось, ничто не могло испортить настроения, на пульте замигала тревожным красным светом лампа срочного вызова - просила связи с Хозяином Охраны Тайны. Он щелкнул тумблером и на экране выплыл из глубины кабинет Мехельмердера. Тот сразу вскочил - не потому что увидел Хозяина, увидеть его он не мог, просто прозвучал сигнал связи. Эдуард Карлович нажал кнопку с пометкой "Ш" и спросил: - В чем дело?
      Из динамика в кабинете Мехельмердера раздался пронзительный голос "Штеркопля".
      - Герр Штеркопль,- прищелкнув каблуками, начал докладывать Начальник Охраны Тайны,- крайне неприятное происшествие - пункт 12 под угрозой раскрытия.
      - Что это значит?
      - В запретной зоне пункта 12 был замечен посторонний. Вернее, посторонняя.
      - Когда?
      - Час назад.
      - Хорошо, я сейчас доложу Хозяину. Ждите.
      Гугурига минуту помолчал и заговорил снова голосом своего "секретаря": - Вы меня слышите, Мехельмердер?
      - Так точно, герр Штеркопль!
      - Хозяин спросил, не идиот ли вы? - и Эдуард Карлович завизжал штеркоплевским голосом: - Вы потеряли целый час! Начальник Охраны Тайны-, черт возьми! Ну да об этом мы еще поговорим. А сейчас, если вы сами не догадываетесь, что нужно делать...
      - Я понял, герр Штеркопль! Слушаю и повинуюсь!
      Эдуард Карлович дал сигнал прекращения связи, но еще с минуту наблюдал, как взмокший Мехельмердер нажимал кнопки, орал на кого-то то в одну, то в другую трубку стоявших на столе телефонов. И услышав истерический вопль Начальника Охраны Тайны: "Убрать! Убрать и доложить!", он удовлетворенно хмыкнул и отключил канал.
      ...Музыка лезла в уши, надрывалась, рвалась в окна...
      Ганс тряхнул головой: "Хватит!", Блондинка с ярко накрашенными губами (вылитая Мари Рок - подумал Ганс), сидевшая за соседним столиком, незаметно, как ему показалось, кивнула кому-то за его спиной.
      Ганс осторожно притронулся к слегка вздувшемуся карману. "Нормально" подумал он.- "Так просто я вам не дамся!" На эстраду вылез длинный парень с гитарой и тоскливыми собачьими глазами. Оркестр смолк, а ударник, приподнявшись, ткнул палочкой в сторону парня с гитарой и лениво объявил: Шангер...
      Парень потоптался, подергивая струны - настраивал, потом перехватил покрепче гриф и не то запел, не то запричитал глухим речитативом: Все чаще и задумчивее пьем, Мозги все чаще пьяный ветер кружит, И с каждым днем все медленней живем И уже...
      Ганс отвернулся и плеснул в стакан.
      ...Склизкий туман заползал за воротник. Оба поеживались, ускоряя шаг.
      - На кой черт она нам? - остановившись, спросил коротышка Карл.
      - Помалкивай,- сквозь зубы бросил Ганс.- Не все равно тебе за что талоны получать?
      Шли долго, куда-то сворачивая, ежась от сырости. Наконец, Карл сказал: - Стоп. Пришли...
      В половине двенадцатого Катарина, натянув чехол на тренировочный макет арифмометра, собралась ложиться.
      Эльза в соседней комнате уже спала. Вдруг в прихожей задребезжал звонок. Катарина накинула халат, подумала: "Кто бы это мог быть?" и, подойдя к двери, повернула ключ...
      Через час Эльза неожиданно проснулась - тянуло сильным сквозняком. Хозяйка заглянула в комнату Катарины .- кровать девушки оказалась пустой. "Куда она среди ночи?" - подумала Эльза и рассердилась, поняв откуда сквозняк - квартирантка, уходя, не прикрыла дверь, вот и тянет...
      Эльза вышла в прихожую и остолбенела. Катарина лежала ничком на побуревшем коврике для ног. Сквозняк из полуоткрытой двери шевелил прядку у виска. Эльза бросилась к телефону. Через несколько минут прибыл Патруль Стражи. Все было ясно с первого взгляда. Катарину увезли в морг, а Эльзе было велено на всякий случай помалкивать...
      Наутро в специальной сводке для Хозяина о происшествиях стояло короткое сообщение: "неизвестным преступником убита Катарина Гук, младший арифмомейстер Службы Счета, двадцати лет". Отложив сводку, Эдуард Карлович потянулся и пропел вполголоса: "Хороша была девица, краше не было в селе!" Потом, поразмыслив, решил, что надо бы похвалить Мехельмердера, и нажал вызов Начальника Охраны Тайны. На сей раз он говорил голосом Хозяина, с удовлетворением следя за выражением лица Мехельмердера.
      Начальник Охраны Тайны был потрясен оказанной ему честью - сам Хозяин!
      Выслушав сдержанную похвалу, он, стоя навытяжку, доложил: - Прошу вашего разрешения, экселенц, принять в кадровую систему исполнителей задания.
      Динамик так рявкнул, что Мехельмердер невольно отшатнулся: - Да вы положительно идиот, Мехельмердер! Исполнитель и свидетель - вы не усматриваете никакой связи между этими понятиями? Или, может, вам нужны свидетели? Или, может, вам не нужна ваша голова? Говорите.
      Глядя на потрясенного, почти потерявшего от ужаса дар речи Мехельмердера, Эдуард Карлович не слушал его косноязычного лопотания, он снова смотрел на себя со стороны: он - Хозяин. Он властелин жизни и смерти всех этих людишек, он волен поступать с ними, как захочет его левая или правая нога, и никто не посмеет даже на мгновенье усомниться в его праве! Это - сегодня! А всего через две недели то же самое ждет все это паршивое человечество, не сумевшее в свое время понять его и в своем высокомерии обрекшее его - его! - на жалкую жизнь счетовода-алиментщика. Четыре миллиарда кретинов, ну ничего - через две недели все они узнают, что такое Власть.
      Власть Хозяина! Его Власть! И, не слушая Мехельмердера, Гугурига гаркнул: - Все! Отправить следом за девчонкой.
      ...Внезапно рявкнул тромбон. Ганс встряхнулся. Блондинки напротив не было. "Пора сматываться",- решил Ганс и рывком поднялся.
      Этих двоих он заметил еще когда выходил из ресторхауза. Замедлил шаг. Нагоняют.
      - Эй, парень, дай прикурить!
      Ганс медленно потянул из кармана "вальтер" и быстро вскинул два раза... Он бежал уже минут двадцать, сворачивая то налево, то направо. Наконец, прислонившись к стене, прислушался. Погони не было...
      Герта тяжело поднялась и побрела к двери.
      - А, это ты. Входи.
      Половицы заскрипели. "Ремонт нужен",- думала Герта, доставая из шкафчика бутылку и тарелки.
      - Ну, как?
      - Да так...
      - Ну, все-таки?
      - Нет еще.
      - Жаль.
      Под окном простучали каблуки. Оба насторожились.
      Часы гулко пробили три четверти.
      - Пора!
      ...Он тяжело перевел дыхание: "Нужно переждать".
      Джаз ревел. В фокстроте дергались пары. "Тут не станут искать",- решил Карл,- только бы Ганс пришел поскорее".
      Вдруг в зеркале напротив он увидел группу людей в форменных лицах Стражи. Чутье подсказало: "Беда!" "Ну, держись!" - сказал сам себе Карл.
      Окно разлетелось стеклянными брызгами...
      Сзади слышался быстрый топот.
      "Беги!-подгонял себя Карл.- Беги!" - Стой!
      "Беги!" У тротуара стоял старенький открытый "Мерседес" - такси. Карл резко подскочил, рванул дверцу. Дремавший шофер удивленно поднял голову. Карл схватил его за воротник и вывалил на тротуар...
      Волосы разлетались в стороны. Лезли в глаза. Ветер свистел и подвывал.
      Вдруг впереди на дороге в жидком свете лун появились три точки. Точки росли, росли, росли. "Стража! - мелькнуло в мозгу.- Прорвусь!" Когда до шуцманов оставался десяток метров, вдруг поперек дороги опустился полосатый шлагбаум. Это было последнее, что видел Карл в своей жизни...
      Мехельмердер был доволен: ему есть о чем доложить Хозяину - свидетелей нет, оба отправились вслед за девчонкой, которую сами незадолго до этого препроводили на небеса. Карл Векслер разбился, пытаясь удрать от Стражи, а этого, как его, Ганса, ну да, Ганса Грубера нашли еще тепленьким в номерах фрау Швайне... Хозяин будет доволен, поручение выполнено, и Начальник Охраны Тайны нажал кнопку просьбы связи.
      Мехельмердеру повезло - Хозяин был явно в добром расположении духа и выслушал доклад благосклонно.
      Эдуард Карлович, действительно, был, что называется, в настроении, и даже несколько приподнятом - перед самым звонком Мехельмердера закончилась ежедневная утренняя уборка его аппартаментов. Конечно, повода для особого веселья этот факт вроде бы представлять не мог, если бы не одно обстоятельство...
      Женщин Эдуард Карлович не то чтобы побаивался, но, мягко говоря, недолюбливал. Представительницы этой половины человеческого рода вызывали у него интерес больше как объект для "сигналов". Если покопаться, то истоки этого лежат где-то в тех временах, когда Гугурига раз и навсегда избрал подвижнический путь анонимного борца за справедливость. И окончательно укрепилось, когда главным фактом его быта стал бег наперегонки с исполнительным листом.
      Как-то лет десять назад, когда он вел счета в отделе зарплаты то ли в стройтресте где-то в Прибалтике, то ли в стройтресте под Хабаровском, сейчас он затруднился бы припомнить, где именно, только, что в стройтресте - помнил точно, приглянулась ему хозяйка-вдовушка. Он и захаживать к ней стал по воскресеньям, а то и чаще. Вдовушка - не то Марфа, не то Марта,- за долгим временем имя позабылось, принимала его с явным расположением, и от сытного обеда у него кровушка начинала поигрывать и даже возникали непростительные, а порой и совсем бессовестные мысли. Трудно сказать, чем бы закончилась эта история - те мысли приходили все чаще, и даже сны определенного содержания стали беспокоить Михаила Ивановича - да так, что утром просыпался он разбитым, а на службе стал то и дело получать замечания от старшего бухгалтера за описки и, того хуже, ошибки. Чем бы все это закончилось, трудно сказать: может, выгнали бы Сидоркина М. И. за эти самые описки-ошибки, а, может, оказался бы он в один распрекрасный день под ручку с Марфой (или Мартой?) перед дверью с кратко выразительной табличкой "ЗАГС". Короче, трудно сказать, как все пошло бы дальше, но тут как раз подоспел исполнительный лист, и через неделю, протрясшись в общем вагоне через полстраны, Михаил Иванович подшивал бумаги в плановом отделе небольшого рыболовецкого колхоза на азовских берегах. Марта (или Марфа?) осталась далеко-далеко, как будто ее и не было вовсе. Сны некоторое время еще по привычке приходили, но ненадолго. Во всяком случае претензий по службе к счетоводу Сидоркину не было. Но этот малозначительный эпизод его биографии заставил Михаила Ивановича принципиально выяснить с самим собой отношение к такому предмету как женщина вообще и женитьба в частности. И по долгом размышлении он пришел к выводу, что выгоды от этого предмета весьма сомнительны, а неудобства очевидны и многочисленны. На одном месте по известной причине Михаил Иванович засиживаться не мог. А путешествовать с вероятной супругой не только малоудобно, но и весьма накладно. А там еще, не дай бог, детишки. Можно было бы, конечно, при нужде сняться с места и без ведома предполагаемого семейства, но, поразмыслив, Михаил Иванович решил, что это никак не выход: накачивать себе на шею вдобавок к родительскому еще один исполнительный лист никакого резона не было - от одного еле-еле увернуться успеваешь.
      Надо сказать, что решение, принятое Михаилом Ивановичем, далось ему не без труда - воспоминания о Марфе-Марте время от времени влезали в его безмятежные сны, особенно ближе к весне. А тут еще простучит перед твоим носом на каблуках-шпильках точеная дамочка, как паром обдаст. И это бы еще ладно. Но, приглядевшись, Михаил Иванович сделал весьма неприятное открытие: встречные дамочки (как про себя с некоторым пренебрежительным оттенком именовал он всех особ женского полу приемлемого возраста), эти самые дамочки смотрят не столько на него, как сквозь него. И хотя отношение к "предмету" он для себя выяснил прочно и основательно, столь явное и очевидное пренебрежение задело его сильно - можно было бы сказать, до глубины души, если бы таковая существовала вообще и у счетовода Сидоркина в частности. И тогда он объявил войну, методы и приемы которой были им до блеска отшлифованы на другой - сильной половине человечества.
      Сидя на бульварной скамеечке после работы, он оглядывал проходивших мимо женщин и намечал очередную жертву. Хмурых и старых пропускал беспрепятственно, но стоило ему, заметить улыбку или, того хуже, услышать жизнерадостный смех или попросту углядеть в голпе оживленное девичье лицо, внутри у него все замирало в предвкушении победы.
      - Иди-иди. Посмеешься, когда муж те рыло начистит,- бормотал он про себя, и в голове его, как по трафарету выведенные, вспыхивали строчки: "Ваша жена находится в незаконной связи с... Доброжелатель". Или на работу: "Аморальное поведение вашей..." Михаил Иванович провожал глазами ничего не подозревающую женщину, переводил взгляд на другую, и сознание собственной власти над ними всеми-.их благополучием, счастьем, семьей, добрым именем вспыхивало в нем: "Раз - и нет тебя!" Когда действия на этом участке его доброжелательской деятельности стали приносить первые плоды, он даже завел специальную графу в записной книжке, с подразделами: ПС (простой скандал), СП (скандал с побоями), Р (развод). В списке его со временем появились две жемчужины: две попытки отравиться (одна, правда, неудачная).
      Сейчас Гугурига понимал, что та его власть была довольно призрачной и успехи в этой области были куда менее значительны, чем ему бы хотелось. То ли дело теперь.
      Вон только рот открыл - и девку эту любопытную раз - и прихлопнули. А можно и вообще рта не открывать - техника сама сделает. В этом он убедился почти с первых часов своего хозяйствования. На третий день по вступлении в должность Хозяина, когда уже несколько поосмотревшись, он подключил каналы внешней связи, вскоре раздался звонок и динамик пролаял: - Докладываю: временная горничная для уборки резиденции доставлена. " - Какая еще горничная? - подумал он, вспомнив подчеркнутую в инструкции строку: "Доступ в резиденцию Хозяина запрещен всем, независимо от ранга". А тут какая-то горничная... Гугурига потянулся к информарию, нащупал кнопку "вопрос": Что еще за уборка?
      Информарий загудел и через минуту выбросил листок: "Уборка - наведение внешнего порядка в резиденции. Порядок уборки: доставка временной горничной - уборка помещения - удовлетворение потребностей Хозяина - ликвидация временной горничной".
      Едва Эдуард Карлович пробежал эти строчки, с легким щелчком включился обзорный экран: где-то там, в незнакомой еще ему части здания, распахнулась узкая дверь и в коридор вошла, боязливо озираясь, высокая девушка.
      "Голая, что ли?" - поразился он, но, всмотревшись, увидел, что на нежданной посетительнице надето что-то полупрозрачное, не длиннее мужской рубашки. С некоторым смущением он разглядел, что под '"платьем" и вовсе ничего не надето.
      На стенке вспыхнула стрелка и девушка, мгновение помедлив, пошла в показанном направлении.
      Эдуард Карлович, следя, как она шла мимо вспыхивающих и гаснущих стрелок, вдруг услышал приближающиеся шаги и тут увидел на экране, что она - временная горничная - сейчас откроет дверь в спальню-кабинет, где он развалился на овечьей тахте. Он подхватился, метнулся через комнату и вскарабкался на подоконник, запахнувшись в тяжелую парчовую портьеру.
      Девушка вошла осторожно, огляделась, секунду помедлила, будто что-то вспоминая, подошла к косяку, нашла розетку - он услышал облегченный вздох. Потом наклонилась- у него перехватило дыхание - пошарила у плинтуса, нажала что-то и из-за откинувшейся панели достала небольшой пылесос. Все это он видел в каком-то полутумане. А когда она остановилась рядом, задев голым плечом портьеру, его бросило в жар. Она во второй раз наклонилась, передвигая пылесос, и Эдуарда Карловича начал бить озноб. Она тем временем, не подозревая, что ктото следит за ней, наводила, как умела, чистоту в порядком-таки захламленном за три дня безвылазного сидения кабинете. Эдуард Карлович почувствовал, что начинает задыхаться, и не в силах больше терпеть, отдернул чутьчуть портьеру. Горничная вскинула глаза и, увидев выглядывающего из-за портьеры Хозяина, уронила пылесос и, вскрикнув: "Слушаю и повинуюсь!", судорожным движением стащила через голову платье-коротышку и бросилась навзничь на овечьи спины.
      Гугурига потерял дар речи. Она лежала, не шелохнувшись на тахте, разбросав руки, меловая бледность залила лицо.
      Он потрясенно смотрел, не зная что делать. Потом, не сознавая, как во сне, спрыгнул негнущимися ногами на пол и вдруг неожиданно для себя заорал: - А ну вон отсюда!
      Впопыхах он забыл включить ретрадуктор, но тон его был понятен без слов. Девушка вскочила и в мгновение ока натянула свою полупрозрачную одежку.
      - Вон- распаляясь, снова заорал Эдуард Карлович.
      Девушка метнулась к двери, а он в изнеможении плюхнулся в кресло.
      Снова вспыхнул обзорный экран. Гугурига, вытирая лоб и шею, смотрел, как девушка почти бежала по коридору вдоль вспыхивающих стрелок. И вдруг она, будто споткнувшись остановилась - впереди был тупик. Эдуард Карлович, удивившись, всмотрелся: за спиной девушки быстро опустилась серая, во всю ширину коридора плита, и она оказалась в образованной стенами тупика и опустившейся плитой клетушке. Она испуганно озиралась, трогая рукой стены. И тут вдруг экран вспыхнул так, что Гугурига зажмурился. А открыв глаза, увидел, что девушка исчезла.
      Всмотревшись, он разглядел на зеркальном полу невысокую серую кучку не то пыли, не то чего-то похожего. Пока он раздумывал, что бы это значило, в стене откинулась дверца, медленно выполз гофрированный шланг с широким раструбом и, в мгновение ока, втянув кучку пыля, уполз обратно. Пол снова зеркально заблестел, плита медленно поползла вверх.
      Эдуард Карлович ничего не понял, и тут взгляд его упал на судорожно зажатый в кулаке клочок бумаги. Машинально расправив его, он увидел, что это ответ инфирмария и, снова пробежав, уперся взглядом в строчку: "...удовлетворение потребностей Хозяина"... "Вон чего она разлеглась!" наконец, дошло до него. И тут он прочитал последнюю строчку: "ликвидация временной горничной" - фразу, которую понял только сейчас.
      "Прикончили, значит!" - поразился он. И тут же по окрепшей уже привычке включил информарий: - Зачем девку эту, того, ну, ухлопали?
      Информарий ответил, не задумываясь: "Ликвидация временной горничной после выполнения задачи, как-то: уборка аппартаментов Хозяина и удовлетворение потребностей Хозяина,- производится в целях Охраны Тайны. Пополнение резерва временных горничных производится Управлением Набора Рук. Параметры отбора: объем бедер... объем груди..." Последние строчки поплыли перед глазами - нет, такие возможности ему и не снились! Вспомнив, как лежала она в беззащитной готовности на овечьих спинах, он вздрогнул и что-то похожее на сожаление на миг перехватило горло: дал маху, черт возьми!
      Ночью ему снилось такое, что он раза три вскакивал, ошарашенно тряся головой...
      Но это дело прошлое. Больше маху Эдуард Карлович не давал и, войдя во вкус, подумывал даже - не велеть ли дважды в день уборку делать, но, поразмыслив, отказался: много сил требует, и опять же - время, а дел у него, Хозяина, невпроворот. Зато придумал другое: приказал Управлению Набора Рук альбом сделать - фотографии в разных видах, параметры эти самые тоже. И если раньше убирать присылали по указке какого-то там вахмана, то теперь Гугурига, полистав альбом, выбирал сам, Вот сегодня, к примеру, выбор очень даже удачный оказался - чернявенькая, тоненькая, лет девятнадцати - из нового набора. Всего неделю назад на яхте в свадебное путешествие с женихом и компанией пустилась. А тут раз тебе - и Охотники.
      Эдуард Карлович внимательно проследил, как она, пошатываясь, шла по коридору, как опустилась стена и после яркой вспышки - он предусмотрительно прикрыл глаза ручкой - шланг пылесоса втянул серую кучку легкого пепла все, что осталось от этой самой чернявенькой и тоненькой.
      Он отключил экран, потянулся и, чувствуя с удовлетворением, что день начался прекрасно, вынул записную книжку, пометил в ней коротенько что-то, номер чернявенькой вышел 38. И тут прозвенел сигнал вызова - просил связи Мехельмердер. Он, конечно, не подозревал, чему обязан благосклонным вниманием Хозяина к его докладу, но весь внутренне затрепетал, когда Хозяин, выслушав сообщение о ликвидации исполнителей, кивнул медленно и сказал: - Хорошо. Старайтесь дальше.
      - Слушаю и повинуюсь!
      Эдуард Карлович пододвинул к себе папки и принялся просматривать бумаги, еще раз подумав, что день сегодня начался прекрасно.
      Часы над зеркалом щелкнули и стрелки метнулись на два деления назад. "Пора",- подумала Юигфер Шверлих, в последний раз придирчиво осмотрела себя в зеркале и осталась довольна: большой, тщательно нарисованный синяк под левым глазом выглядел в меру натурально - как раз настолько, чтобы подчеркнуть тонкое чувство цвета и вкус владелицы.
      С семи до двенадцати в десятом квадрате разрешалось гулять без лица, и Юнгфер не могла упустить такой возможности. Конечно, и парадное и повседневные ее лица знал каждый из тех, кому был открыт доступ в десятый квадрат, но сегодня Юнгфер собиралась блеснуть. И не только модным лиловым фонарем под глазом. Накинув легкий китель вечерней службы, она еще раз крутнулась перед зеркалом, потом, присев на кушетку, натянула высокие сапоги с модными полуфунтовыми шпорами. И почувствовав себя почти готовой, вышла в переднюю и, открыв дверцу клетки, стоявшей у стены на полу, потянула за поводок. Киси недовольно взвизгнула и, поблескивая злыми красными глазками, попыталась вцепиться зубами в прутья клетки. Но Юнгфер ловко поддернула поводок, и Киси неохотно вылезла.
      Слухи о том, что на днях будет введена очередная новая мода, носились давно. Но то, что она вводится именно сегодня, знало только начальство Сектора Благоденствия и, конечно, Начальник Охраны Тайны герр Мехельмердер.
      А поскольку герр Мехельмердер был не только Начальником Охраны Тайны, но и женихом фрейлен Юнгфер Шверлих, то еще в обед к ней явился посыльный шуцман с запиской и большой коробкой, в которой что-то скреблось.
      Прочитав записку, Юнгфер пришла, естественно, в восторг, который ничуть не уменьшился, когда она содрала обертку с пакета. Из записки явствовало, что сегодня в Центральных кварталах вводится новый крик моды: прогулки дам с крысой на поводке. И этот самый крик сидел в клетке, присланной с дежурным шуцманом. Юнгфер в единый миг оценила подарок. Больше того, выгравированный на ошейнике номер 0001, свидетельствовал, что заботливый жених не пазабыл документально оформить приоритет невесты, зарегистрировав крысу № 1 на ее имя.
      Конечно, если бы Юнгфер знала, чем это кончится, она безусловно выбрала бы другое место или другое время, чтобы показаться с Киси. Но знать она, конечно, не могла и поэтому легкомысленно отправилась навстречу завистливым ахам дам и восторженным воплям мужчин.
      Не успели обе луны протанцевать и половины пути, как Юнгфер свернула к плацу прогулок перед ресторхаузом.
      На плацу, щедро залитом светом красных фонарей, гуляющих было мало Юнгфер пришла чуть раньше - до семи оставалось полминуты. Юнгфер, подтянув Киси за поводок, шагнула в тень под стеной - если бы торчавший посреди плаца дежурный шуцман заметил, что она появилась без лица раньше положенного времени, могли быть неприятности, и немалые. Но ждать оставалось всего полминуты, пустяк. И в тот миг, когда она напряженно вглядывалась в освещенный циферблат на фронтоне ресторхауза, следя за медленно ползущими стрелками, кто-то вдруг властно положил ей на плечо руку. Юнгфер дернулась инстинктивно, пытаясь освободиться, но неизвестный держал крепко, и на помощь ему из проулка подоспели еще двое.
      На всех троих не было лиц, но в косом свете вынырнувших из-за крыши лун Юнгфер сразу разглядела серо-зеленую униформу Охотников.
      Сомнений в том, что ее ждет, у Юнгфер не возникло ни на миг, и только мелькнула шальная мысль, что все это вряд ли понравится герру Мехельмердеру. Охотники поволокли ее в подворотню, и здесь действительно произошло бы то, что безусловно не понравилось бы герру Мехельмердеру при всей широте его взглядов. Но тут один из Охотников сразмаху наступил на Киси, поводок которой был намертво зажат в руке Юнгфер. Крыса взвизгнула и, извернувшись, вцепилась в наступившую на нее ногу. Охотник взвыл, выпустил Юнгфер и задрыгал ногой, пытаясь стряхнуть крысу. Двое других бросились ему на помощь. От ресторхауза послышался топот - на крик бежал дежурный шуцман. Юнгфер швырнула наземь поводок и кинулась наутек...
      День у Начальника Охраны Тайны выдался нелегкий.
      Неожиданные перебои с фенолом на заводах. Вторая лодка вернулась с недокомплектом. В общем, больших и малых неприятностей хоть отбавляй. Но это бы все ладно, если бы Мехельмердер не чувствовал нутром главное: Хозяин чем-то недоволен. Чем? История с пунктом 12.
      Чуть не прошляпил... Но вряд ли только поэтому...
      В дверь постучали. Мехельмердер машинально ответил: - Да.
      Через порог шагнул вице-шеф Охраны Тайны Аусвурф.
      - Поступили дополнительные сведения об этих... ну, что поют. Установлено место.
      Мехельмердер вспомнил: было уже несколько доносов, что где-то в одном из домов в районе семнадцатого квадрата собираются неизвестные лица. Цель собраний не установлена. Заявок на разрешение собраний не поступало ни в один из участков Стражи.
      Аусвурф протянул папку. Мехельмердер развязал тесемки. Первым лежал листок серого цвета - спецдоносбумага, которую каждый желающий мог получить в любом участке Стражи, а также у представителя Стражи на службе. Листок был исписан аккуратным четким почерком. Мехельмердер перевернул листок подпись есть.
      Осточертели эти анонимки. На всякий случай спросил: - Подпись не подделана?
      - Нет. Его на всякий случай приволокли сюда.
      Мехельмердер прочитал донос. Рольф Гемайн, старший арифмомейстер 12 класса, адрес: 17-й квартал, блок 7, третий вход, сообщал, что в блок через стену, где живет некто Шангер, приходят неизвестные, после чего начинается пение, мешающее отдыхать соседям и ему, в частности. С помощью зеркальца, укрепленного на длинной палке, заявитель сумел разглядеть, что собирающиеся в соседней квартире сразу при входе снимают лица.
      - Интересно, правда? - заметил Аусвурф, когда Мехельмердер отложил листок.- Есть еще вот что. Он ухитрился не только зеркальце подсунуть, но и микрофон. Вот, отпечатано с магнитофона.
      Мехельмердер взял подсунутые ему листки и в растущим недоумением стал читать:
      Лист, покружась, во мраке тонет,
      Дома всплывают, как понтоны.
      И к небу тянутся колонны,
      Как чьи-то руки беч ладоней.
      Кому помогут те понтоны?
      Кто в эту ночь кричит и стонет?
      А я домой к себе бреду,
      Я сам несу свою беду,
      Мне нет пути к тому порогу,
      Мне те понтоны не помогут...
      - В списке разрешенных песнопений не значится,- не ожидая вопроса, сказал Аусвурф.- Вторая тоже.
      Мехельмердер взял второй листок.
      Фабричные трубы, безглазы и грубы, пускаются в пляс.
      И зыбко пороги в начале дороги опутали ноги в назначенный час.
      Брожу в катакомбах людских сердец.
      Творю гекатомбы - идет конец.
      Мы бродим молча по площадям, слепые толпы нам вслед глядят.
      Стоим мы оба на мостовой, летит автобус
      - и губы Гекубы, нежны и грубы, нам дарят покой...
      Мехельмердер хлопнул ладонью по листку: - Кто?
      - Имена и номера собирающихся установлены. Хозяин квартиры некто Шангер, певец в ресторхаузе.
      Мехельмердер снова пробежал второй листок - фабричные трубы... дороги опутали ноги... идет конец... слепые толпы...- и прищурился: - Не так уж и безобидно? А? Сволочи...
      Аусвурф согласно молчал. Мехельмердер задумался.
      Потом перечитал последние строчки-стоим мы оба на мостовой, летит автобус...
      - Ну что ж, пожалуй, сделаем так..
      Аусвурф, выслушав предложение-приказ, заулыбался во весь рот, неподдельно восхищенный выдумкой шефа, и встал: - Займусь немедленно. А с этим что делать?
      - С кем еще?
      - С Гемайном. Он ждет в приемной.
      - Гоните в шею. Или нет, впрочем,- Мехельмердер подумал и махнул рукой:-Дайте ему талон в бордель.
      - Предельный возраст.
      - Ну тогда в ресторхауз. Да нет, гоните в шею. И займитесь немедленно делом.
      Мехельмердер просмотрел оставшиеся бумаги, позвонил Юнгфер - ее дома не оказалось. За делами незаметно пролетел час. И тут прозвенел сигнал вызова - на табло абонентов мигала лампочка Управления Стражи. Мехельмердер щелкнул тумблером, в экран вплыло форменное лицо суб-шефа Стражи.
      - Коротко, - приказал Мехельмердер.
      - По указанию вице-шефа Охраны...
      - Короче...
      - Час назад солдату Второго взвода любви Матильде Либхабер было приказано вызвать из ресторхауза певца Шангера, что и было выполнено. Полчаса назад на плацу перед ресторхаузом на Либхабер и Шангера налетел автобус. Врачом Стражи констатирована смерть обоих. Номер автобуса...
      - Все. Достаточно,- Мехельмердер погасил экран на полуслове и, порывшись в кипо бумаг, нашел листок и прочитал: Летит автобус И губы Гекубы, нежны и грубы, нам дарят покой.
      Послышался шорох, легкое звяканье, и дверь медленно приоткрылась. Он толкнул, вошел. Человек, впустивший его, был ему незнаком - высокий, со смутно блеснувшей лысинкой. В коридоре было темно-и в светлом проеме открытой в комнату двери силуэт открывшего - как вырезанный из черной бумаги. И только пройдя за ним по коридору, уже у входа в комнату, узнал Михель.
      В комнате снова полузнакомые люди. Генрих, молча здороваясь, узнал, кажется, Фоминого отца.
      - А где Фома? - спросил негромко Генрих.
      Никто не ответил, и Генрих всем существом ощутил сгустившуюся в этой комнате тревогу. Он повернулся, ища взглядом где бы присесть, и увидел слева - у стены - Фому. Фома лежал на кровати, полуоткинув простыню, и молча смотрел на него с какой-то нерешительной и чуть виноватой улыбкой.
      Генрих присел у него в ногах. Люди в комнате переговаривались взглядами, и Фома, выпростав руку из-под простыни, показал на стенку и, покачав головой, приложил палец к губам.
      В прихожей резко звякнул звонок. Апхгль потащился открывать. В комнату быстро пошла Ильзе. Бросив сумку на столик в углу, она машинальным движением поправила волосы и, увидев Генриха, громко и зло спросила: - А, и ты! Прощаться пришел?
      Все сидевшие в комнате встревоженно зашевелились, умоляюще глядя на Ильзе. Фома снова ткнул рукой в стенку и приложил палец к губам...
      На этот раз звонок прозвенел громко и требовательно.
      Комната наполнилась людьми в форменных лицах САД.
      Фома, когда ему защелкнули наручники, негромко сказал, кивнув на Генриха: - Он просто так зашел. Сосед.
      - Молчать. Вперед.
      Генриха вывели последним. Завернутые за спину руки ломило в плечах...
      Мехельмердер потянулся, посидел немного, расслабившись, подумал: "Надо бы развеяться", и позвонил Аусвурфу: - Все каналы переключите на себя. Я ухожу, надо отоспаться.
      Едва Мехельмердер ушел, позвонил дежурный из Службы Активного Дознания и доложил: - Сообщники Шангера арестованы и доставлены в САД.
      - Отлично. Работайте,- приказал Аусвурф. И тут снова звякнул сигнал вызова - просила связи Служба Стражи.
      - Ну, что там у вас? - бросил Аусвурф, когда на экране всплыло форменное лицо самого начальника Стражи.
      Сообщение было сверхважное. Если начальник Стражи и знал, кто такая Юнгфер Шверлих, то виду не подал.
      Аусвурф же, конечно, знал и, тут же отключившись от Стражи, мысленно перебрал услышанные факты и решил немедленно информировать Мехельмердера. Но только он потянулся к кнопке экстренного вызова Начальника Охраны Тайны, как вспыхнул сигнал и на экране возникло хорошо знакомое лицо - Штеркопль. Он резко спросил: - Новости?
      Аусвурф коротко передал только что полученное сообщение Стражи.
      Штеркопль нахмурился: - Покушение? На Охотника?! - и бесстрастным тоном, от которого у Аусвурфа зачесалось между лопатками спросил: - Кто?
      На секунду замявшись, Аусвурф доложил: - Стражей установлено, что крыса под номером 0001 зарегистрирована за унтер-офицером Элиты Элиты Юнгфер Шверлих.
      - Взяли?
      Аусвурф снова замялся и нерешительно пояснил: - Унтер-офицер Юнгфер Шверлих - невеста Начальника Охраны Тайны Меяелъмердера..
      - Вот как?
      Аусвурфу показалось, что в бесстрастном голосе Штеркопля прозвучало что-то похожее на радость.
      - Будьте у себя,- Штеркопль отключился.
      Эдуард Карлович, откинувшись в кресле, размышлял.
      Ну, вот кажется, случай и подвернулся - теперь этого Мехельмердера можно взять на цугундер... А через минуту план у Гугуриги созрел до деталей.
      Хотя Аусвурф и ждал связи, Штеркопль включился неожиданно, а то, что Аусвурф услышал, заставило его мгновенно вспотеть.
      - Внимание, приказ Хозяина. Поздравляю, Аусвурф, С этой минуты Начальник Охраны Тайны - вы. Ме.хельмердера разыскать и, ничего не сообщая, доставить в Охрану. Девку отправить в САД. Пусть там поработают. Исполнение доложить немедленно. Все.
      Аусвурф некоторое время сидел в полном обалдении, и тут вдруг до него дошло - Начальник Охраны Тайны!
      Глянув на часы, он ужаснулся - напрасно потеряны полторы минуты, и лихорадочно нащупал кнопку экстренного вызова САД.
      Служба Активного Дознания откликнулась немедленно.
      Аусвурф сообщил дежурному садисту, что сейчас будет доставлена преступница. На подготовку признания максимум полтора часа.
      Потом он связался со Стражей и получил подтверждение, что Юнгфер Шверлих с минуты на минуту будет доставлена в САД.
      Теперь предстояло самое пугающее - то, что Аусвурф подсознательно оттягивал до последнего момента: арест Мехельмердера. Аусвурф, поколебавшись, решил: приказано доставить, но способ не указан. Значит, можно просто вызвать. И Аусвурф нажал кнопку сверхсрочного вызова Начальника Охраны Тайны, теперь, правда, уже бывшего, но ничего об этом не подозревающего.
      Мехельмердер откликнулся немедленно: - В чем дело?
      - Суперсообщение. Контроль Хозяина. Через полчаса связь.
      - Еду!
      Едва Мехельмердер отключился, на связь вышла САД и дежурный садист доложил, что признание подготовлено.
      Аусвурф облегченно вздохнул - приказ Хозяина выполнен - и бросил дежурному: - Доставить сюда.
      - Слушаю и повинуюсь. Через двенадцать минут будет у вас.
      Аусвурф успел позвонить Штеркоплю и услышать одобрение своим действиям, и тут в кабинет быстро вошел Мехельмердер. Он удивленно поднял брови - за его столом, нахально развалившись, сидел Аусвурф. И даже не сделал попытки встать при появлении шефа. Сдерживаясь, Мехельмердер спросил:
      - В чем дело?
      - Садитесь, Мехельмердер,- Аусвурф кивнул на стул у стены.
      Мехельмердер задохнулся от ярости и прохрипел: - Ты что, скотина?! Встать!!!
      Аусвурф и не шевельнулся. И тут в коридоре послышался шум, дверь распахнулась и на середину кабинета, едва не сбив Мехельмердера, вылетела Юнгфер Шверлих.
      Следом через порог шагнули три садиста.
      Юнгфер мешком осела на пол, судорожно стягивая на груди края какой-то тряпки, которую впопыхах бросили ей в САД. Мехельмердер схватился за кобуру. Аусвурф подмигнул, и в то же мгновение Мехельмердер рухнул рядом с Юнгфер. Старший садист на всякий случай сразмаху пнул его сапогом в бок, наклонился, вынул из кобуры пистолет. Потом по знаку Аусвурфа поднял обмякшего Мехельмердера за шиворот и усадил на стул.
      Юнгфер, всхлипывая, попыталась отползти в сторону, но садист прикрикнул:-Ну, ты! - и она застыла, судорожно вцепившись в расходящиеся края дерюги.
      Аусвурф оглядел ее и подумал: "а у Мехельмердера неплохой вкус", и, подмигнув, спросил: - Ничего девчонка, а?
      Старший садист ухмыльнулся: - Нашему взводу понравилась, а, ребята?
      Двое рядовых, до сих пор неподвижно стоявших по сторонам двери, дружно кивнули.
      Эдуард Карлович внимательно наблюдал за происходившим в кабинете Начальника Охраны Тайны, не входя в экран. Приняв какое-то решение, он одним привычным движением стащил с собственной физиономии лицо Штеркопля, взял первое попавшееся из груды хозяйских лиц, надел и включился в связь.
      Когда Мехельмердер очнулся, прямо перед ним на экране насмешливо щурился Хозяин.
      - Ну что, сволочь, очухался?
      Гугурига с наслаждением вглядывался в посеревшее лицо Мехельмердера служебное лицо с него уже сорвали, потом ласково сказал: - Достукался...и, повернувшись к стоявшим навытяжку рядом с Аусвурфом садистам, спросил: Какая там у вас степень допроса покрепче?
      Садисты в один голос доложили: - Третья!
      - Так устройте ему восемнадцатую!-срываясь на визг, заорал Хозяин и, оборотись в сторону, сказал тише: - Штерконль, пол контроль.
      Экран погас, и через несколько секунд, пока Эдуард Карлович опять надевал лицо Штеркопля, загорелся снова. Штеркопль заговорил ровно, без нажима: - Девку сдать в полицейский бордель для нижних чинов САД...
      Юнгфер всхлипнула и с ужасом взглянула на садистов. Те заухмылялись.
      Мехельмердер только сейчас начал сознавать, что все вокруг не сон, и попытался встать.
      - Сидеть,- приказал младший садист и ребром ладони легко дал ему по шее.
      Штеркопль подождал несколько секунд, пока Мехельмердер, хватая ртом воздух, приходил в себя, и продолжил: - Бывший Начальник Охраны Тайны! Обвиняетесь: в организации покушения на Охотника, а также в преступном небрежении к исполнению служебного долга и к сигналам важнейшего значения. В случае непризнания вины приговариваетесь к фенолу.
      Мехельмердер застонал.
      Штеркопль помолчал и добавил: - В случае признания... тоже!
      Экран погас. Аусвурф приказал: - Убрать!
      - Пошла! - рявкнул младший садист и пинком поднял Юнгфер.
      Та, пошатываясь, потащилась к двери, все так же судорожно вцепившись в края сползающей дерюги.
      Двое других, серией коротких ударов уложив Мехельмердера на пол, ухватили его за ноги и потащили следом.
      "Результаты слушания комиссии были обнародованы осенью прошлого года в виде доклада на пятистах страницах. Одно из основных обвинений, выдвинутых против английских органов безопасности, состоит в том, что интернированные, подозреваемые в связях с Ирландской Республиканской Армией, подвергались пыткам и зверским истязаниям. Неудивительно, что некоторые из тех, кто побывал в концлагерях Ольстера, до сих пор страдают психическими расстройствами. В своем докладе о результатах проведенного ею расследования Европейская комиссия по правам человека сочла, что применение британскими силами безопасности пяти комбинированных методов психического давления (во-первых, заключенного содержат в светонепроницаемом колпаке на голове; во-вторых, применяют специальные шумовые раздражители - так называемый "белый шум",- невыносимый для уха звук высокой частоты; в-третьих, лишают узника сна; в-четвертых, не Дают ему воды и пищи и, наконец, в-пятых, заставляют сутками стоять неподвижно, упершись руками в стену) представляет собой нарушение статьи третьей..." - Эдуард Карлович поморщился и отложил листок. Потом полистал досье - вот это, пожалуй, интереснее. И дальше он читал, уже не отрываясь: "Центральной тюрьмой страны считается "Сороковая", расположенная в сорока километрах от столицы. "Сороковая" принадлежит разведывательному управлению военно-морских сил. На первый взгляд она напоминает обыкновенную виллу с небольшим участком. В небольшом доме сразу за оградой выясняется личность задержанного. Когда все сведения занесены в протокол, с задержанного (будь то мужчина или женщина) срывают одежду, разрезая ее при помощи обыкновенных лезвий для бритья. Затем человека, совершенного нагого, отправляют в камеры. Одежды заключенным не выдают. Допросы начинаются в четыре часа дня и кончаются на рассвете. Здесь в "Сороковой" богатый выбор пыток. Кнут - используется пластмассовый шнур со стальной проволокой внутри. Для этой же цели используются резиновые шланги, колючая проволока. Если возникает необходимость, человека сажают на мокрый электрический стул, напряжение на котором колеблется от 20 до 130 вольт. Каждого заключенного (раздетого, но в наручниках) помещают на специально огороженной площадке, а затем туда же впускают собаку. Собаки надрессированы бросаться на человека, если он пошевельнется. Заключенным вырывают клещами ногти, выбивают зубы, тушат сигареты на теле. Ничего не стоит облить человека бензином и поджечь".
      "Существует застенок под названием "Дом секса". В подвале этого роскошного, с мраморными лестницами здания пытают электрическим током, а на втором этаже насилуют заключенных женщин. По последним сведениям, полученным группой, чаще всего применяются следующие виды пыток: закапывание в песок. При этом на поверхности под палящим солнцем остается лишь голова жертвы.
      - "телефон" - два палача одновременно наносят удар по ушам допрашиваемого.
      - руки и ноги узника тянут в разные стороны. Были случаи, когда при этим рот арестованного набивали солью.
      - "Лора" - металлическая кровать, па которой жертве делают "массаж" пытают током.
      - наезд на заключенного автомобилем. Сначала наезжают на его ступни, затем на ноги, наконец, на все тело.
      В результате телесных повреждений чаще всего наступает смерть.
      - бритвой наносят порезы по всему телу.
      Кроме того, применяется так называемый "сухой душ" - заключенного помещают в нейлоновый мешок и держат там до тех пор, пока он не начинает задыхаться.
      От этой пытки погибло множество людей. Группа получила также информацию о том, что при пытках женщин используют собак для надругательства над жертвами".
      "Среди погибших генерал Рене Роман Фернандес, родственник Трухильо и министр вооруженных сил, который был заподозрен в том, что принимает участие в заговоре.
      Агенты службы военной разведки доставили генерала в тюрьму, где он провел несколько дней, причем его веки были пришиты к бровям; затем его избили бейсбольными ракетками, облили кислотой и бросили на растерзание полчищам разъяренных муравьев".
      Эдуард Карлович отложил досье вырезок, по его заказу подобранных и переведенных информарием из доставленных в последние дни газет.
      "Умеют мужики работать",- с некоторым раздражением подумал он.- "А эти жлобы из САД только колотить знают. И хоть бы выколачивали..." Эдуард Карлович был несправедлив и знал это: садисты тоже многое умеют. Мехельмердер, например, еще вчера к вечеру признался во всем. Гугурига захлопнул папку, поискал красный карандаш, не нашел, взял синий и написал наискосок "К сведению САД". Сунул папку в щель информария, вызвал САД и, не входя в экран, приказал дежурному садисту доставить Мехельмердера в камеру трансформатора времени.
      Он ясно, как будто видел, представил, что сейчас происходит в полукилометре от его кабинета: Мехельмердера бросили плашмя на узкую ленту конвейера и через секунду он исчез в зеве квадратной трубы. "Сейчас будет на месте",- подумал Эдуард Карлович и включил обзорный экран камеры трансформатора времени. И действительно, через несколько мгновений лента транспортера выбросила на середину камеры что-то распухшее, ободранное и окровавленное, в котором трудно было узнать не то что бывшего Начальника Охраны Тайны, а вообще человеческое существо. Опустилась тяжелая дверь, отрезав этот небольшой куб пространства, огражденный стенками камеры от всего мира.
      Куча окровавленного тряпья на полу лежала неподвижно. Гугурига положил руку на рычаг ТВ. И, помедлив, осторожно повел рычаг на пять делений, соответствующих пяти суткам. Посреди камеры стоял живой и невредимый Мехельмердер и ошарашешю озирался.
      Эдуард Карлович несколько секунд вглядывался в экран, потом резко сдвинул рычаг на тридцать с чем-то лет назад. Посреди камеры возник голый мальчишка - лохмотья взрослого свалились с его плеч. "Так вот каким ты был",- подумал Гугурига и снова двинул рычажок. На куче тряпья, суча ножками, лежал младенец. И вдруг он так заорал, что Гугурига торопливо убрал звук и двинул рычаг вправо. В камере снова появился мальчишка, потом в один миг он превратился в. здоровенного рыжего парня, потом стал таким, каким его знал Эдуард Карлович, чтоб через секунду рухнуть на пол окровавленной кучей тряпья.
      Потом куча зашевелилась, поднялся сильно постаревший Мехельмердер, через несколько секунд превратившийся в глубокого старика, обросшего белой проволочной щетиной.
      Гугурлга преодолел искушение сразу двинуть рычаг дальше вправо, и повел его назад. Так в течение доброго часа он забавлялся, возвращая Мехельмердера в младенчество и доводя до старости. Наконец, это ему наскучило и он резко двинул рычаг вправо - камера опустела. Он посмотрел на циферблат: стрелка показывала, что бывший Начальник Охраны Тайны благополучно скончался в камере трансформатора времени сто пятьдесят лет назад.
      Ровно, не мигая, горели красным светофорным огнем девять индикаторов. Десятый - последний - уже розовел, и цвет его час от часу становился гуще. И густеть ему до того мгновения, когда он покажет полную нагрузку, четыре неполных дня. И тогда...
      Но на этот раз не успел Эдуард Карлович помечтать о том, что наступит следом за этим самым "тогда", как звякнул звонок - связи просил Аусвурф. Его звонка Хозяин ждал с минуты на минуту, и хотя Начальник Охраны Тайны позвонил даже раньше, настроение оставалось мрачным, а точнее сказать, и вовсе скверным.
      Тремя днями раньше, когда девятый индикатор вот-вот должен был вспыхнуть ярко и росно, Эдуард Карлович сидел у пульта, дожидаясь этого радостного мгновения.
      Мгновения, которое делало осуществление мечты "папаши", а теперь и его мечты, таким близким, что только протяни руку и ухватишь человечество за горло.
      И так хорошо, и тепло, и радостно было на душе у него от этой мысли, что не хотелось ни о чем больше думать, и Эдуард Карлович, не долго размышляя, отключил все каналы связи - чтоб не мешали, не лезли с разными глупостями в такую минуту.
      Черт его знает, сколько раз Аусвурф пытался связаться с Хозяином, прежде чем решился на такой шаг. Он, конечно, понял, что Хозяин не хочет почему-то отзываться на вызов, но донесение было столь важным и срочным, что Аусвурф долго ломал голову: в каком случае Хозяин больше разгневается если он нарушит его покой или если не доложит вовремя? И Начальник Охраны Тайны, так окончательно и не решив для себя этот трудный и страшный вопрос, все-таки, движимый служебным рвением, нажал рычаг пневмопочты. И через минуту на стол перед разомлевшим от мечтаний Хозяином плюхнулась тоненькая папка с красно-черной полосой по диагонали - знаком сверхсекретности.
      Гугурига, как и ожидал Аусвурф, разозлился. Но привычное, неистребимое уважение к официальному документу заставило бывшего счетовода раскрыть папку.
      Первые же строки короткого донесения привели его в ярость. Нет, он не успел представить все возможные последствия, он просто инстинктивно ощутил опасность, грозно возникшую за короткими строчками донесения.
      Служба Охраны Тайны докладывала, что сегодня - на второй день после акции по очистке третьего и восьмого бараков для размещения свежего набора рук - ЭЭ-совским патрулем на стене одного из бараков была обнаружена меловая надпись. Фотография прилагалась. Гугурига всмотрелся в неровные с раскрошившимися буквами строки, потом сунул фотографию в информарий, и через полминуты, медленно разъяряясь, перечитывал переведенные информарием строки: "Фашизм - это ложь, изрекаемая бандитами. И когда он уйдет в прошлое, у него не будет истории, кроме кровавой истории убийств". Сволочь! И еще имел наглость подписаться. Может, из нового набора?
      Хозяин, раздраженно швырнув папку на лакированную крышку стола так, что она скользнула к самому краю, вызвал Охрану Тайны...
      Через полчаса Аусвурф доложил: проверены все списки, и не только последнего набора. Эрнест Хемингуэй в списках не значится.
      - Что дальше?
      - Докладываю. Службой САД допрашивается по пятьдесят человек, взятых выборочно из каждой тысячи.
      - Не мало ли? - вслух подумал Гугурига и добавил: - Ладно, только пусть поторопятся...
      В глубине души он очень надеялся, что заботливо собранное им из газет досье поможет садистам вытащить из допрашиваемых все, что нужно. Как никак, в досье были собраны не только старые, давно зарекомендовавшие себя способы, но и новейшие - можно сказать, прогрессивные методы - плод неусыпных стараний и практиков и теоретиков пыточного искусства.
      И вот сейчас звякнул звонок, которого Хозяин ждал с понятным нетерпением.
      - Ну, что у вас? - бросил он, едва на экране возник Аусвурф.
      Тот, едва скрывая страх, промямлил: - Докладываю. Ни от одного из допрошенных признания не получено...
      Аусвурф умолк, напряженно ожидая реакции Хозяина.
      А тот молчал - он был ошеломлен неудачей. Но, чтобы скрыть внезапную растерянность даже от самого себя, он встрепенулся и, хрипнув, приказал: Начальника САД разжаловать в унтер-надзиратели. Подберите кого-нибудь побойчее.
      Аусвурф облегченно вздохнул - гнев Хозяина, обрушившись, раздавил другого, и отчеканив: "Слушаю и повинуюсь!"- тут же потянулся к одной из кнопок.
      А Эдуард Карлович тем временем лихорадочно размышлял: что делать? А вдруг кто-нибудь из этих подонков - скажем, тот, что измарал намеками стену барака, или другой- сйюрвет какой-нибудь проводок или что-то еще сделает- и тогда псу под хвост и мечта, и власть, и все, что уже подготовлено столькими трудами?
      Он покосился на индикатор - тот заметно покраснел, розовый цвет уступил место алому. "А что если?" - вдруг взорвалась догадка, он он сдержал вспыхнувшую надежду, лихорадочно нащупывая кнопку вызова технического отдела Элиты Элиты.
      - Слушаю и повинуюсь! - вскочил дежурный техникээсовец, когда на экране перед ним возникло лицо Хозяина.
      - Потребность в рaбочeй силе для десятого блока. Быстро!
      - Докладываю. Потребности Б рабочей силе -..для зарядки десятого блока нет.
      Не слушая дальше, Гугурига отключил канал и облегченно откинулся в кресле. Решение проблемы найдено.
      Откуда технику знать, что одиннадцатого блока не су шествует. А десятый в рабочей силе не нуждается.
      Значит, нужды в рабочей силе на энергозаводах уже нет вообще!
      - Аусвурф!
      - Слушаю и повинуюсь!.
      - За сколько времени мы можем ликвидировать... гм, ну - весь контингент? - нашел подходящее слово Эдуард Карлович.
      - Докладываю. Пропускная способность феноловых ванн триста единиц в сутки. В настоящий момент в деле и в резерве двенадцать тысяч единиц. При полной загрузке ванн потребуется...
      Гугурига и сам уже - как никак в счетоводах ходил - успел подсчитать: чуть меньше полутора месяцев. Не годится. Полтора дня - куда ни шло, и то риск остается.
      Поди знай, может, этот проводок или что там еще - через полторы минуты оборвут.
      - Так. Для начала - всех в бараки. Лагерь оцепить. Стрелять по каждому, кто высунет нос.
      Про себя Гугурига с удовлетворением отметил чеканность своих приказаний, и бросил: - Действуйте!
      Трудно сказать, сумел бы найти выход из опаснейшего положения Эдуард Карлович, если бы на стол к нему не легла очередная сводка, в которой значилось: к точкам выхода в Пространство-I доставлена последняя партия панцертанков. Всего момента перехода ждут четыре тысячи машин.
      Он покосился на индикатор. Через три с небольшим дня он нажмет кнопку и, высвободив гигантскую энергию из накопителей, отшвырнет ничего не подозревающее человечество в темень тринадцатого века. И четыре тысячи из-рыгающих огонь машин проревут по равнинам планеты, бросив его - это самое человечество ниц перед ним, Хозяином. Если только...
      Пытаясь успокоиться, Гугурига подумал, что до сих пор он, собственно, не знает, как будет осуществляться переход в Пространство-I, и нажал кнопку информария.
      Минуту спустя он знал: через один из переходов в нужную точку Пространства-! доставляется один из полюсов исказителя времени. После включения образуется коридор свернутого пространства-времени, по которому в неуловимый миг осуществляется перенос.
      А еще минуту спустя Аусвурф выслушивал приказ Хозяина: - На территорию лагеря доставить нужное количество товарных вагонов - сколько есть. Если нет - сколотить ящики побольше. Всех из бараков переместить в вагоны. Или в ящики. Чтоб хватило набивайте поплотнее. В тесноте да не в обиде...
      Аусвурф, ничего не понимая, торопливо записывал: - Второе. Командиру Охотников немедленно отправить в Пространство-I подводную лодку. Задача: установить полюс трансформатора времени где-нибудь в Тихом или каком-там еще океане. Все равно. Только подальше от берега. На все срок - сутки. Выполняйте.
      Аусвурф исчез. Эдуард Карлович отвалился в кресле, глубоко вздохнул и потянулся к бутылке на льду. Задача решена. За это стоило выпить!
      Аусвурф приложил к уху наушник и, услышав что-то явно неприятное, нахмурился.
      - В чем дело? - резко спросил Гугурига, не входя в экран.
      - В районе выброски судно.
      - И ваши Охотники не знают, что делать?
      - Знают, экселенц, но это задержка...
      - Почему?
      - Надо убедиться - нет ли поблизости судов, которые могли бы принять их СОС.
      - Вы идиот, Аусвурф. Пусть Охотники сначала уничтожат их рацию!
      ...Когда шлюпку выносило на гребень очередной волны, капитан видел вокруг, до самого горизонта волны, волны, одни бесконечные волны, и сам горизонт казался неровно зыблющейся линией.
      Есть не хотелось, голод ушел под ложечку, а вот пить - пить хотелось нестерпимо. Капитан давно перестал вглядываться в горизонт - он знал, что до любой земли отсюда так далеко, что гляди, не гляди - все равно. Правда, в первый день он время от времени приподнимался с банки, пытаясь выхватить взглядом хоть что-нибудь похожее на островок или корабль. Но теперь, когда пошли уже третьи сутки, капитан все реже поднимал голову от весел и снова греб, греб, греб. Отдыхать приходилось все дольше, мышцы деревенели, остро болела поясница. А когда становилось совсем невмочь, капитан перебирался к корме шлюпки и, опираясь спиной о борт, отдыхал, иногда даже подремывая. Сон одолевал под утро и тогда капитан на час-два проваливался в черную, без сновидений, яму.
      Все было таким неожиданным, невероятным, что капитан вспоминал о случившемся так, как будто это произошло не с ним, не с его ребятами, не с его кораблем, а с кем-то другим, и давно-давно...
      Четверо суток назад сухогрузный пароход "Этерна", шедший из Мадраса в Сидней, был остановлен всплывшей прямо по курсу неизвестной подводной лодкой. На борт поднялось четверо моряков в серо-зеленой форме.
      Капитан Хобб встретил их в своей каюте.
      - Времени мало,- сказал по-немецки один из неожиданных гостей,- мы вынуждены просить вас, капитан, несколько изменить курс.
      - Что значит "несколько"? И зачем? - спросил капитан.- И вообще - кто вы?
      - Кто мы - не имеет значения,- раздраженно вмешался невысокий подводник.- Важно - и для нас, и для вас то, что вы должны изменить курс.
      Капитан рассердился: - Я сорок лет плаваю по разным морям. И я знаю, что такое международные воды. Кроме того, мы выдержали трехдневный шторм. Угля едва хватит до ближайшего порта. Менять курс я не могу, помимо того, что не вижу к тому причины.
      - Иногда люди принимают необдуманные решения,проговорил, поднимаясь, первый подводник, и уже от дверей каюты добавил, обернувшись: - И случается так, что потом у них нет времени пожалеть об этом.
      Не нужно было быть особенно проницательным, чтобы понять, что означают эти слова. И капитан ответил: - В доброе старое время пиратов вешали на реях. И хоть теперь парусников все меньше, реи есть на любом корабле, даже на моем пароходе.
      Неизвестные, держа команду под автоматами, быстро прошли к радиорубке. Простучала очередь. Рации на "Этерне" больше не существовало - капитан это понял сразу. А бандиты, все так же держа моряков под прицелом своих шмайсеров, попрыгали в резиновую лодку. И через несколько минут принявшая их на борт громадная металлическая сигара быстро ушла под воду...
      Шлюпок не успели спустить. Сейчас капитан понимал, что это было невозможно. Переломленная надвое "Этерна" пошла ко дну, как утюг. И только чудо - из тех, что иногда случаются с моряком в море, спасло капитана.
      Страшным толчком его вышвырнуло сквозь пролом в борту, и когда он, почти теряя сознание, изо всех сил работал руками, пытаясь выбраться из огромного водоворота, чтото налетело на него, больно ударив в плечо. Пальцы судорожно вцепились в край борта - это была шлюпка, сорванная взрывом.
      Всю ночь капитан кружил на шлюпке у места катастрофы, окликая товарищей. А когда взошло солнце, капитан понял, что он один, совсем один в этом огромном океане...
      - В районе выброски чисто! - доложил Аусвурф, - можно устанавливать второй полюс исказителя.
      Эдуард Карлович, помолчав, спросил: - Сколько нужно времени?
      - Три-четыре дня.
      - Действуйте.
      ...Истекали четвертые сутки болтанки по серо-зеленым ямам. Капитан сидел, вернее, полулежал, привалившись к борту. У него еще хватило сил поднять весла в шлюпку, иначе - капитан это знал - их обязательно смыло бы волной. И тогда бы случилось самое страшное: что может быть страшнее, чем потерять возможность сопротивляться обстоятельствам, пусть даже самым безнадежным...
      Гугурига хрустнул пальцами. "Волнуюсь, что ли?" - удивился и тут же успокоился, ощутив уверенность и силу: шутка ли - сейчас он щелкнет этим рычажком, и в мгновение ока один за другим в океанскую пучину, там, далеко - в Пространстве-!, рухнут все эти вагоны, что видны на левом обзорном экране. Он попробовал пересчитать вагоны, насчитал семнадцать, остальные оставались за краем экрана.
      Он взялся двумя пальцами за рычажок, но тут вспомнил и щелкнул другим - опустил на экраны защитные фильтры - техслужба предупредила, что при такой мощной депортации возможны сильные световые эффекты.
      - Ну, с богом! - оглядевшись и увидев, что все предосторожности приняты, Эдуард Карлович рывком сдвинул рычажок.
      Капитан отдыхал, равнодушно скользя взглядом по гребешкам волн, колыхавшихся до самого горизонта, который временами то уходил далеко-далеко, то оказывался почти рядом. В полдень четвертого дня вдруг прямо по кyрсу вспыхнула ослепительно яркая точка света, который ча долю секунды залил полнеба. Страшной болью резануло глаза. Капитан закрыл лицо руками, но свет был настолько сильным, что проникал сквозь плотно прижатые ладони.
      Потом все померкло. И тут грохнуло. В самый страшный шторм, когда в небе грохотали, меча молнии, тысячи громов, капитан не слышал такого грохота. Он отнял ладони от глаз. Вокруг было так темно, как будто на океан обрушилась ночь, густая, беззвездная. Капитан поднес руку к глазам и ничего не увидел. И в эту минуту он почувствовал, что огромная волна подняла шлюпку и понесла, понесла - куда? - капитан не знал. И вслед налетел горячий ветер и завертел суденышко юлой.
      Шли часы. А ночь все не кончалась. И тогда капитан понял, что он ослеп...
      - Да, здорово! Раз - и нету,- Гугурига с уважением погладил крохотный рычажок.
      Щелкнул приемник пневмопочты - Служба Счета докладывала: за последние пять минут население Хальтштадта уменьшилось на двенадцать тысяч человек. Он удовлетворенно вздохнул и придвинул, фужер с шампанским.
      Опасности великим планам больше не существовало...
      К Целебесскому берегу прибило шлюпку с потерявшим сознание моряком. Не приходя в себя, моряк умер на третий день.
      Неделей спустя в регистры Ллойда было внесено, как пропавшее без вести, старое сухогрузное судно "Этерна".
      Эти два внешне никак не связанных события остались лишь в каталогах знаменитой страховой компании да в недолгой памяти людей, видевших на своем веку немало погибших моряков...
      Не входя в экран, Гугурига наблюдал за тремя людьми, смирно сидевшими в расставленных полукругом перед большим экраном креслах - перед экраном, на котором должен был вот-вот появиться он, Хозяин.
      Лентен, некрупный, круглоплечий, "со следами былой красоты", был явно оживлен, хотя и старался не ерзать в кресле. Три недели назад, когда он с минуты на минуту ждал прихода полицейских, к нему неожиданно явились совсем другие гости. Их предложение было ошеломляющим, но в тот момент он об этом и не задумался - главное, ему было предложено спасение. Службу здесь он получил знакомую - навыки, благоприобретенные в молодости, не забываются. И хотя только в последнее время какой-то не в меру ретивый следователь докопался, наконец, до содержания тщательно вымаранной страницы в биографии преуспевающего владельца доброго десятка шикарных ресторанов, сам он об этом никогда не забывал, нередко вспоминая добрые старые времена, когда рестораны были еще в далеком будущем, а в настоящем был он - молодой и красивый гауптштурмфюрер Лентен, в двадцать три года удостоившийся высокого доверия и должности начальника концентрационного лагеря вместимостью в 120 тысяч голов. И, неожиданно спасшись прямо из-под носу голландской Фемиды, он вошел в должность, порученную ему спасителем и Хозяином, как нога в хорошо сшитый по мерке сапог. В первые дни, переживая спасение, он и не обратил внимания на то, что служебный его кабинет больше похож на камеру, а удобства, предоставленные в его пользование, мягко говоря, минимальны. Но привычка к комфорту, естественная для человека его недавнего положения, в последние дни стала давать знать о себе все чаще - и койка была жесткой, и обычный кранумывальник в углу тесной спальни вместо отделанной каррарским мрамором ванной комнаты, и стол, годный разве что для солдата-фронтовика. Все это вместе взятое и еще многое другое плюс прорва работы несколько поумерили его первоначальную радость. И сейчас, сидя в большом роскошном зале, он разглядывал стены, увешанные коврами, осторожно втягивал полузабытый запах орхидей, некоторые из них были ему вовсе незнакомы, хотя коллекция ресторатора Лентена вызывала в свое время зависть у крупнейших коллекционеров. Чувствуя ногами упругую мягкость медвежьей шкуры, брошенной на пол перед креслом, всеми порами ощущая аромат окружающей роскоши и великолепия, Лентен испытывал радостное предчувствие близких и приятных перемен, по крайней мере, в быту, и с большим трудом сдерживал оживление, все больше охватывавшее его.
      Пайнигер, неделю назад всего-навсего унтер-садист, еще не пришел в себя от ошеломляющего взлета собственной карьеры: по приказу Хозяина он, хорошо проявивший себя при допросе Мехельмердера, был назначен Начальником САД. Новенькое форменное лицо скрывало то, что было написано на его собственном. Но по пальцам его рук, то напряженно обхватывавшим подлокотники, то вдруг вздрагивавшим невольно, Гугурига ясно видел, что Начальник САД волнуется. Еще. бы, он сидел как равный с теми людьми, от кого всего неделю назад его отделяло расстояние, которое невозможно было преодолеть даже в мыслях. А вдобавок еще и приглашение к Хозяину.
      Один Аусвурф сидел ровно, не шевелясь. Форменное лицо его было абсолютно бесстрастно, глаза уставлены в одну точку - весь он в полной готовности встретить взгляд Хозяина, как только тот появится.
      Эдуард Карлович одобрительно подумал: надежный тип, правильное решение было назначить его вместо подлеца Мехельмердера.
      Если бы Хозяин мог проникнуть взглядом под форменное лицо Начальника Охраны Тайны, то он очень удивился бы выражению крайней растерянности и страха, скрытых за бесстрастием служебной физиономии. Из всех приглашенных один Аусвурф знал, чем грозит вызов в резиденцию. Он знал, куда деваются временные горничные, запас которых в последние три недели пришлось пополнять трижды, специально выделив для этой цели дв-е лодки Охотников. Месяц назад, когда неожиданно исчез Зигфрид - личный порученец Хозяина, служивший ему многие годы, Мехельмердер приказал начать расследование и тут же велел прекратить, узнав, что Зигфрид был вызван в резиденцию,- все стало ясно. Аусвурф один из присутствующих знал: "вход в резиденцию запрещен всем, независимо от ранга" и, естественно, знал, что влечет за собой нарушение этой заповеди кем бы то ни было. Сейчас он мучительно пытался вспомнить - чем мог он вызвать неудовольствие Хозяина, своим приглашением в резиденцию фактически пригласившим его принять феноловую ванну.
      И не мог вспомнить никакой провинности за собой. Но это нисколько не успокаивало его. Мехельмердер тоже был абсолютно чист перед Хозяином и тем не менее ни преданность, ни исполнительность не спасли его, когда Хозяин принял решение по одному ему известным мотивам. Аусвурфу и на мгновение не приходила в голову мысль усомниться в праве Хозяина решать любую судьбу любым способом, он просто пребывал в полной растерянности, оцепенев от страха перед собственным будущим, которое, в отличие от двух сидевших рядом с ним таких же обреченных, было ему абсолютно ясно.
      Гугурига и не подозревал о страхе, обуревавшем Аусвурфа, он просто наблюдал за сидящими перед экраном в приемной, предвкушая эффект своего сообщения.
      Ночью его разбудил резкий звонок. Недовольно выругавшись, он кинулся к пульту - все было в порядке, никто не просил связи в неурочный час. А звонок продолжал закатываться взахлеб. Оглядевшись в недоумении, Эдуард Карлович увидел, что на панели информария мигает лампочка. Прислушался настырный звон шел из нутра чертовой машины.
      - Что бы это? - испугался необычному поведению информария Гугурига, но, взяв себя в руки, нащупал кнопку "вопрос": - В чем дело?
      Звонок моментально смолк, лампочка погасла, а из подающей щели выскочил продолговатый конверт. На глянцевитой бумаге было крупно напечатано красным: "Последняя инструкция. Вскрыть после того, как накопители энергии ТВ будут загружены полностью".
      Гугурига обернулся и увидел, что последний индикатор пламенел тем же тревожно кровавым огнем, как и остальные девять. В горле запершило, он откашлялся - ну, вот, и все. Как ни ждал он этого часа, он застал его врасплох.
      Но, подавив вспыхнувшую в груди радость, он дрожащими пальцами надорвал конверт.
      "Итак, до достижения Великой Цели остаются мгновения - достаточно повернуть рубильник на задней панели информария. Программа дальнейших действий записана на лепту. Включение красной кнопкой".
      Кнопку эту Гугурига заметил еще тогда, когда учился пользоваться информарием,- она единственная была красного цвета, остальные - коричневые и черные. Он даже нажимал ее несколько раз, но ничего не происходило. Не поняв для чего она, оставил попытки - других кнопок хватало. И вот сейчас, прочитав "Последнюю инструкцию", он, не колеблясь, нацелился пальцем в красную шишечку.
      Информарий зашуршал жестяным голосом "папаши": "Итак, цель достигнута. Как только я включу рубильник..." - Эдуард Карлович опешил - как это "папаша" включит? С того света, что ли? Но, слушая дальше, понял, что речугу-то свою папаша записал, когда был жив и собирался сам включить рубильник. Сообразив это, Гугурига напряг внимание.- "...то, что вы называете Пространством-I, будет возвращено в состояние, которое позволит осуществить идею Высшей власти. Моей Власти. Мне все равно, кто будет осуществлять эту идею. Я выбрал вас..." Гугурига дослушал до конца. Соображения папаши были ему известны. Новым было только намерение разделить планету на несколько районов, каждым из которых будет править один из подручных. Это показалось ему очень полезным. Он до сих пор не задумывался, каким манером будет управлять человечеством и сейчас сообразил, что одному управиться было бы трудновато. А план папаши эту задачу решал просто и понятно.
      По привычке Эдуард Карлович сделал в записной книжке коротенькие пометки и решил, что тянуть незачем. И через минуту сигнал экстренного вызова сбросил Аусвурфа с постели.
      Экран ожил: Штеркопль. Он откашлялся и сказал: "Приказ Хозяина. Через час Начальнику САД, Начальнику охраны концзаводов и вам прибыть в резиденцию. Пароль для автомата: "Обергаупт юбер алее".
      Экран давно погас, а Начальник Охраны Тайны, сидя на постели, не мог унять дрожи в коленях. Наконец он поднялся и неверными шагами дотащился до пульта и передал приказ-приглашение Пайнигеру и Лентену...
      И вот сейчас они втроем сидели в глубоких креслах перед большим в полстены экраном в приемной зале, каждый по своему переживая приглашение Хозяина...
      Гугурига потянулся к заранее приготовленному лицу - он долго выбирал его из многих, висевших в шкафу, прежде чем остановился на полупарадном - в меру суровом, в меру покровительственном, с легким корпорантским шрамом на подбородке. Сейчас лицо лежало на столе, ожидая своего часа. И он настал. Эдуард Карлович собрался натянуть лицо и явить свой лик измаявшимся долгим ожиданием приглашенным, но тут тихонько звякнул вызов и невидимый дежурный Службы обслуживания доложил, что специально проинструктированные временные горничные доставлены. Он бросил: "действуйте", и, натянув полупарадное лицо Хозяина, откинулся в кресле, продолжая наблюдать за тем, что происходит в приемной зале. Шевельнулась портьера, скрывающая боковую дверь, и три девушки в коротких прозрачных туниках, с распущенными по плечам волосами легко скользнули в залу.
      Эту сценку Эдуард Карлович придумал сам, чем очень гордился, хотя не мог не признаться самому себе, что нечто похожее видел в каком-то старом фильме об "изящной жизни". Задумывая этот прием, некоторое время он колебался: выдать приглашенным по бутылке шампанского или обойдутся одним фужером. Наконец, учтя важность момента, махнул рукой: гулять так гулять, и велел,чтоб временные горничные поднесли каждому по бутылке. И сенчас все трое сидели в креслах, держа в одной руке бутылку, в другой фужер приказания Хозяина выполнялись точно. А временные горничные так же легко скользнули за портьеру - на этом их миссия сегодня и вообще заканчивалась. Он подождал полминуты, пока звякнул звонок и на табло загорелось: "ликвидация произведена". Ну, что ж, пора начинать...
      Мысленно эту сцену он себе представлял не единожды: огромное, в полстены лицо Хозяина и перед ним навытяжку три маленьких ничтожных человечка, которых он волен раздавить одним движением полуметровых бровей либо вознести так высоко, куда их мечты не долетали и во сне.
      Так и вышло. Не зная, куда девать бутылки и фужеры, Аусвурф, Лентен и Пайнигер, автоматически вскрикнув: "Слушаю и повинуюсь!", стояли навытяжку, не сводя глаз с экрана, с которого щурился, ощупывая их пронзительным взглядом, сам Хозяин.
      Насладясь ощущением, острота которого за минувшие пять недель его Хозяйствования нисколько ни притупилась, Эдуард Карлович милостиво кивнул и приказал: - Садитесь. Пейте.
      Все трое, как автоматы, выполнили приказание: сели, плеснули в фужеры, залпом опрокинули и снова застыли.
      Хозяин поморщился - чертовы истуканы - и грубо сказал: - Слушать внимательно! Дело, по которому я вас вызвал, не терпит отлагательства. Очень важно. Очень важно - для всех вас.
      Аусвурф внутренне содрогнулся. Лентен ощутил горячий толчок в подвздошье - вот оно, долгожданное. ПайНигер молча ел глазами Хозяина.
      Хозяин помолчал, потом резко сказал: - Сидеть свободно. После моего сообщения разрешаю вопросы и короткое обсуждение. Ясно? - все трое попытались вскочить, но Хозяин рявкнул: - Сидеть, я сказал!
      Впрочем, вы, Аусвурф, можете встать.- Аусвурф вскочил.- Возьмите бумагу вон на том столике.
      Аусвурф метнулся к стоявшему в углу столику, сгреб три небольших квадратика бумаги.
      Хозяин продолжал: - На каждом напишите по номеру- 1, 2, 3... Готово?
      - Так точно, экселенц!
      И тут Гугурига про себя чертыхнулся - обо всем позаботился, а о шапке забыл - как же они теперь будут жребий тянуть? Но тут взгляд его упал на торчавший в углу фикус.
      - Пайнигер!
      Начальник САД вскочил: - Слушаю и повинуюсь!
      Пайнигер был силен, как два быка,- он в одиночку переламывал хребет человеку о колено - об этом способе Эдуард Карлович вычитал еще в детстве из какой-то книжки о монголах и, как-то вспомнив, счел, что в САД это может пригодиться. Пайнигер сходу освоил, причем один проделывал то, с чем чингисхановы нукеры еле-еле управлялись втроем. Пайнигер в мгновение ока выдернул фикус, перевернул кадку, вытряс землю прямо на ковер и откатил кадку к креслам.
      - Аусвурф, бросьте фантики в кадку,- приказал Хозяин.
      Тот молча выполнил.
      Эдуард Карлович, прикрыв нижнюю половину лица рукой, чтобы не было видно, что говорит не он, нажал кнопку, и из динамика зашелестело: "Итак, цель достигнута. Как только я включу рубильник, то, что вы называете Пространством-1, будет возвращено в состояние, которое позволит осуществить идею Высшей власти. Моей Власти. Мне все равно, кто будет осуществлять эту идею. Я выбрал вас..." А Гугурига вдруг подумал - с какой это стати ему молчать? Что он хуже папаши все растолковать может? И на полуслове выключил запись.
      - Так вы поняли, что я выбрал вас?
      Все трое дружно кивнули.
      - Поняли, значит,- Хозяин помолчал и доиавил: - Ни хрена вы не поняли. Выбрать-то выбрал, а для чего? Может, чтоб шлепнуть в назидание остальным олухам?
      Аусвурф понял - все. Лентен ошарашенно мигал. Пайнигер ел Хозяина глазами.
      - Ладно. Пошутил,- грубо сказал Хозяин, встал, шагнул в глубину кабинета, к столу, на котором стояло что-то накрытое белым покрывалом. Хозяин рванул покрывало - на столе стоял большой глобус. Хозяин взял заблаговременно приготовленный кусок мела и, поворачивая глобус, на глазок располосовал его сверху вниз на три примерно равные части. Потом на каждой написал-- 1, 2, 3.
      Отряхнув пальцы от мела, Хозяин приказал: - Тащите по одной бумажке.
      Едва не столкнувшись лбами, Аусвурф, Пайнигер и Лентен достали из кадки брошенные туда Аусвурфом ф.иныап с номерами.
      - Иу, все? Аусвурф, какой у вас номер?
      - Третий!
      - Так,- Эдуард Карлович крутнул глобус, показал,вот этот кусок я дарю вам... Пайнигер, номер!
      - Второй!
      - Это вам. А это, естественно, вам, Лентен... Теперь слушайте внимательно,- и Гугурига, незаметно поглядывая в записную книжку, принялся, растолковывать своим слушателям папашины идеи.
      Несколько умерившись, он спросил: - Суть ясна?
      - Так точно, экселенц! -первым ответил Аусвурф.
      Суть популярно изложенных Хозяином вещей он действительно понял, но главное во всем этом было - закон о входе в резиденцию впервые нарушен. А это означало спасение. Все остальное только в плюс...
      Лентен едва сдерживал дыхание - неясные его предположения и надежды обернулись так, что держать себя в руках стоило ему больших усилий.
      Пайнигер же готов был выполнить любой приказ Хозяина: сломать хребет одному человеку или всему человечеству-какая разница?
      - Слушайте внимательно и зарубите себе на носу. Я дарю вам полную и безраздельную власть над вашими районами. Любой из вас может объявить себя королем, императором, богдыханом или, скажем, пророком Магометом. Или римским папой. В общем, кем хотите,- можете придумать себе любой титул по вкусу или не придумывать никакого. Дело ваше. Одно условие: для ваших подданых и для вас самих я - бог. Коротко и скромно. Напоминаю: то, что я вам дал, я могу отнять в одно мгновение. Вот эта штука будет залогом вашей так называемой преданности. Достаточно мне нажать кнопку и вас вместе со всеми вашими титулами или без них швырнет туда, где сейчас Мехельмердер. Это предупреждение вы должны помнить и во сне. И пока вы будете выполнять мое условие, можете спать спокойно. Детали разработаем потом. Вопросы есть?
      Первым решился Лентен: - Экселенц, каким же образом мы вступим во владение вашими подарками?
      Гугурига высокомерно прищурился и, незаметно полистав записную книжку, пояснил: - Хальтштадт находится в пространство-временной складке. Он послужит, а вернее, уже практически послужил плацдармом для мгновенного захвата власти в том мире, из которого,- он ехидно усмехнулся,- вы столь, своевременно для вас прибыли в наши края. Механика: трансформатор времени об этом я вам толковал, по-моему, битый час. Этапы, коротко: отбрасывание человечества в тринадцатый век. Выход подводных лодок с десантом. Танковая атака в заранее определенных точках. Полагаю, что четыре тысячи панцертанков сшибут так называемое человечество в нокаут получше любого боксера. Не придется и считать до десяти - наша победа предопределена. В общем, сопротивления не будет,- Хозяин помолчал и подумал вслух: какое-там сопротивление - тринадцатый век и танки! Кстати, Аусвурф, доложите готовность панцердивизионов и других частей.
      - Слушаю и повинуюсь! Согласно приказу, переданному через герра Штеркопля, все приведено в готовность плюс-минус секунда!
      - Хорошо. Еще вопросы?
      Опять подал голос Лентен: - Экселенц, а что будет с Хальтштадтом?
      Хозяин поморщился - в такую минуту о мелочах, но все-таки ответил: - В данный момент, по сведениям Службы Счета, население Хальтштадта составляет 120 тысяч, не считая тех, кто уйдет с нами в Пространство-I. Подданных у каждого из вас будет по миллиарду с кусочком. А вы беспокоитесь о каких-то ста двадцати тысячах. Учитесь мыслить масштабно, Лентен, это вам пригодится - голова-то у вас всетаки одна! Короче, когда поле трансформатора времени будет переброшено на Пространство-1, складка исчезнет. Хальтштадт свою задачу выполнил: и как плацдарм для захвата Пространства-1, и как полигон для отработки системы управления, которую мы теперь применим в масштабах всей планеты. Ясно? А если ясно, терять времени нечего. Так. На последние приготовления час сроку. Через час всем вам быть у точек перехода - каждому по инструкции. Аусвурф, растолкуете им ч го к чему по дороге. Помните, через час я включаю рубильник, через час в наших руках власть, какая вам и не снилась. Через час. А теперь убирайтесь!
      Этот последний час Эдуард Карлович провел в суетливых сборах: примерял мундиры, не решаясь остановиться на каком-то одном, выбирал лицо, приличествующее случаю, носился по всем аппартаментам. Потом вдруг обнаружил, что нет записной книжки, перерыл все, пока наконец обнаружил в заднем кармане только что надетых брюк.
      Бормоча под нос полюбившуюся песенку "Я Тилле...", он наконец плюхнулся в кресло перед информарием, посмотрел-на часы - остается пять минут. И тут, наконец, он понял всем своим существом то, что казалось уже привычной мыслью. И это понимание обрушило на него такой шквал радости, что он чуть не задохнулся. Через пять минут он - Хозяин Земли! всей Земли!! всей Земли!!! - колотилось у него в черепе. И боясь, как бы не задохнуться в этом потопе радости, Гурига ухватился за рубильник и резко сдвинул его вниз. И в то же мгновение все вокруг поплыло, в нос шибануло страшной вонью, со всех сторон навалилось что-то липкое, сознание начало мутиться, судорожно корчась, он заработал руками и, когда казалось все - конец, он последним усилием рванулся и с воплем вырвался на поверхность...
      - Молодой человек! - вдруг раздалось над ухом.
      Алексей вздрогнул.
      - Почта закрывается,- строго повтор-ила тетечка со шваброй в руках.--Мне убирать надо. Освободите зал.
      - Да-да,- бормотнул Алексей поднимаясь.- Сейчас.
      Он быстро собрал в стопку разъехавшиеся по столу листы и вышел.
      В голове гудело. По набережной гулял ветерок с моря. "Бриз, кажется,неожиданно подумал Алексей и чертыхнулся,- ну и дела!" Скамеек свободных не было - публика расселась на вечерние смотрины. Алексей шел вдоль парапета, зажав под мышкой сюрприз доктора Гриценко. Свободных скамеек все не было, но тут бетонная бровка оборвалась, рассеченная широкой лесенкой ступенек к пляжу. "Вот тут и присядем" - решил Алексей и пристроился на ступеньке так, чтоб не мешать гуляющим, которые и тут роились, как пчелы у летка.
      Перелистав прочитанное, Алексей не без раздражения хмыкнул - дальше шли страницы - ого, целый десяток! - исписанные "каллиграфическим" докторским почерком.
      "-Ладно, как-нибудь разберу,- подумал Алексей, и принялся вчитываться в Сережкины каракули.
      "Разумеется, все это похоже на бред. Но, увы, если это и бред - то только в том смысле, что нормальному человеку все это иначе не воспринять. Машинка твоя добросовестно спечатала - это уж точно. У меня есть тому бесспорное подтверждение. Но по порядку: Когда я тебя просил о машинке, я сам многого не знал, а тому, что знал, значения не придавал. Да и как мог придать? Сейчас же многие факты, разрозненные и непонятные, выстраиваются в железную линию, суть которой - подтверждение того, что спечатала твоя машинка. Вот эти факты - до и после - я постараюсь тебе изложить более или менее связно..." Алексей лежал, не зажигая света. В темном окошке напротив кровати виднелся краешек разрезанной рамой луны. "Одна или две?" - вдруг мелькнуло в голове, и Алексей поежился,- ну и ну!. Письмо Сергея Гриценко, в котором он пытался объяснить (или понять?), Алексей перечел трижды, и сейчас, лежа в темной комнате, он вдруг с отчетливой ясностью увидел, словно наяву, все то, о чем подробно и обстоятельно писал доктор Гриценко...
      ...Новости в маленьком городке, как известно, распространяются со скоростью, обратно пропорциональной его размерам. Правда, иные факты, которые благодаря своей странности могли бы стать предметом живейшего обсуждения, таковыми не становятся - и в каждом случае этому, естественно, есть причина. Так то, чему оказался невольным свидетелем ночной сторож бай Гица, под большим секретом стало известно двум-трем его приятелям, которые решили, что все это ему просто со сна привиделось. Бай Гица же сообразил, что если так подумали приятели, то никаких гарантий нет, что точно так не подумает и директор коммунхоза - хорош же ночной сторож, которому на дежурстве сны снятся. А поскольку баю Гице до пенсии оставалось всего полгода, то он счел за благо, пока не дошло до начальственных ушей, просто-напросто забыть о том, чему он оказался свидетелем во время ночного обхода. Хотя забыть было трудно - настолько ясно стояло все перед глазами.
      Уже светало потихоньку, подтаявшая почти до прозрачности луна сползала за забор, когда бай Гица в очередной раз обходил коммунхозовский хоздвор. Делал он это добросовестно, заглядывая в каждый уголок, и только один "объект" обходил сторонкой - больно уж аромат был специфический. И на этот раз он свернул уже, как вдруг в выгребной яме (тот самый "объект") что-то громко забулькало. Стараясь не дышать, бай Гипа шагнул к краю - и вдруг посреди ямы с шумом что-то вынырнуло и через мгновение это "что-то" страшное, обляпанное, выкарабкалось наверх и с воплем ринулось мимо бая Гицы. В нос шибануло вонью. А когда он пришел в себя и кинулся следом, сдернув с плеча берданку, странного существа и след простыл...
      В общем, бай Гица благоразумно решил не распространяться насчет ночного случая. И то, что вполне могло стать благодаря своей непонятности и необъяснимости новостью номер один по крайней мере на неделю, ею не стало.
      Это печальное обстоятельство в некоторой степени было компенсировано неожиданным появлением "фельдмаршала". Как очевидно, помнит читатель, кое-кому из старожилов в странной этой фигуре почудилось что-то знакомое, но что именно - никто так и не сумел припомнить, и к "фельдмаршалу" вскоре иссяк всякий интерес, если не считать всюду сующих нос краснокожих вождей.
      И вот, когда казалось, что все новости исчерпаны раз и навсегда, случилось нечто странное и при ближайшем рассмотрении непонятное. И новость об этом в один момент облетела весь городишко: в один прекрасный день начальник, милиции, заведующий гороно, директор краеведческого музея и еще семнадцать заведующих, начальников и директоров разных городских учреждений получили анонимные письма, отличавшиеся только подписью: одни были подписаны классически "Доброжелатель", другие непонятно - Тилле из Раталара и Иорр из Венделло.
      То, что эти самые Тилле, Иорр и Доброжелатель - единый анонимщик в трех лицах ясно было с первого взгляда: все два десятка накарябанных на обрывках газет каракулей содержали одно и то же сообщение, которому их неизвестный автор явно придавал огромное значение, поскольку размножил их в таком количестве, на которое у обыкновенного анонимщика просто не хватило бы духу. В письмах коротко, без ненужных подробностей сообщалось: "Эти гады Александру Македонскому танки за полцены отдали. Не иначе взятка".
      Люди серьезные пожали плечами, кое-кто счел анонимку чьей-то довольно плоской шуткой, но на базаре новость эта в центре внимания продержалась почти неделю. И тут, как за первой каплей, хлынул настоящий анони-мный ливень, хлестнувший даже в почтовый япшк поликлиники - однажды утром, вынув свежую почту, среди газет доктор Грнценко обнаружил замусоленный обрымок с "донесением": "Эта сволочь Аусвурф жрет фенил и никто не смотрит".
      Разбирая тусклые карандашные каракули, доктор вдруг спиной почувствовал чей-то взгляд и, обернувшись, увидел, что из-за афишной тумбы, выглядывает "фельдмаршал". Человеку всегда неприятно, когда за ним подглядывают, Сергей Григорьевич машинально скомкал бумажку и бросил. И тут фигура, прятавшаяся за афишной тумбой, с неожиданной прытью метнулась к нему. С каким-то хриплым рыком "фельдмаршал" проворно подхватил с земли скомканную бумажку и отпрыгнул в сторону. В глазах его плескалась такая злоба, что доктор, честно говоря, растерялся. А тот, вдруг выдернув из кармана какую-то деревяшку, наставил ее на Сергея и неожиданно важно и совершенно внятно произнес: "За преступное небрежение сигналами важнейшего значения - пух! пух! пух!". Довольная ухмылка пробежала по его заросшей физиономии, он сунул деревяшку в карман и зашагал прочь.
      А дня через три прикатил Алексей, и тут Сергея Григорьевича и осенила идея насчет "машинки". И как только Алексей прибор сварганил и укатил, доктор принялся за дело. Санитары подхватили "фельдмаршала" без всяких сложностей. Просто "Скорая" тормознула рядом с ним, санитар Иванов выскочил, распахнул дверцу и, следуя строгой инструкции доктора, низко поклонился: "Прошу в карету, ваше превосходительство!". "Фельдмаршал" высокомерно кивнул и полез в машину.
      В палате он вел себя тоже вполне спокойно. А когда доктор взял шлем сенсокоммуникатора, прикидывая - как бы его надеть пациенту, не вызвав протеста, тот неожиданно выхватил шлем у него из рук и водрузил себе на голову.
      Довольная ухмылка проползла по заросшей физиономии - "шапка" явно понравилась. Доктор облегченно вздохнул и щелкнул тумблером.
      Часы шли, "машинка" гудела, лента с легким шуршанием выползала из печатающего устройства, "фельдмаршал" спокойно возлежал в никелированном кресле, подремывая. Легкие гримасы, смысл которых угадать было невозможно, время от времени пробегали по сонной физиономии. Сергей Григорьевич терпеливо ждал. Когда же наконец в аппарате что-то щелкнуло, загорелся красный индикатор и лента самописца замерла, было уже совсем поздно. "Фельдмаршал" встрепенулся, огляделся. Потом содрал с головы шлем, недоуменно посмотрел на него и вдруг, швырнув его на пол, с ревом рванулся к двери.
      Доктор не успел его удержать, да собственно и зачем? Куда он денется в случае надобности?
      Расшифровку записи Сергей ввиду позднего времени отложил на утро. Он еще не знал, что видел "фельдмаршала" в последний раз: в эту ночь "фельдмаршал" пропал.
      Пролить свет на это исчезновение мог бы тот же бай Гида, но он попросту не усмотрел никакой связи между исчезновением "фельдмаршала" и тем, что снова произошло во время его ночного дежурства. Собственно, связывать было нечего, так как с точки зрения бая Гиды ничего не произошло. Просто снова под утро, по привычке и обязанности обходя коммунхозовский хоздвор, он услышал шаги за забором, и отодвинув висевшую на одном гвозде доску, разглядел в предрассветной полутьме фигуру, в которой без всякого труда узнал "фельдмаршала". Тьфу ты, носит его по ночам,- чертыхнулся про себя бай Гида. "Фельдмаршал" остановился в двух шагах от забора и громко сказал кому-то: "Назад, назад, назад - в Хальтштадт!" Потом "фельдмаршал" забормотал тише, бай Гица расслышал немногое, но то, что расслышал, насторожило его.
      "Фельдмаршал" бормотал: "проход... проход... он здесь... проход..." и снова громко: "Назад, в Хальтштадт! Начать сначала!" Последних слов бай Гица не понял, но то, что "фельдмаршал" ищет какой-то проход, было ясно, и еще более ясно, что какой еще проход здесь искать, как не на территорию, им охраняемую. Поэтому бай Гица, не долго думая, щелкнул затвором берданки и гаркнул: "А ну проходи, стрелять буду!" "Фельдмаршал" подпрыгнул и метнулся прочь. Бай Гица успокоенно пристроил берданку на плечо и двинулся дальше. Он не видел, как за его спиной серая тень осторожно перелезла через забор, и только услышал, как что-то громко чавкнуло в выгребной яме.
      Обернувшись, он вгляделся в предрассветную тень, но ничего не увидел, хотел было повернуть, но, поколебавшись, решил - земля, наверное, осыпалась, и зашагал дальше...
      Никогда бы, конечно, не узнать об этом Сергею, не явись дня через два бай Гица на медосмотр. Следуя принципу- с пришедшим на прием нужно устанавливать доверительный контакт, чтобы снять естественное напряжение, доктор доброжелательно расспрашивал бая Гицу о том, о сем, и вовсе без задней мысли, между делом упомянул о "фельдмаршале". Растроганный вниманием доктора, бай Гица и поделился с ним тем, чему оказался невольным свидетелем.
      На следующий день, сразу после работы, Сергей отправился к полуразрушенной водонапорной башне, где увидел кучку мальчишек, что-то оживленно обсуждавших. Явно затевалась некая грандиозная операция, цель которой была совершенно очевидной, поскольку торчала рядом. При виде доктора, мальчишки настороженно замолкли.
      - А если кирпич на голову свалится? - напрямик спросил Сергей Григорьевич.
      Мальчишки, сходу уразумев, что секретнейшие их планы разгаданы, загалдели в один голос: - Не свалится! Мы только посмотреть! Да мы и заходить не хотели!
      - В компанию берете?
      Мальчишки, уже было примирившиеся с тем, что операцию придется отложить, пока этот настырный взрослый не уберется подальше, завопили радостно: - Берем!
      Осторожно переступая через осыпавшиеся кирпичи, они пролезли в пролом. На полу среди щебня валялись какието тряпки, заплесневелые корки, битое стекло. Мальчишки озирались по сторонам с горящими глазами - вот-вот должны были появиться привидения, которые, по свидетельству Вальтера Скотта, обязательно водятся в заброшенных замках. А доктор вдруг увидел в углу поставленную на два кирпича ржавую жестяную духовку. Мелькнула нелепая мысль: а вот и сейф! Духовка действительно оказалась сейфом: открыв скрипнувшую дверцу, Сергей Григорьевич выгреб из "сейфа" кучу мятых бумаг и обрывков газет, исписанных поперек текста карандашными каракулями - и с первого взгляда стало ясно, как это ни нелепо - анонимки, взбудоражившие город, писал он - псих с "фельдмаршальским" чином... Под бумажками в самый угол "сейфа" забилась пухлая засаленная записная книжка.
      Просмотрев бумаги - мальчишки, строя понимающие рожи, передавали их из рук в руки,- они тем же путем выбрались обратно. Записную книжку Сергей сунул в карман.
      Прочитать записи, сделанные каллиграфическим, с писарскими завитушками почерком, было нетрудно. Труднее оказалось расшифровать сокращения слов и предложений, которых на каждой странице было по десятку. Но в конце концов картина вполне омерзительная вырисовалась с достаточной полнотой. И только одна зацепка, как заусенец, мешала связать воедино некоторые факты, никак было не вспомнить какую-то очень важную деталь...
      Алексей приподнялся, нащупал кнопку настольной лампы и, взяв лежавшее сбоку письмо Сергея, нашел нужное место: "Наконец меня осенило, вернее сказать, показалось, что удалось нащупать тропку к этой самой недостающей детали. Взяв домой несколько прошлогодних подшивок газет, целую ночь я листал их, и в результате выудил несколько фактов, которые оказались недостающими звеньями, и, ухватившись за них, удалось вытащить всю цепь.
      "Катастрофа на побережье" - называлась одна из заметок, к сожалению, очень краткая: "В ночь на тринадцатое июня вдруг без всяких видимых причин обрушился огромный кусок побережья в северной части Шлезвиг-Гольштейна, примерно в том месте, где находился полностью уничтоженный американской авиацией в последние дни войны порт Хальтштадт. Предположение, что виной тому пролежавшие в земле два десятилетия неразорвавшиеся авиабомбы, вряд ли серьезно - размеры обвала огромны.
      Существует, очевидно, более вероятное объяснение: громадная каверна, свод которой наконец не выдержал и обрушился, увлекая за собой верхние пласты земли".
      В нескольких газетах я обнаружил две небольшие заметки под рубрикой "Вокруг света". Первая: "Аквалангисты клуба Сан-Донато обнаружили кладбище подводных лодок на глубине двенадцать метров. Это не первая такая находка-в разных районах планеты совсем недавно обнаружены еще семь подводных "кладбищ". Национальная принадлежность подводных лодок не установлена". Вторая заметка: "Рейсовый вертолет, совершающий пассажирские перевозки между островами Кондами и Сенту в Целебесском море, обнаружил на вершине одинокой скалы Клык, возвышающейся в море на полпути между островами, тяжелый танк. Осмотр представителями полицейских властей показал, что танк принадлежит к известному во время второй мировой войны типу германских танков "Тигр". Каким образом этот прекрасно сохранившийся, как-будто только сошедший с конвейера танк оказался на вершине одинокой скалы площадью в несколько квадратных метров неизвестно".
      Все три заметки относились к июню прошлого года. Я подчеркиваю - к июню. Это очень важно. Я не помню, а вернее, не знаю точно - в какой день вдруг возникла посреди газона на бульваре странная и страшная фигура, прозванная мальчишками "фельдмаршалом. Но, что это было в июне - помню точно.
      И еще одно: ни в oдной из газет, начиная с прошлого года, мне не встретилось ни одного сoобщения о таинственных происшествиях в Бермудском треугольнике и других районах, еще недавно поставлявших пищу для размышлений и догадок с завидной регулярностью..." Странное раздражение вдруг охватило Алексея: ну доктор, ну педант, ишь как излагает, все вычислил, все подсчитал- полная ясность, одним словом! И тут Алексей вдруг с ясностью необыкновенной ощутил, что самое время сунуть голову в песок ничего не вижу, ничего не знаю...
      Но это ощущение, однажды уже пережитое, на сей раз только краешком задело и уплыло. Он присел на койке, чертыхнулся от неожиданности: что-то, копошившееся в подсознании, вдруг выплыло совершенно четко оформившейся мыслью. Будь он склонен к высокопарности, впору было бы воскликнуть: "перст божий!" И перст этот прямо и упрямо тыкал в очевидность, которой еще мгновение назад Алексей не сознавал. Сейчас же, как-то странно успокоясь, он вглядывался в эту очевидность: и в той давней уже истории с дротиком, и в недавней ленинградской истории, и в этой фельдмаршальской невероятице было одно общее, одно главное. И это общее, это главное - Время.
      Привычное и непознанное, мгновенное и необъятное, трижды уже явившееся ему не в умозрительных рассуждениях, а явившее ему (уже трижды!) факты, сводящие с ума своей невозможностью и абсолютной реальностью.
      И тут из-под этой оглушающей мысли вывернулась другая, махонькая, но вполне заслуживающая возгласа "эврика!" Странное оцепенение ушло, и Алексей, подоткнув подушку, улегся. Поворочался, пробормотал: "утро вечера мудренее", уже точно зная, что утром - прощай, Ялта! А вечером - да поможет Аэрофлот! - он нажмет кнопку звонка у двери, чей адрес мелкими загогулинами указан на белом картонном прямоугольнике.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Вечер старательно красил окошко густеющей синевой, сумерки заползали в комнату, подступали все ближе и ближе. Но Иван, следуя собственноручно изготовленному лозунгу на стене мастерской, старательно экономил электроэнергию. И только ткнув паяльником вместо проводки в собственный палец, чертыхнулся и нажал кнопку настольной лампы-переноски. Окно, словно в ответ, мгновенно загустело чернотой, темнота разбежалась по углам.
      Иван, удовлетворенно хмыкнув, взял отброшенный было паяльник и, уже ничем не отвлекаемый, продолжал работать, насвистывая по привычке. "Эх яблочко, куда катишься..." Радиоточка за спиной распевала про миллион алых роз, что, впрочем, не мешало Ивану ни паять, ни насвистывать свое "Яблочко".
      Легкими движениями он орудовал в хитросплетениях желтых проводков, каждое касание жальца паяльника оставляло серебристую слезку олова. Иван был доволен - работа ладится. "'Послушаю последние известия,- подумал он,и буду закругляться".
      И тут радио, словно услышав, поперхнулось на полуслове, помолчало и неожиданно громко сказало: - Здравствуйте!
      Иван вздрогнул, поднял голову. Прямо перед верстаком стоял невысокий щупловатый парень и как-то нахально ухмылялся. Глаза у парня тоже были нахальные. Иван заметил сразу и это ему сразу не понравилось.
      - Вы будете Иван Петрович Жуков?
      - Ну я,- хмуро подтвердил Иван, подумав мимоходом, что не иначе пробки у нежданного посетителя перегорели, сам ввернуть новые не может. Ну, коли трешку ему девать некуда, я вверну.
      Но следующий вопрос прозвучал совершенно неожиданно: - Что же вы, Иван Петрович, не по специальности трудитесь? - спросил парень и подмигнул.
      "Чего ему надо?" - начал злиться Иван и, берясь за паяльник, спросил: - Чего надо?
      То ли неожиданный визитер неверно истолковал жест Ивана, то ли начало для чего-то ему нужного разговора складывалось не так, как надо, он вдруг посерьезнел, нахальство уплыло из глаз: - Да не сердитесь, Иван Петрович. Я ведь по делу. Посмотрите-ка вот эту книжицу.
      Иван снова отложил паяльник, медленно поднял взгляд.
      - Что за книжка еще?
      Жуков оглядел протянутую ему книгу. Синяя обложка, вверху белыми буквами - "На кругах времен". Поскольку это название ничего ему не говорило, Иван, равнодушно повертев книжицу, хотел было вернуть ее, обозлясь внутренне и на разговор какой-то непонятный, и на себя за то, что никак разговор этот ненужный не оборвет - вон еще работы сколько - но тот сказал многозначительно: - Не торопитесь. Загляните-ка в оглавление...
      Иван нехотя раскрыл книжку, заглянул в конец, медленно прочитал первое название, второе, третье и остолбенел. На мгновение зажмурясь, мотнул непроизвольно головой и снова посмотрел в оглавление. Четвертая строка осталась на месте, некрупными черными буковками было набрано: "Случай с монтером Жуковым". Не понадобилось и мгновения, чтобы увязалось в одно и название сборника, и название одной из повестей, и фамилия автора, которая сначала скользнула мимо сознания - мало ли на на свете однофамильцев. И всплыло в памяти с пугающей резкостью то, что Иван давно держал под спудом, чтоб не лезло, не будоражило душу.
      - А вы кто будете? - наконец спросил Иван.
      - Алексей Иванович Решетилов,- готовно откликнулся тот и снова подмигнул.
      - Постой, постой,- недоверчиво вскинул бровь Иван, радуясь одновременно, что завязывающийся разговор отодвинет хоть чуть-чуть в сторону то, что снова толкнулось в его жизнь.- Ты не Ивана ли Александровича сынок?
      - Его, его,- весело подтвердил парень.
      Иван пригляделся - точно он. Бегал пацаном, класса на три младше. Шустрый был, в драку лез со старшеклассниками. Лет двадцать назад это было, а смотри, не забылось.
      - А чего тебя аж сюда занесло?
      - А тебя? - вопросом ответил тот.
      - Ну, меня,- не нашелся, что сказать, Иван и перевел разговор: - А где работаешь?
      - Да тут неподалеку...
      Иван понял - не хочет говорить. Почему - непонятно, ну да ладно, как хочешь.
      - И кем?
      - Да как сказать? Монтером вроде,- ухмыльнулся тот, и заторопился: Знаешь что, Иван Петрович, я тебе эту книжку оставлю, на днях забегу,- и не ожидая ответа, шагнул к двери, обернувшись на ходу: - Книжку-то не посей, библиотечная,- и снова нахально подмигнул...
      Ходьбы до дому Ивану было минут десять - общежитие для малосемейных, где ему выдали года три назад отдельную комнату, находилось в семи кварталах от электростанции. Кварталы, привычный к точности, Иван специально посчитал. Однажды попробовал даже подсчитать, сколько шагов от дому до работы, но, не дойдя до тысячи, зазевался, сбился и, посмеявшись над собственной дотошностью, подсчеты эти отставил. Главное - неподалеку. И все нужное под боком - работа, магазины всякие, даже баня всего в двух кварталах. Так что жизнью своей Иван был вполне доволен и потому еще, что тогда, три года назад, после того самого "случая", он в панике удрал из родного городишки куда глаза глядят и, оказавшись здесь, вполне мог устроиться куда хуже. Скажем, на работу надо было бы переться в другой конец города, да еще с тремя пересадками. Гастроном был бы не за углом, а через две трамвайные остановки. Да много ли нужно человеку для неудобства? Гвоздь в башмаке - махонький, но, как запомнилось Ивану еще со школьных уроков литературы, "кошмарней трагедии Гете".
      В общем, жизнью Иван был доволен. И только где-то почти у донышка сознания сидел и в самый неожиданный момент остро ковырял, нарушая привычное равновесие, тот самый "случай". Правда, в последнее время Иван, попривыкнув к новому городу, к новой работе, все реже и все с меньшей отчетливостью вспоминал случившееся с ним по собственной глупости. И даже в глубине души надеялся, что "гвоздик" утомится ли, или затупится, и станет все по старой поговорке: было и быльем поросло. Но "гвоздик" не тупился, он только поджидал. Вот и сейчас вылез неожиданно, претворившись в книжку, принесенную нахальным земляком...
      Ходьбы Ивану до дому было минут десять. Но путь, который он выбрал, нельзя назвать даже окольным - если нанести его на карту города, вышла бы такая путаница линий, что никакой самый заядлый разгадыватель лабиринтов, печатаемых в журналах для проверки смекалки читателя, не смог бы разобраться в Ивановом маршруте.
      Жуков сначала отправился в гастроном. Подождал, пока у кассы набралось побольше народу и только тогда пр-истроился в хвост. Такую же операцию проделал и у прилавка. В результате на покупку пачки пельменей ушло полчаса. Покупка эта, к слову сказать, была вовсе не обязательной, поскольку дома в собственноручно сконструированном холодильнике лежали две точно такие пачки. Потом Иван зашел в хлебный. Но то ли булки, выставленные на прилавке, то ли девчонки-продавщицы ему не понравились, но он недовольно буркнув что-то, зашагал в другую булочную, до которой лучше бы доехать на трамвае, поскольку три остановки все-таки. Но Иван отправился пешком. Однако, как говорится, сколько веревочке ни виться...
      В восьмом часу Иван тыкал ключом в замочную скважину.
      Дорога домой на сей раз заняла не десять обычных минут, а добрых полтора часа. Конечно, Иван понимал, что выглядит это все глупо - книжка-то весь этот путь проделала вместе с ним, и вот она - лежит на подоконнике.
      "Гвоздик" спокойно ждет, пока Иван уймется - прочитатьто все равно придется. Но Иван никак не мог уняться.
      Вскипятил на плитке воду, бросил пельмени, подождал, пока всплывут. Потом... В общем, на поварские развлечения, трапезу и уборку ушло еще около часу.
      Из-за "стены донеслись позывные программы "Время".
      Но телевизор сослужить Ивану службу на сей раз не мог - он лежал в углу аккуратно разложенными на газете кучками разноцветных деталей. Иван додумался, как обыкновенный "Рекорд" перекомпоновать так, чтобы можно было повесить на стену, как картину. Но разобрать разобрал, а собрать не собрал, о чем сейчас пожалел - еще на полчаса можно было отодвинуть возвращение туда, куда ему возвращаться не хотелось, хотя и тянуло иногда, как.омут тянет заглянувшего в него человека.
      Телевизор не работает, не идти же к соседям, совсем было бы глупо. Да и с соседями по этажу Иван по нелюдимости только "здрасьте - до свиданья", а тут вдруг видите ли желательно посмотреть программу "Время"... , сплюнул, сердясь на себя за мальчишество, и решительно шагнул к подоконнику. Потом оглядел комнату, повернулся к койке, но, вспомнив, что читать лежа вредно, придвинул к столу табуретку и, подложив аккуратно газету, перелистал книгу, дойдя до нужной страницы, где сразу под знакомым уже заголовком значилось ГЛАВА ПЕРВАЯ...
      "Павла Федоровича я заметил издалека, он как раз подходил к газетному киоску. Конечно, мне и в голову не пришло, что эта обычная, каждодневная встреча на сей раз обернется так. Павел Федорович уже расплачивался, когда я подошел. Он выложил полтинник, получил тридцать копеек сдачи и десяток экземпляров районки за сегодняшнее число. Это было явным свидетельством, что в газете напечатана его очередная заметочка, потому что в таком случае он на радостях скупал полтиража.
      - Привет, Павел Федорович!
      - А-а, привет.
      - Что, напечатали?
      - Ага, статейку дал. Не читал? - он вытащил из пачки газету, развернул и показал: - Вот, внизу.
      Внизу крохотными буковками, кажется, этот шрифт называется нонпарель, под заголовком "Дар жителя нашего города" сообщалось, что этот самый житель, а именно монтер Жуков И. П. подарил музею коллекцию старинных монет. За что Павел Федорович от имени совета музея выражал тов. Жукову И. П. благодарность.
      Ивана Жукова я знал с детства - мы с ним учились вместе до седьмого класса. Был он детдомовский, родни никакой и после седьмого - в те годы это называлось неполно-среднее образование - подался в ремесленное училище. Исчез Иван надолго. Но когда три года назад, после института, я вернулся работать в наш райцентр, Жуков уже был здесь. Из одноклассников в городе, кроме нас двоих, не осталось никого - это мы с Иваном выяснили при первой же встрече. Выяснил, вернее, я, так как Иван и в детстве особенной разговорчивостью не отличался, и с годами это его достоинство не уменьшилось.
      - А Толик? - спрашивал я.
      - Плавает.
      - А Сережка?
      - Не знаю.
      - А Юрка?
      - Геолог вроде,- отвечал он сверху.
      Сверху - потому что, повиснув на монтерских "когтях", Иван подкручивал крепление изолятора, а я, задрав голову, стоял у подножья столба.
      С тех пор встречались мы с Иваном не так уж редко, но все больше как-то мимоходом. Однажды я увидел его на бульваре с красной повязкой на рукаве. То, что Иван ходит в дружинниках, меня не только не удивило, а скорее даже как-то обрадовало. Еще в школе мы заметили, что обычно спокойный., даже хмурый, Иван, увидев подвыпившего прохожего, буквально синел. По собственному его неохотному признанию, пьяниц он ненавидел "смертным боем". И вот теперь эта повязка на рукаве лучше множества слов подтвердила, что Иван Жуков нисколечко не изменился с тех, уже давних, школьных времен.
      Года два назад он записался к нам в библиотеку. Первое время книги брал и возвращал регулярно. Читал, как говорится, "направленно" - одну фантастику. Как-то я спросил его: - Не надоели тебе эти сказки?
      - Надоели,- неожиданно ответил он.
      - Так зачем берешь? - удивился он.
      - Надо,- хмуро ответил Иван и, сунув в карман томик "Современной фантастики", ушел.
      Потом он вдруг перестал появляться. Может, занят, а может, все, что хотел, перечитал, или того больше - личную библиотеку завел. Но вот остался за ним долг - это плохо. Тем хуже, что "Машина времени" Уэллса была у нас в библиотеке только в двух экземплярах, и вот один из них застрял у Жукова. По просьбе заведующей я написал должнику две открытки, но они, как выражался один мой приятель, "остались глазом вопиющего в пустыне". Вспомнив сейчас об этом, я подумал, что хочешь не хочешь, а придется все-таки сходить к должнику домой, иначе пленницу не выручишь, если она еще жива, конечно.
      - Я всегда говорил, что успех музея в поддержке общественности,- с чувством произнес Павел Федорович, увидев, что я пробежал заметку.
      - Хороша общественность - музею монеты дарит, а в библиотеке книжки зажиливает!
      - Ты Жукова знаешь? - обрадовался Павел Федорович. - Еще бы.
      - Вот хорошо-то! - еще больше обрадовался Павел Федорович.
      - Да что такое? Что с того, что я Жукова знаю?
      И тут Павел Федорович еще раз напомнил, что вся общественность должна помогать процветанию музея и в данном случае я тоже, как представитель этой самой общественности. Моя помощь, по мнению Павла Федоровича, заключалась в следующем. Дело в том, что Жуков, принеся монеты в музей, на все вопросы отвечал невнятно - то ли нашел, то ли купил. А под конец, обозлившись на расспросы, сказал: "Берете - берите, а не надо - и мне сгодятся..." Павел Федорович, конечно, тут же отступился, но беспокойство прочно поселилось в его душе. Беспокойство это питалось сугубо научными опасениями: из популярной литературы Павел Федорович хорошо знал, какой вред науке наносят самодеятельные археологи. Расковыряв случайно найденный клад, они берут то, что им представляется ценным, а всякие там черепки, костяшки, посчитав мусором, так и оставляют. И гибнут ценнейшие материальные свидетели, которые опытному человеку могли бы рассказать удивительно много, а может быть даже, и произвести целый переворот в научных представлениях современников.
      Все это Павел Федорович выложил мне в один присест и спросил: Согласен?
      - С чем,- с переворотом в научных представлениях?
      - Э,- обиделся Павел Федорович,- я же серьезно, а тебе только шутки шутить.
      - Да ладно, с чем же согласиться я должен?
      - Надо поговорить с Жуковым. Может, он и в самом деле нашел их на каком-нибудь чердаке. А если раскопал? Вот это точно надо знать.
      - Ты же с ним говорил?
      - Мне не сказал. А тебе, может, скажет. Вы же знакомы.
      Конечно, если бы не нужно было выручать Уэллса, я увернулся бы от выполнения своего "общественного долга", но поскольку к Жукову идти надо было так или иначе, я согласился, чем обрадовал Павла Федоровича несказанно...
      Так вышло, что обещание свое мне пришлось выполнить в тот же день. Как на грех "Машину времени" спрашивали трижды, и когда какой-то очкарик-десятиклассник вежливо попросил ее же, я окончательно решил сегодня же вечером отправиться к Жукову. Посмотрев в формуляре адрес, я даже обрадовался: совсем недалеко, чуть ниже соборного парка...
      Свернув с Почтовой на Александровскую, сразу же на воротах второго от угла дома я заметил нужный номер - 170. Во дворе какая-то тетка, хозяйка, видимо, кормила цыплят. Приоткрыв калитку, я поздоровался и спросил: - Иван Жуков здесь живет?
      - Здесь,- ответила тетка и, прикрикнув на суетившихся цыплят: "кыш!", добавила: - Только пришел. Позвать или зайдете?
      - Зайду, пожалуй.
      -- Ну так из сеней направо...
      Из-за двери послышалось: - Вы, тетя Вера?
      В комнате скрипнула пружина, послышались шаги, и дверь распахнулась. На пороге стоял Жуков. Приходу моему он не удивился нисколько, только сказал: - А, это ты...- и, помолчав, добавил: - заходи.
      Сейчас я понимаю, что если бы заговорил с Жуковым сразу о монетах, ушел бы несолоно хлебавши. Но по чистой случайности, вовсе не из предусмотрительности, я заговорил с ним совсем о другом. Больше того, я не стал поминать ему его долг, поскольку сразу заметил на этажерке знакомый корешок. Я просто спросил, усевшись на пододвинутую табуретку: - Что не заходишь?
      - Да так, дела,- неохотно буркнул Иван, и тут бы нашему разговору и закончиться, но случиться этому я позволить не мог, помня надежды Павла Федоровича, - Ты ведь фантастикой интересовался?
      В глазах Жукова вспыхнули злые огоньки.
      - Вот на днях Азимова получили. Хотя, признаться, я твоего интереса к фантастике не разделяю. Особенно вот такого рода,- я деликатно кивнул в сторону этажерки.
      Жуков меня не перебивал.
      - Конечно, от Уэллса до Азимова расстояние такое же, как, скажем, от телеги до электровоза. Но, по-моему, разница тем не менее внешняя. Потому что передвигаться во времени одинаково невозможно ни на уэллсовской машине, ни в азимовских капсулах.
      - Как знать...- неожиданно сказал Иван.
      Я опешил.
      - Уеду я отсюда...- вдруг глухо сказал он.
      - Чего так? - удивился я неожиданному повороту.- Куда уедешь?
      - А куда-нибудь...- обронил Иван и замолчал, Видно было, что продолжать ему об этом не хочется.
      Глянув на часы, я решил, что пора собираться восвояси и самый раз спросить Жукова о монетах.
      - Слушай, Иван, в газете сегодня о тебе заметка есть. Видел?
      - Еще чего? - удивился Жуков.- Какая заметка?
      Я полез в карман, достал специально захваченный на этот случай номер. Иван прочитал внимательно, усмехнулся. И тут я и спросил его напрямик: Слушай, а откуда у тебя эти монеты?
      Иван помолчал, потом встал, прошелся тяжело до комнате и, резко обернувшись, спросил: - Погулять не хочешь?
      - Пройтись, что ли?
      - Ну, не на свадьбе же,- усмехнулся он.- Так пройдемся?
      - Чего же...
      Жуков вышел в сени, что-то копался там минут пять, вернувшись в комнату, достал из шкафчика электрический фонарик, сказал: - Пошли...
      В сенях он взял прислоненный к стенке небольшой продолговатый сверток и пропустил меня вперед.
      Уже совсем стемнело. Иван шагал быстро и уверенно, я едва поспевал за ним - все это было мало похоже на прогулку.
      - Куда это мы летим? - спросил я его в спину.
      - Сейчас придем,- бросил он не оборачиваясь, но все же сбавил скорость.
      К соборному парку мы падошли с нижнего конца - вход был с противоположной стороны. Жуков огляделся - в чахлом свете редких фонарей улица была пустынной - местный "бродвей" лежал в двух кварталах отсюда, вся толкотня сейчас там.
      - Лезем здесь,- скомандовал Иван, бросил через ограду свой сверток и полез следом. Стараясь не зацепиться за декоративные пики, которые ничем не уступали своим недекоративным родичам, я перелез через ограду и сказал Ивану: - Хороша прогулочка. На любителя.
      Жуков промолчал, посветил фонариком, буркнул: - Сюда...- и, продравшись через кусты, мы оказались на крохотной полянке.
      - На, свети,- ткнул он мне в руки фонарик и, присев на корточки, стал разворачивать свой сверток. В желтом пятне света остро сверкнула заточенная кромка маленькой саперной лопатки.
      Иван взял лопатку, сказал снова: - Свети,- и примерившись, очертил лопаткой неровный квадрат.
      "Неужели у него здесь монеты закопаны? - мелькнула мысль.- Часть отдал в музей, а часть оставил здесь, И сейчас забрать решил?" Тем временем Жуков аккуратно поддел лопаткой дерн толщиной пальца в два и отвалил пласт в сторону.
      - Ну, а теперь гляди,- сказал он, отложив лопатку.
      Я всмотрелся в черный квадрат свежей земли и вдруг - я не поверил глазам - чуть в стороне от центра квадрата в луче фонарика тускло блеснула большая монета. Секунду назад ее не было!
      "Когда же он успел подбросить ее?" - мелькнула нелепая мысль и тут же исчезла: прямо на моих глазах из земли высунулась наполовину вторая монета с тонкой насечкой по бортику.
      - Слушай, что же это такое? - спросил я неожиданно осевшим голосом.
      - Смотри, смотри,- ответил Жуков, осторожно высвободил застрявшую в земле монету, положил ее рядом на траву, туда же небрежно бросил вторую.
      Мы просидели на корточках полчаса, и за это время из земли - именно из земли, потому что больше им взяться было неоткуда, вынырнули еще семнадцать монет - маленьких и больших, блестящих и тусклых, с понятными и непонятными надписями. Потом они пересталипоявляться, и минут через пять Иван сказал: Все, сегодня больше не будет...- и аккуратно взяв пласт дерна, положил его на место и притоптал.- Пошли...
      - Слушай, что же это такое? Ты толком мне сказать можешь?
      - Могу,- ответил Жуков.- Потом.
      - Ну, а те, что в музей сдал, ты здесь нашел?
      - Нет.
      - А где?
      - Пошли,- вместо ответа сказал Иван и, не дожидаясь нового вопроса, поднял снова увязанную в тряпку лопатку и зашагал к выходу из парка. Сообразив, что пока Жуков сам не решит сказать, слова из него не вытянешь, я замолчал. А предчувствие, что мне предстоит услышать нечто невероятное, крепло с каждой минутой, пока мы выбирались из кустов на освещенную аллейку к выходу. Иначе на кой черт было показывать мне это поразительное место?
      Выйдя из парка, мы свернули на улицу Танкистов и через квартал Иван облегченно сказал: - Открыто...
      "ЗэЗэ" была набита битком. Иван помрачнел, но поужинать где-то нужно было. Мы кое-как протиснулись к угловому столику, который, судя по всему, вот-вот должен был освободиться. Два осоловевших приятеля с надеждой пересчитывали медяки, так и сяк раскладывая их на скользкой пластмассе стола. Судя по их осанке, надежда отыскать в кармане завалявшийся рубль была несбыточной.
      И все-таки, чтобы уразуметь это, им понадобилось минут пятнадцать. Шашлычная гудела, в полной мере оправдывая свое неофициальное название "Зеленый Змий". Иван еще раз огляделся и, нахмурясь, сказал: - Ладно, завтра мы сюда с нашими ребятами заглянем. Давно эту рыгаловку прикрыть пора...
      ...Первой мыслью было - разыгрывает.
      Но Жуков, машинально тыкая вилкой, рассказывал ровно, неторопливо и только в глазах его, когда он взглядывал прямо, появлялось какое-то беспомощное выражение.
      - Не веришь? - вдруг вскидывался он.- Думаешь, вру?
      - Верю,- как можно спокойнее отвечал я, хотя в голове колотилась мысль: да может ли быть такое?!
      Когда мы вышли из "ЗэЗэ" перед самим уже закрытием, Иван остановился и сказал: - Ты только не трепись об этом. Все равно никто не поверит...
      Я кивнул и, ошалевший от двухчасового рассказа, побрел домой.
      Ночью мне снились рыцари, чавкающие повидлом, огромные трехкопеечные монеты, резиновые пружанки, некто по прозвищу Собака и самая обыкновенная желтая собака.
      Кот натягивал огромные сапоги и рассуждал об экзистенциализме...
      Проснулся наутро я совершенно разбитым. И, хотя накануне кроме чаю я не пил ничего - с тем самым ощущением, которое знакомо каждому, кто накануне несколько переборщил в соревновании с Бахусом. Встав, я принялся лечиться по системе йогов. Системе этой меня обучил еще в студенческие времена Сережка Андреев. Правда, насчет принадлежности этой системы йогам я еще тогда сомневался, поскольку, как известно, йоги водки не пьют, так что система такая им вроде ни к чему. Но так или иначе Сережкин способ помогал хорошо, и через полчаса я чувствовал себя вполне сносно. И все-таки что-то мешалс.
      Это "что-то" была пугающая уверенность, возникшая на грани сна и пробуждения и крепнувшая с каждой минутой: Жуков не врал.
      Откуда она взялась, эта уверенность, я не понимал, и это раздражало еще больше.
      Натянув брюки, я почувствовал оттягивающую карман тяжесть и вспомнил монеты... Осмотрев и ощупав каждую, я снова ссыпал их в карман...
      Челюсть у Павла Федоровича отвалилась, когда я, подняв его с постели, небрежно сунул ему под нос наугад вынутую из кармана монету. А когда я высыпал перед ним целую горсть, он икнул и схватил меня за плечо: Откуда?! Да ты понимаешь, что это такое?!
      - Одевайся и пошли,- сказал я, и он, довольно удачно попадая в рукава, оделся, время от времени повторяя: - Нет, ты ничего не понимаешь. Я таких даже не видел! Это же уникумы... Половина, по крайней мере...
      Несмотря на расспросы, я не сказал Павлу Федоровичу откуда эти монеты. Мне вдруг захотелось проделать с ним тот же опыт, что проделал со мной вчера Жуков и увидеть свое вчерашнее выражение на физиономии Павла Федоровича, когда вдруг у него на глазах из земли начнут выскакивать монеты, как лягушки ир лужи.
      Когда мы прошли через весь парк и до нужной полянки оставалось несколько десятков шагов, из-за кустов послышалось урчанье мотора. А через минуту мы стояли у довольно глубокого с ровными стенками рва, который трудолюбиво прогрызал поперек полянки желтый канавокопатель. Для чего - под фундамент ли новой бильярдной или другого крайне необходимого культурного учреждения - не знаю.
      - Ну, в чем дело? - потянул меня за рукав Павел Федорович.
      И мне ничего не оставалось делать, как ткнуть рукой наугад под ближайший куст: - Вот тут валялись...
      Павел Федорович присел на корточки и, пошарив в траве, огорченно выпрямился.
      - А знаешь,- вдруг вспомнил он,- я ведь тоже гдето здесь,- он осмотрелся,- нашел в прошлом году монету - талер Сигизмунда...
      Конечно, здесь - уж это я знал точно. И так же точно я знал, что прохода, по которому вернулся домой первый в мире изобретатель машины времени Иван Жуков, больше не существовало. Тончайшее равновесие сопряженного времени рухнуло под трудолюбивым ножом канавокопателя. Единственное достоверное доказательство истинности рассказа Ивана Жукова исчезло навсегда...
      Иван советовал "не трепаться", потому что, дескать, все равно никто не поверит. Я никому и не рассказывал, но не только из опасения, что не поверят. Нужно было сначала самому разобраться, попытаться найти объяснение тому невероятному, что случилось с Иваном Жуковым.
      Но даже когда где-то вдалеке забрезжило - нет, не объяснение, а догадка, только догадка, я и не помышлял написать об этом странном случае. Все сложилось само собой. Года через два я познакомился с Дмитрием Степановичем Колосовым и узнал историю ничуть не менее невероятную, чем случившееся с Жуковым. О находке Колосова я написал рассказ, который был напечатан несколько лет назад в журнале "Кодры". Правда, рассказ в редакции снабдили подзаголовком "фантастический", хотя скорее его нужно было бы назвать документальным - я старался не отойти ни на шаг от известных мне фактов. Но это редакционное "уточнение" послужило неожиданным толчком, развеявшим посеянное Иваном сомнение: "все равно не поверят". И я решил рассказать о случае с монтером Жуковым, уже по собственной инициативе предпослав подзаголовок "фантастическая повесть".
      Когда я начал работать над этой повестью, Жукова уже давно не было в нашем городке. Это безусловно осложнило мою работу - многое, о чем я не успел расспросить, теперь спросить было не у кого. Так что, если у читателя по ходу рассказа будут возникать вопросы, он должен знать, что те же вопросы возникали и у меня. На многие из них я нашел ответ или, по крайней мере, пытался найти. Но об этом после. Сейчас же я хочу рассказать все, что известно мне о случившемся с Иваном Жуковым с его собственных слов".
      "Дернул же меня черт трепаться",- подумал Иван. Но злости, подспудно назревавшей в нем, когда он узнал о существовании этой книжки, злости он почему-то не испытывал, и чертыхнулся скорее по инерции. Ему даже стало интересно, хотя он и не совсем понял рассуждения о сопряжении времен. Для него эти невесть откуда появлявшиеся монеты появлялись совершенно естественно - он знал и откуда они, и как выныривают из земли, и почему именно в этом месте. Еще бы ему не знать! Если бы не эти паршивые монетки, черт знает, как все сложилось бы дальше. Ну а уж то, что книжке это вовек бы не появиться на свет божий - так это точно. По той простой причине, что Иван Жуков мотался бы где-то между ста времен, замешанных, как тесто для слоеного пирога, или сидел бы в "Бухвете", с тоской глядя и не дивясь уже, как бухгалтер Павел Захарович в обнимку с бритоголовым половецким ханом распевают "Гаудеамус игитур". А автор этой самой книжицы сидел бы себе в районной библиотеке и выдавал всякие там "Машины времени" любознательным читателям, и ни сном ни духом не ведал бы о том, что случилось с монтером Жуковым.
      В общем, выходило, что случай случаем, а ежели бы не Жуков, то книжку эту не написать бы товарищу библиотекарю. Так что Жуков, выходит, не только герой повести, но и в некотором роде ее соавтор. Мысль эта мелькнула и пропала, а Жуков, снова уткнулся в книгу, бормотнув: "Ну, что там еще с нами случилось?" "Тот, кто случайно сказался бы в этот душный июльский вечер на задворках городской маслобойки, мог бы стать свидетелем некоторых событий, не вполне понятных на первый взгляд. Ну, во-первых, сквозь кое-как заколоченное окошко развалюхи, абсолютно незаслуженно именовавшейся "склад", явственно пробивался свет. Даже очень глупый или, скажем, очень пьяный вор не стал бы залезать в этот "склад", поскольку утиль куда лучшего качества и "в ассортименте", и в количестве можно было раздобыть на площадке Вторчермета, располагавшейся через дорогу. Так что случайный свидетель тут же отбросил бы эту мысль, тем более что ему наверняка пришло бы в голову куда более романтичное и даже страшное объяснение. И, если бы испуганный этим страшным объяснением прохожий не убрался бы, поминутно оглядываясь, восвояси, а постоял, прислушиваясь, он получил бы еще одно подтверждение своей пугающей догадке. Потому что время от времени из развалюхи доносился свист, и не простой, а художественный. Кто-то, прятавшийся внутри, через относительно равные промежутки высвистывал фразу, в которой, несмотря на некоторую фальшь, можно было услышать "эх, яблочко, куда ты катишься?" Даже начинающему почитателю детективных романов, повестей и рассказов в один момент стало бы ясно, что этот свист не что иное как условный знак, или, по-научному выражаясь, пароль. Свет в заброшенной развалюхе и художественный свист в той же развалюхе - сочетание столь недвусмысленное, что даже недоверчивый читатель тут же раскаялся бы в прошлых своих сомнениях относительно того, что вражеский диверсант может быть заброшен в населеный пункт Н с целью выкрасть годовую отчетность местного ателье индпошива или подложить бомбу, скажем, как в данном случае, под сарай маслобойки.
      И поскольку общеизвестно, что даже самый завалящий шпион обязательно вооружен минимум бесшумным пистолетом, то мы, конечно, не вправе требовать от случайного прохожего собственными силами выяснять, есть ли у свистуна в развалюхе такой пистолет или какая-нибудь штука похуже. Вероятно, происходившее в этот вечер в сарае маслобойки так и осталось бы тайной, если бы случайным прохожим не оказался заведующий танцплощадкой в бывшем соборном парке (он же кассир и билетер) Вася Трошин. Васе было основательно за сорок, но благодаря постоянному общению с молодежью он сохранил такой признак молодости, как право называться не Василий Кондратьевич, а просто Вася. Вася был человек нелюбопытный, но подвыпивший, и поэтому свет в сарае принял как нечто само собой разумеющееся, решив, что свет горит в сторожке. А поскольку, во-первых, в кармане у него было полбутылки, а, во-вторых, домой ему идти не хотелось ни с бутылкой, ни без, и решил он заглянуть на огонек. А, решив, зашагал напрямик через заросли чертополоха, вообразившего, что задний двор маслобойки отдан ему в полное владение, что, впрочем, так и было.
      Дернув щелястую дверь, Вася удивился - заперто. Но не успел он ничего подумать, как звякнула щеколда, и на пороге встал хорошо известный Васе, как и всему городу, электромонтер Иван Жуков, за глаза называвшийся в высшей степени остроумно- Жук.
      Жук был человек мрачный. Несколько лет назад он попал под машину, после чего месяца три провалялся в больнице, что, конечно, веселости ему не прибавило.
      - Ну, чего тебе? - спросил Жук.- Больше шляться негде?
      Вася, честно намеревавшийся разделить свои полбутылки с предполагаемым сторожем, был оскорблен в лучших чувствах.
      - Давай мотай отсюда,- добавил Жук, не ожидая ответа.
      Даже, если бы Вася был трезв, появление незваного гостя вряд ли вызвало бы у Жукова прилив энтузиазма.
      Но вдобавок Жуков, как известно, не выносил пьяных. К своему несчастью, Вася об этом и не подозревал и потому вместо того, чтобы последовать совету Жука, оскорбленным голосом спросил: - А чего вы грубиянничаете, гражданин? И чего в такой поздний час находитесь на невверенной вам территории? Так я и милицию могу вызвать!
      - Ну, иди вызывай, алкаш,- спокойно сказал Жук, взял Васю за плечо, повернул, и Вася понял, что сейчас последует. Но возразить он не успел и, пролетев несколько метров - пинок был крепкий,- рухнул на груду кирпича в чертополоховых зарослях. Не оглядываясь, он вскочил и поступил так, как поступил бы случайный прохожий, увидев дуло бесшумного пистолета,- Вася ринулся наутек. За углом, под фонарем он остановился, ощупал себя, и горькая обида сжала сердце: штанина была мокрая, а в кармане противно скрипнули осколки. Вася, стараясь не порезаться, вытащил бывшую бутылку из промокшего кармана и, полный желания мести, быстро зашагал к центру - в милицейский пост, жаловаться и требовать возмездия хулигану Жуку.
      Васин же обидчик, прикрыв дверь и чертыхнувшись, снова принялся за прерванную работу. Возясь у какогото странного сооружения, он снова начал высвистывать, слегка фальшивя, фразу, которую вполне можно было принять за пароль. Но те, кто был знаком с Иваном Жуковым ближе, знали, что такое насвистывание (почему именно "Яблочко" - неизвестно) свидетельствует: Иван чем-то очень доволен.
      Иван Жуков действительно был доволен - работа, длившаяся уже третий год, близилась к концу. Странное сооружение, над которым с гаечным ключом склонился Жук, вот-вот должно было начать действовать. Если бы Вася встретил более гостеприимный прием, он увидел бы, что Иван колдует над какой-то штукой, весьма напоминающей большой трехколесный велосипед. Но велосипед, опутанный разноцветными проводами и увешанный со всех сторон трансформаторными блоками, катушками и еще какими-то вовсе непонятными штучками.
      Однако ни Вася, ни самые заядлые знатоки научной и ненаучной фантастики, увидев машину Жукова, не смогли бы определить ее назначения, ибо с самого начала Жуков решил изобретать велосипед, не считаясь с тем опытом, который был накоплен со времен Уэллса. Иван был трезво мыслящим человеком и, основательно поразмыслив, пришел к выводу, что все его литературные предшественники шли неверными путями. Вывод такой сделал Жуков на том справедливом основании, что машина, которую намеревался построить он, существовала только на страницах книг и не выпускалась до сих пор ни серийно, ни хотя бы одиночными экземплярами. Короче говоря, все эти машины, основанные на самых различных принципах - и простых, и сложных, и головоломных, были занимательной выдумкой, не больше. А Ивану Жукову позарез была нужна реальная, персональная и главное, действующая машина времени.
      Для чего она была ему нужна, скажем чуть позже, пока же пусть читатель поверит, что нужна была очень. Иначе зачем бы серьезный и рассудительный Жуков изо дня в день, без выходных и без праздников, после нелегкого трудового дня допоздна вкалывал бы в заброшенном сарае целых три года?
      Итак, с самого начала отвергнув все псевдонаучные идеи, которые клали в основу своих машин многочисленные герои фантастических романов, Иван Жуков взялся за дело, руководствуясь здоровым инстинктом изобретателя велосипеда. Трудно сказать, что в конце концов получилось бы у него, скорее всего не получилось бы ничего, если бы не то жгучее желание, которое было стержнем предпринятой работы. Именно то, чего не хватало его предшественникам и возможным конкурентам. По не совсем проверенным данным, ежегодно в мире предпринимается около двухсот тысяч попыток изобрести перпетуум мобиле и примерно столько же попыток создать машину времени. И тот факт, что последнее удалось одному только Ивану Жукову, заставляет нас настаивать, что именно жгучее желание и было непременным условием успеха, которое позволило Ивану Жукову выполнить невыполнимую, или точнее говоря, не выполненную никем до него задачу.
      Как часто великие открытия имеют поводом совершенно ничтожные происшествия - пресловутое яблоко Ньютона, например. И страшно подумать, что изобретение машины времени могло не состояться, если бы обычный ход Ивановой жизни не был бы неожиданным образом нарушен и дальнейшие события не выстроились в совершенно иную цепочку, последним звеном которой и стало великое изобретение, Дело было так: в декабре 1960 года Иван Жуков выиграл по трехпроцентному займу ни много ни мало целых пять тысяч рублей. И для начала решил заплатить вперед за квартиру на год. Шагая домой вечером, он зазевался, а вернее, задумался, и тут прямо на него вылетел, ослепив фарами, грузовик. В беспамятстве Иван провалялся на больничной койке ровно три месяца и три дня. В общем, когда он выписался из больницы, оказалось, что выигранные им трешки, пятерки и полусотенные, которыми три месяца назад выдали в сберкассе выигранные им пять тысяч, сегодня интересуют только коллекционеров, и ни на один рубль из этих пяти тысяч не купить даже пачку сигарет "Памир". За неделю до выписки закончился срок обмена старых денежных знаков на новые, выпущенные при реформе 1961 года.
      Другой на месте Ивана плюнул бы с досады или, на худой конец, запил бы с горя. Последнего от Ивана ждать было невозможно, а плюнуть он не мог из принципиальных соображений. Потому что не меньше, чем пьянство, а может быть, даже и больше, он ненавидел всяческую несправедливость. Поэтому-то, в частности, он даже и не задумался, когда участковый Хрисов предложил ему вступить в народную дружину. Дело даже не в том, что дядю Петю, как в неофициальной обстановке звался Хрисов, Иван уважал искренне и давно. И причины этого уважения были особые. В октябре сорок пятого года молоденький милиционер привел в детдом несусветно худого и голодного оборвыша, которого выудил из товарного вагона, стоявшего на запасных путях. Беспризорник этот путешествовал на товарняках уже второй год, но на сей раз перепутал в темноте и полез не в тот вагон. Путешественнику было семь лет, звали его Иван, фамилия была Жуков, а отчества своего он не знал. А поскольку при записи в детдом отчество непременно требовалось, то, недолго поразмыслив, милиционер сказал: - Ну, нехай будет Петрович...
      Шли годы, но ефрейтор, потом сержант и, наконец, старший сержант Петр Ильич Хрисов поддерживал с Иваном, как говорят, тесную связь. И не только потому, что у него самого судьба сложилась, как у того солдата из песни "Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью...", и не только потому, что в судьбе его и в судьбе подобранного им пацана было так много похожего, но и потому, что мальчишка этот приглянулся ему какой-то внутренней твердостью и неразговорчивой рассудительностью. Иван был трезво мыслящим человеком и, основательно поразмыслив, пришел к выводу, что все его литературные предшественники шли неверными путями. Вывод такой сделал Жуков на том справедливом основании, что машина, которую намеревался построить он, существовала только на страницах книг и не выпускалась до сих пор ни серийно, ни хотя бы одиночными экземплярами. Короче говоря, все эти машины, основанные на самых различных принципах - и простых, и сложных, и головоломных, были занимательной выдумкой, не больше. А Ивану Жукову позарез была нужна реальная, персональная и главное, действующая машина времени.
      Для чего она была ему нужна, скажем чуть позже, пока же пусть читатель поверит, что нужна была очень. Иначе зачем бы серьезный и рассудительный Жуков изо дня в день, без выходных и без праздников, после нелегкого трудового дня допоздна вкалывал бы в заброшенном сарае целых три года?
      Итак, с самого начала отвергнув все псевдонаучные идеи, которые клали в основу своих машин многочисленные герои фантастических романов, Иван Жуков взялся за дело, руководствуясь здоровым инстинктом изобретателя велосипеда. Трудно сказать, что в конце концов получилось бы у него, скорее всего не получилось бы ничего, если бы не то жгучее желание, которое было стержнем предпринятой работы. Именно то, чего не хватало его предшественникам и возможным конкурентам. По не совсем проверенным данным, ежегодно в мире предпринимается около двухсот тысяч попыток изобрести перпетуум мобиле и примерно столько же попыток создать машину времени. И тот факт, что последнее удалось одному только Ивану Жукову, заставляет нас настаивать, что именно жгучее желание и было непременным условием успеха, которое позволило Ивану Жукову выполнить невыполнимую, или точнее говоря, не выполненную никем до него задачу.
      Как часто великие открытия имеют поводом совершенно ничтожные происшествия - пресловутое яблоко Ньютона, например. И страшно подумать, что изобретение машины времени могло не состояться, если бы обычный ход Ивановой жизни не был бы неожиданным образом нарушен и дальнейшие события не выстроились в совершенно иную цепочку, последним звеном которой и стало великое изобретение. Дело было так: в декабре 1960 года Иван Жуков выиграл по трехпроцентному займу ни много ни мало целых пять тысяч рублей. И для начала решил заплатить вперед за квартиру на год. Шагая домой вечером, он зазевался, а вернее, задумался, и тут прямо на него вылетел, ослепив фарами, грузовик. В беспамятстве Иван провалялся на больничной койке ровно три месяца и три дня. В общем, когда он выписался из больницы, оказалось, что выигранные им трешки, пятерки и полусотенные, которыми три месяца назад выдали в сберкассе выигранные им пять тысяч, сегодня интересуют только коллекционеров, и ни на один рубль из этих пяти тысяч не купить даже пачку сигарет "Памир". За неделю до выписки закончился срок обмена старых денежных знаков на новые, выпущенные при реформе 1961 года.
      Другой на месте Ивана плюнул бы с досады или, на худой конец, запил бы с горя. Последнего От Ивана ждать было невозможно, а плюнуть он не мог из принципиальных соображений. Потому что не меньше, чем пьянство, а может быть, даже и больше, он ненавидел всяческую несправедливость. Поэтому-то, в частности, он даже и не задумался, когда участковый Хрисов предложил ему вступить в народную дружину. Дело даже не в том, что дядю Петю, как в неофициальной обстановке звался Хрисов, Иван уважал искренне и давно. И причины этого уважения были особые. В октябре сорок пятого года молоденький милиционер привел в детдом несусветно худого и голодного оборвыша, которого выудил из товарного вагона, стоявшего на запасных путях. Беспризорник этот путешествовал на товарняках уже второй год, но на сей раз перепутал в темноте и полез не в тот вагон. Путешественнику было семь лет, звали его Иван, фамилия была Жуков, а отчества своего он не знал. А поскольку при записи в детдом отчество непременно требовалось, то, недолго поразмыслив, милиционер сказал: - Ну, нехай будет Петрович...
      Шли годы, но ефрейтор, потом сержант и, наконец, старший сержант Петр Ильич Хрисов поддерживал с Иваном, как говорят, тесную связь. И не только потому, что у него самого судьба сложилась, как у того солдата из песни "Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью...", и не только потому, что в судьбе его и в судьбе подобранного им пацана было так много похожего, но н потому, что мальчишка этот приглянулся ему какой-то внутренней твердостью и неразговорчивой рассудительностью, редкой не то что у пацанов, но и у иных взрослых. И по совету Хрисова же Иван определился в ремесленное: "Чего тебе не хватает? Специальности. Вот и думай".
      Так что основания уважать Хрисова у Ивана, как видим, были.
      Но было еще одно. Ну зачем, спрашивается, тогда, в сорок пятом, нужно было ему возиться с каким-то вшивым беспризорником? Выгнал бы из вагона и ладно. А он повез его за полсотни километров - в детдом. Первое было бы несправедливо, второе - справедливо. А понятия эти Иван к своим семи годам научился очень четко различать.
      И ничего более ненавистного, чем несправедливость, он не знал. И неважно- большая ли, малая ли. И первое интуитивное впечатление от Хрисова было - справедливый дядька. А раз справедливый - значит, хороший. Потомуто тогда Иван и подчинился, и поехал с ним. Захотел бы удрать - так в два счета, опыт у него по этой части был богатый. Но не захотел. И никогда об этом не жалел. А о знакомстве с Хрисовым тем более, что с годами первое ощущение превратилось в уверенность, в знание - дядя Петя человек справедливый. Это было самое главное. И когда участковый предложил ему вступить в дружину, Иван нисколько не колебался, потому что, если хулиган пристает к женщине или, скажем, к девушке - это прежде всего несправедливость.
      Случившееся с ним Иван тут же, естественно, причислил к столь ненавистной ему категории: деньги он выиграл по закону, но стечение обстоятельств помешало ему их получить. И это было несправедливо. И именно по этой причине Иван никак не мог плюнуть. Неважно, что деньги в обшем-то не такие уж большие. Главное - принцип: справедливость нужно восстановить. Но как? Здесь бы и могла оборваться цепочка неожиданных событий, но вступил в действие закон лавины - один камешек потащил за собой следующий. Таким следующим камешком оказалась книжка, которую читал на дежурстве Иванов напарник Костя Белан. Даже не книжка, а одно ее название - Костя читал уэллсовскую "Машину времени". Это уже потом Иван прочитал эту, как и многие другие такого рода книги, в поисках технического решения, и, не найдя, принялся изобретать собственный велосипед. Книжки он сдал в библиотеку, на этажерке осталась одна только "Машина времени" Уэллса, сохраненная Иваном из смутно сентиментальных соображений - память о первом, хоть и неверном этапе его поисков.
      Не боясь повториться, напомним, что случай - это непознанная закономерность. И лишним подтверждением этой формуле служит то, что изобретение машины времени электромонтером Жуковым- факт, возвышающийся над поверхностью, подобно вершине айсберга, сам же айсберг скрыт в Лице воды. Но зная историю Ивана Жукова, мы теперь понимаем, что он не мог не изобрести свою машину: Ивану очень не хотелось терять пять тысяч рублей (пятьсот новыми), и именно это и привело его на путь, закончившийся столь успешно: он построил машину времени, с помощью которой намеревался возвратиться на часок в январь или февраль 1961 года, обменять старые деньги на новые и спокойно возвратиться обратно.
      Всего несколько минут оставалось до исполнения этой заветной мечты, на которую было потрачено три года работы и девяносто две бутылки "Вин де масэ" (из расчета по бутылке в аванс и в получку - арендная плата сторожу маслобойки за помещение). Да, до исполнения жгучей мечты оставалось всего несколько минут, хотя изобретатель об этом и не подозревал. Убедившись, что все трансформаторы гудят ровно, лампочки перемигиваются так, как нужно, и множество других мелочей тоже подтверждает, что в сарае маслобойки стоит законченная машина времени, Жуков облегченно вздохнул и, высвистывая "Яблочко", стал собирать инструмент. Потом, полюбовавшись на мигающие лампочки, нажал выключатель, разом погасив все разноцветные огоньки. Гудение трансформаторов стихло - машина замерла. Иван разложил старую раскладушку, вместо подушки в головах положил толстый пакет, завернутый в газету. Иной на его месте, наверное, не выдержал бы и сходу ринулся бы сквозь время напролом. Но Жуков был человек рассудительный - переноситься на несколько лет назад, чтобы очутиться там среди ночи, смысла не было. Сберкасса открывается в восемь утра, и вот именно к этому времени и нужно было успеть Ивану. В запасе у него таким образом было часов семь-восемь выспаться можно вполне сносно. На самом же деле в запасе у Жукова было всего минут пять, и эти пять минут подошли к концу. Чуткий слух Ивана уловил сначала осторожные шаги - кто-то старался незамеченным подобраться к его убежищу. А через несколько мгновений этот "кто-то" стукнул кулаком в дверь и знакомый голос участкового Хрисова потребовал: - Иван, ты здесь? Открой!
      - Да здесь он, товарищ старший сержант! - торопливо захлопотал другой голос - Иван узнал своего недавнего непрошенного гостя.
      Что там наплел Трошин, Иан не знал, но он сразу понял другое. О предприятии своем он никому не рассказывал, в том числе и дяде Пете Хрисову. Сейчас он даже пожалел об этом - все было бы проще. Хотя ничего предосудительного он не. делал здесь, пока он растолкует это дяде Пете, пройдет время, и немалое. Это во-первых. А вовторых, Трошину-то при этом ни уши, ни рот не заткнешь - и завтра новость об Ивановом изобретении понесется по городу, обрастая слухами и сплетнями. А Ивану нужна была не слава - ни заслуженная, ни сомнительная.
      У него было только одно желание, то самое, о котором уже упоминалось. И откладывать исполнение этого желания Ивану не было никакого резона. С какой, спрашивается, стати? И решение пришло само собой, родившись в считанные доли секунды.
      Жуков в один прыжок подскочил к машине, нажал кнопку - огоньки замерцали, на разные голоса загудели катушки,- и нарочито сонно спросил: Чего надо? Кто там?
      - Открывай, милиция.
      - Чего тебе надо, говорю? - тянул Иван, быстро щелкая переключателями.- Не ломись, не ломись, сейчас открою...
      Он схватил пакет, обернутый газетой - пять тысяч, рубль к рублю, оседлал свой велосипед и нажал кнопку...
      Когда, встревоженный неожиданным молчанием, участковый плечом высадил щелястую дверь, он едва устоял на ногах - в лицо ему ударила волна резкого странного запаха. "Ацетон, что ли,- мелькнуло в голове.- Нет, этот, как его, озон".
      Озон действительно был, а вот Ивана Жукова при самом тщательном обследовании участковый не обнаружил.
      Протрезвевший Вася, следуя за участковым по пятам, осторожно предположил: - Может, подземный ход есть?
      Подземного хода не оказалось..." - Как же, подземный ход! - хмыкнул Иван, и с некоторым злорадством подумал, что хорошо бы Трошину на глаза попалась эта книжка - может, понял бы, что кроме бутылки и танцплощадки в мире еще кое-что имеется. Но тут же забыл о Трошкине - неожиданная мысль вывернулась из-под других и опалила стыдом: за три года, что он здесь, однажды только послал дяде Пете открытку, то ли в прошлом, то ли в позапрошлом году,- с днем милиции поздравил. На письмо так и не собрался сначала не до писем было, в себя никак прийти не мог, любая зацепка, любое имя, связанное с тем, что так хотелось забыть - и моментально все вставало перед глазами, как наяву. Сейчас Иван понимал, что никто ведь в случившемся кроме него не виноват, и, как бы там ни было, то, что он дяде Пете ничего о себе не сообщил, иначе как свинством не назовешь. "Задним умом крепок",- с сожалением подумал Иван. Свойство это свое он знал, да и за примерами далеко ходить не надо. Вот взять, скажем,- почему тогда дяде Пете не рассказал о планах своих, может, все иначе повернулось бы? Или на кой ляд было об истории этой выкладывать бывшему однокласснику, которого вдруг в сочинители понесло? Размышляя об этом не без горечи, Иван вдруг неожиданно подумал: погоди-ка, это ведь как посмотреть! Книжку-то эту Хрисов наверняка прочитал, а значит, знает, что он, Иван, вроде не в себе был, когда удрал неизвестно куда. Мысль эта обрадовала Ивана и он, решив завтра же написать дяде Пете, повиниться, рассказать что и как, пододвинул книжку и принялся читать, намереваясь помимо всего прочего выяснить, насколько подробно мог бы тот же Хрисов узнать о случившемся с его крестником.
      "Когда Иван нажал кнопку включателя, ему показалось, что по ошибке он ткнул пальцем мимо. На какой-то неуловимый миг у него потемнело в глазах от досады, наверное. Но, мгновенно взяв себя в руки, он нацелился пальцем в кнопку и тут... Тут взгляд его уперся в круглый циферблат хроноспидомеУра. В узкой прорези стояло число "25 февраля 1961 года" - Жуков огляделся по сторонам. Знакомая каморка - все как прежде. Стоп! Не все,механически отмечал мозг. Нет раскладушки. В шестьдесят первом году ее и не могло быть - Иван устроил себе постель здесь всего три месяца назад, когда прочно установилась теплая погода. Из выбитого окна сильно тянуло холодом. Оно и понятно - на дворе февраль. Иван не помнил, какой была зима шестьдесят первого года, но февраль - это все равно февраль. Жуков поежился и про себя ругнулся - все вроде подготовил, деньги на всякий случай держал при себе, а вот запастись чем-нибудь теплым не догадался. Начисто забыл, что предстоит ему из душного июльского лета махнуть прямиком в февраль.
      "Ладно, перезимуем",- подумал Иван, продолжая осматриваться.
      В углу - груда битого кирпича и обломки какой-то ржави. Но главное тишина, глубркая ночная тишина. Иван представил себе как там, в будущем, сейчас разваливается под ударом участкового эта самая дверь и, как наяву, увидел ошарашенные физиономии непрошенных гостей, непонимающе разглядывающих пустую каморку. Ему стало весело. А поразмыслив, он развеселился еще больше: выходит, перемещение во времени занимает неуловимое мгновение. А это значит, что он спокойно дождется утра, обменяет свои денежки и успеет вернуться в ту самую секунду, когда участковый только начнет колотить в дверь.
      Ничего недозволенного он в "складе" не делал, денежки будут при нем, так что гостям придется убираться несолоно хлебавши! Да и больше того - он может вернутся на час раньше, и тогда вообще ничего не произойдет - никто не обратит внимания на свет в окошке "склада", Вася еще будет на своей танцплощадке или в шинке, где там он был, черт его знает. И все случится и закончится безо всякого шума.
      Поскольку делать было нечего, Жуков выбрал местечко почище, снял пиджак, постелил, в изголовье положил свою пачку и завалился спать, нисколько не задумываясь над тем, что он совершил то, над чем тщательно бились до него легионы изобретателей.
      Выспаться как следует не удалось - в окно дуло. Снизу тянуло промозглым холодом. Иван вертелся с боку на бок, натягивал пиджак то на голову, то на ноги. Так и перекантовался в полудреме до утра.
      Проснувшись в восьмом часу, Иван не стал непонимающе оглядываться, быстро поднялся, встряхнул пиджак и, скрипнув дверью, вышел в заросший чертополохом двор.
      За машину свою он не боялся - кому придет в голову совать нос в заброшенную развалюху. Свернув за угол маслобойки, он натолкнулся на сторожа. Тот равнодушно отвел взгляд, Иван здороваться не стал - в шестьдесят первом они еще не были знакомы.
      Жуков шагал по знакомой улице. Пронимало довольно сильно, но Иван не огорчился - мерзнуть ему оставалось какой-нибудь час, а там домой - в жару июля, прощай, февраль.
      Дойдя до столовой, он было решил, что не мешает перекусить. Но на дверях столовой висела писанная золотом по черному -табличка "Закрыто на завтрак". "И ладно,- подумал он,- денежки целее будут". И тут ему пришла мысль, от которой он невольно поежился - а вдруг хроноспидометр врет? Вдруг занесло его в какое-то совсем другое время? Проверить это предположение нужно было немедленно. Иван метнулся к газетному киоску. Киоск, конечно, был закрыт. Но Иван, приникнув к мутноватому стеклу, увидел газеты, аккуратно разложенные на узеньком прилавке, но числа было не разглядеть. Однако Ивану все-таки повезло - одна газетка выбилась чуть в сторону и под названием "Зорька ранняя" он исхитрился-таки прочесть: "30 февраля 1961 года". Убедившись, что спидометр ошибся всего на пяток дней, Иван обрадовался, и тут только до него дошло - "30 февраля"... Пока он вытанцовывал, разглядывая газеты, грюкнул замок и за стеклом появился киоскер, мордастый парень, Ивану незнакомый. Откинув раму, киоскер радостно ухмыльнулся и спросил: - Чего желаете? Что выбираете?
      - Да так, ничего.
      - Подтяжки хорошие к дамским калошам,- не обратив внимания на ответ, Ивана, затараторил продавец. - Есть кортики солхатские, пряники семиградские, сельдь в банках, прямые пружанки. А, может, сугрессоны из Коты? Есть хорошие, с позолотой...
      - Да нет,- сказал Иван, мельком отметив странный ассортимент в газетном киоске, но, постеснявшись спросить, что это еще за "пружанки", и "сугрессоны", добавил: - Тут у вас опечатка имеется...
      - Какая опечатка? Где? - забеспокоился, перейдя на прозу, продавец.
      - Да вот, в газете. Тридцатое февраля написано. Тридцатого февраля же не бывает...
      - Похмеляться надо вовремя,- обозлился киоскер,тридцатого февраля не бывает! А какое лее сегодня? - и уткнувшись в какие-то бумаги, пробубнил: Ходят, бродят, брагу пьют, деткам спатки не дают...
      "Это тебе похмелиться не мешало бы",- подумал Иван, но спорить не стал и зашагал дальше.
      Свернув к соборной площади, Иван неожиданно налетел на группу странно одетых бородатых мужчин.
      - С дороги, смерд! - рявкнул шедший впереди, замахиваясь длинной резной палкой. Иван отскочил в сторону. Они прошли совсем близко, метя полами длинных шуб и меся февральскую слякоть красными сапогами с загнутыми носами. В воздухе повис кислый запах овчины.
      "Карнавал у них, что ли?" - подумал Иван.- "А может, актеры заезжие". Вполне удовлетворившись этим предположением, поскольку истинное объяснение ему и не могло прийти в голову, Жуков глянул на часы и зашагал дальше, старательно выбирая на тротуаре места посуше. В этом был и второй смысл прыгая через слякотные лужи, Иван не то чтобы согрелся, но мерз все-таки меньше.
      Жуков рассчитал точно - к сберкассе он подошел, когда часы на бывшей соборной колокольне уронили восьмой удар. Иван толкнул дверь. В небольшом зальце народу не было. Уборщица, откинув дверцу голландки, ловко забрасывала в красный зев крупные куски антрацита. Ивану с холода показалось, что .тепло от печки исходит упругими волнами, и он сразу согрелся.
      За барьером у окошка с надписью "кассир" сидел, склонив голову к бумагам, Павел Захарович, Ивану хорошо знакомый. Он поздоровался. Павел Захарович, был при исполнении и поэтому, кивком ответив на Иваново "здравствуйте", вежливо сказал: - Слушаю вас.
      Иван вытащил из-за пазухи свою пачку, но на всякий случай спросил: Деньги меняете?
      - Меняем,- ответил Павел Захарович и, приподнявшись, показал пальцем на объявление, прикнопленное к большой черной доске на стене. Иван, недоумевая, шагнул к доске и прочитал: "Курс по состоянию на 30 февраля".
      "Да что они - с ума все посходили? - изумился Иван. - И тут 30 февраля!" Он оглянулся, но над барьером виднелась только плешь Павла Захаровича, слышался стук костяшек- кассир что-то подбивал на счетах.
      Иван вздохнул и принялся читать "Курс по состоянию".
      Он читал, и изумление его росло от строчки к строчке: ...за один денарий - четыре тетрадрахмы - полторы гривны киевские-семь рублей сорок седьмого - три луидора.... ...за сестерций золотой - пять копеех - три дублона - одна денга серебром... ...за один рубль - два ефимка - полгривны псковской - два обола - три экю серебряных - сто копеек медью...
      Иван перескочил несколько строк и трижды перечитал приписку, сделанную внизу от руки: "К сведению клиентов: талеры Лжедмитрия Пятого временно к обмену не принимаются до получения известия об исходе битвы под Суздалем".
      Жукова нелегко было сбить с ног, но тут у него в голове загудело, как от хорошего апперкота. Он повернулся к барьеру и встретил вежливо-внимательный взгляд Павла Захаровича: - Ну, что - выбрали? Прошу вас.
      Иван протянул свою пачку. Кассир взвесил ее на ладони и удовлетворенно сказал: - Пять тысяч сорок седьмого.
      - Точно! - поразился Иван, и еще больше удивился тому, что еще способен удивляться.
      - На что менять будем? - спросил кассир и ловко, не глядя, бросил пачку за спину прямо в открытую пасть сейфа.
      Вместо того, чтобы ответить, Иван спросил: - А пересчитывать не будете?
      - Что пересчитывать? -удивился кассир.
      - Да деньги мои!
      - Так пять же тысяч ровно. Вы что думаете, если я их пересчитаю - их больше станет? - снова удивился кассир.- Так какими возьмете - ассами, оболами или еще чем?
      - Мне бы новыми,- каким-то жалобным тоном, не узнавая собственного голоса, попросил Иван.- По новому курсу...
      - Курс у нас каждый день новый,- наставительно сказал кассир.- У нас тут не столовка, где меню вчерашнее, а то и позавчерашнее. В общем так, советую половину взять гривнами, а половину мелочью. Ну, скажем, денгами серебром. И те и другие совсем новенькие, раз уж вам так хочется...
      Иван обалдело смотрел, как Павел Захарович, деловито пощелкивая на счетах, ссыпал в полиэтиленовый мешочек сначала тусклые металлические бруски, потом совком полез в большой мешок и отсыпал Ивану с две пригоршни блестящих, неправильной формы монеток.
      Оказавшись за дверьми сберкассы, Иван ошалело уставился на зажатый в кулаке мешочек, и вдруг со всех ног пустился бежать, не разбирая дороги. Добежав в одну минуту до маслобойки, он махнул через забор в заросший чертополохом двор, споткнулся о кирпич и, отшвырнув дверь, вбежал в "склад". Машина стояла на месте. Он, не раздумывая, вскочил в седло, крутнул диск набора времени, установил его на нужный день и нажал кнопку возврата...
      Он нажимал кнопку пальцем, колотил по ней кулаком, пока, наконец, понял - машина не работает.
      И тогда Иван Жуков заплакал".
      Прочитав последнюю строчку, Иван сердито подумал; "Ну, это брехня!" Но, поразмыслив, решил, что, если и не заплакал он тогда, то впору было заплакать. "Хотел бы я посмотреть, кто на моем месте смеяться бы стал!" Однако заплакал или не заплакал, это так - мелочь.
      Главное же - все, что он успел прочитать, было очень похоже на то, что произошло в самом деле. И это очень пришлось по душе Жукову: одно дело читать о чьих-то небывалых приключениях - поди знай, что там верно, а что враки. И совсем другое - читать о своих собственных и видеть, что, если где и переврано, то так - самую малость.
      Иван поискал глазами место, на котором остановился, наткнулся на обидную строчку, хмыкнул и принялся читать дальше: "Мальчишки играли в орлянку. Вдруг кто-то крикнул: "атас!" Но было поздно. Учитель навис над сиротливо желтевшей в пыли монетой. Мальчишкам показалось - сгреб ее вместе с целой горстью пыли. Но на самом деле учитель чуть-чуть погрузил кончики пальцев в пыль, чтобы поднять монету. На лице его мелькнула тень то ли равнодушия, то ли разочарования. Он было хотел выбросить монету, но педагогический долг вынудил его сунуть ее в карман.
      Погрозив мальчишкам пальцем, учитель зашагал дальше и, только свернув за угол, вынул из кармана монету и снова внимательно оглядел ее с обеих сторон. Так и есть - обыкновенный золотой сестерций императора Септимия Севера. Совсем новенький. Учитель с долго сдерживаемым раздражением швырнул сестерций в придорожную канаву И зашагал дальше. Надо же,- сердился он на себя,взрослый человек, а размечтался, как начинающий собиратель. Да, однажды ему невероятно повезло, такое бывает раз в жизни, и думать, что невероятная удача может повториться, абсурд. В прошлом году он отобрал на уроке у второгодника Иванова позеленевшую монету, которую тот выменял у другого такого же оболтуса на олимпийскую медаль. Оба менялы думали, что надувают друг друга: Иванов, как выяснил учитель, считал, что за какую-то паршивую медаль выменял самую что ни на есть настоящую вагонную пломбу.
      Учители на перемене и так и этах разглядывал позеленевший кружок, но под толстым слоем окиси невозможно было разглядеть ничего. Можно было, конечно, дождаться окончания уроков и на досуге заняться монетой. Но странное волнение, предчувствие, что ли, заставило учителя пойти в кабинет алхимии и попросить немного каленой кислоты. Отойдя в сторону, он положил кружок на подоконник и капнул из мензурки на зеленую поверхность. Зелень вскипела белыми пузырьками. Теперь нужно было монету сунуть под струю воды, но учитель не мог пошевелиться, одновременно стараясь устоять на подкашивающихся ногах и удержать рвущийся наружу вопль радости и удивления. На сером подоконнике, тускло проблескивая сквозь остатки окиси, лежало великое сокровище. Совершенно ясно можно было прочитать "3 копейки" и ниже "1958". Трехкопеечная монета пятьдесят восьмого года!
      Так учитель халдейской истории Гай Петрович Сверливый стал обладателем редчайшей монеты, да что там редчайшей - единственной! Единственной во всем городе, а значит, во всем мире.
      С тех пор он стал грозой мальчишек, игравших в орлянку. И каждый раз разочарование. Мальчишки играли какими угодно монетами - золотыми сестерциями, как сегодня, или наполеондорами, а то и вовсе ерундовыми мономаховскими копейками с рваными краями. Чеканка при Владимире Мономахе хромала, и вот теперь страдай - копейки эти рвут карманы, как бритвы. Давно пора изъять их из обращения,- раздраженно подумал Гай Петрович, сознавая, однако, в глубине души, что вся вина мономаховских гривенников, впрочем как и драхм, сестерциев, луидоров, и прочих монет, испокон веков обращающихся в городе, в том, что они - что угодно, только не столь желанные его сердцу сердцу истинного собирателя - трехкопеечные монеты.
      Гай Петрович уже научился стойко переносить удары судьбы, то и дело представавшей перед ним в образе конопатых и неконопатых мальчишек, игравших в орлянку.
      Но то, что он увидел, свернув за угол, окончательно испортило ему настроение - и ближайшим следствием этого должно было стать резкое падение успеваемости по халдейской истории. Причиной двоек, предстоявших ни в чем не повинным рядовым троечникам, была сцена, а вернее, один из участников сцены, открывшейся перед Гаем Петровичем на углу Училищной и Магазинной. На этом углу стояли двое. Один, совершенно незнакомый Сверливому чернявый парень с каким-то потерянным лицом. Это Гая Петровича не удивило, поскольку собеседником парня был хорошо знакомый ему человек. Даже если бы не сверкавший под солнцем золотой лавровый венок, слегка сбившийся набок, Сверливый все равно издалека узнал бы центуриона Хрисова. А тут до Хрисова было всего несколько шагов, и Сверливый отчетливо расслышал, как незнакомый парень с отчаянием сказал: - Да домой я иду, гражданин старший сержант!
      - А говорил, что знаешь, кто я такой! - торжествующе мотнул подбородком центурион.- Вот и попался. Даже фамилию мою не знаешь!
      - Да знаю я, гражданин Хрисов! - уныло огрызнулся парень.
      - Верно,- удивился центурион.- А что ж ты путаешь? Э, да ты часом не пьяный?
      Эта фраза была последней, которую расслышал Гай Петрович, свернувший в проулок Пять Углов, чтоб избежать неприятной встречи.
      В прошлом году Гай Петрович на квартальной перестажировке коммунальных служащих имел неосторожность вкатить Хрисову двойку за незнание кодекса Хаммурапи, что задержало на целых две недели производство Хрисова из декурионов в центурионы. Конечно, он вполне мог бы вывести и тройку, тем самым осчастливив будущего центуриона. Но Гай Петрович предпочел осчастливить себя - двойка, выставленная Хрисову, была юбилейной десятитысячной. Так в который раз осуществился принцип: кто-то теряет, а кто-то находит. Хрисов потерял двухнедельную разницу в зарплате, а Сверливый получил медаль комбината коммунальных предприятий "За ретивость на ниве просвещения".
      А месяца через два Сверливый встретил Хрисова. Вернее, не встретил, а увидел его на противоположном тротуаре. Гай Петрович спокойно мог бы пройти мимо, и тогда ничего не случилось бы. Но какое-то теплое чувство шевельнулось у него в душе - ведь именно благодаря этому человеку он заработал долгожданную медаль. И ему захотелось заговорить t ним, сказать что-нибудь приятное.
      И Гай Петрович свернул к противоположному тротуару.
      - Здравствуйте, центурион! Я вас сразу узнал.
      - Я вас тоже,- буркнул центурион, и брови его под низко надвинутым форменным золотым венком угрожающе сдвинулись.
      Тут бы и уйти Сверливому, но нет, ему так хотелось сказать Хрисову что-нибудь приятное.
      - Вам очень идет венок,- сказал он любезно.- Хотя еще больше пошел бы вашему мужественному лицу золотой у рей.
      - Это еще что? - насторожился центурион.
      - Удивительно изящный головной убор. Его носят египетские фараоны,пояснил Сверливый и невольно отшатнулся - центурион налился багровой краской, хватил ртом воздух и рявкнул: - Оскорблять?!
      И в следующую секунду Гай Петрович почувствовал, что воротник его накрепко зажат в кулаке центуриона...
      Так, ухватив ошеломленного Сверливого за ворот выходного пиджака, центурион потащил бедного учителя по улице, покрикивая время от времени: Слово и дело!
      Прохожие шарахались.
      В кордегардии два стрельца играли в лото. Один из них при виде Сверливого оторвался от карточек и даже с некоторым чувством спросил: Что, споймался?
      - Споймался, споймался! - вместо Сверливого торжествующе ответил центурион.- Сейчас протокольчик составим. Брось лото, пиши,- приказал Хрисов одному из играющих. Тот с сожалением отодвинул фишки, достал из ящика бланк и под диктовку центуриона стал писать протокол. И тут немного пришедший в себя учитель вскинулся: - Не имеете права, я буду жаловаться, я интеллигент!
      Писавший протокол стрелец заинтересованно поднял голову: - А как правильно писать - интиллигент или интеллегент?
      - А тебе зачем? - раздраженно бросил Хрисов.
      - А как же, господин центурион, мне же на перестажировке грамматику сдавать,- пояснил стрелец.
      Мести бы Сверливому улицы минимум пятнадцать суток, но пояснение стрельца спасло его: до очередной квартальной перестажировки оставалось чуть больше недели.
      Вспомнил об этом и Хрисов, Сверливый заметил, как легкая растерянность мелькнула в суровых глазах центуриона.
      - Ну так что дальше? - ехидно спросил Сверливый.
      Но центурион тоже был не лыком шит, от удара он оправился мгновенно. Взяв протокол, он внимательно прочитал его, размашисто надписал сверху: "пятнадцать суток". Потом достал папку, вложил в нее протокол, сверху снова что-то надписал. Все это он проделывал не торопясь, и Гай Петрович снова малость струсил. Центурион отпер сейф, положил папку на полку, запер тяжелую дверцу, и только тогда, повернувшись, вежливо сказал: - Вы свободны, Гай Петрович. Желаю здравствовать!
      На очередную перестажировку Хрисов явился, демонстративно вертя на пальце ключ, в котором Сверливый без труда узнал ключ от того самого сейфа... Надо ли говорить, что центурион ушел с желанной тройкой по халдейской истории. И тем более нужно ли говорить, что даже случайная встреча на улице не приносила Гаю Петровичу ничего, кроме безнадежно испорченного настроения.,.
      Издалека донесся гулкий удар - часы на соборной колокольне пробили половину двенадцатого. Гай Петрович заторопился - до начала его урока оставалось десять минут. Когда он уже подходил к гимнасиуму, где его ожидали ничего не подозревающие кандидаты в двоечники, мимо промчался парень, в котором Гай Петрович узнал недавнего собеседника центуриона Хрисова. Сверливый досадливо фыркнул и стал подниматься по скользким ступенькам".
      Эти страницы Иван прочитал с особенным интересом - историю нумизматических страданий Гая Петровича он или подзабыл или не знал вовсе. То есть то, что Сверливый собирал трехкопеечные монеты, он знал, но о тяжбе учителя с центурионом скорее всего не знал. Хотя, впрочем, конечно знал! И Иван вспомнил ту неделю, которая ввергла и без того беспокойный город в небывалое смятение.
      Сам он в те дела не совался, и все, что помнил сейчас, узнал тогда из "Утренней зорьки", которая неожиданно была переименована в "Утреннюю двойку" и стала выходить тридцать второго февраля. Подробности вспоминались смутно: то ли центурион со стрельцами потребовал от комбината коммунальных предприятий изъять из обращения трехкопеечные монеты, то ли комбинат приказал центуриону вылавливать эти самые трехкопеечные. Через несколько дней почтальон принес газету, которая теперь называлась "Утренняя тройка" и значилось на ней тридцать третье февраля. В этом номере Иван вычитал сообщение о блистательной победе трехкопеечников над двухкопеечниками, подумав было в простоте душевной, что с тремя копьями против двух идти можно, только где взять третью руку? Лишь потом сообразил, что не с копьями, а с копейками эти мудреные названия в родине состоят.
      А к концу недели все утихомирилось, почтальон стал приносить обычную "Утреннюю зорьку", выходиишую, как и прежде, тридцатого февраля.
      - Ку-ку! Ку-ку! - Иван вздрогнул, оглянулся на ходики- ого, уже десять. Кукушка откуковала последний раз и спряталась, захлопнув за собой дверцу. С этими ходиками, купленными на толчке, пришлось повозиться, пока кукушка ожила и стала весело напоминать, что вот еще час прошел, и еще час, и еще... Ку-ку! "И в самом деле время летит,- подумал Иван,- так я, пожалуй, и до утра не дочитаю",- и уткнулся в книжку.
      "Потолок был в знакомых трещинках - Иван изучал его уже добрых пять минут, натянув одеяло до подбородка. Ночью снилась ему всякая чертовщина, и настроение, с которым он проснулся, было совсем не тем, что называют радужным. Иван покосился вбок - слева у окна, задернутого марлевой занавеской, стояла покосившаяся этажерка. Даже отсюда, с кровати, Иван легко прочитал на корешке одной из немногих книжек - "Машина времени".
      На книге лежала распечатанная пачка "Памира". О стекло, за занавеской, нудно жужжа, билась муха. Рановато она проснулась,- подумал Иван.- Впрочем, почему рановато? И вспомнил, что во сне привиделось ему, будто попал он в февраль прямиком из июля. Там бы мухе этой действительно пришлось бы туго. Впрочем, как и ему самому. Слава богу, сон. Иван спустил ноги с постели и облегченно сплюнул: - Ну и приснится же такая чертовщина!
      Натягивая брюки, он размышлял о том, что надо бы передохнуть, никуда машина от него не денется, днем позже закончит - какая разница? Перенапрягаться незачем - чего доброго свихнешься. Вот и так - всю ночь черт знает что мерещилось. Иван потянулся за сигаретами и свалил на пол книжку. Закурив, он наклонился поднять книгу и застыл. На такой знакомой обложке - верхний угол надорван- стояло знакомое название - "Машина времени".
      А над ним имя автора. И это имя было У. Герберт.
      Иван, так и не подняв книги, шагнул вперед и плюхнулся на кровать. Он, конечно, в глубине души уже понял, что ничего ему не приснилось, но мозг пытался зацепиться за что-нибудь, что опровергло бы страшную догадку. Пытался и не мог. Наоборот, память подсказывала совсем другое.
      Эта абсурдная встреча с Хрисовым. Дичь какая-то - дядя Петя не узнал его! Участковый, с которым они знакомы и дружат добрых два десятка лет, не узнал его - это не укладывалось в голове... Иван встряхнулся, так и спятить недолго, и, напрягшись, стал перебирать другие странности, вдруг ворвавшиеся в его привычный мир. Дядя Петя его не признал, а хозяйка, у которой он снимал комнату, узнала сразу, стоило ему постучаться. Но не удивилась нисколько. А не удивиться не могла - он-то в это время должен был лежать в беспамятстве в больнице, после того, как под машину попал. А она спросила только почему-то: "выучился уже?" И вот теперь - эта знакомая чуть ли не наизусть книга, автор которой не Г. Уэллс, а какой-то У. Герберт...
      Иван отчетливо и ясно понял, что все это было - и странная сцена на улице, и дикий разговор с киоскером, и сберкасса... Это было. Было вчера. И Иван окончательно убедился, что он влип.
      Муха продолжала жужжать, колотясь о стекло. Иван машинально поднялся, шагнул к окну и отдернул занавеску.
      Широкий желтый пустырь, залитый резким полуденным солнцем, высвечивавшим малейшие неровности, которых почти не было. Узенькая тропка бежала вдоль забора, нависшего над головокружительным обрывом. Высоко в небе, оставляя светлый след, двигались две точки. Иван мигнул - свет резал глаза. А когда он снова взглянул в окно - по залитому ослепительным солнцем пустырю плавно, как в замедленной съемке, бежала желтая собака.
      Бульдог, что-ли? - подумал Иван, стараясь не думать о том, откуда за его окном взялся этот никогда не виденный им пейзаж. И тут на собаку, плывшую по пустынному двору, вдруг посыпались невидимые удары, ее бросало из стороны в сторону, швыряло на землю - как будто кто-то невидимый изо всей силы обрушивал на нее страшные удары тяжелой невидимой палки. И вдруг собака - Иван не поверил глазам - рассыпалась на стекляшки и винтики, ссыпавшиеся кучкой на желтой каменистой земле.
      А спустя несколько мгновений один из двух самолетов, летевших в очень синем небе, вдруг зарылся носом, загорелся, неслышно взорвался и, рассыпаясь, рухнул куда-то за далекую черту горизонта.
      А по двору снова медленно и плавно бежала желтая собака...
      В дверь осторожно постучали. Но этот тихий стук показался Ивану громом, он отскочил от окна, как ошпаренный. Что и говорить, даже будь у Ивана Жукова вместо нервов стальная проволока, и то все события минувших суток было бы тяжеловато переварить.
      Из-за двери послышался обеспокоенный голос хозяйки: - Ваня, а, Ваня! Ты спишь еще, что ли?
      - Да нет, тетя Вера,- приходя в себя, ответил Жуков.- А что такое? Не одет я еще.
      - Газетку тут принесли. Я тебе под дверь подсуну.
      - Ага, спасибо, тетя Вера,- сказал Иван, нагибаясь за прошуршавшей в щель под дверью газетой.
      То, что он влип, Иван Жуков понял основательно и окончательно. Но здравый смысл всегда (за редкими исключениями) был основой всех его размышлений, решений и поступков. И, если бы тетя Вера через минуту заглянула в щелку, она бы увидела, что постоялец ее, усевшись на кровать, напряженно вчитывается, шевеля губами, в газетные строчки, словно старательно заучивая их наизусть.
      На самом же деле Иван просто очень внимательно изучал принесенную хозяйкой газету, чего вообще-то делать не любил. Он начал с заголовка, переходя от заметки к заметке, внимательно прочитывая даже подписи. И хотя время от времени глаза у него лезли на лоб, Иван продолжал читать, стараясь выудить хоть фразу или слово, которое могло подсказать разгадку, намекнуть если не на выход, то хоть на возможность выхода.
      Вверху первой страницы под названием газеты, набранным большими буквами - "Зорька вчерашняя", мелко стояло - "30 февраля". То, что это не опечатка, Иван уже сообразил. Но первая заметка показалась ему настолько обычной и привычной, что он начал успокаиваться, и даже дважды перечитал ее: "Нью-Йорк. На борту американской межпланетной станции "Викинг-2" обнаружены неполадки, которые могут поставить под угрозу выполнение ее задачи-мягкой посадки на поверхность Марса в следующем году. Неполадки были обнаружены, когда из Центра управления полетом НАСА в Пасадене (штат Калифорния) пытались по радио дать команду о зарядке четырех аккумуляторных батарей на борту спускаемого аппарата "Викинг-2".
      Иван вспомнил, что эта станция в прошлом гоцу таки гробанулась. И так кстати вспоминавшаяся подробность если и не улучшила его настроения, то все же чуточку успокоила - хоть что-то проясняется.
      Но дальше пошла сплошная темнота.
      Под "Неполадками" была заверстана небольшая заметка с интригующим названием "Наконец-то!" В заметке автор со сдерживаемым восторгом сообщал, что наконецто на доме № 13 по улице Новобазарной установлена мемориальная доска в честь того, что домоуправ этого самого дома в прошлом месяце стал героем опубликованного в "Зорьке ранней" фельетона...
      В отделе официальной хроники сообщалось, что решением комбината коммунальных предприятий установлено почетное звание "географическая личность". Этим устранена вековая несправедливость, заключавшаяся в предпочтении истории, выразившемся в узком термине "историческая личность". Первым удостоен почетного звания "географическая личность" пан профессор Квадрат, создавший впервые в истории географии глобус центральной части города. Далее сообщалось, что рассматривается предложение группы граждан об установлении званий "физическая личность", "химическая личность", а также "личность геометрическая с применением тригонометрии".
      Обстоятельства, которые станут ясны читателю впоследствии, позволяют нам привести точный текст наиболее поразивших Ивана Жукова сообщений газеты "Зорька вчерашняя". Но мы ограничимся только тремя короткими сообщениями, опубликованными под рубрикой "С телефонной ленты": "Как сообщает наш корреспондент, вчера вечером, 12 октября 1492 года, генерал Васко да Гама открыл Америку. Документальных подтверждений пока не поступило". "В минувшую субботу, 7 апреля 1901 года президентом Гишпанской республики избран Жорж Клемансо, который неделей раньше на заседании парламента 9 января 1913 года объявил себя сторонником Кортеса и кортесов".
      "Завтра, 3 июля 1804 года, завершается суд над консулом Буонапарте, организовавшим заговор с целью реставрации династии Каролингов. Бывший консул, будучи разоблачен, пытался бежать на свой родной остров св. Елены, но был перехвачен в пути казаками Давыда Денисова".
      Иван Жуков, закончивший с довольно сносным аттестатом вечернюю десятилетку, если и не помнил точной даты открытия Америки, то уж то, что к этому событию адмирал (не генерал!) Васко да Гама не имел никакого отношения, он знал точно. Заметка же о суде над консулом Буонапарте вызвала у него приступ тихой бессильной ярости, которую он тут же подавил, понимая, что лбом стену не прошибешь. В полное замешательство привели его даты. Если в минувшую субботу было 7 апреля 1901 года, то как неделей раньше могло быть 9 января 1913 года?!
      Если сегодня - 30 февраля 1961 года, то как вчера может быть 12 октября 1492 года, а завтра - 3 июля 1804?
      Понять это было невозможно. Но, сопоставив свои вчерашние впечатления с сегодняшними, Иван все-таки понял главное: это - реальность, дикая, странная, и все же реальность, непонятным образом сдвинутая по фазе.
      Эта смутная догадка не успокоила Ивана. Но она позволила ему твердо и окончательно сформулировать цель действий: надо рвать когти. Так укрепилось решение, инстинктивно явившееся еще вчера, когда он, как угорелый, ринулся не разбирая дороги к оставленной в сарае машине. К той машине, на которую он угробил столько времени, и которая, похоже, угробила его.
      Будь он сейчас в сарае маслобойки, Иван сорвал бы злость на собственном детище. Но поскольку машина находилась в пяти кварталах, Жуков встал и с размаху пнул ногой лежавшую на полу книгу, чье название в свое время подсказало ему ту злополучную мысль и в конечном счете послужило причиной его нынешнего безвыходно бедственного положения.
      Трепыхнув страницами, книжка шлепнулась в угол у окна, а Иван снова уселся на неприбранную койку.
      Конечно, Жуков мог бы попытаться отремонтировать свой велосипед, и он, несомненно, попытается. Но, как известно, ремонт машины времени равнозначен ее созданию.
      И, если построить ее Ивану Жукову удалось благодаря упоминавшемуся жгучему желанию, то сейчас, несмотря на то, что ему очень хотелось вернуться домой, к этому, тоже достаточно жгучему желанию, примешивалось сильное опасение: а вдруг отремонтированная машина вновь выкинет штуку и затащит его в еще более непонятный мир?
      Совершенно ясно представив себе такую малоприятную вероятность, Иван тем не менее решил: машину он отремонтирует, попробует, во всяком случае, починить. Вполне может случиться, что обстоятельства принудят его просто бежать куда глаза глядят - ну, чтоб спастись, например.
      У попавшего в кораблекрушение есть два выхода - либо мирно утонуть вместе с пароходом, либо попытаться спастись на обломке бревна. В первом случае - все ясно. Во втором же есть мизерный шанс добраться до берега. Правда, этот берег может быть населен теми, для кого прибывший на бревне приятный сюрприз к завтраку. Но такой вариант все-таки, как говорится, "или да или нет", и в конечном счете он только уменьшает шанс, но не уничтожает его.
      Трудно поручиться, что ход рассуждений Ивана Жукова был именно таким, но главное - он решил попытаться починить машину, понимая, что она "бревно", которое дает ему тот самый шанец Утвердившись в этой мысли, Иван тем не менее отдавал себе отчет, что одно дело -решить, другое - сделать.
      Деньги у него есть - Иван потянулся к пиджаку, потрогал оттопыренный карман. Но вопрос в том - что можно купить на эти деньги? Сугрессоны, вспомнилось вдруг непонятное название, можно, а вот если понадобится, скажем, трансформатор или транзистор? Потом - сколько времени займет ремонт? В общем, Иван понял, что готовиться надо к худшему. И этим худшим была необходимость жить в этом непонятном - таком знакомом и таком незнакомом - мире неизвестно долго. Ходить по тысячу раз хоженой тропке, на которой кто-то расставил тщательно замаскированные капканы.
      Будь на месте Ивана человек послабее, дела его были бы совсем плохи. Но Иван Жуков, как уже, очевидно, ясно читателю, был человек основательный и относительно здравомыслящий. Поэтому неудивительно то решение, которое он в конце концов принял: раз уж придется ходить по острию ножа, нужно научиться по нему ходить. Другими словами, нужно присмотреться к этому странному миру, не вызывая у него желания присмотреться к тебе.
      Все сказанное может вызвать впечатление, что Иван Жуков, взвесив свое положение, пришел в ясное расположение духа и вот-вот примется высвистывать, слегка фальшивя, "эх, яблочко!" Это совсем не так. То чувство, с которым Иван, одевшись, вышел через полутемные сени во двор, было очень похоже на самый обыкновенный страх.
      Впрочем, судить его за это было бы совершенно несправедливо, потому что вряд ли кто-нибудь на его месте испытывал бы другое чувство.
      Поперек двора на провисшей веревке с жестяным шорохом трепыхались задубевшие на морозе простыни, наволочки и другие, более интимные принадлежности, вывешенные хозяйкой, конечно, не для обозрения.
      Иван, поеживаясь, трусцой пересек двор и, осторожно приоткрыв калитку, выглянул на улицу. Ничего необычного он не увидел, и шальная мысль снова встряхнула его- все привиделось. Не может такого быть. Но мысль эта мелькнула и пропала, сменившись другой, трезвой: пора приступать к делу. И первый шаг на этом пути - в магазин. Нет, не за транзистором или еще какой-нибудь деталью для чертовой машины. Иван прикрыл калитку и быстро зашагал к центру - покупать пальто и шапку".
      Стекло в окошке тонко звякнуло, одновременно где-то вдалеке пушечно грохнуло - пролетел реактивный. Иван поднял голову, вгляделся в заоконную темь. Вдали россыпь светлых квадратиков крылом охватывала невидный отсюда парк. За каждым этим квадратиком - люди. Ужинают. Смотрят "Кабачок". Просматривают газеты... Продребезжал трамвай. На звонок кондуктора откликнулся испуганный собачий лай.
      Обыкновенное окно. Обычные газеты - "Известия" там, "Учительская", "Знамя труда". Обычный самолет швырнул воздушную волну и пролетел. Самые обыкновенные дворняги обругали по-собачьи трамвай, помешавший им потолковать, сидя на рельсах. Иван поежился - ведь все могло остаться для него иным - очень похожим, но иным. Желтая собака, медленно плывущая по пустырю.
      Рассыпающиеся в небе самолеты. Нудная бессмертная муха. Непонятное и бессмысленное окно. Окно в никуда...
      Иван вглядывался в окошко, в темноту, расцвеченную светлыми квадратиками окон, голубыми фонтанчиками брызг, срывающихся с трамвайных проводов, цепочками неярких фонарей, выстроившихся вдоль парковой ограды, и как-то иначе, чем обычно, эта привычная, из вечера в вечер возникающая за окном картина виделась ему, и ясное чувство успокоенности и уверенности охватывало все его существо. Все вокруг знакомо, все вокруг обыденно, привычно. Все вокруг - надежно. Это главное: все вокруг надежно.
      И как наяву всплыло перед глазами объявление в "Утренней зорьке": "Сдается комната с окном в прошлогоднюю осень. Оплата сдельная". Иван сплюнул в досаде и, пробежав глазами по странице, отыскал строчку, на которой остановился.
      "Сколько времени он сидит здесь, Иван не знал - два часа, три, давно, в общем. Какое-то отупение все больше охватывало его, и, прикладываясь к деревянной кружке, он уже почти не удивлялся происходящему вокруг, Он забрел сюда, чтобы хоть как-то заглушить отчаяние, прочно поселившееся в его душе от бесплодных попыток понять, что же произошло с ним, как выпутаться из положения, которое называется "кур во щах".
      В это утро Иван нацарапал на стенке седьмую черточку - миновала неделя с того - первого - 30 февраля. Первого, потому что и на второй день в "Зорьке" стояло то же самое число, только среду сменил вторник. На третий день тоже было 30 февраля, но уже суббота. Поняв, что и четвертый день, даже если он окажется, скажем, понедельником, все равно будет тридцатое февраля, Иван прибег к способу Робинзона Крузо. С той разницей, что Робинзон делал зарубки на дереве, а Иван рисовал на беленой стене очередную черточку чаще всего горелой спичкой.
      Сегодня он чиркнул спичкой по стене уже по привычке, усмехнувшись про себя: черточка.-то последняя. Потому что всю эту неделю Иван занимался не только тем, что отмечал очередное 30 февраля. Просыпаясь с рассветом, он торопливо натягивал доху и, нахлобучив соболью шапку, купленную у мордастого киоскера за полторы гривны, осторожно выходил, стараясь не потревожить хозяйку, и по безлюдным еще улочкам пробирался в сарай маслобойки.
      Препятствие в виде сторожа он устранил испытанным способом - гранатой. Не "лимонкой", конечно, а "Лимонной". Оружие оказалось безотказным, хотя и дороговатым - в Ивановом времени сторож удовлетворялся втрое более дешевым "Вин де масэ".
      Работая с утра до позднего вечера, Иван сделал с машиной то, что в просторечии называется "раскурочить", а проще говоря, разобрал ее до винтиков. И тут проявился закон, имеющий в физике легкомысленно кулинарное название: закон бутерброда. Закон этот состоит в том, что уроненный бутерброд обязательно шлепнется на пол маслом вниз - отсюда и название. Но поскольку действие "закона бутерброда" бутербродами не ограничивается, а проявляет себя в самых различных и непредвиденных случаях досаднейшими сюрпризами, то чаще всего он известен под значительно более точным, хотя и не очень научным названием: "закон паскудности". В нашем случае закон этот проявился в том, что, только разбросав машину почти до молекул, Пеан убедился, что работу проделал напрасную: поломка была пустяковейшая, не поломка даже, а так - пустячишко: перегорел резистор пускателя. И заменить этот резистор, который Иван, вовсе не будучи славянофилом, называл прежним его именем "сопротивление", было раз плюнуть. Поняв это, Иван плюнул - надо же, сколько времени впустую просадил. Впрочем, досада его улетучилась через считанные секунды, в течение которых до него доходило главное и самое важное: машина практически цела.
      На сборку уйдет еще одно тридцатое февраля. Резистор, соответственно своей пустяковости, не проблема - в любом трехрублевом школьном "Радиоконструкторе" этих резисторов горсть.
      Сборка машины была уже позади, и в это утро Иван пришел сюда, чтоб навести последний "марафет", после чего оставалось только купить резистор, воткнуть его на месте - и "арриведерчи, Рома"...
      Иван присел на кирпичи, накрытые ветошью, и вытащил припасенную с вечера еду. В первые дни он пытался поесть в столовке, но, когда бы он ни пришел туда, на дверях висела писанная золотом по черному табличка, на которой в зависимости от времени дня значилось "Закрыто на завтрак", "Закрыто на обед" или "Закрыто на ужин".
      На помощь пришел тот же киоскер - у него Иван купил три банки кальмаров, попутно узнав, что это и есть те самые "пружанки", и метровой длины закрученную жгутом булку, называвшуюся "франзоля".
      Пружанки, напоминавшие плохо проваренную резину, Ивану не понравились, но крутить носом он не стал, рассудив, что жевать кальмаров все-таки калорийнее, чем читать золоченую вывеску на столовской двери.
      Сжевав очередную банку резиновых калорий, Иван просвистел два такта "Яблочка" и пустился добывать резистор...
      Только в пятый раз прошагав квартал из конца в конец, Иван понял, что радиомагазина на том месте, где ему положено быть, нет. Дом в полтора этажа, где за узкими витринными стеклами должны были лежать аккуратно расставленные радиодетали, стоял на своем месте. Но в окнах его были выставлены не радиодетали, а сбившиеся в тесную толпу разнокалиберные горшки с геранью. Над дверью висела вывеска, на которой было выведено вязью "Карвон сарои". Иван было понадеялся, что так здесь радиомагазин называется, но робкая надежда протянула хилые ножки, едва только Иван прочитал чуть ниже "Постоялый двор".
      И уже машинально скользнув по другим надписям - "Готель", "Веснина" и еще каким-то, он отвернулся и зашагал прочь. И тут на противоположном тротуаре он увидел Ваську Трошина, танцплощадочного заведующего. Трошин стоял с видом витязя на распутье. Иван через плечо оглянулся- на ближнем доме висела вывеска "Трактиръ", а чуть подальше "Шинокъ". Жуков машинально отметил, что заведений этих он не помнит почему-то, но раздумывать не стал и кинулся через дорогу к Васе. Тут бы и мог закончиться наш рассказ, потому что из-за угла с трамвайным лязгом вылетела группа всадников с копьями наперевес.
      Зазевайся Иван на секунду - и прости-прощай, Иван Жуков! Но чудом каким-то он вывернулся из-под копыт, ошутив затылком конское дыхание. Полуоглохший от лязга, пронесшегося у него над ухом, Иван выскочил на тротуар и остановился, глядя вслед странным всадникам, вырядившимся в костюмы из водосточных труб, молочных бидонов и с рогатыми ведрами на головах.
      - Скачут, сволочи,- раздалось у него над ухом.
      Жуков обернулся. Рядом стоял Васька, глядя вслед отдаляющемуся грохоту. В прищуренном взгляде его стояла зависть, и зависть прозвучала в слове, которое он произнес то ли про себя, то ли обращаясь к Ивану: Лыцари...
      Жуков инстинктивно почувствовал, что Трошин его не узнал, и убедился в этом тут же, когда спросил: - Извините, гражданин, где здесь радиомагазин?
      Васька подозрительно посмотрел на него. Ивану показалось, что он вроде принюхался даже: - Чего?
      - Радиомагазин...
      - Какой магазин?
      - Да радио!
      Васька обалдело смотрел на него.
      - Да ты что? - обозлился Жуков,- тебя же человеческим языком спрашивают - где здесь радиомагазин?
      Трошин мигнул и плаксиво сказал: - Какое радиво, чего вам, гражданин, надо? - и стал по-рачьи отодвигаться. Оказавшись на относительно безопасном, по его мнению, расстоянии, Васька уже другим тоном вскрикнул: Вот я сейчас стрельцов кликну!
      Иван махнул рукой и повернул прочь.
      Сначала он обращался со своим вопросом к людям по солиднее с виду. А потом, ошалев от бессильной ярости, стал бросаться ко всем прохожим. Одни на него вопрос 198 недоуменно пожимали плечами, другие пытались сообразить, чего он хочет от них, третьи ускоряли шаг и еще долго подозрительно оглядывались на него. И ни один из нескольких десятков спрошенных, очевидно, даже не слыхал прежде слово "радио". Охваченный отчаянием, Иван продолжал кидаться на прохожих, сознавая уже, что никто здесь и понятия не имеет о радио, а это значит, что радиомагазина и быть не может. А нет радиомагазина - нет и резистора, А это значит, что ему, Ивану Жукову, труба.
      Но он в бессмысленной надежде метался по улицам, пугая прохожих расспросами, и кто знает, сколько бы это продолжалось, если бы не показался вдалеке медленно шествующий посреди мостовой участковый Хрисов в низко надвинутом золотом венце. Жуков замер, как вкопанный, потом метнулся в кстати подвернувшийся проулок и через несколько шагов очутился перед широкой забухшей дверью с корявой вывеской "Бухвет". И, толкнув дверь, он шагнул через высокий порог.
      Подлетевший официант в долгополой малиновой рубашке, не спрашивая, провел его к свободному столу, отскочил, и через секунду, залитый в длинный черный фрак, поставил перед Иваном большую деревянную кружку. Он появлялся еще не раз, как будто угадывая, что кружка у Ивана пустеет. И каждый раз появлялся, одетый самым неожиданным образом, а один раз даже с бородой до пояса. Но Ивана удивить уже было трудно...
      Из кухонной двери, распахнутой прямо в зал, сильно чадило. Над тесно сдвинутыми столами и лавками низко повисал густой табачный дым. То и дело чавкала забухшая входная дверь, и вместе с вошедшим врывались с холода клубы пара, мешались с дымом и чадом. Воздух слоился и дрожал, странно искажая лица и фигуры сидевших за кружками людей. Обрывки разговоров, которыми гудел зал, вдруг явственно доносились до Ивана от самых дальних столиков, терявшихся в дымном полутумане.
      Он то вслушивался, то уходил в себя - механически, бездумно.
      За соседним столиком сидели двое - оба удивительно на кого-то похожие. Иван чуточку, как-то нехотя, напряг память: ну да - один вылитый Кот в сапогах, второй- длинноносый, задиристый - был удивительно похож на пожилого Буратино.
      Кот в сапогах спросил: - Слушай, а как ты относишься к экзистенциализму?
      - Никак,- отвечал Буратино.
      - Мне трудно поверить! - удивился Кот.- Разве можно "никак" относиться к экзистенциализму?
      - А мне начхать,- ответил Буратино, погружая в кружку длинный нос.
      - Ты рисуешься! - возмутился Кот.
      - Никак нет,- сказал в кружку Буратино,- я не художник...
      Тут появился официант и поставил перед Иваном новую кружку, на секунду заслонив собой Кота с Буратино, А когда он снова отскочил, за соседним столом сидели два старика в черных высоких клобуках. "Монахи, что ли?" вяло подумал Иван. От столика донеслось: - Милость без правды малодушество есть. Правда без милости - мучительство...
      Второй голос резко ответил: - Чтый да разумеет!
      Прислушиваться Иван не стал, и голоса как-то отдалились, словно говорившие отодвинулись далеко-далеко.
      Хлопнула дверь, воздух сотрясся, и в противоположном конце зала открылись два сдвинутых стола. За ними, откинувшись на спинки стульев, сидели в расшнурованных синих куртках молодые усатые парни. Один вдруг поднялся и, высоко вздев кружку, завел: - Нам каждый г-о-ость дарован богом...
      Собутыльники замолчали, подняв свои кружки.
      - Какой бы н-и-и был о-о-он земли,- тянул стоявший.
      На лицах сидевших было написано ожидание и, когда их товарищ пропел: В парче иль р-у-убище убогом...- все гаркнули в один голос: - Аллаверды!
      Воздух заколебался снова, и клубы дыма и пара затянули пирующих в дальнем углу. И тут Иван услышал прямо у себя над ухом: - Ярыжка, а ярыжка!
      Нисколько не относя это обращение к себе, Иван оглянулся, привлеченный непонятным словом. К нему близко наклонился хитроглазый мужичонка с какой-то кривой влево бороденкой. Зашептал: - Пиши. Быстро надо. Две денги дам.
      - Что писать? - удивился Иван.
      Мужичонка сдвинул кружки в сторону, присел на невесть откуда взявшийся стул и вполголоса спросил: - Бланок-то есть?
      - Какой "бланок"?
      - Эх ты, ярыга-ярыга, голь кабaцкая,- буркнул мужичонка недовольно, полез за пазуху, достал смятую бумажку и, расправив на столе, пододвинул Ивану: Пиши давай.
      Иван мутно уставился на бланк с грифом "Срочная телеграмма".
      - Пиши давай, пиши. Быстро надо,- недовольно заторопился кривобородый.
      Иван достал авторучку - чего, спрашивается, не написать, если просит человек, может, неграмотный,- подумалось равнодушно. Мужичонка, поминутно сторожко оглядываясь, наклонился близко-близко и чесночно зашептал Ивану в самое ухо: - Так, значит. Пиши: Царю-государю бьет челом и извещает сирота твой государев Мишка Иванов, сын Чулков, на Александра Федоровича, сына Нащокина, а прозвище на Собаку, что хочет тот Александр крестное целование порушить...- мужичонка задохнулся, перевел дыхание, оглянулся и снова зашептал: - а тебе, праведному государю, изменить, хочет отъехать со всем своим родом в иную землю, а называет себя царским родом, и хочет быть тебе, государю-царю, супротивен... Написал?
      - Написал,- кивнул Иван.
      - Ты пояснее, пояснее-то пиши. Ну, значит, дале так: Как Федор Иванов, сын Нащокин, у царя Василия Ивановича Шуйского царский посох взял из рук, так теперь Александр Нащокин хвалится тем же своим воровским умышлением на тебя, праведного царя, и Московским государством, твоею царскою державою смутить. Точка. Давай сюда.
      Мужичонка схватил бланк, бросил на стол две монетки и растворился в клубах дыма.
      - Вы позволите? - у столика стоял опрятно одетый полупожилой человек с французским выражением лица.
      Иван вспомнил - видел его мельком в первый день, когда шел к себе на квартиру.
      - Пожалуйста,- кивнул он на свободный стул.
      - Да, сегодня прорыв большой,- непонятно сказал тот, садясь и медленно оглядывая зал.
      - Ну, что ж,- продолжал он,- не скрою, ожидал вас здесь увидеть. С тем и пришел. Позвольте представиться - Гай Петрович Сверливый, преподаватель халдейской истории в местном гимнасиуме.
      - Иван Петрович Жуков, электромонтер,- сказал Иван, пожимая протянутую через стол руку.
      - Так-так, Иван Петрович,- проговорил Сверливый, пододвигая к себе принесенную долгополым официантом кружку.- Как вам наша брага нравится? он сделал ударение на слове "наша".
      И не ожидая ответа: - Всю жизнь прожил в городе. Всех наших горожан знаю, если не поименно, то в лицо. Вас не знаю. Хоть вы и очень похожи на одного молодого человека. Значит, вы из этих,- легким кивком показал на сидевших вокруг. - Не ошибаюсь?
      Издалека донеслось: - Аллаверды!
      Иван вздрогнул и, почувствовав на себе внимательно-доброжелательный взгляд своего неожиданного собеседника, вдруг решился...
      Когда он закончил, его поразило то, что учитель нисколько не удивился его рассказу. Еще недавно внимательный, взгляд Гая Петровича стал каким-то рассеянным, блуждающим бесцельно. Но Жуков едва успел пожалеть о собственной откровенности, как учитель совсем другим, робким и одновременно полным скрытой надежды голосом спросил: - Скажите, не осталось ли у вас случайно каких-нибудь монет из того, из вашего времени?
      Иван полез в часовой карманчик, где обычно держал трехкопеечные монеты для автомата газ-воды, нащупал - есть, и положил на столешницу четыре монетки. Сверливый вспотел, голос его прерывался: - Боже мой, боже мой...
      Взяв себя в руки, что стоило ему явных усилий, он сказал: - Видите ли, я коллекционирую трехкопеечные монеты...
      - Да возьмите, о чем речь,- сказал Иван, и не подозревая, какой музыкой прозвучали его слова для Сверливого.
      - Боже мой, боже мой,- опять зашептал учитель.Это же невероятно, такое может только присниться...
      - Рад бы я был бы, если бы все это приснилось,горько проговорил Иван.
      Осторожными движениями поглаживая монеты, учитель халдейской истории поднял на Ивана благодарный взгляд".
      Прочитанное встало перед глазами, как наяву. "Вообще-то крупнo повезло, что со Сверливым познакомился", - подумал Иван. И, действительно, если бы не учитель, трудно сказать, как бы все повернулось. Иван это и тогда понимал, но сейчас, представив на мгновенье, что знакомство это не состоялось, внутренне поежился. Хотя пояснения Сверливого непонятных Ивану вещей были весьма туманны, главное в другом: Гай Петрович был единственный человек, знавший о том, кто на самом деле Жуков и откуда он взялся. Перед всеми остальными Иван должен был изо всех сил притворяться, чтобы не попасть впросак, делать вид, что все окружающее для него понятно и естественно, хотя порой волосы дыбом вставали. С учителем же все выходило просто. Его можно было расспрашивать. Расспрашивать, не опасаясь, что собеседник взвизгнет на манер Трошина или чего доброго кинется звать центуриона.
      Вдобавок-Иван это заметил сразу - Гаю Петровичу по профессиональной склонности к поучениям нравилось просвещать своего неожиданного подопечного.
      "И вправду,- подумал Иван, вспомнив, как неожиданно повернулось одно из пояснений, брошенных Сверливым вскользь,- и вправду повезло".
      - Ну, ладно, поглядим, что там дальше,- неожиданно сказал Иван вслух, удивился сам себе и уткнулся в книжку.
      "Тот, кто случайно оказался бы в этот морозный февральский вечер на задворках городской маслобойки, мог бы стать свидетелем некоторых событий, не вполне понятных на первый взгляд... Впрочем, надо признать, что если предыдущая фраза вполне уместна в первой главе, то сейчас она весьма сомнительна по существу. Потому что никто не мог бы случайно оказаться свидетелем происходящего в сарае маслобойки, поскольку Иван Жуков извлек нужный урок из случившегося с ним из-за собственной непредусмотрительности. Ведь кто знает - не пустись он сквозь время сломя голову, вспугнутый приходом участкового, может, и не случилось бы с ним беды.
      На сей раз, хотя сооружение, над которым корпел Иван, вовсе не было машиной времени в общепринятом смысле, он предусмотрительно завесил окошко специально купленным одеялом. Случайный прохожий не увидел бы не только света в заброшенном сарае, его внимание не привлек бы даже малейший звук. Иван, помня горький урок, работал молча и даже молотком постукивал через аккуратно подложенную тряпочку.
      И все же, загляни кто-нибудь в случайно незаткнутую Иваном щелку, картина открылась бы ему вполне странная. Непонятная машина, напоминающая трехколесный велосипед, была задвинута в самый угол, а на свободном месте среди обрезков алюминиевых трубок, возвышалось легкое ажурное сооружение, в котором без всякого труда можно было узнать самую обыкновенную лестницу-стремянку, вроде тех, которыми пользуются в книгохранилищах, чтоб достать книгу с верхней полки.
      На изготовление стремянки ушло три раскладушки, но, хотя она уже почти упиралась в потолок, Иван принялся распиливать четвертую. По его расчетам лестница должна была быть не меньше трех метров в высоту, а для большей уверенности в успехе задуманного он решил накинуть еще полметра.
      Поскольку всякое следствие имеет причину, то, чем занимался в сарае маслобойки Жуков, а именно строительство складной переносной стремянки, конечно, тоже имеет первопричину.
      Встреча с учителем халдейской истории в "Бухвете" и была тем первым звенышком в цепочке поводов, фактов и, наконец, умозаключений, конечным результатом которых стала помянутая лестница.
      Из первого разговора с Гаем Петровичем Иван почти ничего не понял, а из того, что понял, почти ничего не запомнил. К счастью, первый разговор не оказался последним. Сверливый, как показалось Ивану, принял в нем живейшее участие и первым долгом решил просветить его.
      Конечно, Жукову и в голову не приходило, какие высокие и благородные побуждения руководили его неожиданным доброжелателем. А Гаю Петровичу мерещилось почти наяву, как он на отремонтированной Иваном машине совершает путешествия в любую по выбору точку времени и возвращается с очередным бесценным трофеем для своей трехкопеечной коллекции. Впрочем, что бы ни руководило Гаем Петровичем, помочь Ивану он старался искренне. Но поскольку Сверливый был гуманитарий, его представления о собственном мире вряд ли отличались большей глубиной, чем представления его двойника в нашем мире. В общем, Иван из пояснений своего знакомца почерпнул целый ряд разрозненных сведений, сложившихся в его смятенном уме в странную расплывчатую картину. По словам Гая Петровича, город занимает объем примерно в полторы тысячи кубических километров времени, расположенных по воображаемой вертикали.
      Конечно, аналогия не всегда доказательство, но в данном случае она поможет нам уяснить, почему Сверливого так удивляла упорное непонимание Иваном совершенно естественного для Гая Петровича явления: соседства, скажем, 1492 года и 1915, или следования вчера после сегодня. Ну в самом деле, не удивились бы мы с вами, если бы кто-нибудь упорно отказывался понимать, что можно съездить в соседний город и вернуться обратно? А вот Гаю Петровичу при всей широте его взглядов такое предположение показалось бы абсурдным. Поскольку город, в котором он жил, был единственным в доступной вселенной.
      И, как сказано, расположен был по воображаемой временной вертикали. Поскольку же горизонтальной координаты не существовало, то и понятие вчера-сегодня-завтра оказывалось ограниченным непосредственным восприятием. По аналогии: для человека, оказавшегося в центре огромной пустыни без каких-либо ориентиров, понятие вперед-назад теряет смысл - в какую бы сторону он ни шел, он идет вперед, даже круто повернув назад.
      Читатель, предпочитающий легкое беллетристическое чтиво, вполне может пропустить следующий абзац, поскольку приводимые ниже рассуждения на ход дальнейшего повествования не влияют, а имеют единственную цель: пояснить точку зрения автора по поводу столь поразивших Ивана Жукова явлений. Все дело в том, что в привычном нам мире ощутимой реальностью является пространство. В мире же, куда столь легкомысленно вломился на своем велосипеде Иван, такой единственно ощутимой физической реальностью было время. Разумеется, все сказанное только допущение, но нелишне будет напомнить, что время и пространство - это всеобщие формы существования материи. И поэтому абсолютно справедливо предположить, что, если в привычном нам мире физической реальностью, постижимой нашими органами чувств, является пространство, то абсолютно вероятен мир, в котором такой реальностью яв-" ляется время.
      Надо заметить тем не менее, что Ивана Жукова меньше всего, а вернее сказать, вовсе не занимало теоретическое объяснение или обоснование странностей, окружавших его. И это совершенно понятно: человек, провалившийся в полынью, думает не о том, почему именно в этом месте вода не замерзла, не вспоминает химическую формулу воды или температуру таяния озерного льда. Он просто-напросто пытается выкарабкаться, судорожно цепляясь за кромку. Хотя положение Ивана было значительно хуже, нежели положение "моржа" поневоле, он в принципе делал то же самое - пытался нащупать опору, которая помогла бы ему выбраться из затягивающего водоворота на твердую почву.
      Отчаяние, охватившее Ивана в первые дни, мало помалу отступило, возвращаясь приступами, промежутки между которыми становились все больше практический склад ума взял свое, помогая Ивану Жукову все прочнее сохранять относительное душевное равновесие. Отдавая себе трезво отчет, что шансов у него скорее всего нет никаких, Иван тем не менее отнесся к своему положению, как знаменитая лягушка, попавшая в крынку с молоком.
      Но поскольку он был не лягушка, а человек, он не просто трепыхался, пытаясь сбить молоко в масло, чтоб обрести опору. Он с упорством, приводившим порой Гая Петровича в тихое отчаяние, выспрашивал у него детальное объяснение любому поражавшему его факту. Правда, иные ответы его добровольного покровителя приводили Жукова только в большее смятение. Так, например, на вопрос Ивана - почему здесь каждый день тридцатое февраля, Гай Петрович, подавив легкое раздражение, ответил вопросом: - Вы живете на Александровской улице, не правда ли? Так есть ли какой-либо смысл в том, чтоб назавтра переименовать ее в Госпитальную, скажем, а послезавтра в Каракуртскую? Что, кроме путаницы, это даст?
      Иван опешил, но все же нашелся, возразив: - Но ведь все-таки существуют другие числа?
      - Да,- ответил Сверливый.- Ну и что? Ведь помимо вашей Александровской существуют еще десятки улиц, и каждая носит свое название.
      - Хорошо,- не сдавался Иван,- но растолкуйте мне, как это может быть, чтобы после 12 февраля шло 3 января? Или вот еше - сегодня ведь 30 февраля 1961 года?
      Да? Так как же вчера может быть 21 октября 1805? Вот в "Зорьке" черным по белому написано: "Вчера, 21 октября 1805 года, близ мыса Трафальгар началось сражение между эскадрой адмирала Нельсона и франко-испанским флотом. Сражение продолжается уже неделю".
      Какое же это вчера, если почти полтораста лет назад?
      И как сражение может продолжаться неделю, если началось только вчера?!
      Такое упорное непонимание раздражало Гая Петровича, но он со свойственным ему педагогическим терпением и тактом втолковывал Ивану: Скажите, ваш дом второй от угла? Да? Он - на Александровской. А соседний угловой выходит одновре-менно на Александровскую и Почтовую. Если вы пойдете прочь от перекрестка - Почтовая останется позади. Если же к перекрестку - она будет впереди. А что такое позади и впереди, как не вчера и завтра? Дальше. Ваш дом - номер 170 по Александровской. А угловой - номер 108 по Почтовой. Почему вы не спрашиваете, как это может быть, чтоб цифры 170 и 108 стояли рядом? Думается мне,- заключил с некоторой язвительностью Гай Петрович,- что по логике в гимнасиуме у вас редко бывала тройка...
      Будь беседы со Сверливым только такого рода, Иван, скорее всего, наконец бы спятил. Но, к счастью, его напряженный ум отмечал и выхватывал из долгих разговоров с учителем халдейской истории мельчайшие крупицы не сведений даже, а обломков сведений, из которых он, как из мозаичных плиток, пытался сложить относительно цельную картину. И с каждым новым 30 февраля, с каждым новым разговором эта картина приобретала все более зримую форму. В ней не хватало многих кусков, и заполнить их не было никакой надежды. Но даже такая безнадежно неполная картина - была уже что-то. А "что-то" всегда больше, чем ничего.
      Это "что-то" было: Жуков совершенно твердо уяснил себе, что место, куда он попал, только внешне очень похоже на то, куда он хотел попасть. Сходство точно такое, как сходство двойников, живущих в разных концах земли.
      Одинаковые лица, походка, манера поправлять волосы, привычка сплевывать сквозь зубы и сотни других совершенно похожих мелочей. Это то, что бросается в глаза при первом взгляде. А вот при обстоятельном знакомстве становится ясно, что люди эти абсолютно разные, и различий куда больше, чем внешнего сходства. А вдобавок, приняв на веру пояснение Сверливого насчет соседства времен, Иван сообразил, что удивляться появлению на улице средневекового рыцаря в компании с бухгалтером Павлом Захаровичем глупо. Сообщения в "Зорьке" он читал уже почти бесстрастно, к странному титулу и головному убору сержанта Хрисова, к разномастным деньгам и прочим поражавшим его в первое время вещам он как-то сразу, в несколько последних дней, привык. А дней вообще-то прошло уже много - на стенке у кровати чернело двадцать семь черточек.
      И еше одно успел узнать Иван: в городе есть несколько точек, где с временем происходят еще более необычные - на его, конечно, взгляд,- штуки. Постоянно и последовательно меняющиеся таблички "Закрыто..." на дверях столовки объяснялись тем, что в этой точке время было замкнуто на себя и движение его по кругу отмечал круговорот табличек.
      "Бухвет" же, где ему посчастливилось познакомиться со Сверливым, был фокусом, узлом, в котором перекрещивались, прочно перевязывались пути, пронизывавшие в разных направлениях кубическую толщу времени.
      Эти два факта оказались для Ивана совершенно бесполезными. От попыток пообедать в столовой он отказался давно. Мысль же воспользоваться на худой конец "Бухветом", чтобы выбраться из этого времени, была Иваном без долгих размышлений отброшена, поскольку ему совершенно ни к чему было менять шило на мыло: ему не нужно было ко двору Владимира Мономаха или на бои гладиаторов в Капуе, ему нужно было домой и только домой.
      Здесь картина была совершенно ясная, как в популярной песенке: "Париж открыт, но мне туда не надо..." Третья же "точка", как выяснилось впоследствии, и стала той искомой опорой, с помощью которой Иван Жуков мог попытаться вывернуться из этого мира.
      Справедливости ради надо сказать, что Иван понял это не сразу.
      Однажды под вечер, прогуливаясь, он забрел в заброшенный уголок Соборного парка. Иван увидел столпившихся в кружок людей, и опять не придал этому никакого значения. Филателисты, наверное,- подумал Жук,- или болельщики футбольные...
      Но это были не футболисты и не филателисты.
      Правда, узнал об этом Иван несколько позже, потому что, увидев в пустынном обычно углу парка неизвестно зачем собравшихся людей, он предпочел из осторожности обойти их, благо, тропинка как раз сворачивала за кусты.
      В толпе он углядел несколько полузнакомых лиц, но это его не остановило. Марок он не собирал, болельщиком не был, а впросак попасть можно было запросто. Случись это раньше, Иван, подавленный обилием первых впечатлений, скорей всего и не вспомнил бы на следующий день о виденном в парке, тем более, что ничего необычного он не заметил. Но теперь, когда он уже привык почти автоматически примечать все вокруг с тем, чтобы при первом же случае расспросить Гая Петровича, в какой-то клеточке памяти отпечатался и этот совершенно непримечательный на первый взгляд эпизод.
      В тот же вечер Иван, сидя со Сверливым в "Бухвете", между двумя кружками кваса вскользь помянул о Соборном парке - дескать, и у вас водятся филателисты, хотя вроде писем писать некуда.
      - Что это еще? - удивился Гай Петрович.
      Иван, как сумел, пояснил собеседнику, кто такие филателисты.
      Гай Петрович с сомнением покачал головой: - Никогда не слыхал, чтобы коллекционировали что-нибудь кроме трехкопеечных монет. Впрочем, видимо, всякое бывает...
      За соседним столом, щуря рысьи глазки, переругивались негромко, угрожающе покачивая малахаями, трое.
      Иван скользнул по ним равнодушно, но те заметили и еще ниже наклонились друг к другу. Жуков вспомнил картинку в школьном учебнике: беременная тетка, на последнем месяце, наверное. На плече колчан, на голове ушастая шапка. Так древний китайский художник изобразил хана Батыя. Эти трое были сухощавые, поджарые, но точно в таких шапках. "Ишь куда их занесло",- подумал Иван и тут услышал обиженный голос Гая Петровича: Кажется, вы меня не слушаете, Иван Петрович?
      Так Иван чуть не пропустил мимо ушей то, что в самом скором времени снова привело его в заброшенный сарай маслобойки. Обиженный Гай Петрович все же простил великодушно своему собеседнику его невольную рассеянность и подробно пояснил ему, зачем собираются по вечерам в Соборном парке те, кого Иван принял за филателистов или болельщиков.
      Точности ради нужно сказать, что и здесь Жуков чуть не проворонил свой шанс, посчитав, что упражнения в Соборном парке к нему никакого отношения не имеют. Должно было пройти целых три дня, прежде чем, буквально подброшенный с кровати неожиданно вспыхнувший догадкой, Иван кинулся в хозяйственный магазин покупать рас кладушки, которым предстояло стать лестницей-стремянкой...
      Пахло хомутами, масляной краской и еще чем-то неожиданно вкусным. Иван притворил за собой дверь и огляделся.
      - Есть кто? - шагнул он вперед, почему-то подумав тут же, что никто не откликнется. Но из-за приземистой бочки на прилавке отозвался тоненько голосок: - Есть...
      Жуков, перешагивая через ящики с гвоздями и банками, подошел. Примостившись у прилавка за бочкой, сидела, уткнувшись в толстую книгу, молоденькая девчонка, закутанная в телогрейку не по росту. Иван чуть не ахнул-за прилавком хозмага сидела кассирша кинотеатра Феня Панкрашкина. Та самая Феня, с которой он как-то станцевал добрый десяток фокстротов на трошинской танцплощадке, в результате чего был традиционно отозван "поговорить" в сторонку. Там, в сторонке, парни с Залиманской магалы говорили с ним минут десять и в основном это был монолог Генки Филатова с кожзавода. Иван, правда, попытался превратить "беседу" в диалог, успев пару раз садануть Генке под дых, но Генка был оратор известный, так что пришлось Ивану целую неделю ходить с малоприятным лиловым украшением под глазом.
      И хоть случилось это совсем недавно - примерно за месяц до окончания постройки чертовой машины, Феня, эта Феня, его, конечно, не узнает, с некоторой даже горечью подумал Иван, хотя ясно сознавал, что виной тому не короткая женская память.
      - Раскладушки есть?-стряхнул некстати всплывшее воспоминание Иван.
      - Угу,- не отрываясь от книги, буркнула Феня.
      - Читать на работе вроде не положено,- попытался привлечь ее внимание Иван.
      -- А вот и положено! - не обижаясь на замечание, пояснила Феня, оторвавшись, наконец, от чтения.- Книга - источник знаний!
      - Очень толстый источник! - усмехнулся Иван. - Прочитаешь и - прямо в академики.
      Феня, заложив страницу, отодвинула книжку. Иван краем глаза приметил название - "Цепы на электричество при дворе короля Артура".
      - Так что вы спрашивали? - Фенин голосок дрогнул, и Жуков увидел, что смотрит она на него с каким-то удивлением и даже страхом. "Неужто узнала?" - подумал Иван, но тут же отмахнулся от этой мысли и сказал: - Да мне раскладушки. Штуки четыре.
      - Я сейчас,--кивнула Феня и отступила за бочку.
      Облокотившись на прилавок, Иван ждал, оглядывая магазинные полки. И снова сквозь запах хомутов, керосина, масляной краски пробился другой, полузнакомый, но очень вкусный запах. Иван принюхался - пахло от бочки, стоявшей на прилавке. Он потянулся, сдвинул тяжелую крышку. Почти до самых краев бочка была наполнена чем-то густым и черным. "Деготь, что ли?" мелькнула мысль. Но запах! Не нужно было быть особенным гурманом, чтобы понять - в бочке, грузно придавившей стойку, был джем,- да еще какой! сливовый - любимый джем Ивана. К чудесам такого рода Иван вроде бы должен был привыкнуть уже - в газетном киоске тоже ведь черт-те что только не продавалось, но даже там не было такого. А тут среди хомутов, цинковых тазов, сваленных кучей лопат и граблей стояла бочка с джемом.
      Хлопнула невидная отсюда дверь, что-то звякнуло, зацепившись, и следом за этими звуками появилась Феня, нагруженная алюминиевыми раскладушками.
      - Больше нету,- сообщила Феня, сваливая раскладушки на прилавок.- Все.
      - Больше не надо,- успокоил ее Иван и, помедлив, кивнул на бочку: - А это что - не берут?
      - Как когда,- неохотно сказала Феня.- Перед техосмотром очередища -не продохнешь. А так - вот, стоит.
      - Чего так? - чувствуя, что он ничего не понял из Фениного разговора, наугад спросил Иван.
      - А так-целый год скрипят-скрипят, а перед техосмотром спохватываются.
      - Да кто спохватывается? - не выдержал Жуков.
      - Извозчики, кто же еще? - удивилась Феня.- Телеги часто мазать скупятся. А на техосмотре с них за это спрашивают. Вот и спохватываются, когда время подходит.
      - Джемом колеса мажут?-не поверил своим ушам Иван.
      - Ну,- подтвердила Феня.- Чем же еще?
      Иван почувствовал, что с него хватит. Но просто так уйти не мог почему-то и. высыпав на прилавок пригоршню монет, спросил: - А вы давно здесь работаете?
      - Не. Лоток у меня. А сейчас Ваньку подменить заставили.- Феня обиженно поджала губы.- Ему, видишь, учиться нужно. А мне не нужно?
      Тут Феня вдруг смолкла и уставилась на Ивана с тем же выражением, которое мелькнуло у нее на лице, когда он только вошел.
      Иван этому значения не придал, подумав неожиданно, что, если ничего у него не выйдет, то, пожалуй, устроиться здесь можно, и даже неплохо. Вон даже джем сливовый - бери - не хочу, колеса мажут. Тут его и осенило прощай, резиновые консервы! И он спросил: - А ведра с крышками есть?
      - Есть...- робко ответила Феня.
      - Ну-ка давай. Нормально,- осмотрев поданное Феней эмалированное ведро, сказал Иван.- Навали-ка мне сюда вот этого,- ткнул пальцем в шершавый бок бочки.
      - Да зачем вам столько? - удивилась Феня.
      - Колесики мазать! - весело ответил Иван, похлопав себя по животу.
      - Так вы извозчик,- обиделась Феня,- а все расспрашиваете, расспрашиваете...
      - Извозчик, а то кто ж,- подтвердил Иван и заметил, как с Фениного лица сошло непонятное выражение растерянности и страха. А Феня и вовсе развеселилась: - А я-то подумала... Надо ж такое,- вдруг прыснула она.Думала, переоделся и проверять пришел!
      - Кто переоделся? - не понял Жуков.- О чем это вы?
      - Да уж очень вы на Ваньку похожи,- пояснила Феня.- Ну, которого я подменяю. На Жукова.
      Сказать, что Иван замер, как громом пораженный,- значит употребить набивший оскомину штамп. Но, что поделать, когда чувство, которое мгновенно испытал Иван, услышав Фенино объяснение, в лучшем случае сравнимо с ощущением, что тебе на голову свалился, скажем, платяной шкаф или что-нибудь еще более увесистое.
      В первые дни Иван подсознательно побаивался возможности встречи с самим собой. Но малу-помалу уверился, что в этом мире его аналога или, попросту говоря, двойника нет. И вот Фенины слова развеяли это успокоительное заблуждение в пух и прах. Оставалось только удивляться, как они до сих пор не столкнулись нос к носу- два Ивана Жукова. В памяти всплыл хозяйкин вопрос, когда он явился к ней в первый вечер: мол, уже выучился?
      Иван стряхнул охватившую его растерянность и спросил: - А где он учится? Чего его не видать?
      - Так в интернате же. Их там по два месяца держат.
      Говорят,- Феня понизила голос,- днем живые люди их учат, а ночью кладут под голову говорящую подушку. И она бубнит, бубнит, и все само собой в голове откладывается.
      - И давно он там? - Иван ждал с тревогой.
      - А через три дня выйдет,- беспечно ответила Феня и добавила с легкой завистью: - Лентописцем будет...
      - Кем? - не понял Иван.
      - Лентописцем. Ну те, кто на лентах пишут,- охотно пояснила Феня,- к венкам. К поздравительным, наградительным, опять же и к огорчительным. Важный человек будет!
      Иван подтащил по прилавку разъезжающиеся раскладушки, хмуро буркнул: Дай веревку...
      Быстро, но крепко увязав свою звякающую покупку, Иван кивнул Фене, сгреб с прилавка сдачу и бросился к выходу...
      Ему оставалось только три дня - до того срока., когда, закончив курс лентописных наук, тутошний Иван Жуков явится на свою квартиру по улице Александровской. И вряд ли ему понравится, что место его занято, пусть даже очень похожим на него гражданином, пусть даже тоже Иваном Жуковым. Дальнейшее развитие событий могло быть всяким, но наиболее вероятное: заглянувшая на шум хозяйка остолбенеет при виде своего раздвоившегося постояльца, размахивающего кулаками перед собственным носом (или носами?), и в поисках самоуспокоения понесется к центуриону Хрисову... Съехать с этой квартиры?
      Это лишь отсрочит встречу - городишко-то плевый. Двум Иванам Жуковым в нем не ужиться - это соображение заставило ускорить шаг и он, громыхая раскладушками, перебежал мостовую прямо перед носом у извозчика. Тот изо всех сил натянул вожжи и завопил вслед Ивану чтото нечленораздельное,, но безусловно оскорбительное. Жуков через плечо огрызнулся - скрипи-скрипи, песок тебе в колесо, а не джем...
      Втащив раскладушки в сарай, Иван достал из багажника велосипеда инструмент, быстро содрал с алюминиевых остовов брезент и стал осторожно распиливать первую раскладушку.
      Хотя в запасе у него оставалось еще три дня, тянуть было нечего. Потому что затеянное Иваном могло окончиться одинаково успешно или одинаково плачевно и через три дня и через час. Распилив три раскладушки, Иван принялся склепывать, трубки, не забывая подкладывать тряпочку под молоток, чтоб не дай бог не нашуметь...
      На следующий вечер, уже к полуночи стремянка почти упиралась в потолок, но Ивану показалась все-таки низковатой. И он принялся распиливать четвертую раскладушку...
      И тут, очевидно, самое время пояснить - зачем вдруг понадобилась Ивану Жукову самодельная лестница и что собирался он с ней делать...Иван перевернул страницу, потянулся, стул скрипнул в тишине неожиданно громко. Иван встал, распахнул форточку. Ночь погасила почти все светлые квадратики. Продребезжал запоздалый трамвай. "В парк, наверное". Только собаки не унимались, ночь-то - их пора. Из форточки потянуло холодком. Иван сделал глубокий вдох, выдох, и вдруг увидел в стекле чье-то бледное лицо. "Тьфу ты", - вздрогнул он, и тут же сообразив, что это его собственная физиономия отражается в оконном стекле. Но дрожь, пробежавшая по всему телу, еще задержалась в кончиках пальцев, заныла в. коленках. Прежде ему и во сне даже, не могло привидеться такое: встретиться самому с собой.
      И даже после того, как случайно от Фени узнал он, что существует еще один Иван Жуков - но в отличие от него самого не пришлый, а здешний, коренной, так сказать,перспектива этой невероятной встречи насторожила, но не испугала его. Поскольку состояться ей было не суждено- через три дня, когда тот Иван Жуков появится, его здесь.уже не будет. Куда занесет его, неизвестно, всякое может ждать, но двойник-то в любом случае останется здесь. Тогда, успокоенный этой мыслью, Иван поволок раскладушки в свою "мастерскую".
      И вот тут-то, сразу за углом, у здоровенной гранитной стелы, на которой литыми золочеными буквами далеко сверкала надпись "Здесь будет построен стройтрест "Домострой", здесь,- Иван, вспомнив об этом сейчас, вздрогнул точно так, как тогда,- из-за гранитной стелы вывернулся ему навстречу... он сам. Первым движением было рвануться в сторону, но вместо этого Иван судорожно поддернул раскладушки повыше и из-за них в щелку следил, как приближается тот. Но тот на него не обратил никакого внимания и, насвистывая (Иван с ужасом узнал свое "Яблочко"), прошел в двух шагах и свернул за угол. Иван помедлил, потом осторожно, не высовываясь из-за раскладушечного щита, шагнул следом. Так и двигались они - два Ивана Жукова - словно привязанные невидимой ниткой. Один впереди, ничего не подозревающий, второй - в нескольких десятках шагов позади. "Идиотская, должно быть, была картина",-подумал Иван, но, вспомнив - в городе все, что хочешь можно было увидеть,- понял, отчего он и тогда не опасался, что подумают о нем прохожие. Впрочем, что мог подумать встретившийся им вдребезги набравшийся меченосец, который через каждый десяток шагов останавливался и, покачиваясь, взмахивал своей двуручной железякой, сплеча обрушивая ее на фонарный столб. Рыцаря интересовали только фонарные столбы, поскольку они были металлические и посему, вероятно, представлялись ему закованными в латы соперниками. Столбам от ударов ничего не делалось и меченосец, пошатываясь, брел к следующему, бормоча обиженно: "и этот заколдованный"...
      Потом через квартал, уже неподалеку от хозяйственного магазина, дорогу преградила небольшая толпа, сгрудившаяся вокруг нескольких человек, поочередно что-то выкрикивавших, Иван сначала не разобрал. Тот, первый, шагнул в дверь хозмага, а Иван, по-прежнему пряча лицо за импровизированным щитом, остался ждать - ему почему-то очень важно было узнать, куда же дальше пойдет тот?
      В ожидании он пригляделся к толпе. Трое в черных цилиндрах что-то поочередно выкрикивали, одновременно вскидывая над толпой фанерный плакат. Иван прислушался. "Да здравствует Лжедмитрий Шестой!" - уныло ревел первый, поднимая свой плакат с такой же надписью. "Долой Лжедмитрия Шестого!" визгливо откликался второй, вскидывая свой плакат. Третий поднимал свой и грозно вскрикивал: "Да здравствует Лжедмитрий Седьмой!" Второй тут же откликался: "Долой Лжедмитрия Седьмого!" и поворачивал свой плакат другой стороной. Иван про себя усмехнулся находчивости свергателя Лжедмитриев: достаточно повернуть плакат - и долой того Лжедмитрия, которого выкликает любой из противников. Толпа глухим ропотом откликалась на каждый выкрик.
      Наконец дверь хозмага скрипнула и вышел тот. Иван невольно стал про себя называть его так, подсознательно сопротивляясь очевидному факту: тот-то был не кто иной, как Иван Жуков. Тот постоял немного на крыльце, лицо у него было явно растерянное - Иван это заметил сразу и, конечно, понял отчего: как не растеряться, если Феня тебе говорит, что ты только что был здесь, раскладушки покупал - сразу четыре штуки! - а ты никак не сообразишь, насмехается ли она или спятила. Иван даже посочувствовал, хотя и не без злорадства. Тот постоял немного, как бы в нерешительности, куда двинуться дальше, потом махнул рукой, оглянулся на дверь и спрыгнул через ступеньку. Иван двинулся следом. Некоторое время издалека еще доносилось "да здравствует...", "долой...", и тут они свернули на Александровскую, и Иван понял, что дома у него больше нет, потому что домой идет тот. Все было яснее ясного, и Иван повернул обратно. Теперь домом ему станет промерзший сарай маслобойки, где хочешь - не хочешь придется прожить, не высовывая носа, пока не будет готова лестница...
      "Хорошо еще что ведро джема было",- хмыкнул Иван, и только тут сообразил, что в книжке о встрече его с самим собой ничего не говорится. "Отчего же это писатель,- так Иван стал незаметно для себя именовать своего неожиданного биографа,- об этом не написал?" Впрочем был пропущен не только этот эпизод, не говорится и о многом другом. Иван сейчас, разумеется, не помнил, о чем он успел рассказать "пш-ателю" в тот далекий вечер, скорее всего забыл тогда рассказать об этой невероятной встрече или инстинктивно побоялся. Однако, судя по тому, что он успел прочитать, в тот вечер он действительно и половины наверное не рассказал - так, перепрыгивал с пятого на десятое, нервы видно пошаливали, да и думал о другом - как бы поскорее намылиться куда-нибудь, лишь бы подальше...
      Иван сравнивал прочитанное с тем, что помнил, перебирал в памяти пережитое в те пять недель - вроде все похоже, почти верно, и выстроено примерно так, как было на самом деле. Иван даже подивился этому рассказывал действительно с пятого на десятое, сбиваясь и перескакивая, а тут на тебе - все выстроилось так, что, когда читаешь, вроде все знакомо, а ловишь себя на вопросе: ну, а что дальше будет?
      Иван подумал об этом мельком, не вдаваясь в секреты незнакомого ему ремесла, только чуть пожалел, что не обо всем рассказал "писателю" интересно было бы сейчас прочитать не только о встрече с самим собой, н.о скажем о том парне, что дал ему стрельнуть из лука,- из которого можно было стрелять не то что не целясь, а вовсе отвернувшись, и все равно попадешь точнехонько туда, куда хочешь... Или о музее тамошнем, куда Сверливый как-то сводил Ивана. Там он всякой всячины насмотрелся: зубную щетку Чингис-хана видел, очки Гомера, луч света в темном царстве, портянку Наполеона, подтяжки Цезаря и еще много всяких экспонатов, под каждым из которых было крупно написано: "Личный дар". Иван усмехнулся, вспомнив выставленный в одной из витрин портрет толстого веселого дядьки. Этот экспонат, судя по табличке, назывался "Пускай они не будут розами..." "Ну да ладно,-подумал Иван,- не рассказал так не рассказал", и, перелистав еще не прочитанные страницы, подсчитал- двенадцать. И, словно откликнувшись, кукушка высунулась из своего дупла и звонко отсчитала двенадцать ударов. Иван решил больше не отвлекаться и дочитать оставшиеся страницы одним духом.
      "Как и во всякой азартной игре, в этой тоже были свои не сразу понятные тонкости. Иван, собственно, и не пытался в них вникнуть - и прежде он никакого интереса не испытывал ни к картам, ни к другим способам заработать деньги не работая. Поэтому, выслушав объяснение Гая Петровича тому, что происходит по вечерам в дальнем углу Соборного парка, он запомнил суть, не вдумываясь в детали. Суть же состояла в том, что помянутый угол парка был своего рода местным Монте-Карло.
      Нет, рулетку здесь не крутили. Способ игры был совсем другой: игроки поочередно высоко подбрасывали монету, и если она падала на землю, партнер выкладывал ставку.
      Если же подброшенная монета исчезала, то платил бросавший. Примерно на высоте трех метров проходила незримая граница, переход которой сулил проигрыш - за ней монета пропадала, словно растворившись в воздухе.
      Все искусство игрока заключалось в том, чтобы не бросить монету выше, чем нужно.
      На вопрос Ивана - что же происходит с монетой на высоте трех метров? Сверливый пожал плечами: - Исчезает... Не в прямом, конечно, смысле. Ничего ей не делается. Очевидно, проскакивает в другое время...
      Гай Петрович еще что-то говорил, Иван слушал в пол.уха - в памяти его закопошилось какое-то неясное воспоминание, которое никак не могло выкарабкаться на поверхность. Иван напрягся мысленно, чувствуя подсознательно, что воспоминание важное, но ничего не мог сделать. Казалось, вот-вот, еще немного - и вспомнит, или хоть за кончик ухватится, но воспоминание выскальзывало, как намыленное, оставляя в душе беспокойство и злость.
      Сверливый, будучи человеком деликатным, довольно быстро сообразил, что собеседника его что-то гнетет, и, отнеся это на счет браги, решительно сказал: - Вот что, Иван Петрович, пожалуй, нам пора. И вид у вас, должен сказать, неважный. Пойдемте-ка по домам...
      Иван ворочался на койке, злясь на себя - сон не шел, голова гудела от бессильных попыток выковырнуть из памяти неясно мелькнувшее воспоминание, нывшее занозой с каждой минутой все нестерпимое.
      Стоило Ивану шевельнуться, пружины громко и противно взвизгивали в тишине, и притихшая было за занавеской муха начинала биться о стекло, нудно жужжа. Глубокая ночь, но там, за окном, только отдерни марлевую занавеску, ослепительное солнце заливает пустырь, по которому в нескончаемом беге плывет желтая собака, а высоко в небе чертят невидимый путь два самолета, один из которых взорвется через мгновение, чтобы через мгновение вновь поплыла по выжженному пустырю собака, рассыпавшаяся на Сверкающие стекляшки...
      К открывающемуся из окна виду Иван привык, перестав обращать внимание и на муху, и на все остальное.
      Но сейчас нудное жужжание лезло в уши, раздражая и без того взбудораженный мозг. Встать бы и придавить проклятую муху, но Иван уже убедился, что это напрасный труд-он передавил десятка два, наверное, но стоило задернуть занавеску, как нудное жужжание возобновлялось с прежней противностью.
      Уже только под утро Ивану кое-как удалось задремать.
      И тут-то и произошло то, что никак до сих пор ему не удавалось сделать усилием воли. Отпустившее мозг напряжение распустило судорожно сжавшиеся кольца памяти, и воспоминание всплыло легко и свободно.
      Перед закрытыми глазами возникла из ничего большая серебряная монета. И этот столь ординарный предмет оказался тем самым кончиком, за который вытащить всю цепочку было легко и просто. Иван проснулся мгновенно.
      Монета исчезла, но он уже все вспомнил. Непонятная, но настойчивая потребность вспомнить что-то очень важное, как от удара кремня о кремень, обернулась искрой, осветившей самые потаенные уголки памяти. И, вспоминая, Иван уже знал, что через мгновение он придет к поразительной догадке, которая все может изменить...
      С полгода назад он получил наряд сменить старую проводку в городском краеведческом музее. Работы было немного - музей занимал три небольших комнатки, в которых прежде помещалось ателье индпошива. Заведующий музеем Павел Федорович в благодарность устроил Ивану персональную экскурсию, подолгу останавливаясь у стендов и планшетов, развешанных по стенам. Жуков добросовестно разглядывал обломки ядер и сабель, битые горшки и, как непочтительно подумал он про себя, прочий мусор. Павел Федорович рассказывал обстоятельно и даже интересно. Остановившись, наконец, у витрины, где на потертом черном бархате лежало десятка два монет, Павел Федорович пояснил, что все они найдены на территории района, что является очень важным свидетельством той роли, которую, вероятно, играл в древности их райцентр. Монеты были разного времени и разного происхождения, что заставляло Павла Федоровича предполагать и даже утверждать: их город в течение веков поддерживал связи с самыми отдаленными краями. Павел Федорович по привычке не преминул пожаловаться, что серьезных археологических раскопок здесь не производилось, Иван как наяву услышал его шепелявый голос: "А представляете, что можно обнаружить, копнув чуть-чуть, если вот этот талер Сигизмунда третьего я нашел в соборном парке прямо в траве!" И, как бы отвечая этим словам, в ушах Ивана зазвучал голос Гая Петровича: "Исчезает... Видимо, проскакивает в другое время..." Читателю, очевидно, ясно, что не соединить эти два факта Иван не мог. И он, конечно, соединил их мгновенно.
      Искорка, брызнувшая от их соударения, подожгла бикфордов шнур логических следствий, и догадка взорвалась, породив вывод.
      Конечно, найденная Павлом Федоровичем в соборном парке монета и "Монте-Карло" в том же соборном парке могли быть только совпадением, причем для Ивана совпадением трагическим. Но, по зрелом размышлении, Жуков, не сбрасывая со счетов такой вероятности, решил, что иная вероятность тоже весьма значительна, если рассуждать логически. И ход его рассуждений был таков: поскольку проскочить из своего времени в это ему удалось, значит, в некоей точке такой проход существует или существовал. Пытаясь починить свой велосипед, Иван намеревался возвратиться домой тем же путем, которым попал сюда. В этом, собственно, и крылась принципиальная ошибка. Почини Иван свою машину, домой бы он все равно не попал. Потому что случилось то, что случилось бы с поездом, на пути которого кто-то перекинул стрелку. Что бы ни делал машинист - прибавлял бы пару, тормозил, останавливал локомотив-на прежний путь, даже если он лежит в двух метрах, перенести поезд невозможно.
      Единственный выход - найти стрелку и перевести локомотив на нужную колею.
      Когда Иван нажал кнопку пускателя, он тем самым перевел воображаемую "стрелку", а на самом деле просто ударом напролом в стену времени вызвал возмущение в этой точке, и его машину отбросило на совершенно другие "рельсы". И теперь, почини он свой велосипед, он смог бы передвигаться вперед-назад только по этим рельсам, иначе говоря, только в этом времени, а его собственное оставалось бы таким же недоступным, как недоступна поезду соседняя колея. И единственное, что ему оставалось, это - либо отыскать "стрелку", либо спрыгнуть с поезда. Первое было не только невозможно, но и бесполезно - машина все равно не работала.
      Иван решил спрыгнуть. Спрыгнуть - в переносном смысле, потому что на самом деле он собирался подняться. Иначе говоря, он решил стать "монетой".
      Конечно, даже если вероятность успеха и неуспеха была равной, риск был огромный. Ну, во-первых: игроки швыряют монеты испокон веков, а Павел Федорович нашел одну-единственную. Значит, либо проход здесь непостоянный, либо соединяет он это время с любым другим, но только не Ивановым, и найденная Павлом Федоровичем монета просто-напросто кем-то потеряна.
      Во-вторых: проход существует, но проскочить через него может только либо небольшой, либо неживой предмет.
      И вполне возможно, что Иван просто тюкнется макушкой в невидимый потолок. Или того хуже: проскочит в свое время, но в малоутешительном виде - облачком пара, скажем, или вообще разложенный на таблицу Менделеева.
      Но выбирать было не из чего. И решение пришло твердое и ясное: надо построить легкую переносную лестницу и поздно вечером, когда игроки разойдутся, а еще лучше ночью, для пущей безопасности, попытаться выкарабкаться вон. С этим решением Иван поднялся, наспех оделся и побежал в хозмаг покупать раскладушки...
      И вот лестница почти готова. Иван в последний раз пристукнул молотком, потом встал на первую ступеньку, переступил на вторую, легко попрыгал лестница получилась на славу, только чуть поскрипывала под Ивановыми восьмьюдесятью килограммами. Теперь оставалось сделать последний шаг, и тут Иван почувствовал, что позорно трусит. К чести Жукова надо сказать, что управился он с этим недостойным чувством довольно быстро, хотя и успел взмокнуть. Сложив лестницу, он собрался взвалить ее на плечо, но в последний миг оглянулся. Прислонив стремянку к стене, он присел на груду забросанных ветошью кирпичей, придвинул ведро и хлебной коркой аккуратно выскреб остатки джема. Встав, он огляделся еще раз, на секунду задержался взглядом на своем велосипеде, плюнул со злостью и, снова взвалив на плечо стремянку, толкнул дверь.
      В голых ветвях соборного парка свистел ветер. По дороге сюда Ивану не попался никто. Только издалека донеслась колотушка ночного сторожа. Иван, цепляясь стремянкой за ветки кустов и вполголоса чертыхаясь, пробирался в дальний угол парка. Наконец, в жидком свете луны он разглядел столбик с указателем и уже совсем уверенно зашагал по тропинке к полянке среди кустов.
      Аккуратно разложив стремянку на земле, проверил хорошо ли держатся сочленения и только после этого установил лестницу как надо. И теперь еще у Ивана оставалось два выхода: плюнуть на эту затею, повернуться и уйти, оставив стремянку на удивление завтрашним игрокам. Или хладнокровно ринуться в омут.,.
      Иван ринулся в омут. Встав на первую ступеньку, Жyков постоял немного, встал на вторую, потом на третью, поравнявшись головой с вершинкой стремянки. Хлипкий каркас поскрипывал, но держался. Иван осторожно поднял руку, потыкал - ничего, воздух обыкновенный. И он решительно ступил на следующую - предпоследнюю сту пеньку. Стремянка угрожающе закачалась. Иван испугался - свалиться с трехметровой высоты мало удовольствия.
      Едва он успел это подумать, как стремянка качнулась сильнее, Ивану показалось, что она как-то странно крутнулась и он понял, что теряет равновесие...
      Первое ощущение, выплывшее из подсознания, выложив! И следом пришел страх - Иван боялся пошевелиться, боялся, что первое движение принесет боль - грохнуться с такой высоты не пустяк. И тут он почувствовал, что рядом кто-то стоит. Иван разлепил веки и из розоватого тумана прямо перед его носом выплыли сапоги. Иван поднял глаза - над ним стоял центурион.
      Заметив, что Иван очухался, центурион укоризненно сказал: - Ну ты даешь, гражданин! С утра в стельку нализаться- это ж надо! Ну, вставай! Пойдем, я тебя устрою. Отдохнешь - метёлку получишь. Или лопату,-балагурил он,- это по выбору.
      Последних слов Иван не расслышал - все его существо затопила оглушающая радость. Он подхватился и бросился обнимать своего неожиданного собеседника.
      - Ты чего? Ты чего? - отталкивал Ивана, изумился тот, наклонился и поднял свалившуюся наземь фуражку, - Товарищ сержант, товарищ сержант,захлебываясь, бормотал Иван, не сводя глаз с фуражки, обыкковен ной милицейской фуражки.
      - Ты чего? -снова забеспокоился тот - Иван уже узнал его -это был недавно переведенный в здешнюю милицию сержант Краснопольский. Сержант снял фуражку, придирчиво осмотрел ее, на всякий случай обтер рукавом и снова надел.- Ну, пошли.
      - Пошли,-, товарищ сержант,- согласился Жуков, с наслаждением перекатывая во рту слова "товарищ сержант".
      - Ты чего радуешься? - хмуро спросил Краснопольский.- Думаешь, пятнадцать суток -каникулы?
      - Да трезвый я, товарищ сержант!
      Краснопольский пригляделся и засомневался-действительно, вроде трезвый, но Иван спросил: - Какое сегодня число? - и сержант убежденно сказал: - Пьяный!
      - Число, число какое? -- повторил Иван.
      - Двадцать пятое июля, какое еще! - сердито ответил сержант и, крепко взяв Ивана под локоток, сказал: - Пошли!
      Иван шел и радовался, даже не заметив, как дошли до милицейского поста.
      Дежурный милиционер удивленно приподнялся из-за барьерчика, осмотрел Ивана с головы до йог и спросил Краснопольского: - Чего это он так вырядился?
      Иван увидел себя его глазами, как не удивиться: оленья доха, шапка ондатровая. А на дворе двадцать пятое июля.
      Но смутить его не могло ничто - даже зловещая перспектива пятнадцати суток. Плевать! Он - дома!
      И тут скрипнула дверь и вошел дядя Петя, вернее, старший сержант Хрисов, поскольку в данный момент он находился при исполнении. Увидев Ивана, он несколько удивился, но тут же строго спросил: - В чем дело?
      Сержант доложил, добавив: - На пятнадцать суток тянет, как пить дать.
      Будь Иван виноват, ничто не спасло бы его от столь сияющего будущего дядя Петя был человек справедливый. И хоть старший сержант Хрисов знал, что его старый друг и капли в рот не берет, тем не менее он достал стеклянную трубочку, которыми шоферов проверяют, отломил кончик и велел Ивану дуть. На радостях Иван дунул так, что Хрисов заметил: - Полегче-полегче...
      Взяв трубочку, он осмотрел ее и протянул Краснопольскому. Тот, еще сомневаясь, сказал: - Трезвый...
      Вмешался Хрисов: - Чего же ты в парке валялся?
      - Обморок, дядя Петя, то есть, виноват, товарищ Хрисов,- весело соврал Иван.- Плохо стало. От жары!
      - Ну-ну,- покачал головой Хрисов.- Ну, ладно, катись. Вечером загляну...
      Иван весело кивнул и, насвистывая под нос "Яблочко", вышел, чувствуя спиной сквозь доху недоуменный взгляд участкового...
      Вот такая история приключилась с Иваном Жуковым.
      Закончилась ли она на этом или, оклемавшись от шока, Жуков снова в каком-то сарае корпит ночами над усовершенствованной моделью своего небывалого агрегата, я не знаю. Дня через три после похода в соборный парк и "ЗэЗэ" Иван пришел в библиотеку, хмуро поздоровался и, положив на стол аккуратно обернутую в газету книгу, сказал: - Вот, сдать пришел,- и, помолчав, добавил: - уезжаю...
      - Куда? - удивился я.- Так вдруг?
      - А-а,- махнул он рукой и, оглядевшись, понизил голос, хотя в библиотеке не было никого кроме нас двоих: - Иду вчера вечером, навстречу Хрисов. Глядь, а у пего на голове что-то как блеснет! Аж затрясло меня. Подходит он, смотрю, а это у него кокарда под фонарем блеснула.- Жуков помолчал.- Если останусь здесь - спятить могу. Вчера венец почудился, а на днях, слышу, рыцари скачут, завернул за угол - водовозка...
      - Когда же едешь?
      - А сейчас. Схожу за чемоданом, и на станцию, расчет вчера взял,- он протянул мне руку. Уже от двери обернулся, но ничего не сказав, махнул рукой и вышел.
      Развернув газету, в которую Жуков заботливо обернул Уэллса, я хотел было скомкать ее, но неожиданно уткнулся взглядом в небольшое объявление, взятое в зубчатую рамку. В объявлении было всего две фразы: "Сдается комната с видом в прошлогоднюю осень. Оплата в зависимости от погоды".
      Это была "Зорька ранняя", вернее, большой ее обрывок с полстраницы. Случайно ли завалялся он у Жукова в кармане, не знаю, спросить не у кого. И случайно ли завернул Жуков в этот обрывок книгу, неся ее в библиотеку, или нет, тоже не знаю. Это, впрочем, неважно. Важно другое: благодаря этому мне удалось привести в четвертой главе точный текст нескольких газетных сообщений, тан поразивших в свое время Ивана Жукова.
      На этом, собственно, можно было бы и закончить, поскольку все известное мне об Иване Жукове и случившемся с ним, теперь известно читателю.
      Но здесь выступает одно очень важное обстоятельство.
      Предубежденному, скептически настроенному или просто недоверчивому читателю вся эта история может показаться совершенно сомнительной. У читателя же любознательного, не стоящего на позиции "этого не может быть, потому что этого не может быть", все рассказанное вызовет массу законных вопросов, из которых не самый трудный: "Как это можно объяснить?" Стремление дать читателю факты в той последовательности, как рассказывал Жуков, не позволило мне раньше высказать собственное мнение. Теперь же я должен еще раз сказать, что вся эта история вызвала у меня не меньше вопросов, чем у самого предубежденного и самого доброжелательного читателя. Предупреждаю сразу: на все вопросы однозначного ответа я не нашел. Но пытался.
      К сожалению, рассказ о попытках найти исчерпывающее объяснение занял бы не меньше места, чем вся история.
      Поэтому я, адресуясь к любознательному читателю, поделюсь только некоторыми соображениями и почерпнутыми в холе поиска сведениями. Для большей точности я процитирую одно положение современной физики: "Пространственно-временные отношения подчиняются не только общим закономерностям, но и специфическим.. Особенно специфичны пространственные и временные отношения в таких сложных развивающихся объектах, как организм или общество. В этом смысле можно говорить об индивидуальных пространстве и времени таких объектов (например, о биологическом или социальном времени)".
      Комментировать это положение не стану, скажу только: мне кажется, что в приведенном тезисе содержится, если не объяснение, то намек на объяснение случившегося с Иваном Жуковым. А так ли это или не так - "думай, товарищ! Думать полезно", как говаривал наш учитель математики Иван Александрович Решетилов.
      Если же оставить физику физикам, я должен сказать совершенно определенно: я рассказу Жукова верю. Почему? Ну, во-первых, врать ему было абсолютно незачем. Во-вторых, полсотни монет в нашем музее, четыре из которых- редчайшие-переданы в Эрмитаж. Что еще? Да, обрывок газеты, Все это факты. Достаточно ли их или нет - зависит от точки зрения.
      Но вот еще два факта, на первый взгляд совершенно далеких от того, о чем мы говорим.
      Четыреста лет назад итальянский монах Джордано Бруно высказал дикую для своих современников мысль о бесконечности природы и бесконечном множестве миров во Вселенной.
      Сегодня эта истина кажется абсолютно ясной. И тем не менее, как это ни парадоксально, применяем мы ее по привычке только к пространству. Справедливо это? Нет. Очевидно, что идея бесконечности природы и множественности миров объемлет весь материальный мир. Если это так, а диалектика вынуждает нас признать, что это так - значит, границы этого мира становятся еше необозримее, если можно так сказать о безграничном. И это значит, что человека ждут потрясающие открытия не только на далеких звездах...
      Четыреста лет назад итальянский монах Бруно взошел на костер.
      Четыреста лет назад безымянный русский мужик, привязав к плечам самодельные крылья, прыгнул с колокольни и разбился. Полет первого человека-птицы был скорее даже не полетом, а падением. Но это падение обернулось крыльями для всего человечества.
      Первая попытка проломить стену Времени едва не закончилась для Ивана Жукова так, как для его далекого предка попытка взлететь...
      Сегодня человек чувствует себя хозяином в пространстве. Но наступит день и час, когда подчинится ему и всеобъемлющий океан Времени, и ждут его на этом пути новые острова, новые материки, новые миры... Если не верить в это - значит верить, что познание может остановиться у подножия уходящей в бесконечность вершины.
      Теперь же, как поступали древние римляне, исчерпав все доводы, мне остается сказать: dixi - я закончил.
      "Закончил, закончил,- проворчал Иван, прочитав последнюю строку,- кто тебя начинать-то заставлял..." Покосился на часы - ого, половина третьего уже, а на работу-то к восьми... Да и позавтракать надо успеть, не евши какая работа... В общем, Иван старательно пытался думать о чем угодно, только не о том, что так пугающе живо встало со страниц этой нежданно-негаданно ворвавшейся в его уже почти спокойное житье-бытье книжки. Поймав себя на этом, Иван чертыхнулся, подумал: "черта лысого теперь уснешь". Перспектива была совершенно ясной, но сдаваться он не собирался и, покопавшись в стенном шкафчике, отыскал-гаки пакетик снотворного, сохранившийся с тех, уже давних времен, когда без таблетки уснуть и думать было нечего. Для верности Иван хватил полпачки и, провалясь как в омут, наутро едва не проспал.
      Лешка явился, как чуял, к обеду. С порога покивал не без ехидства: Что это у тебя глазки красные? Романы по ночам почитываешь?
      Иван не нашелся, что сказать. А Алексей пристально посмотрел на него и как-то буднично, как само собой разумеющееся, спросил: - Нам в лаборатории специалист твоего класса нужен. Пойдешь?
      И тут Иван совершенно неожиданно, как бы со стороны услышал собственный голос: - Пойду...
      Почему он согласился, не спросив, не узнав ничего поподробнее, зачем согласился так вот, с ходу - он не мог объяснить себе ни тогда, ни позже, ни сейчас, ворочаясь на второй полке вагона, катящего черт-те куда, к какомуто озеру, которое опять же вовсе неизвестно-существует ли вообще, или так - в одном воображении. Чисто, как в сказке: "пойду туда, не знаю куда"...
      Впрочем, ворчал Иван больше для порядка. Как говорится, если сам себя не поругаешь, охотники все одно найдутся. Иван чертыхнулся вполголоса, спохватился, глянул вниз - спит шеф. Покосился на соседнюю полку Алексей-свет Иванович тоже почивают безмятежно. "Ну и лады",- подумалось вдруг спокойно, и, поворотись набок, Иван вздохнул легко и освобождение, словно грузчик, сбросивший с плеч громоздкую ношу.
      Вагон потряхивало, убаюкивающе бормотали колеса, но спать Ивану не хотелось. Так - легкая полудрема, в которой плавно, как в замедленной съемке, проплывали события давние и не очень давние, пока из памяти не вынырнул эпизод малозначительный, но непонятный - и уже этим настораживающий: в самый канун отъезда этот странный звонок. Поначалу Иван ему значения не придал, но сейчас нелепый этот разговор по телефону почему-то настораживал его, и пытаясь докопаться до причин неожиданного беспокойства и тревоги, Иван попытался до мелочей восстановить все происходившее в предотъездный вечер.
      Значит так... Позавчера вечером, накануне отъезда, Антон Давыдович с Алексеем ушли в половине девятого.
      Иван остался кой-какую мелочь доделать, как пояснил он на Лешкин вопрос: собирается ли он хоть в эту предотъездную ночь выспаться?
      Устать-то он конечно устал, как и все - чем меньше времени оставалось до отъезда, тем больше дырок обнаруживалось. Поди знай, что из этих самых дырок-недоделок - пустяк, а что вдруг обернется такой дырищей - ахнешь. А там ахай не ахай - ахами дырку не заткнешь.
      Антон Давыдович, да и Алексей тоже, согласны были с Иваном в принципе, но дотошность его считали чрезмерной. Алексей даже бросил в сердцах однажды, когда Иван в десятый раз принялся перепаивать какой-то проводок: Тебе бы немцем родиться, педант несчастный!
      Педант не педант, но насчет поговорки "семь раз отмерь" у Ивана было вполне определенное мнение. Однажды он правилу этому изменил, хоть и не по собственной вине, а по стечению обстоятельств. И такое из этого вышло, что, как говорится, ни в сказке сказать, Ни пером описать. Правда, попытался один сочинитель и негаданно для себя Иван в литературных героях оказался, так что вроде даже повезло. А то вполне мог оказаться лягушкой в крынке молока.
      Иван еще раз, сверяясь с цифрами и надписями на ящиках и контейнерах, проверил по описи "имущество".
      В опись этого "имущества" у Ивана входили на равных и оба биора, и арифмометр, как непочтительно именовал Алексей компакт-ретранслятор, и прочая электроника, и всякие ложки-вилки и кастрюли. Аппаратура, конечно, штука ценная, но если какой проводок оборвется, пальцем не запаяешь. Так что паяльник обыкновенный там, где предстояло развернуть всю эту электронику, для нее может вопросом жизни и смерти обернуться. Поскольку до ближайшего хозмага триста верст топать надо - в тайге паяльники не растут. Официально Иван числился в группе техником-смотрителем. Но так как-то вышло, что круг его обязанностей разрастался не по дням, а по часам, и получай Иван зарплату за все свои неофициальные должности, он бы запросто вышел в миллионеры. Но поскольку такой благородной цели у Ивана не было, а безделье с детства было ему хуже мороки, то он исправно и охотно брался за все, только время от времени ворча для порядка.
      - Вы бы меня еще капельдинером сделали,- заметил он, когда Антон Давыдович, посмущавшись, попросил: "Иван Петрович, не могли бы вы заняться комплектовав нием экспедиционного продзапаса?" - Почему капельдинером? ошарашенно воззрился на него тогда Антон Давыдович, а у Алексея даже уши зашевелились от неожиданности.
      - А как же? Вы начальство. Он,- Иван кивнул на Алексея,- начальство. А я и монтер, и радист, и завхоз, и швец, и жнец. Давайте уж буду и на дуде игрец...
      Провозился Иван почти до двенадцати. Взглянув на часы, подумал: на трамвай успею. А что сегодня не досплю-в поездке доберу. За четверо суток и впрок наспаться можно...
      Еще раз оглядев аккуратно уложенные ящики, которые завтра утром предстояло отвезти на вокзал, Иван вынул из кармана халата ключи от лаборатории, переложил в карман брюк, халат аккуратно повесил на гвоздик за шкафом и уже шагнул к двери, когда длинными резкими звонками задребезжал телефон. "Междугородняя, что ли?" - недоуменно подумал Иван, беря трубку.
      - Лаборатория? - весело спросил девичий голосок. - Сейчас будете говорить.
      В трубке что-то пощелкивало, низко гудело, наконец откуда-то издалека пробился еле слышный голос: - Алло, алло, вы меня слышите?
      - Слышу, слышу,- подтвердил Иван, недоумевая - кому это взбрело среди ночи звонить за тридевять земель.
      В трубке хрипнуло и следующих слов Иван не разобрал. Потом стало слышнее.
      - ...приеду. Вероятно, через неделю.
      - Куда приедете? - не понял Иван.
      - К вам! В лабораторию,- заторопился далекий голос.- Очень важно...
      Иван перехватил трубку другой рукой: - Через неделю в лаборатории никого не будет.
      - Как? - вскрикнул на том конце провода голос.
      - Отбываем в экспедицию на три месяца.
      В трубке снова хрипнуло, и сквозь треск и щелчки Иван скорее угадал, чем услышал: - Вы понимаете, я вспомнил... Я знаю, что случилось со Змеем Гррынычем... И с БРВ-одиннадцатым...
      В трубке затрещало, смолкло, и ясный девичий голосок сказал: Извините, разговор прерван. На линии неполадки.
      Иван положил трубку, хмыкнул и в некоторой растерянности двинулся к выходу. Тщательно заперев дверь, он спустился на первый этаж, отдал ключи сонному вахтеру и едва вышел в прохладную темноту, из-за поворота вывернулся, дребезжа и рассыпая дугой искры, седьмой номер. Иван бросился к остановке, успел. И только усевшись на боковой скамейке в полупустом вагоне, он снова вспомнил о странном звонке. Недоумевать было от чего. О предстоящем эксперименте группы Антона Давыдовича знали только те, кому надо. О деталях его, об аппаратуре - еще меньше. Не то, чтобы эксперимент держался в тайне, просто афишировать было незачем, да, собственно, и нечего было афишировать - о результатах эксперимента приходилось только гадать. И тут вдруг этот звонок. Откуда "он" мог знать, что случилось со Змеем Горынычем, если в официальных документах этот самый змей значился как БРЗ-10? Откуда "он" мог знать о втором биоре - БРВ-11?
      И что с ними могло случиться, если оба биоробота - и Змей и Волк спокойненько лежат в заколоченных контейнерах, и лежать будут так еще черт знает сколько времени, пока их "папа" Антон Давыдович не решит, что пора будить и на работу посылать...
      В купе Иван влез, едва объявили посадку, хотя до отправления поезда был еще добрый час, да и места в билетах обозначены разборчиво. Иван уселся у окошка, одним глазом кося на дверь каждый раз, когда к купе приближались шаги. Вовсе не праздное любопытство двигало им - Ивану было совершенно все равно, кто едет по соседству, беспокоило его другое: кого бог или случай пошлет четвертым в их купе. Это было совсем не маловажно - ехать-то трое с лишком суток до первой пересадки. Мало веселья, если попутчик все три ночи будет тракторные рулады выводить. Только знай вставай, крути его с боку на бок. Храпа Иван не выносил не только из-за полной бессмысленности звука, его особенно бесило то, что храпящий словно дразнит окружающих: коснись его легонько пальцем, тут же замолчит, как будто ты на выключатель наткнулся, а через мгновение, не успеешь обрадоваться, снова музыка.
      Дверь отъехала в сторону, впустив здоровенный чемодан, следом сунулась глянцевая в бисеринках пота плешь.
      Иван только успел подумать: "Ну все, этот даст нам прикурить". Как бы в подтверждение, "плешь" спросила густейшим басом: - Четырнадцатое место здесь?
      Иван облегченно вздохнул и вежливо ответил; - Дальше!
      Дверь задвинулась. Иван подумал: "Пронесло", но тут не пожалел, поскольку вдруг представилась ему перспектива куда более безнадежная. С храпуном еще хоть кое-как бороться можно, ну, а как занесет в купе дамочку-раскапризнину? "Выйдите, я переоденусь... Отвернитесь, я лягу... Не смотрите, я встану... Ой, дует!.. Ох! Ах!" Иван даже вздрогнул, представив себе столь сияющее купейное будущее...
      Пока Иван терзался в купе, Алексей беззаботно раскуривал на перроне, было с кем - провожающих набежал добрый десяток - из соседних отделов друзья-приятели.
      Антон Давыдович чуть в сторонке толковал о чем-то с заведующим лабораторией бурения времени Черниковым, главным своим оппонентом и противником. Они стояли под самым окошком. Разговора, конечно, не слышно, только губы шевелятся. Но Ивану догадаться было нетрудно - разговоры Антона Давидовича с Черняковым с чего бы ни начинались, всегда сводились к одному. Иван, как наяву, услышал басовитый голос Чернякова: "Исключительно важна проблема регулирования теплового баланса Земли. От успешного ее решения зависит не только будущее человечества, но, по-видимому, и судьба жизни на нашей планете..." Насколько Иван понимал, Антон Давыдович с этим был полностью согласен. Существо же вечного спора сводилось к методу решения, вернее, даже не к самому методу, а к направлению его поиска.
      Из зарешеченной дырки над окошком в купе лез какойто бодрый мотивчик. Иван, сразу как вошел, попытался было это дело прекратить, но верньер охотно вертелся и в ту и в другую сторону, нимало не мешая поездному радиозатейнику развлекать пассажиров жизнерадостными песнопениями. Иван понял, что тут поможет только кувалда.
      Впрочем, если уж очень будет надоедать, можно отверткой поковырять, техника известная. Но тут мотивчик поперх-нулся, и серьёзный служебный голос объявил: "Провожающих просим выйти из вагонов. Пассажиров просим занять места. Поезд отправляется через две минуты". Голос отключился, репродуктор выдержал многозначительную паузу и разразился футбольным маршем.
      - У вас свободно, гражданин? - в купе церемонно вступил Алексей, и не ожидая ответа, обернулся к Антону Давидовичу: - Входите, пожалуйста. Дама не возражает.
      - Трепло,- буркнул Иван.
      И тут провожающие поплыли мимо окна. Поезд тронулся незаметно, вагон чуть дрогнул на стыке. Иван облегченно вздохнул - четвертое место в купе осталось свободным.
      Но радоваться было рано. Он это понял сразу, как только по коридору простучали каблучки и замерли у двери их купе. В общем все шло, как по писаному: в дверь легко постучали, Алексей готовно откликнулся: "Пожалуйста", дверь отъехала и в проем шагнул тот самый четвертый, и как назло - худший его вариант.
      - Можно? - несмело, но звонко спросил "вариант".
      И завертелось: Антон Давыдович, пыхтя, запихивал чемодан в багажник под потолком, Алексей баскетбольными бросками перекидывал свои и Ивановы шмутки с нижней полки на верхнюю. Все это вперемешку с извинениями - ах, простите! Присядьте, пожалуйста! Иван Петрович, помогите даме!
      Иван хмуро отмалчивался, искоса разглядывая причину этого столпотворения. И неожиданно для себя решил, что "причина" вполне симпатичная.
      Бедлам продолжался минут пять, расходившиеся кавалеры наконец утихомирились.
      - Ну-с,- галантно поклонился Алексей,- а теперь, пожалуй, самое время раскрыть наши инкогнито...
      Иван молча поглядывал, не вмешиваясь в разговор.
      Молчание его можно было принять за хмурость, но тот, кто знал его хорошо, сразу увидел бы, что Иван доволен, И он в самом деле был доволен: худшие его опасения были опровергнуты. Девчонка оказалась, если воспользоваться Лешкиным термином, что надо. Красивая - это бьет в глаза сразу. Сначала Ивана было насторожили модные очки в пол-лица, опять же модные пепельные волосы, волной упавшие на узенькие плечи, джинсы явно нездешние.
      На актрису киношную смахивает. Но, как выяснилось в первые же минуты, к кино Галина Васильевна имела такое же отношение, как и прочие смертные, которые время от времени ходят в кино. И ехала она не на съемки на Лазурном берегу, а возвращалась из отпуска домой в город Златоуст к своим детишкам, которых было у нее ровно тридцать штук. Это, конечно, многовато и для пожилой мамаши, но для двадцатилетней девушки вполне нормально, если она воспитательница в детском саду.
      Расположение Ивана окончательно окрепло, когда Галина Васильевна не стала вежливо выставлять мужиков из купе, чтоб переодеться, а, прихватив нужные вешички, отправилась в конец вагона, хотя вежливый Антон Давьь дович и предлагал ей поступить наоборот. Когда дверь закрылась за Галиной Васильевной, Иван вдруг вспомнил о вчерашнем ночном звонке.
      - А, розыгрыш,- заметил Алексей, когда Иван коротко рассказал о странном звонке.
      - Подожди,- с явной тревогой остановил его Антон Давидович и спросил Ивана,- а из какого города он звонил?
      - Понятия не имею.
      - А назвался он, фамилию там, или телефон свой?
      - Слышно было паршиво, я же сказал,- пожал плечами Иван,- может, и назвался, я не расслышал.
      - Да что вам его фамилия? - откликнулся Алексей. - Явный же розыгрыш. Кто может знать о том, что случилось с биорами? Если с ними что-то и случится, то это - в будущем. Утверждать, что сегодня кому-то может быть известно, что случилось с ними в будущем, которое еще не наступило,- это же бессмыслица, абсурд!
      - Абсурд, говорите? Это как посмотреть,- задумчиво сказал Антон Давидович.
      Алексей с некоторым удивлением посмотрел на Антона Давидовича и, усмехнувшись, пропел: Как ни крути, как ни верти, Конец пути - в конце пути!
      - Вы забываете, Алеша,- сказал Антон Давыдович,- что мы их посылаем в далекое прошлое, и тем самым наше сегодня становится для них далеким будущим. И не только сегодня, но и вчера, и год назад, и сто лет назад для них будущее. Так что, как это ни парадоксально на первый взгляд, но сегодня в принципе возможно знать, что случилось с ними тысячу лет назад, потому что они уже там. Если, конечно, нам удастся их послать...
      - Вы хотите сказать, что хотя они еще здесь, они тем не менее уже там - тысячу лет назад?
      - Это нетрудно представить, если вдуматься. Возьмем пример попроще схема та же, только цифры поменьше. Скажем так - завтра мы пошлем объект в прошлый год. Завтра. Но независимо оттого - завтра или послезавтра или месяцем позже - существо не меняется. Важно то, что, если объект переносится на год в прошлое, он начинает существовать с того момента, как он попал в это прошлое - то есть год назад. Иначе говоря, он уже находится в прошлом, хотя мы еще только собираемся послать его туда. Результат действия, которое предстоит совершить в будущем, уже существует в прошлом, если, конечно, это действие состоится.
      -- Подождите, Антон Давидович, дайте сообразить. Итак, допустим, завтра мы пошлем объект в прошлый год. Если нам это удастся и он там окажется, значит он начнет существовать в прошлом году, хотя мы его еще не по слали, поскольку это еще предстоит сделать.
      - Теперь вы понимаете, что парадокса, собственно, никакого нет. Все дело в некоторой традиционности наших представлений о времени.- Антон Давидович покосился на Ивана.- Скажем, никакого вопроса не возникло бы, если задачу сформулировать так: сегодня мы послали объект в прошлое. Вывод ясен: значит он, естественно, существует в прошлом по отношению к сегодняшнему дню, Но трудно представить, как он может существовать У прошлом, если мы его туда еще не послали. Здесь чисто психологическая заминка. Но ведь завтра наступит. Сегодня оно для нас - в будущем. А послезавтра - станет прошлым. И объект, посланный завтра, окажется посланным вчера. И все станет понятно: объект, посланный вчера в прошлое, естественно находится в этом прошлом.
      - Значит, до момента отправки объект одновременно существует и там и здесь? - спросил Иван.
      - При единственном условии - если отправка состоит-, ся. И в этом случае объект существует до момента заброски и здесь и в той точке времени, куда он будет направлен. С момента заброски он из нашего времени естественно исчезает. Или остается только в нашем времени, если отправка не состоится.
      Иван кивнул, подумав при этом - но при чем здесь звонок? Антон Давидович, словно поймав эту мысль, продолжал: - Теперь вы понимаете, что некто может оказаться -свидетелем гибели нашего объекта, скажем, полгода назад. И тем самым сегодня, когда объект еще не послан в прошлое, этот предполагаемый свидетель может знать, что с ним случится.
      - Хорошо. Это ясно,- возразил Алексей.- на таком или чуть большем отрезке времени свидетель возможен. Но если наши объекты, наши биоры уйдут в прошлое на тысячу лет, откуда возьмется свидетель, который самолично присутствовал при их, скажем, гибели, а тысячу лет спустя вдруг вспомнил и позвонил Ивану, чтоб сообщить ему об этом?
      - Алексей Иванович, ваше недоверие мне понятно,неторопливо сказал Антон Давыдович.- Но вы, конечно, не ждете от меня однозначного и определенного ответа на ваш вопрос. Я просто не знаю этого ответа. Здесь тот случай, когда принцип ясен, а конкретное его воплощение - нет. Но я хотел бы заметить вот что: будущее скрыто от нас. Верно? И тем не менее при определенных обстоятельствах оно может быть известно до деталей. Скажем, в прошлое уйдет не биор, а вы.
      - Почему я? - деланно удивился Алексей.- У нас ведь есть товарищ с опытом. Пусть попробует во второй раз.
      Иван поежился, но отвечать на Лешкино ехидство не стал.
      Антон Давыдович усмехнулся, но, посмотрев на нахмуренного Ивана, подначки не поддержал, с подчеркнутой сухостью заметив: - Не волнуйтесь, Алеша, биора вам подменять не придется, в программе изменений не предвидится.
      Алексей согласно покивал.
      - Но все-таки, скажем,- вернулся к своему Антон Давыдович,- в прошлое уйдет человек - я, вы, он. И вот вы, вы, живя в одиннадцатом, скажем, веке, будете совершенно точно знать, что произойдет и через сто, и через пятьсот, и через восемьсот лет - вплоть до того дня, из которого вы ушли в прошлое. Если, конечно, история вам известна хотя бы в пределах школьного курса,пошутил Антон Давыдович.- Впрочем, ведь смысл нашего эксперимента в том и состоит: заглянув в далекое прошлое, увидеть истоки настоящего и тем самым приподнять завесу над будущим...
      Алексей хотел что-то сказать, но тут раздался предупредительный стук, и в дверях появилась Галя.
      Хотя в последнее время Ивану поездом ездить приходилось довольно часто, пора бы давно привыкнуть к комфорту купейного вагона, но каждый раз где-то у краешка сознания возникало мгновенное удивление и изяществу отделки, и расточительному блеску хромированных ручек, крючков, бляшек всяких, и мягкому убаюкивающему ходу. Прочно и навсегда засело на самом донышке памяти другое: громыхающие товарняки, тряска, от которой клацают зубы, черный от угольного дыма ветер, свист в ушах и постоянное ожидание, что сейчас тебя выдернут за шиворот из-за груды мешков, где чуть-чуть меньше дует и можно даже соснуть. И годы спустя, когда беспризорники переселились из асфальтовых котлов на страницы книг и даже пошли в герои иных фильмов, посвященных тому уже историческому послевоенному времени, Иван не любил ни читать об этом, ни смотреть даже хорошие фильмы, поскольку то, что для многих уже стало историей, для него оставалось собственным детством. Потому-то первые минуты в поезде, которые, как ключик, распахивали дверку в глубины памяти, выпуская непрошенное воспоминание, были Ивану крайне неприятны, хотя отчета в причине он себе не отдавал, просто у него портилось настроение.
      Впрочем, обычно такое случалось, когда приходилось ездить одному. А тут предотъездная суета, потом неожиданный сюрприз - вместо нарисованной воображением попутчицы-злодейки явилась полная ее противоположность.
      Мало по малу Иван даже развеселился, наблюдая галантную суматоху, поднятую его уважаемыми коллегами. Потом, когда все поуспокоились, завязался традиционный купейный разговор, отличавшийся, впрочем, от традиционного своей явной и искренней заинтересованностью. "Просто люди хорошие",- подумал Иван, подразумевая под словом "люди", конечно, не только Алексея и Антона Давыдовнча. Но сам он в разговор не вмешивался, и не только потому, что по природе был неразговорчив. Антон Давыдович тоже больше помалкивал. Зато уж Лешка солировал вовсю. "Дело молодое",- степенно подумал Иван.
      Явный интерес Алексея к попутчице-раскрасавице был, как говорится, налицо. С высоты своих тридцати семи лет Иван с внутренней снисходительностью прислушивался к Лешкиному "пению". По женскому вопросу у Ивана было четкое и давно установившееся мнение, несколько отличавшееся от популярного в определенных кругах. Английские суфражистки и феминистки, к счастью, не подозревали о существовании Ивана Жукова, и поэтому побитие камнями ему не грозило. Впрочем, мысль о подобной опасности ему в голову и не приходила, поскольку он взаимно не подозревал о существовании помянутых феминисток и суфражисток.
      Посидев с полчаса, в пол-уха прислушиваясь к разговору, Иван стал подремывать. Клюнув несколько раз носом, он смутился, рассердился на себя, буркнул что-то но никто, оказывается, и внимания не обращал на смирно приткнувшегося на краю скамейки Ивана. И он, поняв это, тоже не обращая внимания на разговорившуюся парочку, полез на вторую полку. Антон Давидович проследил за ним взглядом с некоторой завистью - он тоже непрочь бы прилечь, но полка у него нижняя, не сгонять же людей.
      Иван устроился поудобнее, подоткнув подушку повыше. Дремота отчего-то прошла, едва он влез на полку.
      Иван поерзал-поерзал, потом, приподнявшись, стащил с плетеной полочки на стенке старенькую авоську, исправно служившую ему портфелем с незапамятных времен. Алексей посмеивался над авоськой, интересуясь - не фамильная ли это реликвия лордов Жуковых, оставленная в наследство их потомку Джону. Иван в зависимости от настроения или отшучивался, или отмалчивался. Авоська была удобна на любой случай - это ее качество устраивало Ивана абсолютно, а что касается внешнего вида, то особой разницы между своей плетенкой и заморским портфелем крокодиловой кожи он не видел. Покопавшись, Иван вытащил из авоськи специально прихваченную в дорогу книгу. За делами и сборами он больше двух страниц прочитать не успел, хотя Антон Давидович книжицу эту ему дал с месяц назад, настоятельно советуя прочитать внимательно.
      - Тебе, Иван Петрович, давно пора с проблемами нащими поглубже ознакомиться. По части техники ты, можно сказать, в королях ходишь. Практика дело великое, но теория тебе не помешает хотя бы, скажем, для кругозора...
      Иван книжку тогда взял не споря, слова насчет королей, что греха таить, его обрадовали, хотя он и сам понимал - талант не талант, а способности у товарища Жукова по части техники имеются.
      Вагон легко потряхивало на стыках, читать это не мешало, но Иван читал тем не менее с некоторым напряжением. Виной тому был, конечно, не вагон, книжка была серьезная, иные абзацы приходилось прочитывать по два, а то и по три раза.
      "Интенсивность солнечного излучения, по данным современной астрономии, по-видимому, сохранится на уровне, близком к современному, не один миллиард лет. Многолетние флуктуации солнечной активности также, очевидно, не достигают критических величин.
      Приливное трение будет замедлять скорость вращения Земли вокруг оси, что приведет к увеличению продолжительности суток...
      Уменьшение содержания углекислоты в атмосфере сопровождается понижением температуры поверхности Земли. Согласно гипотезе Л. Беркиера и Л. Маршалла (1966) и М. И. Будыко (1977), это было главной причиной наступления ледниковых периодов в прошлом. Дальнейшее снижение концентрации СО2 неизбежно приведет к наступлению новых ледниковых периодов, знаменующих начало перехода от устойчивого безледного климатического режима к еще более устойчивому режиму полного оледенения планеты. Длительность этого переходного периода, которым могло бы закончиться существование биосферы, очень невелика... Таков один из наиболее обоснованных перспективных прогнозов результата естественной эволюции биосферы. Он. далеко не оптимистичен".
      "Какой уж тут оптимизм",- подумал Иван, впрочем, тут же сообразив, что все это произойдет, конечно, не завтра. .Если и произойдет вообще. Усмехнувшись этой утешительной мысли, Иван принялся читать дальше, но уже через несколько строк охота усмехаться у него пропала: "Развитие биосферы на нашей планете обязано маловероятному сочетанию благоприятных факторов как в начале формирования жизни, так и в течение последующих 3-3,5 миллиардов лет. Временами интенсивность отдельных факторов достигала критических значений. Большая сложность биосферы, способность к саморегуляции обеспечивала возможность выхода из кризисов путем внутренних перестроек. Однако, поскольку ее функционирование определяется деятельностью стихийных факторов (взаимные отношения организмов в борьбе за существование, геологические и космические факторы и т. д.), нет оснований рассчитывать, что биосфера и впредь будет развиваться только в направлении прогресса. Напротив, в ней, как и в любой частной саморазвивающейся системе, таится возможность самоуничтожения. Расчеты М. И. Будыко показывают, что такая возможность вполне реальна. Ведь жизнь на Земле, в конце концов, лишь один из пиков эволюционного ландшафта!" Иван, заметив страницу, закрыл книжку - в один присест такое не осилишь. Времени впереди много, а сейчас сггмый раз начать наверстывать упущенное - попросту говоря, вздремнуть. Иван поворочался, устраиваясь поудобнее, и тут снизу донеслось: - Не может быть!
      И такое удивление слышалось в этом восклицании, что Иван встрепенулся и посмотрел вниз.
      Галя повторила: - Не может быть!
      Неожиданно для себя Иван спросил: - Что не может быть?
      Галя не успела ответить, Алексей пояснил: - Да вот Галина Васильевна не верит, что существует машина времени.
      Иван хмуро посмотрел и так же хмуро сказал: - Охота тебе трепаться...
      Алексей подмигнул, лицо у него было лукавое, Ивану не нужно было гадать - отчего. "Не хватало только, чтобы он и об этом стал трепаться",подумал Иван, а Лешка, с той же лукавостью подмигнув, спросил: - Как я понимаю, Иван Петрович, вы тоже в существование машины времени не верите?
      И тут, на счастье, вмешался Антон Давидович: - Да как же Иван Петрович может не верить в то, что реально существует?
      Иван обалдело посмотрел на него, у Алексея на физиономии тоже отразилось неподдельное удивление.
      - И не просто существует - любой из присутствующих не только видел ее,- Антон Давидович оглядел всех, усмехнулся ошарашенному выражению лиц,но и не единожды пользовался ею. Правда, для путешествия в пространстве, хотя с ее помощью можно перенестись в любое время. В прошлое - пожалуйста. В будущее? Пожалуйста.
      Иван заподозрил подвох - всерьез такую несусветнцу Антон Давыдович нести не мог. Алексей, видимо, подумал о том же и на всякий случай спросил: - Что вы имеете в виду, Антон Давыдович?
      Тот помолчал, посмотрел в окошко - играл на нервах, и неожиданно уронил: - Самолет.
      - Какая же это машина времени? - неуверенно спросила Галя и почему-то посмотрела на Ивана.
      Антон Давыдович, улыбнувшись, ответил: .- Самая настоящая.
      Алексей явно был не рад затеянному разговору - кому охота садиться в лужу на глазах у симпатичной девицы. А он чувствовал себя именно севшим в лужу, поскольку никак не мог понять, к чему клонит Антон Давыдович, и деланно доверительно спросил: - Антон Давыдович, почему вы честным людям голову морочите?
      - Я морочу? - изумился Антон Давыдович,- Алексей Иванович, да что вы, голубчик!
      Антон Давыдович так сокрушенно смотрел, что Иван точно понял: розыгрыш. И, успокоясь, стал наблюдать, как Антон Давыдович поддразнивает Лешку. Тот еще этого не сообразил - сердился, и это мешало.
      - А то нет! - сказал он. Антон Давыдович нахмурился и рявкнул: - Твою я ложь тебе назад бросаю! - и, повернувшись к ничего не понимающей Гале, пояснил: - Шекспир.
      - Антон Давыдович, дорогой, да объясните, что вы имеете в виду,взмолилась она.
      - Касательно Шекспира - имею в виду, что Алексей Иванович обвиняет меня в том, что делает сам,- любезно пояснил Антон Давыдович.- Поскольку морочу голову не я, а он.
      - Чем же это я морочу? - не без растерянности спросил Алексей.
      - А россказнями насчет машины времени.
      - Но вы-то сами только что сказали, что она существует,- попробовал защищаться Алексей.
      - Ладно, объясню. На самолете, впрочем, и на любом другом транспорте, можно совершить путешествие и в прошлое, и в будущее. Самолет предпочтительнее, поскольку иллюзия полнее: час полета и ты в другом времени.
      Физиономия у Алексея стала проясняться.
      - Да-да,- подтвердил, заметив это, Антон Давыдович и, оборотясь к Гале, продолжал: - покупаете билет, садитесь в самолет и летите, скажем, в Саудовскую Аравию - прямиком в пятнадцатый-шестнадцатый век. Не нравится средневековье, хотите поглубже - можно в каменный век. Туда несколько дальше - в Австралию, к аборигенам.
      - Шуточки,- поморщился Алексей, но был явно доволен, что ситуация прояснилась.
      - Не шуточки,- отрезал Антон Давыдович.- Все зависит от того, что мы понимаем под временем. Вернее, какой лик его мы рассматриваем. Абстрактного прошлого и абстрактного будущего не существует. И то и другое имеет вполне четкие характеристики. В данном случае социальные. И в этом случае, если говорить серьезно, вероятность переноса во.времени вперед и назад существует.
      -Совершенно ясно, что мы с вами, живущие на высшей в данный момент стадии общественного развития, живем в том будущем, которое еще только предстоит большинству народов Земли. И путешествие в страну, находящуюся на уровне той или иной предыдущей формации, это путешествие в прошлое - иногда в недавнее, иногда в очень далекое. И наоборот - путешествие человека, живущего в обществе, находящемся на начальных этапах развития, перенос, скажем, в нашу страну - это мгновенный перенос в далекое будущее.
      Алексей согласно кивнул, любезно улыбнулся Гале: - Видите, Галочка, как просто: просишь в кассе билет, спрашивают - куда вам, гражданин-товарищ? - А мне желательно в каменный век.- Пожалуйста. Как платить будете? Туда и обратно? - Да нет, мне только туда.
      - Бери лучше и обратно,- посоветовал Иван сверху,- все равно выпрут тебя.
      - Отчего же? - охотно откликнулся Алексей, его несло, Иван это понял сразу, но Лешкины намеки насчет машины времени, если и не разозлили его, то уж во всяком случае удовольствия не доставили. Больше того, заводить этот разговор - разговор серьезный - с человеком пусть и симпатичным, но случайным, да еще и Ивана втягивать, глупо по крайней мере.
      - Отчего же выпрут меня? - ласково улыбался снизу Алексей.
      Иван пожалел было, что ввязался в нелепый разговор, и ответил первое, что пришло в голову: - Там на мамонтов охотиться надо, а не трепаться.
      - Бред! - сказал Антон Давыдович.- Иван, пожалуйста, не гневи больше Алексея Ивановича. Я уже достаточно его разгневал, и посему перевожу огонь на себя. Прошу вас,- Антон Давыдович смиренно поклонился,- бейте меня, Алексей свет-Иванович. Но желательно - аргументами. И лучше всего весомыми.
      Алексей помолчал - тушил злость, потом медленно сказал: - Галина Васильевна, извините за столь высокопарный разговор. Но я хотел бы спросить уважаемого профессора...
      Антон Давыдович поощрительно покивал.
      - Антон Давыдович, ваши построения не только эффектны, но и справедливы.
      На сей раз оба раскланялись. Алексей продолжал: - ...эффектны, справедливы, но увы - не исчерпывающи... А ежели я или, скажем, Иван Петрович, пожелаем... хотя нет,- Алексей ехидно посмотрел на Ивана,- он не пожелает, ему надо поближе. Так вот, если я, скажем, пожелаю съездить не в каменный век, а к примеру - в каменноугольный? Или к мастодонтам и плезиозаврам? Не подскажете, в какой кассе билетик купить? Ах, туда самолеты не летают... Ладно, переменим адрес. Видите ли, мне нужно не вообще в средневековье и не в Саудовскую Аравию, а точно в 1185 год, ко двору Игоря Святославича.
      Охота посмотреть, как князь в поход собирается.
      - Вижу, к чему вы клоните,- подтвердил Антон Давыдович.
      - Рад. Хотя я не клоню, а говорю о переносе во времени, извините за каламбур, не в переносном смысле, а в прямом. Путешествие сквозь время, сквозь физическое время - в истинное прошлое, а не в ситуацию, сохраняющую сегодня те или иные черты прошлого. Извините, но с помощью самолета это невозможно.
      -- Это невозможно вообще,- жестко прищурился Антон Давыдович.
      - То есть? - ошарашенно воззрился на него Алексей.
      Иван тоже удивился - что это говорит Антон Давыдович?
      - Это невозможно вообще с помощью любого, так сказать, транспорта. В том числе и с помощью упомянутой вами машины. Даже если бы она существовала.
      Алексей начал: - Но...
      Антон Давыдович перебил: - Да, попытки известны. Но известен и результат.
      Антон Давыдович не смотрел на Ивана, и он был рад этому.
      Антон Давыдович обернулся к ничего не понимающей Гале, улыбнулся: - Не повезло вам на попутчиков. Едва один собирается интереснейшие страсти-мордасти рассказать, другой тут же хвать его по голове здравым смыслом! Не правда ли?
      Галя не нашлась что сказать, а Антон Давыдович твердо взглянул на Алексея: - Вообще же меня беспокоит другое. Возможно эта аналогия тебе не понравится, но входить надо в дверь, а не ломиться сквозь стену. И если проникновение в прошлое возможно, на что я надеюсь, то только таким способом. За этим мы и едем.
      - За чем едете? - подала голос Галя.
      - Дверь искать,- хмуро ответил Алексей.
      Иван сунул книжку на полку-плетенку, осторожно выглянул вниз. Давидович спал, уткнувшись в стенку.
      Лег так, чтоб не смущать соседку, которой единодушно была уступлена вторая нижняя полка. "Спит, хворостинка, умаялась,- пожалел Иван, вглядываясь в полутьму. - Лешкины разговоры целый день слушать голова загудит". Иван посмотрел на соседнюю полку-Алексей лежал лицом вверх, тихо посапывал. Иван присмотрелся - спит, уморился кандидат, новых сил к завтраму набирается.
      Иван погасил лампочку в изголовье, вгляделся в черное окно - темень непроглядная, тучи, что ли? Но размышлять на сей счет по бесполезности не стал и, подоткнув подушку, задремал под легкое постукивание колес.
      Но Алексей не спал.
      Алексей думал о Гале. Знай об этом Иван, он бы понимающе и не без сочувствия вздохнул - известное дело, парень молодой, девушка красивая, дорога свела на день-другой, дорога и разведет, что поделаешь...
      Но Иван спал безмятежно. А Алексей, уставясь в серый пластиковый потолок, думал о том, что через несколько часов, на рассвете, сойдет Галя в своем Златоусте - и как не было. Мелькнуло знакомое лицо в светлом окошке встречного поезда-и пропало напрочь. Метнулась над уличной толчеей знакомая прядка и, словно сдунутая ветерком, растворилась в тысячном море. Алексей легонько вздохнул, прислушался - спят. И в который уже раз вывернулась назойливая мысль, не мысль даже, а вопрос, не дававший ему покоя весь день. Вопрос, который едва не вырвался у него, когда Галя появилась в их купе. Вопрос, впервые примененный сердцеедами для завязывания знакомств, наверное, еще тысячу лет назад. Непроходимо пошлый по задаче и бессмысленный по существу томный полувопрос-полуутверждение: - По-моему, я вас где-то видел...
      Алексей едва не вспотел, вспомнив, как буквально втянул в себя эту почти выскочившую фразу - хорошо же он выглядел бы, не успей удержаться. И вот этот-то незаданный вопрос время от времени возникал из-за других мыслей, высовывался в самый неожиданный момент, беся Алексея до полной мрачности. Еще бы ладно, но дело в том, что он вовсе не из ловеласских побуждений чуть было не ляпнул классическую фразу, ему в самом деле показалось, что неожиданную попутчицу он где-то уже видел. И уверенность этa крепла, и злило Алексея не только то, что никак не вспомнить, а и то, что вспомнить наверняка невозможно. Скорее всего он девушку эту никогда не видел прежде - просто возникла знакомая каждому ситуация, психологи для нее даже название придумали, когда нечто кажется человеку абсолютно знакомым: обстановка, пейзаж, собеседники, хотя совершенно точно известно ему самому, что никогда он здесь прежде не бывал и бывать не мог. И тем не менее, хотя не может повториться то, чего не было, все происходящее кажется уже пережитым однажды до мельчайших подробностей.
      Может, в Ленинграде? - подумал Алексей. Нет, никак, если бы в Ленинграде - вспомнил бы сразу. Нет, не в Ленинграде. Там этого просто не могло случиться - состояние внутреннее было другое, так что даже встреть ее там - просто бы не заметил. Понимая всю бессмысленность собственных гаданий, злясь на себя - ну, если и вспомню, что из этого? - неожиданно подумал, а вдруг все очень просто: он сам себя воткнул в классический эксперимент с желтой обезьяной? Древний, как мир, психологический прием: человеку гарантируют исполнение любого желания, при единственном условии, что он не будет думать о желтой обезьяне. И человек, хоть тресни, не может думать уже ни о чем другом. Сравнение это, правда, рискованное и, хотя с обезьянами мы в родстве, но желтая обезьяна - это одно, а Галя все-таки другое, хотя бы потому, что о первой думать противно, а о второй приятно... Алексей оборвал этот мысленный треп и неожиданно подумал совершенно о другом: как все-таки объяснить тот странный случай, свидетелем которого он оказался во время той командировки в Ленинград? Вот это загадка так загадка по всем статьям. И найдется ли ответ? Ответ... ответ...
      Вдруг кто-то рявкнул над его ухом: - Встать!
      Алексей разлепил почему-то вдруг ставшие тяжелыми веки: прямо перед его носом ухмылялся Иван. Увидев, что Алексей проснулся, Иван укоризненно заметил: - Чай давно подан, ваше благородие. День на дворе.
      Алексей потянулся, прогоняя остатки сна, буркнул: "Орешь с утра" и осторожно выглянул вниз. Антон Давыдович читал газету. Гали не было. Иван, не глядя на Алексея, сказал: - Чепуриться пошла. Через час сходит.
      Антон Давыдович отложил газетку, подмигнул: "С добрым утром!" и переспросил Ивана: - Куда пошла?
      Иван подозрительно посмотрел на Антона Давидовича - чего это он спрашивает, не знает, что ли?
      Но Антон Давидович смотрел вопросительно, и Иван хмуро сказал: - Ну, там умываться-пудриться...
      ...Алексей вышел в тамбур покурить. За стеклом пляшущим контуром вершин бежал темный лес, в окне мягко подрагивала в такт вагонному перестуку луна... Курить, собственно, не хотелось, но в купе Иван так многозначительно поглядывал то на него, то на опустевшую несколько часов назад нижнюю полку, что Алексей только тем и спасался,- время от времени уходил покурить. То ли в этом монотонном перестуке начали складываться, то ли, им вызванные из глубин памяти, всплыли слова: ...и темный тамбур... в раме двери... глубокий звездный небосвод...- Алексей напрягся, вслушался,и чувство горькое потери... и вера в то, что все придет...
      Брякнула дверь, в тамбур протиснулся Иван: - Давай спать иди. Антон велел. Завтра рано вставать...
      "Ничего, конечно, Антон не велел, Иван заботу проявляет",- подумал Алексей, но спорить не стал, спать действительно пора.
      В купе шум колес слышался глуше и, медленно засыпая, Алексей перестал вслушиваться в затихавшие строчки, чудившиеся ему в то оживающем, то замирающем перестуке...
      Каждый слышит то, что хочет,- эта мысль в голову Ивану и прийти не могла, поскольку он и не подозревал о том, что слышалось Алексею в монотонном бормотанье вагонных колес. Иван поворочался, устраиваясь поудобнее.
      Но сон, казалось, уже подступивший "с самыми решительными намерениями", помялся-помялся и отступил. Вагон потряхивало на стыках, Иван лежал тихо, надеясь, что сон все-таки придет, и чувствуя тем не менее, что надежда эта напрасна. Потому что то самое монотонное колесное бормотанье, еще минуту назад ритмически-беспорядочное, выстроилось в четкую, настойчиво-вопросительную фразy: куда-тебя... куда - тебя... куда несет... куда- тебя...
      -Хоть уши затыкай",- с неожиданным раздражением подумал Иван, но затыкать уши было бы глупо, при чем тут колеса, в голове стучит этот вопрос, до поры до времени затаившийся за кучей всяческих дел и предотъездных мелочей. Он покосился на Алексея, в темноте не видно - спит, не спит, посапывает легко. А колеса продолжали свое... куда - тебя... куда - несет... Куда - Иван знал. Впрочем, подумав об этом, обозлился на себя. В тот раз тоже вроде знал - куда. И может, вся разница, что тогда пустился очертя голову на "велосипеде", а сейчас на поезде...
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      Антон Давыдович прислушался - не идут ли? Нет, за дверью тихо.
      "Ну, Алексея крепко, зацепило,- усмехнулся про себя.- Впрочем, Иван тоже покуда все до косточки не разберет, не успокоится. В общем на коллег ему явно повезло",- подумал Антон Давыдович и вспомнил давний разговор с Черняковым.
      Началось, казалось бы, с вещей далеких и на первый взгляд не имеющих отношения к тому, что обычно было темой их разговора. Как правило, все споры - и с глазу на глаз, и в тесном кругу, и на ученых советах вращались вокруг единственного вопроса: как? Как решать проблему: пытаясь пробиться напролом сквозь толщу времени или искать иной - обходной - путь? Собственно, и для Чернякова и для Антона Давыдовича давно было ясно, что в этих спорах истине родиться не суждено. Ответ мог дать только опыт, вернее, серия опытов, которая к тому же вполне могла потребовать времени значительно большего, нежели отпущено природой каждому экспериментатору лично. Вдобавок Черняков был категорически убежден, что единственно перспективное направление поиска - поиск способа прямого проникновения сквозь время в любую точку прошлого. А его оппоненту такое направление представлялось весьма сомнительным и даже безнадежным. История Ивана Жукова, став известной Антону Давыдовичу, -только лишний раз подтвердила, что поиски Чернякова весьма сомнительны по результату: даже ухитрись его лаборатория протаранить стену времени, вовсе неизвестна что за этой стеной ждет: реальное прошлое или параллельный мир.
      Черняков такую возможность, конечно, допускал, но не только в отношении своего метода. Логика его рассуждений была проста: поскольку мы пробиваемся в абсолютную неизвестность и поскольку в случае успеха мы окажемся в абсолютно неизвестных обстоятельствах - нет никакой возможности заранее утверждать, а, может быть, и даже впоследствии точно определить попали мы в прошлое собственного мира или перескочили в параллельное измерение. Антон Давыдович соглашался, что такая опасность существует, но вероятность проникновения в естественное прошлое в нашем измерении значительно больше, если попытаться отыскать то, что про себя он привык называть "дверью".
      Справедливости ради надо сказать, что к такой точке зрения Антон Давыдович пришел не сразу. Более того, первые его шаги вели именно в ту сторону, куда сегодня упорно шагал Черняков. Собственно, занимаясь еще со студенческой скамьи исследованиями различных парадоксов времени, Антон Давыдович гипотетически мог предположить все-что угодно, любой вариант проникновения сквозь время - но лишь как еще одну гипотезу, даже не рабочую, поскольку на практике никакую гипотезу пока невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. Проникновение в прошлое - дело далекого будущего, это не было смешным каламбуром, а представлялось абсолютно ясной истиной.
      Сегодня это Антону Давыдовичу истиной уже не казалось, и, как это ни странно, первое сомнение в ее справедливости посеял замелькавший в шестидесятые годы сначала на страницах газет, а затем перекочевавший и в научно-популярные журналы алмасты - существо более известное под загадочным названием "снежный человек".
      Наткнувшись на очередное сообщение о сенсационной встрече с алмасты, Антон Давыдович в который раз подивился настойчивому утверждению, что это кем-то виденное существо не что иное как доисторический человек, каким-то манером ухитрившийся уярятаться от эволюции и досуществовать в первозданном виде до эпохи космических полетов. Это было не просто маловероятно, а вовсе невозможно. И Антон Давыдович поражался непониманию столь очевидной истины: чтоб выжить, чтоб не выродиться и сохраниться - нужна популяция и немалая. А такая популяция не могла просуществовать тысячелетия незамеченной в незначительных по размерам местах обитания, вдобавок ограниченных совершенно определенными пределами. Если даже допустить такую вероятность для мало исследованных Гималаев, то уж на Кавказе, заселенном испокон веков, а в последние десятилетия исхоженном туристами.и альпинистами вдоль и поперек - существование доисторического человека в количестве, необходимом для выживания, не заметить, было нельзя, И действительно, все многочисленные свидетельства ничего не говорят не только о племени, но даже о небольших группках алмасты. Все очевидцы сообщают, как правило, об одиночных экземплярах...
      Вполне могло случиться, что, отмахнушись от столь очевидной нелепости, Антон Давыдович благополучно забыл бы о "снежном человеке", и тогда, вероятно, многое повернулось бы иначе. Но случилось другое: Антон Давыдович обратил внимание на "географическую" сторону вопроса.
      А она была такова: все зарегистрированные с той или иной степенью достоверности случаи отмечены в совершенно определенных местах, имеющих общий признак: горы - Гималаи, Кавказ, Тянь-Шань, Памир. Так возникло сначала неясное предположение, впоследствии превратившееся в твердое убеждение, подкрепленное расчетами: гигантские горные массивы своей грандиозной тяжестью как бы продавливают пространство. Локальная деформация пространства влечет за собой деформацию времени, искривляя его.
      В результате "кусок" эпохи, отделенной от нас тысячелетиями, на какой-то отрезок времени оказывается сосуществующим с нами. О том, что это явление происходит постоянно, свидетельствует элементарный расчет: встреча с алмасты возможна при двух обязательных обстоятельствах - нужно, чтобы "снежный человек" оказался и в месте и в момент искривления пространства-времени и чтобы именно в этот же момент где-то поблизости оказался наблюдатель.
      Такое совпадение весьма маловероятно, и тем не менее количество совпадений, в результате которых происходили отмеченные встречи с алмасты, велико. А это значит, что процесс локальных деформаций пространства и времени протекает здесь постоянно, с дазной степенью интенсивности, но постоянно.
      Поделившись этими соображениями с Черняковым, тогда еще тоже и не помышлявшим о практической проверке собственных гипотез о внутреннем строении времени, Антон Давыдович фактически подтолкнул коллегу на путь, бесперспективность которого ему самому стала вскоре вполне очевидной. Но Черняков ухватился за едва блеснувшую мысль и со свойственным ему упорством, отбрасывая все, как он говорил, привнесенные соображения, за несколько лет разработал довольно стройную и убедительную гипотезу. В основе ее лежал тот самый феномен снежного человека, замеченный когда-то Антоном Давыдовичем: деформация пространства вызывает искривление или диффузию времени. Черняков это ухватил сразу. Собственно, сформулировать задачу на этом основании было проще простого: смоделировать происходящие в природе процессы деформации пространства и тем самым получить возможность проникновения сквозь время. Сформулировать было просто, но создать, скажем, локальную концентрацию тяготения пока возможно только в фантастических романах. И тем не менее специально созданная Черняковым лаборатория бурения времени вела очень интересные работы, логический и математический аппарат черняковской гипотезы деформируемого пространства был выполнен с блеском.
      Антон Давыдович мысль о таком пути отбросил по недолгом размышлении. Невыполнимость задачи при современном состоянии знаний было абсолютно ясной. Чернякова, вероятно, привлекала или, может, раздражала именно недостижимость поставленной цели, он так и шутил: снежный человек может, а мы нет?
      Скрипнула дверь. Антон Давыдович хотел было окликнуть осторожно шагнувших-через порог ребят, но услышал шепот Алексея: "Тише, спит". "Спит так спит",- усмехнулся в темноте Антон Давыдович, и в подтверждение даже всхрапнул легонько.
      Интересно, сообразили они все-таки, чему стали свидетелями.- подумал Антон Давыдович. - Сообразить-то сообразили наверняка, только вот могут ли оценить происшедшее так, как это может сделать человек, добрый десяток лет продиравшийся сквозь дебри сомнений, гипотез, открытий, всевозможных препятствий, возводимых логикой и здравым смыслом, к этой вот ржаво-черной скале, нелепо торчащей горбом у берега никому не известного озерка?
      Самое главное, конечно, ясно и с точки зрения непосредственной задачи единственно важно: эта самая скала, вынырнувшая из непредставимых глубин времени - неопровержимое свидетельство: проход, канал, туннель, "дверь", как ни назови, существует. Это так. Но сколько времени пришлось идти к этой самой скале!
      Тогда, в самом начале пути, снежный человек, казалось, приподнял завесу над тайной тайн, но, как все на дервый взгляд очевидное, это открытие обернулось тупиком. Чернякову этот тупик дал пищу для интереснейших работ на многие годы. Но Антон Давыдович ставил более близкую цель, которая, конечно, только казалась близкой и достижение ее, вероятно, было не ближе далекого будущего. Эта цель: практическое подтверждение возможности переноса во времени. И тут опыт снежного человека был совершенно бесполезен. Поскольку алмасты не постановщик опыта, а его объект. И, если попытаться внедриться самому в этот стихийный процесс, то вероятность развития собы-тий, как говорится, "весьма". Можно, скажем, проторчать сколько угодно времени на какой-нибудь кавказской горушке, а деформация пространства происходит в это самое время где-то совсем рядом. Заранее ведь место определить нельзя. А если вдруг, скажем, угадать это самое место и угодить в сферу действия, не нужно много воображения, чтобы представить, так сказать, ближайшие последствия.
      Ведь при восстановлении пространства и исчезновении искривления времени алмасты вместе с "куском" своей эпохи возвращается назад. Но дуда назад - в ту самую точку времени, откуда был выхвачен? Или на тысячу лет раньше? Или позже? Если доисторическому человеку это в принципе все p-авно, то его далекому потомку совсем не безразлично, куда его мотанёт при обратном искривлении времени. Поскольку вполне возможно, что, посетив сборище неандертальцев (если его еще и не слопают), любопытный потомок при обратном искривлении времени окажется за десяток веков от своего собственного рождения без какой бы то ни было надежды возвратиться к ученым коллегам ни со щитом, ни на щите.
      В общем, это не годилось. Нужно было искать что-то другое. Потому что, если злополучный снежный человек явно не мог послужить гидом, он тем не менее самим фактом своего периодического появления подтвердил то, что еще недавно было голой теорией: диффузия времени проявляется при определенных условиях, иначе говоря, реально существует. А ведь до недавнего времени никому, в том числе и ему самому, и в голову не приходило истинное объяснение появления алмасты! Это одно. А другое: можно ли предположить, что районы появления этого самого алмасты - единственные точки, где проявляется феномен диффузии?
      При всей своей естественности и внешней простоте этот вопрос ответа не имел. Вернее, чтоб его найти, надо было проделать работу, в сравнении с которой поиски иголки в стогу сена - плевое дело. Тем более, что эту самую иголку можно совершенно спокойно выдернуть из стога, вовсе не перебирая все соломинки-травинки, а воспользовавшись относительно мощным электромагнитом. Но где взять такой магнит, чтобы извлечь из неисчислимого количества фактов- разрозненных или сложившихся в общую картину - те из них, которые позволят сказать: да, это похоже на диффузию времени... Разумеется, никакого магнита здесь применить нельзя. И все-таки он был найден! Этим "магнитом" стал метод поиска. Как и в случае с алмасты, Антон Давыдович решил попытаться выделить из всей массы странных и таинственных фактов, достоверных и недостоверных, те, у которых есть общий признак, сгруппировать их по этому признаку и так получить материал для анализа.
      Антон Давыдович подумал, что, если бы сейчас его попросили рассказать подробно о деталях пути, приведшего к этому затерянному в тайге озерцу, он вряд ли сумел бы. Если же попытаться разбить этот путь на этапы, то их три: алмасты, таинственные случаи на море и - вместе - Несен и Китеж-град. Усмотреть прямую последовательность этих этапов из одного их перечисления невозможно, но она была железной. И настолько, что, будь Антон Давыдович мистиком, он усмотрел бы в обнаруженных сегодня утром трехпалых следах следах не какого-нибудь животного, а именно доисторического ящера железный перст судьбы.
      Конечно, это было совпадением, причем необязательным, но тем не менее многозначительным...
      Антон Давыдович осторожно повернулся на бок, топчан жестковат все-таки, надо бы травы что ли подстелить побольше, ох ты, старые кости... Прислушался - спят работнички, им везде мягко. Антон Давыдович еще поворочался, сон не шел. Прямо посреди окошка висела луна странно молочного цвета, ну точно плафон на фонарном столбе, только без столба... Сон не шел, но сокрушаться по этому поводу Антон Давыдович не стал, по опыту зная, что в такие минуты, в темноте и тишине, думается легко, память обретает странную ясность, и многое, уже подернутое дымкой, становится видимым четко и близко, как в цейссовский бинокль...
      ...Студенческие каникулы-дело известное: практика, подшефный колхоз все то, что спустя десяток лет получило официальное название "трудовой семестр". После первого курса Антон Дорожняк даже оказался участником совершенно нового дела: летом пятьдесят шестого года в Казахстан на только-только начавшую осваиваться целину Отправился первый студенческий эшелон. Две с половиной тысячи студентов ехали помочь убирать третий в истории целинный урожай. Отбор шел страшнейший - на каждое место в эшелоне было по восемьдесят заявлений. Антон все-таки пробился, и вспоминал об этом не без гордости и годы спустя. Три месяца вкалывали в зерносовхозе имени Островского в Атбасарском районе, и вернулись только во второй половине сентября. Лекции, разумеется, начались в положенный срок, но "опоздавших" не журили, а даже наоборот окружили почтением и восхищением, которого хватило до следующего лета. После второго курса на целину поехали уже другие ребята -им и слава. Антону с однокурсниками на сей раз пришлось посвятить каникулы сначала производственной практике в заводской лаборатории, а потом родному подшефному колхозу имени Калинина. То же самое светило и на третье лето, но практику перенесли на осень, в колхоз поехали первокурсники и второкурсники, а Антон с однокашниками получили неожиданный "карт-бланш" - вот вам каникулы, делайте, что хотите. Так, к радости матери, Антон явился домой с намерением вволю наотдыхаться. Разумеется, он и предположить не мог, какой сюрприз поджидает его в самом недалеком времени.
      Через неделю однако отдыхать, а попросту говоря бездельничать, ему надоело. К тому же сидеть без малого три месяца на маминой шее перспектива, может, для кого и заманчивая, но Антону, мягко говоря, это нравилось мало.
      В общем, через несколько дней после того, как дольча фарниенте окончательно опрбтивело, Антон уже сидел в прохладном зальце районной библиотеки в высокой должности и. о. младшего библиотекаря.
      Таким неожиданным взлетом карьеры он был обязан весьма прозаическому обстоятельству: коллектив библиотеки традиционно женский. А, как известно, женщины имеют право не только на обычный профсоюзный отпуск, но время от времени и на отпуск декретный. При всей радостности этого события, оно может повергнуть в печаль и даже панику особенно, если в декретный отпуск уходит сразу полколлектива. На сей раз именно это и произошло: из четырех библиотекарш на работу ходили только две. Нужно ли говорить с каким восторженным облегчением заведующая Любовь Ивановна отстукивала на машинке одним пальчиком приказ о приеме на работу временно исполняющим обязанности младшего библиотекаря Антона Дорожняка...
      В читальном зале было пусто. Только двое мальчишек взяли "Туманность Андромеды" и уселись у окошка, время от времени сердито перешептываясь, когда один успевал прочитать страницу быстрее. В такое время дня посетителей мало - все на работе. И только перед самым обедом вошел еще один читатель. Вежливо поклонившись, он назвал себя. Антон отыскал его карточку: Колосов Дмитрий Степанович.
      - Что бы вы хотели?
      - Седьмой том Антон Павловича Чехова, прошу вас.
      Он так и сказал - Антон Павловича. Получив книгу, он вежливо поблагодарил, присел за стол под филодендроном (гордостью библиотеки - даже в городском ресторане филодендрон был меньше) и углубился в чтение, почти касаясь страниц аккуратной серебряной бородкой.
      Антон заглянул в его формуляр: "Пол - муж., год рождения- 1880, образование - высш." Обычный формуляр обычного пенсионера. Но вот внутри было кое-что поинтереснее. Антон сразу не сообразил, но, вчитавшись, увидел: старик берет только русскую классику. Само по себе это .понятно, удивляет другое: десять записей - Пушкин, Все тома собрания сочинений. Потом весь Толстой. За ним Гоголь, Достоевский и, наконец, шесть томов Чехова. Сейчас он взял седьмой. В принципе каждый человек может читать по любой системе, это его собственное дело. Но когда к закрытию библиотеки он подошел сдать книгу, Антон не удержался: - Скажите, почему вы читаете не книгами, а, если мож но так сказать, собраниями сочинений?
      Он помолчал, как будто подбирал слова.
      - Видите ли, мне много нужно вспомнить. Из литературы, конечно. Много лет мне это было малодоступно.
      Через несколько дней он дочитал Чехова и спросил Иван Сергеевича Тургенева.
      С этим странноватым читателем Антон столкнулся вскоре в неожиданном месте. В базарные дни по утрам Антон обычно отправлялся на толкучку. Интересовали его, конечно, не ржавые гвозди, замки без ключей и ключи без замков, которые с непонятной настойчивостью из года в год раскладывают у забора старой церкви их замшелые владельцы. Возможно, при иных "экономических предпосылках", как выражался Остап, они знавали лучшие времена, и сейчас за этими кривыми гвоздями и стоптанными башмаками на левую ногу им мерещатся электрические витрины, вывески "Бакалея и колониальные товары" и звон золотых лобанчиков. В общем, барахольщики продолжают делать деньги. Пусть без толку, но "при деле". А в закутке между керосиновой лавкой и церковным забором всегда можно найти двух-трех старушонок, торгующих совсем иным товаром. Холодно ли, жарко, они, плотно закутавшись в бархатные салопчики, сидят на специально принесенных из дому скамеечках перед стопками старых книг.
      Чего только здесь не встретишь - разрозненные комплекты "Нивы" и "Арифметика" Киселева для четвертого класса неполной средней школы, потрепанные томики "'Библиотеки для юношества" и альманах "Бессарабец". Случайно забредя сюда в первые дни после приезда, Антон нашел книгу Джека Лондона "Обреченные" двенадцатого года издания, и с тех пор регулярно заглядывал сюда.
      Здесь Антон снова встретил его. Он листал какую-то толстую книгу. Увидев Антона, он вежливо кивнул и спросил: - Интересуетесь старыми изданиями?
      В маленьком городке незнакомые люди быстро становятся знакомыми. Антон стал бывать у Дмитрия Степановича.
      Он не решался расспрашивать старика о том, что он не хотел или не считал нужным рассказывать. Хотя так и подмывало спросить, когда в разговоре о какой-нибудь книжке тот вдруг говорил: "В Сорбонне у нас был профессор", и-дальше шла история о профессоре, который "тигра Франции" Клемансо обозвал "бумахшым тигром", и это было справедливо, а теперь некоторые (он осторожно говорил "некоторые") взяли это определение для обозначения совсем не бумажных вещей. Или, вспоминая, как ему удалось познакомиться со знаменитым парижским букинистом Бурдонне, он говорил: "Ну да, мы к нему ходили с Александром Ивановичем...", и выяснялось, что Александр Иванович - это Куприн. В общем Антон однажды не выдержал и спросил напрямик.
      Дмитрий Степанович помолчал и как-то задумчиво проговорил: - Да как вам сказать... Все довольно просто...
      Но все было совсем не просто. В последние два года перед революцией Дмитрий Степанович преподавал латынь в здешней городской гимназии, носившей пышное название "Мужская классическая имени императора Александра Третьего". В восемнадцатом году городок, как и весь край, был оккупирован. Гимназию переименовали в лицей имени Карла Второго, а Дмитрию Степановичу было предложено вместо "Цицерон" говорить "Чичерон". Спорить было трудно и бесполезно. И после крупного разговора с самим попечителем лицея господином Попеску Дмитрий Степанович собрал вещи, попрощался с квартирной хозяйкой и отправился на вокзал. А дальше - потекли годы, тасуя города. В лучшие времена - репетиторство, уроки русского и латыни. В худшие - носильщик, грузчик. Не очень сытно, не очень тепло. Но так жилось многим. Потом война. Жена - женился в Гренобле - погибла при облаве.
      Сын - в сорок четвертом, "маки". Сам тоже немного воевал... После войны было трудно. В Париже иностранцев не прописывали, только студентов. Пришлось снова поступить в Сорбонну. Утром на лекции, вечером - с метлой уборщик на рю Блаз.
      Три факультета кончил - из-за прописки. Как говорится, нет худа без добра... В пятьдесят пятом пришел утвердительный ответ на просьбу о репатриации. Пожил сначала на родине под Киевом. Потом решил сюда. Городок тихий, пенсия, книги.
      Он покопался в ящике стола и вынул коробку В коробке лежали две тонких книжечки и два креста на ленточках.
      - Один его, один - мой...- сказал Дмитрий Степанович.
      Это были ордена "Крест франтирера". В одной книжечке стояло имя "Анри Колософф", в другой - "Дмитрн Колософф".
      Вот такая история. Конечно, это только канва, за десять минут больше не расскажешь. Антон это понимал и не корил себя за свой вопрос...
      А через несколько дней Любовь Ивановна, выглянув из двери своего кабинета, позвала: - Антон, тебя к телефону.
      Он сразу узнал голос Дмитрия Степановича: - Я просил бы вас зайти вечером...
      - Конечно, приду,- ответил Антон.- Что-нибудь случилось?
      - Нет, просто мне нужно с вами поговорить...
      Со стороны лимана стал подниматься неясный рокот - даже в центре города, если прислушаться, можно его услышать. Это лягушки в лиманских камышах начинают вечерний концерт. Тени стали длинными, жара спала, на танцплощадке Клуба моряков запустили модную пластинку "Кумбанчерро", где-то вдалеке загавкали собаки. Наступил вечер.
      Дмитрий Степанович сидел в кресле, тяжело опершись на подлокотники. Лиио его казалось сильно постаревшим, если можно так сказать о лице восьмидесятилетнего человека, Разговор начался с каких-то малозначительных слов - о здоровье, о погоде. Но суть разговора Антон помнил до мельчайших подробностей и спустя годы.
      - Я много рассказывал вам о себе. Но почему-то все время избегал одной мысли, одной мечты - пусть не покажется вам это слово высокопарным,которая наполняла мою жизнь почти два десятилетия.- Он помолчал.- Может быть, потому, что рассказать об этом значило бы признаться самому себе, что уже не успеть, не суметь, а значит и не помочь...
      Он умолк. Антон ничего не понял, но ждал...
      - В сорок четвертом наши подорвали в Арденнах оппель немецкого генерала Фокса. Среди трофеев были важные документы, походный сейф и несколько чемоданов,набитых книгами. В спешке ребята не заглянули в чемоданы, это и спасло книги - кто бы их стал тащить на себе в горы... Я разобрал чемоданы. Книги были... Сказать, что нам в руки попало чудо сказать мало. Рукописи, малоизвестные и неизвестные издания Ариосто, Кардане, Кастильоне, Саннадзаро и многое другое... Надписи и печати говорили, что книги принадлежали монастырю бенедектинцев близ Вероны. Видимо, оттуда они были взяты, вернее, украдены Фоксом. Говорили, он был библиофил. Другие крали картины, коллекции вин, а он книги. Мы сохранили наши трофеи и сдали их в библиотеку в Седане. Но одну книгу я оставил себе. На память? Но почему именно эту? - Дмитрий Степанович убрал газету, и Антон увидел небольшой томик в странного цвета обложке и понял - серебро.
      - Эта книга лежала в генеральском сейфе. Я не думаю, что немец подозревал что это такое,- Дмитрий Степанович сделал нажим на последних словах.
      Дмитрий Степанович расстегнул застежки книжки и повернул ее к Антону.
      Вверху была надпись латинскими буквами.
      - Надпись сделана на классической латыни. Она означает,- Дмитрий Степанович помолчал и продолжил:"Нашедший, если не можешь прийти на помощь, храни!" Теперь взгляните на текст. Вы видели что-либо подобное?
      Цветные кружки, углы, квадраты переплетались, отходили, проникали друг в друга, то покрывая всю страницу, то сходясь к краю, к центру и опять расходясь.
      Антон мучительно вглядывался, стараясь вспомнить, и вспомнил: забытые книги Магацитлов! Только те звучали!
      Дмитрий Степанович покачал головой.
      - Я знаю, о чем вы подумали. Нет. Марсианские книги - это чудесная фантазия Алексея Николаевича. А это - фат. Ни Лось, ни Аэлита не держали ее в руках.. Но,- помолчав, сказал Дмитрий Степанович,- но взгляните сюда.
      Он раскрыл книгу на нужной странице, и Антон увидел правильный круг, испещренный точками, концентрическими кружками и ломаными линиями.
      - А теперь возьмите, пожалуйста, вон ту книжицу.
      Антон снял с полки книгу в мягком синем переплете.
      "Академия наук СССР. Фотографии обратной стороны Луны, снятые советской автоматической станцией в октябре 1959 года". И ниже - большая фотография.
      - Теперь вы понимаете? - глухо спросил Дмитрий Степанович.
      Антон ошеломленно молчал. Фотография и рисунок в странной книге были тождественны!
      - Бесспорно одно. В сорок четвертом году, когда я нашел эту книгу, люди, кто бы они ни были, не могли знать того, что человечество узнало лишь спустя пятнадцать лет,- до той поры никто не видел обратной стороны Луны. Я не придавал, естественно, значения этому рисунку, но необычность книги чувствовал по другим признакам. Во-первых, эти странные движущиеся знаки. Или, например, ее не смогла пробить пуля. Или, когда взрывали сейф, заложили тола больше, чем было нужно. Броню разнесло вдребезги, и среди груды обломков мы обнаружили ее. Тогда, собственно, я и решил разглядеть ее повнимательнее. Попробуйте вырвать страницу.
      Видя нерешительность Антона, он подбодрил: - Рвите, я пытался.
      Как Антон ни тянул, страница не поддавалась, медленно скользя из его сжатых пальцев.
      - А теперь...- Дмитрий Степанович взял с подоконника паяльник и воткнул штепсель в розетку. Антон понял, что он основательно подготовился к этому разговору.
      Подождав, пока паяльник накалится, Дмитрий Степанович положил его на раскрытые страницы.
      После всего услышанного и увиденного Антон, конечно, понимал, что ничего не случится. Но, когда так и вышло, ему стало не по себе.
      - Это не бумага,- устало сказал Дмитрий Степанович.- Книга неуничтожима. Вот все, что я знаю. А теперь предположения. Вы вольны с ними согласиться или нет.Он с минуту передохнул.- Кто они были? Космонавты из иного мира, потерпевшие аварию вблизи Земли и вынужденные совершить посадку? Или специально посланные исследователи, попавшие в беду? Не знаю и не берусь предполагать. Почему сигнал о помощи они послали в будущее? Не знаю. Но что он послан в будущее, ясно из надписи: "Нашедший, если не можешь помочь, храпи!" Это значит - храни, пока не наступит Время, люди которого смогут прочесть! А значит и помочь. Почему они избрали книгу как носитель сигнала? Такой выбор говорит о многом: если у них не было способа связаться со своими напрямик, та же авария, например, нужно было выбрать другой - надежный и безопасный. Он не должен бросаться в глаза и должен быть застрахован от случайной гибели. Иначе говоря, его должны хранить, даже не зная всего смысла этого действия... Книги в знакомом нам и сегодня виде появились в XI веке. Значит, раньше она появиться не могла. Иначе бы не было соблюдено первое условие - незаметность. К XIV веку книги перестали быть редкостью, оставаясь ценностью. К этому времени они стали сосредоточиваться в монастырских библиотеках - значит, сохранность еще надежнее: стены, стража. Теперь. На нашей книге нет никаких печатей, кроме печати бенедиктинского монастыря, откуда она была украдена генералом Фоксом или его поверенным. А монастырь основан в 1501 году. Значит, примерно в это время и произошло то, о чем я говорил... Будь это иначе, и сигнал был бы иным. Во времена фараонов они построили бы пирамиду. Главное для сохранности - равновесие, равнодействие взаимоотвергающих сил. В данном случае - ценность и относительная привычность...
      Он умолк. И только сейчас Антон увидел, как он страшно устал. Под глазами легли тяжелые тени. Дыхание было неровным.
      - Вам надо отдохнуть, Дмитрий Степанович. Поздно уже.
      Он не ответил, глядя прямо перед собой. Антону показалось, что старик не слышит. Но он слышал.
      - Вы правы. Но я еще не сказал всего.
      - Может быть, завтра?
      - Вы знаете, для человека моего возраста завтра иногда может оказаться "никогда",- усмехнулся он через силу.- Но я недолго. Всего два слова. Я хочу просить вас взять эту книгу. Не для того, чтобы прочесть. Теперь я понял, что одному человеку это не под силу. Храните ее. Потом передайте дальше... Сигнал должен дойти... Fed quod potui, faciant meliora potentes... [ Я сделал все, что мог, пусть сделают больше те, кто сможет (лаг.). ]
      Антон Давидович поворочался с боку на бок, устраиваясь поудобнее, а память услужливо подставляла воспоминание за воспоминанием, эпизод за эпизодом...
      Каникулы закончились, и, провожаемый вздохами заведующей Любови Ивановны, перед которой опять во весь рост встал кадровый вопрос, Антон зашел попрощаться к Дмитрию Степановичу. Старик был уже совсем плох...
      Сразу по возвращении с каникул книгу он показал не кому иному как Митьке Чернякову (с которым им еще только предстояло стать противниками. Пока же они были не только однокурсниками, но и койки их стояли рядом в стоодиннадцатой общежитской комнате, что уже само по себе свидетельствовало о добром приятельстве), - Чудак все-таки этот дед,- сказал Митька.- Ну где одному такую вещь разобрать. Отдай-ка ты ее мне, у нас знаешь, какие машины - в два дня любой орешек расщелкают...
      Черняков практику проходил в лаборатории вычислительных машин, в могущество которых поверил раз и навсегда, едва войдя в лабораторию впервые. Но ничего его машины в два дня не расщелкали. Митька крутил книжку и после работы, пока его не отругали за перерасход электричества. Чем дальше тем больше. Два дня превратились в два года. И дипломы уже защитили, Антон в аспирантуре остался, а Митькина самодеятельность к тому времени сменилась научной деятельностью сначала группы из трех человек, потом пяти, пока, наконец, не была создана специальная лаборатория для расшифровки, и Митька, естественно,- ее шеф. Книжка, естественно, запрятана в спецсейф, берут только для особых экспериментов, а вообще всю ее переписали в память машины. Так в принципе Антон оказался крестным будущей лаборатории бурения времени, потому что, когда книжка была наконец расшифрована, Черняков успел не только кандидатскую защитить, но и начать весьма перспективные с его точки зрения исследования пространства-времени. Антон тоже подбирался к этим самым тайнам, но совсем иным путем. Главным же его противником и оппонентом был Черняков вместе со всей своей "бурильной" лабораторией, которая возникла когда-то благодаря именно Антону... Парадокс, но что поделать? Кто бы мог подумать, что эта поразительная история будет иметь такое продолжение - разведет его и Митю Чернякова по разным дорогам, каждая из которых неприемлема либо для одного, либо для другого. В правильности своего пути Антон Давыдович был уверен, но так же был уверен в единственности своей дороги и Черняков. Решить, кто прав, могло только время, только работа.
      Но сколько понадобится работы и хватит ли времени, Антон Давидович не мог и предположить. Собственно, если это иногда и приходило в голову, он в долгие размышления не пускался ввиду полной бесполезности на этот счет размышлять. Он престо изо дня в день методично и скрупулезно строил свою дорогу.
      Текст в конце концов был расшифрован, но, когда Черняков вручил ему тоненькую пачку листов - даже не пачку, а полтора десятка машинописных страниц, Антон не скрыл недоуменного удивления.
      Митя перехватил его взгляд: - Не удивляйся. В книжке три четверти объема формулы занимают. А это, так сказать, история вопроса,- и добавил не без ехидства,- тебе как первооткрывателю...
      Когда потрясение от прочитанного прошло, и Антон Давидович, отбросив эмоции, стал анализировать этот поразительный документ, он вдруг обнаружил, что помнит его от строчки до строчки дословно! На память он вообще-то не жаловался, но чтоб с ходу запомнить текст такого размера, это попахивало фокусом. Тогда он пошел от факта назад, и в конце концов нашел объяснение, имевшее на его взгляд большую долю вероятности. Текст был намеренно построен так, чтобы прочитавший запомнил его максимально точно - ибо в принципе такова была задача: сигнал должен дойти в неискаженном виде. И стоило хоть чуточку сосредоточиться, как все вставало в памяти с кинематографической ясностью. Несколько лет прошло с тех пор, но стоило сейчас Антону Давыдовичу невольно напрячься, и перед глазами всплыли машинописные строки: "Большому Совету. 1473 год минус-времени...
      (Антон Давыдович знал и вторую особенность документа - его нельзя было вспомнить по частям или только часть, он возникал только целиком и снова прятался в глубинах памяти лишь с последней строкой.) ...В результате непредвиденных причин при проведении опыта, содержание которого будет понятно Совету из приведенных формул, произошла материализация участников опыта Рете и Цига на уровне 1473 года минус-времени. Вероятность помощи и ее способ могут быть определены Советом после решения уравнения 12-а, которое мы решить не можем, не зная причин неудачи опыта. Мы ждем!"
      Текст второй: "Когда мы с Цигом пришли к выводу, что дематериализация собственными силами невозможна, решено было найти способ сообщить о себе. На первым взгляд, это бессмысленно - расстояние между нашим временем и временем, в котором мы сегодня существуем, безнадежно велико. Но мы пришли сюда иным путем, миновав тысячелетия за несколько мгновений. Циг считает, что мы замкнули время в гигантскую окружность, где расстояние между двумя соседними точками - расстояние, пройденное нами, а расстояние между ними по всей окружности - путь, который должен пройти наш сигнал, Циг рассчитал, что за время прохождения сигнала по большой темпоральной окружности расстояние, пройденное нами за мгновение, возрастет до десяти часов. Если сигнал дойдет, окружность будет разомкнута и после десятичасового отсутствия мы возвратимся, проведя здесь около пяти дней. Одного я не могу представить: сигналу 'Предстоит преодолеть века, а для нас это будет всего пять дней. То есть мы будем спасены раньше, чем он пройдет ничтожную долю пути. На мои расспросы Циг говорит, что все дело в разных системах отсчета времени. Ему виднее - он темпораник. Мое дело психопласгика. Когда был изготовлен сигнал, я решил вместе с письмом Совету послать и свои записки на тот случай, если Циг ошибается и сигнал дойдет, когда уже будет поздно.
      Я пишу это в маленьком каменном помещении. На столе (подставка для еды, письма, чтения) источник света, поначалу показавшийся мне странным быстрое истощение, запах, малый радиус действия. Столь же малопродуктивен и способ регистрации мыслей - с помощью птичьего пера наносятся определенные знаки на специально приготовленную шкуру животного. Определенная последовательность знаков означает ту или иную единицу речи.
      Но нам приходится подражать всем деталям и мелочам здешнего образа жизни. Иначе помощи нам не дождаться: мышление людей, к которым мы попали, во многом может быть определено как антимышление, где истина - абсурд, и абсурд - истина.
      Мы с Цигом принадлежим к одной из многочисленных категорий, на которые делится общество. Наша называется - монахи. О содержании этого понятия я еще расскажу. Пока же я хочу вернуться к тому времени, когда задумывался опыт, приведший нас сюда.
      О Циге я много слышал, но знаком с ним не был. Это понятно - мы работали в несоприкасающихся областях знания: он занимался временем, я психопластикой. Поэтому я и удивился, узнав, что меня спрашивал Циг и, не застав, оставил письмо (я уже начинаю пользоваться здешними терминами). Если я удивился, что меня разыскивал Циг, то содержание его письма меня просто ошеломило.
      Я помню его наизусть: "Губы раскрылись в широкой улыбке, а за ней открылась вторая улыбка, третья - и возник целый коридор улыбок. И вел он прямо к тому месту у озера, где у самого берега в камышах лежало лицо с закрытыми глазами. Маленький мальчик уверенно пробирался через анфиладу улыбок - каждое утро он ходит сюда посмотреть на лицо. Еле слышно шелестят камышовые острова. Суетятся рыжие муравьи. Высоко в небе стоит белое облако. У самого берега лежит лицо... Теперь я знаю, что это мое лицо. Я уже давно ношу его. А там далеко-далеко - маленький мальчик пробирается сквозь коридор улыбок к тихому озеру в камышах, чтобы посмотреть на лицо, которое станет его лицом. Он ничего не знает об этом, но что-то властно тянет его сюда. И каждое утро далекий, только ему слышный горн будит его: "Встань пораньше..." Вот такое письмо оставил Циг, c припиской внизу:"Рете, жду тебя завтра. Циг".
      Первой мыслью было: странная шутка. Но потом: Циг достаточно занят, чтоб тратить время на шутки. Уж ктокто, а он-то знает цену времени.
      На следующий день рано утром я пришел в лабораторию Цига, справедливо рассудив, что, если он не уточнил времени встречи, написав просто "завтра", он будет у себя весь день. Так и оказалось. Циг не выказал никакого удивления моему раннему приходу.
      - Хорошо, что ты пришел,- сказал он.- Мне нужна твоя помощь.
      В лаборатории не было больше никого. Циг вышел и тут же возвратился с двумя футлярами от циркониевых грасов.
      - Придется посидеть на этом,- пояснил он.- Всю энергию от бытовых силоусгановок я переключил вот на эту штуку,- он показал на небольшой аппарат у стены.Нужно очень сильное поле. Порядка...
      Какого порядка - я не запомнил. Да меня и не интересовал его аппарат. Я ждал, что он объяснит свое странное письмо и приглашение, и приготовился слушать.
      - Прежде чем сказать, что мне от тебя нужно, я хочу тебе рассказать кое-что и кое-что показать,- начал Циг.-Что ты думаешь о машине времени?
      - Ничего,- сказал я ему.- Кроме того, я ничего не думаю о спектральном анализе, квазнзвездах и еще много о чем.
      Он выслушал с невозмутимым видом.
      - Ты не сердись,- сказал он, когда я кончил.- Прежде чем перейти к делу, тебе придется выслушать небольшую лекцию. Я постараюсь популярно. Если я скажу чтолибо известное тебе, кивни, я перейду к другому, - Хорошо,согласился я.
      - Идея машины времени высказана очень давно. Когда впервые неизвестно. Идея состоит в том, что время - это четвертое измерение. И точно так, как можно двигаться по высоте вверх-вниз, по ширине влево-вправо, во времени можно двигаться вперед-назад. Внешне это выглядит просто. Но машина времени до сих пор не создана.; Я кивнул.
      - Вернее, создана в сотнях моделей...
      Я не успел удивиться, как Циг продолжил: - ...в фантастических сочинениях.
      Я снова кивнул.
      - Но почему же она не создана до сих пор? Если созданы вещи и не снившиеся самому разгоряченному воображению еще совсем недавно? - он помолчал.- Я скажу тебе... Потому что создать машину времени не-воз-можно. Точно по тем же причинам, по которым невозможен вечный двигатель,- это расходится с единственно вечными законами - законами природы,- он умолк и, мне показалось, с интересом посмотрел на меня.- Так вот. Я сделал эту самую машину.
      - Какую машину? - привстал я.
      - Времени. Какую же еще,- он явно наслаждался моей растерянностью. Как я сообразил потом, это было маленькой местью за мою агрессивность в начале разговора. Но разозлиться мне он не дал.
      - Никакой машины времени нет и не может быть,заговорил он серьезно.Во времени нельзя двигаться туда-сюда. Нет ни временных тунелей, нет ни аппаратов с велосипедными седлами. Если их построить, они, конечно, будут двигаться, но не во времени, а вместе с ним. Как все существующее. Как само время.
      У меня в голове стало темнеть. Чего же он хочет?
      - Но способ проникнуть в прошлое есть,- продолжал Циг.- Не механический, лежащий в основе идеи, о которой мы говорили. А принципиально совершенно иной. Я назвал бы его передвижением в памяти. Что такое память?
      - Ну, если коротко,- ответил я, почувствовав себя в близкой области.Память это консервация информации.
      - Информации об окружающем мире?
      - Конечно.
      - И во временной последовательности?
      - Консервация - да. Выдача-не обязательно.
      - Отлично.- Он казался довольным.- А теперь я расскажу об одном наблюдении, которое сделал не я. И слышал я о нем в пересказе. Информация, что называется, через пятые руки. Суть в следующем... Хотя нет. Скажи, тебе снилось когда-нибудь, что ты падаешь с какой-то огромной высоты?
      - Это очень распространенное сновидение.
      - Помнишь ли ты панический, я бы сказал, животный ужас, который охватывает в этом сне?
      - Да, это страшновато.
      - И еще один вопрос: хоть раз ты упал на землю? Или просыпаешься раньше?
      Я попытался вспомнить: - Пожалуй, от страха просыпаешься до конца падения.
      Он торжествующе посмотрел на меня.
      - Вот в этом и заключается древнее наблюдение. Все падают и никто - до конца. Вот как объясняет свое, я сказал бы, гениальное наблюдение его автор, или, может быть, пересказчик. То, что я сейчас скажу, тебе, специалисту, покажется банальным, дилетантским утверждением: все дело в наследственной памяти.
      Я рассмеялся.
      - Подожди,- сказал он,- я не собираюсь читать тебе лекций из твоей области. Ты сам сказал, что память - это консервация информации.
      - Ну и что?
      - А такой распространенный сон говорит, по-твоему, о том, что предками подавляющего большинства людей были летчики и канатоходцы, оставившие им подсознательное воспоминание об ужасе падения?
      Я промолчал, обдумывая.
      - Ну, ладно,- махнул он рукой.- В общем, это воспоминание куда древнее. Обезьяна, сорвавшаяся с ветки в доисторическом лесу, либо разбивалась вдребезги, либо попадала на обед какой-нибудь зверюге, которая только того и ждала. Но иногда ожидания этой самой зверюги бывали обмануты. Не долетев нескольких метров до земли, обезьяне удавалось ухватиться за сук - и она оставалась жива. Каков диапазон впечатлений, доступных примитивному мозгу? Боль, холод, тепло, страх. Страх. Ужас, испытанный нашим хвостатым прапредком, прочно закрепился в наследственной памяти потомков вместе с отсутствием воспоминания о конце падения, которого не было!
      Все, что он говорил, было верно. Я просто никогда не задавался целью взглянуть на дело под таким углом. Так я и сказал Цигу.
      - Послушай, ты так ничего и не понял,- с сожалением проговорил он.- А еще психопластик. Я ведь тебе не о самом факте наследственной памяти толкую. Этот обезьяний ужас, который испытываем мы, свидетельствует о непрерывности цепи между нею и мной, между нею и тобой, между нею и всеми людьми. Это значит, что если разбудить клетки, откуда к нам в сон врывается единственный прорвавшийся сигнал, то мы вскроем консервную банку со всеми впечатлениями этой обезьяны, иными словами, очутимся в мире, окружавшем ее. Проще говоря, Перенесемся в самих себе на миллионы лет назад!
      Я похолодел. Если цепочка непрерывна, а это несомненно, то в кладовой памяти мы можем взять с полки любую "консервную банку" и, вскрыв ее, оказаться в любой на выбор эпохе человеческой истории!
      - Ну, наконец-то,- сказал он с насмешливым облегчением.
      - Хорошо,- остановил я его.- Ты в самом начале сказал, что нужна моя помощь. В чем же она может заключаться'? Не в том же, конечно, чтобы я подтвердил выводы, которые ты сделал.
      - Нет, дело в том, что я сделал консервный ключ...
      Это был тот самый аппарат, из-за которого вместо силового кресла я сидел на жестком футляре.
      - Послушай,- осторожно спросил я,- а ты уже пробовал?
      - Да. В записке, которую я тебе оставил,- результат третьего опыта. Предыдущие два еще темнее. Где-то пересекаются континуумы. Получается, будто я вместо одной вскрываю две. а то и три банки и все вперемешку.
      - Чем же я могу тебе помочь?
      - Я хочу, чтобы ты попробовал сам. Твои собственные ощущения могут дать тебе материал для анализа. По-моему, что-то с настройкой прибора. Может быть, ты подскажешь, ведь это твоя область.
      Так начался опыт. Циг переключил тумблер. "Экранировка,- пояснил он,чтоб в твою память не влез еще кто-нибудь".
      ...Кромка берега была еле различима не потому, что была далеко. Какой-то все время неуловимо меняющейся и почти не существующей линией она изгибалась, выпрямлялась, свивалась кольцами в совершенной темноте.
      А еще дальше за ней лежала черная, как пустота, полоса, вытянутая стоящей на ребре линейкой. Все это было позади, мы не видели этого, но знали, что это есть. Мы плыли, то медленно, то стремительно поднимаясь вместе с огромной волной, как песчинки, взмётнутые порывом ветра к самым облакам. И с этой высоты мы еще лучше знали, что у нас за спиной и что произойдет сейчас. И оно произошло. Где-то в невидимости, за черной стеной возникло слабое пятнышко света, и через какую-то долю секунды весь горизонт вспыхнул широкой расплавленной полосой.
      И вниз от нее, через пальмовый лес, к морю, рванулись брызжущие огнем стремительные потоки. И стало светло, как днем. И мы увидели, что мы не одни. Позади, впереди, справа, слева, во все концы плыли люди. Мерные волны покачивали их, как детские мячики. Я знал, что Ольхэ не умеет плавать, но вовсе не удивлялся тому, как она, плавно вынося руки над водой, загребает рядом со мной. Только успел удивиться, почему же до сих пор не появились акулы. Бегущие вниз потоки с шипением ворвались в море, и паром окутало берег, и вода стала теплее и продолжала теплеть. И тут раздался грохот, который шел со всех сторон, отовсюду, как будто мы были в центре шара.
      Я сначала даже не понял, что это грохот - он был настолько огромен, что терялся где-то на грани слышимости.
      А вода становилась все теплее, одновременно желтея. "Ну, теперь акулы и вовсе не появятся,- подумал я,- они не любят жары", и вдруг почувствовал, как руки мои увязают в воде, она стала плотной и желтой, как жидкая глина.
      И тут появился откуда-то сбоку небольшой паром с колесами, лопасти которых медленно шлепали по густой воде.
      - Эй! - крикнул нам какой-то парень в плавках.- Мы спасатели! "От чего спасатели?" - подумал я.
      Паром подшлепал к нам, и рыжий в плавках снова крикнул: - Сначала женщина!
      Но мне почему-то не понравилось выражение его лица, и я, подсадив Ольхэ, крепко вцепился в борт я вскарабкался вслед за нею. И в ту же секунду паром рванулся с места. Это было так неожиданно, как если бы карета с выпряженными лошадьми вдруг сорвалась бы с места и помчалась со скоростью гоночного автомобиля.
      - Ах ты, гад! - сказал я рыжему. Он только ухмыльнулся в ответ и отошел. Но в глазах его было недоумение, а может быть, страх. На маленькой палубе сгрудились какие-то люди в плавках и купальниках. А паром летел, разрезая желтую воду. Потом стало темно, и я забыл, что позади расплавленное небо и неслышимый грохот. А паром на той же бешеной скорости влетел в какую-то узкую вертикальную щель с черными стенками. Щель была вдвое уже парома, но он продолжал скользить вперед, даже не задевая бортами черных стен. И когда движение исчезло, на одной из стен появилась вертикальная лесенка и рядом табличка, как в купейных вагонах. Только вместо номеров мест на табличке было вертикально написано "Прапор фон Папен". В узком, неярком и захламленном коридорчике я огляделся и, когда обернулся, увидел, как кто-то широкий и плоский кладет руку на плечо Ольхэ. Я развернулся и хлопнул тыльной стороной ладони по щеке его, но в тесном пространстве удар получился обидно несильным, А он, ухмыльнувшись, сказал "Гм..." И в ту же секунду он исчез, а на каком-то ящике, стоявшем тут же, остался лежать целофановый пакет, в котором были ажурные, из каких-то цветочков чулки. В какой-то исчезающе малый миг я понял, что эти чулки оставил он, и оставил их Ольхэ. А она тут же принялась разглядывать их на свет, которого почти не было...
      Они лежали посреди большой комнаты на каком-то странном ложе, похожем на громадную шкуру. Они лежали рядом, обнаженные, касаясь друг друга, чувствуя, что надо что-то делать, и не зная, что надо делать. Потому что они были очень молоды. И, наконец, она, приоткрыв губы и закрыв глаза, прижалась к нему и стала целовать его тело, а он сжимал ее изо всех сил...
      - Видишь, какое у него большое тело,- сказала Ольхэ,- и какие они молодые...
      И в этот миг она вдруг отстранилась от него и, быстро поднявшись, с нахмуренным лицом шагнула к распахнутому окошку.
      - Так и есть! - сказала она не оборачиваясь назад, в комнату.- Они здесь!
      Снизу под окном на высокой куче гравия стоял грузовик. А в его кузове сидел человек и ждал. Услышав ее, он потянул руку из кармана, но она резким движением вырвала у него пистолет и подняла дуло. "Но-но!" - с угрозой сказал человек, сидевший в кузове, и вытащил второй пистолет. Она вырвала и его. Второй пистолет был игрушечный. И тогда она выстрелила. Человек мешком осел на пол. И тогда открылась дверца кабины, и тот, что был с чулками, выглянул, с уважением ухмыляясь. Дверца тут же захлопнулась. И исчезло все.
      Это было за четыре года до того, как я родился. Это было за семь лет до того, как родилась Ольхэ. Это было через двадцать лет после того, как взорвался вулкан Кракатау...
      Туман разошелся, и я ошалело огляделся. Циг хлопотал у аппарата. Через секунду он обернулся ко мне: - Видишь, как путает?
      - Послушай, но ведь это невероятно! - Я пробормотал еще несколько невнятных, бессвязных фраз и замолчал.
      - Первый раз я тоже так,- ободряюще улыбнулся Циг.
      В тот день я не мог рассуждать - мысли разбегались, как мыши. Встретившись с Цигом назавтра, я попросил его, прежде чем искать решение, рассказать мне - нет, не принцип, а порядок, если можно так выразиться, работы его аппарата.
      Коротко это выглядит так. Энергии поля для "консервного ключа" нужно очень много, и поэтому он может вскрывать "крышки" в присутствии лишь одного человека. Иначе говоря, в память одного человека могут проникнуть не больше двух исследователей, включая его самого.
      Задача состоит в том, чтобы отработать точность настройки и достичь максимального эффекта присутствия в совершенно определенной точке времени...
      В общем, я додумался. С точки зрения здравого смысла это было, конечно, неудобно. Какая хозяйка, войдя в кладовку, станет перебирать все банки подряд? Так прежде не поступал и Циг. Он устанавливал включатель сразу па желаемое время. Я предложил проходить всю временную цепочку последовательно: не наугад, а от верхней точки вниз. Мы совершили несколько мгновенных перемещений, и через неделю у нас была шкала темпоральной локации.
      Теперь мы уже знали, где что лежит, как выразился Циг, и вдруг спросил: - Послушай, а почему мы не видим друг друга?
      - То есть?
      - Ну, в другом времени. Мы ведь отправляемся в одну точку времени. Все видим одинаково, а друг друга не видим? Почему?
      Тут уж я не мог упустить возможность поддеть Цига за все его прежние насмешки.
      - Да,- сказал я,- сложно. А может быть, не все обезьяны были знакомы?
      - Что? - воззрился на меня Циг.
      - Чудак-человек, мы же видим только то, что есть в памяти. В моей нет тебя, в твоей нет меня. Как же можно увидеть то, чего нет? А себя ты видишь? Конечно, нет. Нас ведь не может быть в собственной памяти дальше тридцати лет назад. Так что путешествовать мы можем спокойно, как в шапке-невидимке.
      Шкала локации была готова, и Циг предложил провести серию контрольных опытов.
      На сей раз мы собирались проверить аппарат на крайних точках: сначала влезть в шкуру праобезьяны, а потом возвратиться в свой собственный вчерашний день. Сравнение впечатлений от путешествия во вчера с тем, что мы помним сами, должно было показать степень точности наших впечатлений от путешествия в другую крайнюю точку.
      Циг медленно вращал верньер. Как обычно, стены расплылись, и с каждым поворотом верньера колышащаяся масса тумана подступала все ближе к нам. Я следил за руками Цига. Стрелка подошла к 1473 году минус-времени и остановилась. Циг продолжал вращать верньер, но стрелка не двигалась. Я приподнялся, чтобы взглянуть поближе, и вдруг окружающий нас туман вспыхнул ослепительным светом, идущим отовсюду. Когда через мгновение я открыл глаза - увидел вокруг себя высокие заросли. Сам я был зажат между двумя стволами так, что побаливало плечо. Это на минуту отвлекло мое внимание от того, что происходящее со мной - невозможно. Я не могу быть зажат между деревьями, я вообще не могу чувствовать боли, тепла, холода, потому что меня здесь нет.
      Сквозь меня можно проехать, пройти, потому что я не только не видим, но и не осязаем в этом мире, в котором меня нет.
      Все это мгновенно пронеслось у меня в голове и испарилось. Я увидел себя, свои руки, тщетно пытающиеся вытащить своего владельца из ловушки. Я увидел свое тело, которое в действительности должно было находиться на невероятно далеком временном расстоянии от меня. А через секунду стоявший в двух шагах куст шевельнулся, и из-за него вышел... Циг! Мы с ужасом воззрились друг на друга. Потом он помог мне выкарабкаться, и мы уселись на траве, не в силах заговорить--происшедшее было ужасно, и оба мы это понимали...
      Циг заговорил первым: - Послушай, Рете, мы, конечно, придумаем, как выбраться...
      - Конечно, придумаем. Но прежде, чем придумывать, нужно понять, что произошло.
      - Произошло то, что не могло произойти. Во всяком случае, это настолько невероятно, что даже сама возможность не приходила мне в голову. Мы материализовались в собственной памяти...
      - Почему?
      - Это мы узнаем, когда вернемся.
      - А когда это случится?
      - Вот этого не знаю...
      - Хорошо, тогда давай решим, что делать сейчас...
      Мы находились в неизвестном месте. Следовало узнать - где. Мы не знали на каком языке объясняются туземцы, и даже если б знали, это бы нам не помогло,мало знать название языка, надо знать язык. По нашему отсчету мы находимся в 1473 году минус-времени. Какой это год по местному отсчету? На какой стадии находится общество? Ни Циг, ни я - не историки. Ошибка в сто лет может быть качественной. Мы одеты так, как одеваются в нашем времени. Здесь же это может показаться странным, неприличным, ужасным. Мы не знаем, когда сможем послать сигнал о помощи и как послать.
      Когда мы детально обсудили наше положение, у меня уже окрепла мысль, которую я вначале отверг. Выхода у нас не было. Так я и сказал Цигу.
      - Нам придется нарушить второй и третий закон психоохраны.
      - Какие законы? - удивился Циг.
      Конечно, он и не мог знать эти законы, потому что нарушить их мог только психопластик.
      - Я сниму у себя психоограничение гипноза, которым запрещено пользоваться в нашем времени, и расторможу у нас обоих телепатические центры, что запрещается третьим законам.
      Циг подумал к сказал: - Это выход. Мы сможем узнать все, что нам нужно, не зная языка. И в случае опасности - гипноз. Но почему ты называешь это нарушением? Законы ведь запрещают использование телепатии и гипноза в нашем времени, а не в любом?
      Я не стал объяснять Цигу, что это - этические законы.
      Времени было мало и, попросив Цига помолчать, я концентрированным усилием воли нейтрализовал психоограничение гипноза и растормозил телепатический центр у себя. Через минуту я проделал то же самое с Цигом, предварительно усыпив его на мгновение, так что он даже не заметил. Теперь мы могли разговаривать друг с другом, не произнося ни слова вслух. И тем же способом разговаривать с любым человеком - ему и в голову не придет что-либо заподозрить.
      - Ну что ж, не станем терять времени.
      Через несколько сотен шагов мы выбрались на свободное место. Неровная, лишенная деревьев и больших камней полоса рассекала заросли. Мы зашагали налево, поскольку было безразлично, в какую сторону идти - в обоих вариантах выбор являлся случайным.
      Солнце клонилось к вечеру. Мы уже начали уставать, хотя Циг в Академии Времени был вторым по семиборью, а я совсем недавно прошел циклическую подготовку на Кулоне в условиях повышенного тяготения.
      И тут позади послышался приближающийся шум. Из-за поворота выбежала пара животных, таща за собой громоздкое сооружение на колесах, страшно грохотавших на неровностях дороги. Таких животных мы знали - в предыдущие поездки в память мы узнали, что в определенный период человеческой истории они использовались для перевозки людей и различных грузов.
      Карета (так называется это средство передвижения) проскочила мимо нас и, проехав несколько десятков шагов, остановилась. Человек, управлявший движением, спрыгнул на землю и замахал руками, что-то крича.
      - По-моему, нас зовут,- сказал я Цигу. - Ну держись,- шепнул он в ответ,- первая проверка...
      Увидев, что мы идем, человек наклонился и что-то сказал кому-то сидевшему внутри и снова взгромоздился на возвышении в передней части кареты.
      Когда мы подошли, дверца кареты распахнулась, и грузный человек в странной одежде что-то громко сказал.
      Я перехватил его мысль и послал общую телепатему: "Мы люди. Идем вперед". Он разглядывал нас, переводя взгляд с меня на Цига. На нас хлынул целый поток мыслей, большинства которых мы не поняли, не зная многих понятий.
      Но главное я уловил и послал приказ: "Не удивляйся".
      Его лицо разгладилось, тень подозрения исчезла. Он спросил, и я, расшифровав вопрос "Кто вы?", послал ответ: "Такие же, как ты". На лиие его появилось изумление, а в голове забушевал целый рой мыслей, забивающих друг друга. "Где же ваши одежды?" - перехватил я новый вопрос и послал приказ: "Подумай. Выбери самое вероятное объяснение".
      Я схватывал каждый его вопрос раньше, чем он успевал открыть рот, и стоило труда не ответить сразу, а дождаться, пока он произнесет несколько ничего не значащих для меня звуков.
      Получив мой приказ, он быстро нашел объяснение: "У вас отняли..." Кто отнял - я не понял, не найдя аналога примененному им понятию. Но поскольку это объяснение с его точки зрения было правдоподобным, я ответил; "Да".
      Но мы с Цигом оба чувствовали, что у него в мозгу копошится подозрение, причина которого не была нам ясна. "Они говорят, что они такие же, как и я... Одежды у них отняли... Это возможно - на дорогах опять неспокойно... Опять эти... Но не могли же у них отнять...?" И я увидел возникшие у него в мозгу склоненные головы людей, одетых, как и он, в длинные коричневые одеяния. И у всех у них, старых и молодых, на макушке не было волос.
      И слово, которое он произнес, мы поняли сразу. И тут же я услышал мысленный приказ Цига: "У нас тоже есть тонзуры!" Я подхватил "Есть!" Он внимательно осмотрел наши макушки, и я почувствовал, что он удовлетворенно обмяк.
      Разговор затягивался, напряжение с непривычки быстро росло, нужно было передохнуть... Взглянув на Цига, я понял, что он думает о том же, и приказал нашему собеседнику: "Пригласи нас поехать с тобой".
      Он показал на узкое сиденье напротив себя. Как только карета тронулась, я приказал ему уснуть, чтобы избавиться от неожиданных вопросов.
      Но Циг сказал: - А почему бы не расспроси-ть его, пока не спит?
      Это была хорошая мысль. Я перестроил его сон в гипнотический. Увы, мы не много поняли из того, что он нам рассказал; И сейчас, когда я знаю неизмеримо больше, чем в тот, первый день, я мог бы расшифровать его бессвязный рассказ так: "Повелением его Святейшества папы (звание главного монаха) он Бонифаций (имя нашего попутчика) из Мантуи (местность) назначен настоятелем (руководителем) бенедиктинского монастыря близ Вероны (монастырь - место, где живут монахи. Монахи - люди, посвятившие себя служению богу,- по их представлениям, некоему управляющему миром или одному из его коллег. В данном случае - Бенедикт). Это приятно. Такое доверие... Но заботы! Монахи глупы, невежественны. Ленивы! Хорошо настоятелю болонских бенедиктинцев. Говорят, у него один из монахов - ученик самого Гусениуса, алхимика из Гейдельберга. Поговаривают, что он почти открыл тайну превращений свинца в чурум. (То и дело среди остальных мелькал образ "аурума". Анализ убедил меня, что это первичный металл, который у нас называется тран. Здесь он служит мерилом всех без исключения ценностей. Это непонятно, но это так). Нам бы такого! Beati posidentes [Счастливы владеющие (лат.). ]".
      Мы с Цигом переглянулись. Кто бы ни был этот ученик Гусениуса, но аурум он, конечно, добывает не мановением руки. Ему нужна лаборатория. Самая примитивная, возможно, но все же лаборатория. И если Бонифацию так нужен аурум, мы можем ему сделать сколько угодно - в нашем времени превращения вещества не только давно перестали быть загадкой, но и входят в программу домашних заданий по курсу химии. Так что для нас с Цигом это вовсе не проблема. А взамен он даст лабораторию, пристанище, безопасность и, наконец, возможность изготовить сигнал и дождаться помощи. Обсудив все варианты, мы разбудили Бонифация. Пользуясь понятиями, усвоенными во время его сна, я сказал ему: - Бонифаций, тебе нужен аурум?
      Он ошарашенно воззрился на меня, и в голове у него всплыл странный образ: человек с рогами и длинным хпостом.
      Но я продолжал: - Мы бедные странствующие бенедиктинцы. Пока ты спал, мы решили оставить бродячую жизнь и поселиться в монастыре. Если ты примешь нас, то не пожалеешь. Мой спутник, брат Циг, величайший алхимик, получивший знание от самого Гусениуса Гейдельбергского. Я тоже его ученик. Если ты дашь нам кров и место для работы, ты получишь столько аурума, сколько захочешь.
      В продолжение всей этой телепатемы Бонифаций сидел, разинув рот. Наконец, он бессвязно забормотал:- Братья, мой монастырь... Братья ждут вас! О, аурум!..
      В общем, он был в трансе, и в голове его творилось нечто невообразимое. К счастью, вскоре карета подъехала к воротам в стене, окружавшей несколько строений с остроконечными крышами, которые в лунном свете были видны издалека. В маленькое окошко выглянул человек и, узнав нашего попутчика, поспешно отворил ворота.
      Когда мы вышли из кареты, я послал Бонифацию телепатему: "Пусть нам отведут место для ночлега. Вели прислать одежду. Будем спать. Дела завтра".
      Он засуетился, и через несколько минут человек со связкой бренчащих предметов отвел нас в небольшое помещение с каменными стенами и сводами. Он же, спустя некоторое времт, принес нам тяжелые одеяния, похожие на те, что были на Бонифации и на нем самом.
      Тут мне пришла новая мысль. Я посоветовался с Цигом. Он одобрил. Тогда я велел нашему сопровождающему: "Сядь".
      Система Геда-Борса, запрещенная Восьмым законом психоохраны, как известно, дает возможность установить особый контакт мозга с мозгом, и либо передать другому всю информацию, содержащуюся в мозгу индуктора, либо переписать с мозга перципиента его информацию в свой.
      Боже! (я все чаще пользуюсь местной терминологией) Какой же мусор был в голове этого человека! Но мы получили все, что нам было нужно: язык, представление о мироощущении и мировоззрении наших новых современников, весь комплекс житейских правил. Короче, мы узнали все, что он знал сам.
      Разбудив ключаря (я вынужден воздержаться от объяснения термилов - это заняло бы слишком много времени. Если мы не вернемся, Большой Анализатор Академии без особого труд.а расшифрует все). Итак, разбудив ключаря, мы отпустили его, велев принести бритву. Теперь мы знали, что такое "тонзура", что такое "бриться". Мы даже довольно уверенно - информацию получили и двигательные центры - выскоблили друг другу макушки. Так мы превратились в фра Цига и фра Рете. Теперь, когда мы решили почти все вопросы, мучившие нас сразу после катастрофы, дальнейшее нарушение законов психоохраны было бы неэтичным. Я снова затормозил телепатические центры у нас обоих и усилием воли установил у себя психоограничение гипноза. Мы улеглись на узкие твердые ложа и уснули.
      Вышло все так, как мы и предполагали. Разбудить нас не решились, но, как только мы проснулись, патер Бонифаций буквально влетел в нашу келью. На лице его были написаны одновременно недоверие, жадность, страх - целая гамма вполне отвратительных чувств, которые и без телепатии показывали, какого рода мысли вертятся у него в голове.
      Подробности разговора я опускаю. Мы подтвердили патеру наше намерение остаться, а также обещание насчет аурума.
      В лаборатории, оказавшейся темным, закопченным помещением, установленным сосудами из прозрачного хрупкого материала, мы нашли различные примитивные орудия, назначение которых нам было понятно благодаря Геду и Борсу.
      Цигу пришлось поднатужиться и вспомнить кое-что из курса кристаллической перестройки первичных металлов.
      И через час он протянул патеру Бонифацию кусок аурума величиной с кулак.
      -По-моему, Циг перестарался, потому что патера чуть не хватил удар. Я тут же тихонько посоветовал Цигу поумерить пыл, не то мы рискуем обесценить этот странный эквивалент.
      Придя в себя, Бонифаций, перекрестившись, схватил слиток и, пряча его под полой, умчался с невероятной при его тучности скоростью.
      Вечером мы обсудили наши первые шаги и решили, что посылка сигнала становится возможной. Оставалось решить, какой избрать носитель. Циг сказал: - Я думаю, что тебе как психопластику нужно определить свойства, которые позволили бы носителю пройти сквозь века и донести сигнал до Совета.
      - Я с самого начала думал об этом,- признался я. - Вариантов много. Например, ввести информацию в наследственную память какого-либо человека.
      - Это исключено. Мы не можем быть уверены, что цепочка не прервется через год, десятилетие или век.
      - Верно. Поэтому я пришел в конце концов к выводу, что сигнал нужно поместить в предмет, который должен обладать по меньшей мере тремя свойствами.
      - Какими же?
      - Первое - неуничтожимость. Ясно почему.
      - Ясно. И выполнимо.
      - Второе: он должен представлять собой ценность, которая будет храниться людьми, хотя бы как дорогой предмет.
      - Как аурум.
      - Как аурум. С одним отличием. Как мы знаем, аурум постоянно переходит из рук в руки. Он может быть разрублен, расплющен, переплавлен. Наш предмет должен сохранять свою ценность только в целом, первоначальном виде. Больше того, он должен походить на нечто существующее в довольно большом количестве. И круг его возможных владельцев должен быть ограничен.
      - Ты клонишь к чему-то? Ты уже придумал?
      - Подожди. Тот предмет, о котором я говорю, будет сохраняться как ценность сама по себе. Но наступит время, когда мы сможем доверить свою тайну людям. Иначе говоря, в нашем носителе должен быть знак, который будет понятен людям, достигшим той степени знания, которое позволит им понять важность, необходимость сохранить наш носитель. Такое время, судя по анализу психопластических тенденций, должно наступить через четырепять веков. Вот эти пять веков и должен выдержать носитель. А дальше нам помогут его сохранить.
      - Что это за предмет?
      - Ты обратил внимание, что келарь носит в связке не все ключи?
      - Нет.
      - Один у него висит на цепочке рядом с нагрудным крестом.
      - Ну так что ж?
      - Это ключ от книгохранилища.
      - Книга - это тот предмет, который отвечает всем требованиям?
      - Да. Ценный и одновременно распространенный предмет обихода довольно ограниченного круга лиц. В массе себе подобных она может легко затеряться надолго, не бросаясь в глаза...
      Циг провозился целый день, подыскивая материал, который при преобразовании в монокристалл приобретал бы форму, цвет и гибкость книжной страницы.
      Я тем временем, взяв у келаря с разрешения настоятеля ключ от книгохранилища, подбирал наиболее распространенный формат и внешний вид книги, Отобрав одну, я показ-ал ее Цигу.
      Он наморщил лоб и вдруг сказал: - Послушай, а зачем мне возиться с каждой отдельной страницей? Куда проще, то есть удобнее, вырастить монокристаллы в друзе, имеющей форму книги!
      Это было нелегко, но, по-моему, у Цига получилось неплохо. Он принялся за обложку. А я начал переводить сигнал и свои записи в психосимволы. Большую часть я уже перенес на страницы носителя. К тому времени, когда Циг закончит переплет, а это будет к завтрашнему вечеру, я запишу все, что успею, и мы отправим сигнал. Проще говоря, поставим его на полку среди других книг. И нам останется только ждать...
      Носитель закончен. Все записанное мною перенесено в него. Остались три чистые страницы. И мне не хочется оставлять их чистыми. Потому что, пока я пишу, мне кажется, что я рядом со своим временем. Стоит мне оторваться и взглянуть вокруг - я вижу низкие каменные своды, оплывший огарок на узком столе, и безнадежность овладевает мной. Циг много раз говорил о кругах времени, о пересечении их. Но передо мной огарок, надо мной камень, и я не могу представить себе эти круги...
      Вчера монастырь охватило странное беспокойство.
      К вечеру все монахи попрятались. Мы с Цигом сидели в лаборатории. В келью идти не хотелось. Циг углем рисовал на стене пересечения темпоральных окружностей, пытаясь объяснить мне возможность соседства двух отдаленнейших точек времени.
      Вдруг дверь распахнулась, и быстрым шагом в лабораторию вошел высокий незнакомый монах в черной сутане.
      За ним, мелко ступая, вкатился отец Бонифаций.
      - Мир вам,- сказал монах, пристально вглядываясь в наши лица.
      Мы поклонились.
      - Это,- каким-то заискивающим тоном принялся объяснять патер Бонифаций,- наши новые братья. Послушны и трудолюбивы, высокочтимый брат мой.
      Монах взглянул на исчерченную стену, перевел взгляд на нас, потом наклонился и поднял с поля оброненный Цигом рисунок обратной стороны естественного спутника, который он переносил на страницу носителя.
      - Что это?-раздельно спросил монах, обращаясь к отцу Бонифацию, но глядя на нас. И не дожидаясь ответа, стремительно повернулся и вышел, забрав рисунок. За ним ринулся патер Бонифаций...
      Итак, я дописал последнюю страницу. Сигнал уходит.
      Мы ждем..." Антон Давидович поежился. Зыбкое марево чужой жизни истаяло как сон. Почти реальный и с поразительным эффектом присутствия сон... И тогда и позже Антон никак не мог оценить степени достоверности расшифрованного текста. Чернякову же она представлялась абсолютной сама по себе и вдобавок - как бесспорное подтверждение его собственных воззрений на возможность проникновения во Время и сквозь него. Антон Давидович удовлетворительного объяснения не находил, да и не искал особенно, полагая, что умозрительные догадки - дело, мягко говоря, бесперспективное. Однако сам факт-то существовал - и не имело никакого значения, годится ли он как руководство к действию или не годится. Черняков ухватился за него, как за соломинку, и по сию пору в кулаке эту "соломинку" судорожно сжимает. Но и ему, Антону, эта история в конце концов все-таки сослужила совершенно неожиданную службу.
      Года два спустя в антикварном отделе букинистического магазина на Пушкинской он купил потрепанную книжку неизвестного года издания - низ титульного листа был оборван. Называлась книга несколько витиевато: "От Лойолы до наших дней. Очерк деяний Святейшей Инквизиции тайных и явных". Большую часть этой весьма занятной и страшноватой книжки занимали архивные тексты - выдержки из обвинительных заключений, доносы, решения, приговоры. Читать все подряд было довольно утомительно, и Антон Давыдович, перелистав наскоро, сунул книжку на полку и только через полгода во время "переплетного приступа" вспомнил о ней. Время от времени он приводил в порядок бумаги, сшивал и брошюровал накопившиеся материалы - это и называлось "переплетным приступом". Прикидывая так и эдак - какой всетаки ремонт нужен книжке, Антон Давыдович мимоходом скользил взглядом по строкам, как вдруг что-то его остановило. Он вчитался в начало документа и неясное подозрение заставило его сосредоточиться: "Монсиньор, как я уже доносил Главкому Инквизитору, во время посещения монастыря святого Бенедикта близ Вероны мною было обнаружено, что при попустительстве настоятеля брата Бонифация ересь свила себе гнездо за святыми стенами.
      Двое слуг дьявола, творивших каббалистическое чародейство, по требованию моему именем Святейшей Инквизиции закованы и помещены были в келью монастырской тюрьмы. У врат кельи оставлен был на страже монах, по слову настоятеля, твердый в вере слуга Святой Церкви нашей. Войдя в келью наутро с инквизитором веронским Филиппом, нашли мы оковы свободными, без следов пилы или другого орудия. Еретиков же дьявольских в келье не найдено. Кознями врага божьего, да будет проклят он во веки веков, еретики избегли суда на земле, да не избегнут они его на небесах! Прошу Ваше Преосвященство о предании суду Святейшей Инквизиции настоятеля Бонифация и монаха именем Игнатия, ибо они суть пособники сяуг диаволовых, и да спасутся их души через огненное искупление. Хвала Господу! Паоло Кампанья, офицер ордена Иисуса".
      Не знай он истории Цига и Рете, никакого значения этому документу Антон Давыдович придать бы не мог.
      Но он знал. Черняков, когда Антон Давыдович показал ему донесение иезуита, казалось, потерял дар речи. Хватанув воздуху, он только сумел проговорить: "Ну вот видишь!" "Вижу",- подтвердил тогда Антон Давыдович, думая о том, чему свидетельством оказалась его находка. Но, если для Чернякова она была подтверждением абсолютной достоверности известной им обоим истории, то Антону она показала еще раз то, над чем он задумывался давно: в книгах рассеяны сведения, на первый взгляд имеющие лишь академический интерес, а попросту говоря ненужные. По одной простой причине, что им невозможно придать значения. Если, конечно, не знать, что за ними стоит.
      Сам Дорожняк уже давно с пристальным и направленным интересом отбирал, анализировал и систематизировал факты, которым до него никто значения не придал. И обычное, рядовое донесение безвестного иезуита подтвердило принципиальную верность его поисков. Однако, все собранное за многие годы пока не складывалось в законченную картину. Антону иногда казалось, что не хватает только одного пресловутого "удара кисти", чтобы она стала завершенной. И наконец это случилось. Много позже, но все-таки случилось!
      В то утро Антон Давыдович по заведенной привычке, прежде чем подняться к себе в лабораторию, зашел в докторскую. Вопреки названию эта самая "докторская" к медицине отношения не имела. Это был отдельный читальный зал для старших научных сотрудников, который так прозвали завистливые аспиранты в те далекие времена, когда он сам еще принадлежал к "низшему сословию".
      Старший библиограф Неонила Яковлевна, которую он по старой памяти звал Нила, на молчаливый вопрос кивнула: - Есть кое-какая мелочь, я тебе отложила.
      Антон Давыдович взял два журнала, протянутых ему Нилой, сказал: Спасибо, мать. Я их у себя посмотрю, к вечеру занесу.
      В лаборатории никого не было - с утра все на пятиминутке, на которую сам Антон Давыдович по договоренности с начальством ходил только в требующих его обязательного присутствия случаях. Пятиминутка продлится минимум полтора часа, так что время просмотреть журналы есть. Антон Давыдович интереса своего к публикациям, чрезвычайно его занимающим, не афишировал, вполне законно опасаясь, что коллеги, среди которых есть и зубастые и языкастые, сочтут это классическим примером профессорского чудачества. Не станешь же каждому объяснять, почему и что именно тебе нужно, если сам еще бродишь в потемках. Он и Ниле не стал ничего объяснять, просто попросив однажды: "Ты ведь все равно все поступления просматриваешь. Так что, если попадется на глаза информация о чем-нибудь эдаком,- он поискал слово,- ну, необычном, таинственном что ли, газеты любят печатать такое на четвертой странице, так ты откладывай для меня". Нила к просьбе отнеслась с профессиональной серьезностью, и редкое утро Антон Давыдович уходил из библиотеки без очередного "взноса" в быстро разраставшуюся "Антологию таинственных случаев", как он, не мудрствуя лукаво, называл свою коллекцию, вычитав это вполне удачное название, кажется, в "Технике-молодежи".
      "Надо же,- усмехнулся Антон Давыдович,- тезки".
      Журналы, отложенные ему Неонилой Яковлевной, действительно были полными тезками: французский "Science et vie" и наш - "Наука и жизнь". Антон Давыдович, бормотнув: "Ну-ка, что там пишут господа галлы", раскрыл журнал на странице, предусмотрительно заложенной бумажной полоской - еще одна добрая услуга Неонилы Яковлевны.
      "Так-так,- сказал Антон Давыдович,- об этом, по-моему, у меня уже есть", и еще раз пробежал небольшую заметку, в которой поверилось о странной находке австрийского физика Гурльта, обнаружившего в конце прошлого века стальной параллелепипед весом в 786 граммов.
      В находке не было бы ничего странного, если бы она не была обнаружена в пласте каменного угля, чей возраст перевалил за несколько миллионов лет.
      "Забавно все-таки,- подумал Антон Давыдович,сталь в природе не существует, она дело рук человеческих.
      А тут, как говорится, человека еще и в проекте не было, а стальной брусок есть..." Некоторые соображения у него на сей счет были, хотя факты такого рода его интересовали только своей необычностью, поскольку практического значения для предпринятого им поиска не имели.
      Одну из папок "коллекции" Антон Давыдович тем не менее специально отвел и для "ненужных" фактов, так как в общей картине мира, рассматриваемой с его точки зрения, они на определенное место рассчитывать могли. Антон Давыдович выписал на всякий случай заметочку и, порывшись в столе, вытащил папку, на которой значилось недвусмысленно: "Не нужно". Здесь он хранил все найденное в свое время об алмасты и о следах непонятного характера. Информацию о "снежном человеке" он сохранял, так сказать, из сентиментальных соображений: как никак, с него все начиналось.
      Листая записи, Антон Давыдович некоторые откладывал, не читая, а некоторые пробегал глазами по диагонали, и только немногие перечитывал внимательно.
      "Наши сведения о случайных встречах с такими существами слишком регулярны, обильны, конкретны и схожи, чтобы их можно было объяснить суевериями или злостной мистификацией. Сведения хорошо согласуются между собой, причем в таких деталях, смысл которых понятен только специалистам (биологам и антропологам). У нас уже есть тысячи свидетельств. Сведения систематизируются по географическому признаку. Наибольший успех сулят поиски и исследования в некоторых районах Кавказа, Средней Азии, а также МНР. Есть обнадеживающие данные по Северной Америке и КНР",- Антон Давыдович посмотрел на подпись - доктор философских наук, профессор Поршнев, вспомнил: "Да-да, у него еще была большая статья в "Вопросах истории".
      Дальше Антон Давыдович листал, не читая, пока взгляд не наткнулся на отчеркнутое красным карандашом слово - "Очевидцы". Под этим заголовком были отдельно собраны, документальные свидетельства о встречах со "снежным человеком". Антон Давыдович вспомнил, какое странное чувство испытал, впервые встретив не просто сообщение со ссылкой на третьи лица, а прямой рассказ очевидца. Кажется, вот это: "В декабре 1941 года подполковнику медицинской службы В. С. Карапстяну довелось осматривать на Кавказе странного волосатого человека. Наш корреспондент обратился к Вазгену Сергеевичу с просьбой рассказать об этом случае,- Человек, которого я увидел,- сказал военврач,- как сейчас стоит перед моими глазами. Я осматривал его по просьбе местных властей. Требовалось установить, не является ли странный человек замаскированным диверсантом. Но это было совершенно дикое существо, почти сплошь покрытое темнокоричневой шерстью, напоминающей медвежью, без бороды и усов. Человек стоял совершенно прямо, опустив руки. Рост выше среднего, порядка 180 сантиметров. Взгляд у него был ничего не говорящий, пустой, чисто животный. Он не принимал никакой пищи и питья от людей. Ничего не говорил, только издавал мычание. Я протянул ему руку и даже сказал: "Здравствуйте!" Он никак не реагировал. После осмотра я вернулся в часть и больше не получал сведений о судьбе странного существа".
      "Здравствуйте! - хмыкнул Антон Давыдович,- может, ему надо было сказать - бонжур?" Странно, что врач ничего не говорит о результатах осмотра. Впрочем, дело было давно, немудрено и позабыть. Весьма жаль случай ведь уникальный: алмасты на приеме у врача. Когда такое еще повторится? Экспедиция за экспедицией снаряжаются, а снежный человек, как назло, ученых избегает, предпочитая попадаться на глаза кому угодно, только не тем, кто его ищет: "Первый раз я видел алмасты году в пятьдесят пятом или пятьдесят шестом, осенью, в сентябре. Это было ночью, часов в одиннадцать. Я ехал верхом по большой дороге.
      Вдруг лошадь перешла с галопа на рысь. Потом фыркнула, совсем остановилась. Я всмотрелся - человек стоит за забором. Опираясь левой рукой на забор, он вдруг легко перепрыгнул через него. Посмотрел влево, вправо и стал переходить улицу в восьми-десяти метрах впереди меня. И тут я увидел, что это не человек. Ростом он был, правда, с человека, но сутулый. Коленки чуть полусогнуты, плечи нависли вперед, руки длиннее, чем у человека.
      Голова покрыта длинными волосами. Никакой одежды не было, видна была шерсть, блестевшая в свете луны. Я приехал домой весь бледный. А отец накричал на меня, что я дурак, и трус и никаких алмасты нет на свете".
      "Бедный парень,- усмехнулся Антон Давыдович,своими глазами видел, а за это еще и влетело. Впрочем, папаша его мог вполне искренне рассердиться, особенно если ему самому никогда не доводилось встретить это загадочное животное. Ведь даже некоторые люди, собственными глазами видевшие алмасты, тем не менее категорически отрицают его существование. Как этот, например, очевидец - сорокалетний завфермой в Кабарде М. Токмаков: "Никакого алмасты нет. Это все басни, выдумка стариков. То, что я видел,- обыкновенная макака. (Антон Давыдович чуть не расхохотался: макаки на Кавказе! Это "открытие" еще сенсационнее, нежели встреча с алмасты).
      Еду верхом. Вдруг вижу: в бурьяне что-то шевелится.
      Подъехал, смотрю: какая-то маленькая обезьяна. Погнал ее в кош. Дверь была открыта, я ее прямо туда и загнал.
      Вот тут я ее хорошо рассмотрел. Ростом с четырех-пятилетнего пацана. Фигура человеческая, вся покрыта шерстью. Лоб выпуклый, брови-очень выдаются вперед. Маленькая, а клыки большие, как у собаки, острые, желтые.
      Хвоста нет, это я точно помню, потому что специально интересовался и даже удивился, что нет. Наверное, отвалился. Когда я гнал ее, она бежала на четвереньках, но когда останавливалась, сразу поднималась на двух ногах.
      Она не кричала, не говорила, только быстро шевелила губами и шипела, как кошка. Старики стали меня ругать - зачем ты привел ее сюда? Сказали, что это и есть алмасты. А по-моему, самая обыкновенная жалкая макака".
      Антон Давыдович снова усмехнулся непробиваемой уверенности заведующего фермой насчет существования на Кавказе макак, быстро перелистал записи и, дойдя до очередного раздела, положил сверху листок с только что сделанной выпиской о находке австрийца и хотел было отложить папку, но что-то удержало его. Эти записи он не просматривал давно за ненадобностью, но сейчас почемуто ощутил необходимость хотя бы наскоро перелистать - что-то подсознательно подсказывало ему: надо. В этом разделе с почти исчерпывающей полнотой были собраны сообщения (спасибо Ниле!) о всевозможных загадочных следах, почти единодушно приписываемых неким звездным пришельцам. На этот счет у Антона Давыдовича мнение сложилось вполне определенное: если не все, то во всяком случае многие из загадочных "следов" могли быть результатом нарушения структуры пространства при кратком сопряжении временных пластов. Но их существование он воспринимал только как подтверждение гипотезы подтверждение, так сказать, одноразовое: смещение времени в этих точках некогда произошло и более не повторялось.
      А он искал точки, где эффект диффузии времени, эффект взаимопроникновения проявляется пусть не часто, но постоянно.
      Конечно, отдавая предпочтение собственному толкованию, Антон Давидович не мог не признавать некоторого резона и в доказательствах сторонников космического происхождения пусть не всех, но хотя бы некоторых "следов".
      В этом смысле его отношение полностью совпадало с точкой зрения Циолковского, которую Антон Давидович встретил в его работе о неизвестных разумных силах и даже выписал, порадовавшись точности мысли, высказанной еще в двадцать восьмом году: "Отмечено в истории и литературе множество явлений. Большинство из них, без сомнения, можно отнести к галлюцинациям и другого рода заблуждениям, но все ли? Теперь, ввиду доказанной возможности межпланетных сообщений, следует относиться к таким "непонятным" явлениям внимательнее..." Антон Давыдович принялся листать страницы, подумав, что возможно, какой-то из выписок он в свое время не придал значения, но в памяти что-то зацепилось. И сейчас, когда поиск приобретает все более четкое направление, это "что-то" зашевелилось на дне памяти, пытаясь вписаться в общую картину. Но что именно, он никак не мог сообразить, и потому, не видя другого способа разрешить это сомнение, принялся наскоро пробегать записи.
      Может, это? - "В некоторых местах Земли..." Нет. А может, это? Впрочем, тоже нет. Он хотел было отложить листок, но передумал, решив, что нужная информация или намек на нее может содержаться в одном-единственном слове, которое при беглом просматривании очень легко проглядеть. И для проверки этого предположения стал вчитываться внимательно: "Трилитоны Баальбекской террасы, например, расположенные у подножья гор Антиливана, представляют собой грубо обработанные каменные глыбы длиной до двадцати метров и весом около тысячи тонн. Эти глыбы привезены из каменоломни и подняты на семиметровую высоту - задача, которую трудно разрешить даже при помощи мощных средств современной техники. В самой каменоломне остался огромный, отесанный, но еще не отделенный от скалы камень. Его длина - 21 метр, ширина 4,8 метра и высота - 4,2 метра. Потребовались бы соединенные усилия сорока тысяч человек, чтобы сдвинуть такую глыбу с места".
      "Нет, не то,- поморщился Антон Давыдович, заподозрив, что ему, чего доброго, придется перечитать всю эту кипу бумаг и в конце концов убедиться, что искомого здесь нет, просто память подшутила. Вздохнув, он принялся за следующую запись и через мгновение понял - вот оно! Быстро пробежав полстранички и, убедившись, что да - это оно, перечел еще раз внимательно: "Известное описание гибели городов Содома и Гоморры, содержащееся в Библии, поразительно напоминает современное описание катастрофы от атомного взрыва. В настоящее время, как известно, ведутся археологические работы в районе Мертвого моря с целью обнаружения остатков предположительно существовавших некогда городов Содома и Гоморры. Работы ведутся на дне Мертвого моря, куда, вероятно, опустились эти города".
      "Да",- с удовлетворением подумал Антон Давыдович, посмотрел на дату так и есть: выписано еще два года назад. Тогда его занимал океан и нужного значения этой весьма многозначительной информации он просто не мог придать. Антон Давыдович вынул оказавшийся таким нужным листок из "ненужной" папки, полез в стол, но вспомнил, что еще не просмотрел второго "тезку". На отмеченной закладкой странице он обнаружил не заметку, а целую статью под интригующим названием "Путешествие в затерянный мир".
      "Ну что ж, попутешествуем", - сказал вполголоса Антон Давыдович, усаживаясь поудобнее.
      Статья оказалась весьма интересной и он даже пожалел, что она не попалась ему раньше - скажем, года два назад, в "океанский период", когда каждый новый факт или допущение были чрезвычайно важны для полноты картины. И, может быть, эта информация значительно сократила бы путь размышлений и сопоставлений, приведших к выводу, что "океанская гипотеза" так же бесперспективна в практическом смысле, как "следы" и алмасты... Выписывать всю статью не было смысла, поскольку размер ее объяснялся не только и не столько количеством фактов, сколько пейзажными упражнениями автора. Антон Давыдович в таких случаях поступал, как жесточайший редактор, сокращая обширное повествование до нескольких фраз. Так он поступил и сейчас, быстро выписав несколько строк: "Уже много веков среди жителей Восточной Индонезии ходили легенды о страшных и прожорливых драконах... Голландские ученые, записавшие эти рассказы, не поверили в их истинность... Однако ученым показалось, что описания ужасных драконов,напоминают вымерших хищников динозавров... Многочисленные экспедиции установили, что на острове Комодо обитает гигантский варан - нигде в мире он больше не встречается, природа только здесь оставила этого современника динозавров...
      Гигантский варан был известен по палеонтологическим раскопкам в Австралии B слоях мезозойской эры - считалось, что он вымер полностью пятьдесят миллионов лет назад. И вот варан найден на острове, возраст которого определяется менее грандиозной цифрой. Где же ответ на эту загадку?" Перечитав последние фразы, Антон Давыдович подумал, что с точки зрения элементарного смысла вопрос неразрешим: остров появился из пучины тогда, когда гигантских варанов давным-давно уже в природе не было.
      Откуда же они взялись на этом острове? Ему самому известен был ответ, но в здравый смысл он не вписывался, так что до поры до времени придется подождать. То, что эти самые динозавры стоят в одном ряду со стальным бруском, Баальбекской террасой, развалинами Тиауанако и другими подобными "следами", представлялось совершенно ясным. И не менее ясно было, что его подымут на смех, вздумай он объявить, что эти бедные динозавры оказались на острове, не существовавшем в их эпоху, только потому, что капризом совмещения были вырваны из своего мира тогда, когда остров уже существовал... Антон Давыдович сунул листок в "ненужную" папку - феномен Комодо имел сейчас только статистический смысл: еще одно подтверждение прорыва, к сожалению, одноразового...
      Вероятно, когда-нибудь все эти тщательно систематизированные факты будут представлять интерес для истории вопроса, но, поступая так, он думал вовсе не об этом, просто им руководила привычка к порядку. Собственно, эта самая весьма полезная привычка сыграла свою роль и в том, что развитие гипотезы, которую строил Антон Давыдович вот уже четвертый год, шло естественным порядком: поступательно, без метаний от частного к общему, от этапа к этапу. На гору запрыгнуть нельзя, на нее надо взойти. И он шел, прокладывая путь сквозь лес фактов, выбирая единственную нужную тропинку. И только тогда, когда этот лес оказывался изученным, а значит, пройденным, он, пристально вглядываясь, медленно, не торопясь, поднимался выше, и картина все более обширная и за286 хватывающая открывалась с новой высоты, и путь к вершине был все короче.
      На этом мысленном пути остались уже далеко позадп н ущелья Кавказа, и джунгли Нового Света, и пустыни Африки, на которые ушло так много времени. Позади остался и океан, пройденный вдоль и поперек в считанные месяцы. Внешнее противоречие: годы на какие-то небольшие "кусочки" суши и всего месяцы на весь мировой океан- противоречие только внешнее. Потому что на первых этапах путь только нащупывался, часто почти вслепую.
      Тропа то и дело уходила из-под ног и нужно было выдираться из цепкой и колючей чащи перепутанных фактов.
      К океану он пришел уже опытным путешественником, научившимся сопоставлять на первый взгляд несопоставимое, по малым приметам определять - ложен или перспективен следующий шаг, находить глубинную связь между уже известным и тем, что еще только брезжит впереди зыбким призраком догадки.
      Антон Давыдович сунул "ненужную" папку в ящик, вытащил "нужную". На внутренней стороне обложки была наклеена маленькая карта обоих полушарий, позаимствованная у внука Вовки. Карта была довольно густо усеяна красными крестиками: так он помечал все известные ему случаи прорыва. На коричневом фоне гор крестики терялись, зато на бледно-голубом пространстве океана смотрелись ярко, даже вызывающе ярко. "Как в жизни",- не без иронии подумал Антон Давыдович. Впрочем, ирония его относилась скорее к самому себе, поскольку крестики были расставлены им. Правда, ставя их, он в тот момент не подозревал, что совершает пророчески-многозначительный акт: ставит крест на еще одном направлении поиска.
      Сейчас это было совершенно ясно, и Антон Давыдович с некоторым сожалением подумал, что старая истина "видит око, да зуб неймет" в этом случае получила полное подтверждение. Хорошо хоть, что на "морского змея" ушло относительно немного времени, потому что вообще обойти его было невозможно, больше того - обращения к нему в свое время потребовала элементарная логика: наиболее известные случаи, которые можно расценить, как проявление или след диффузии, находятся на суше. Почему? Да просто потому, что в океане их никому в голову не приходило искать. Элементарная инерция мысли: на воде никакая Баальбекская терраса не удержится, а дно необозримо и недоступно.
      Оказалось, тем не менее, что если большинство этих самых "следов" и погребено, возможно, в толще мирового океана, то некоторые из них довольно регулярно и часто выныривают на поверхность. Правда, единственный практический результат этого: одна из самых страшных легенд о гигантском морском змее, неожиданно всплывающем из пучин и топящем корабль, как скорлупку. Наука долго отмахивалась от этих ненаучных и живучих легенд, несмотря на то, что иные описания встреч с морским змеем изобиловали подробностями, которые нельзя было выдумать хотя бы по той причине, что по морям ходили моряки, а не палеонтологи. Правда, наступило время, когда отмахиваться стало уже неудобно, но тут на помощь подоспела латимерия кистеперая рыба целакантус, которая, оказывается, спокойно себе здравствовала и не подозревая, что по всем данным вымерла полсотни миллионов лет назад.
      Ее неожиданное обнаружение произвело ошеломляющее впечатление и одновременно дало возможность снисходительно согласиться и с вероятным существованием в глубинах океана неизвестных науке крупных животных, которых несведущие или ставшие жертвой обмана зрения моряки принимают за мифического морского змея. Так это или не так - вопрос сложный. Ведь открытие латимерии было случайным только для ученых - коморские же рыбаки ловили ее испокон веков, не зная, что они ловят несуществующую рыбу. А вот "змея", хотя анализ показывает, что он не привязан к какому-то определенному району, как латимерия, а появляется в самых непредвиденных точках мирового океана, изловить еще никому не удавалось. И не только потому, что он успевал сделать это быстрее А скорее потому, что появление его не только неожиданно, оно чрезвычайно быстротечно - глаз едва успевает заметить - и море снова спокойно и чисто. Вывод, сделанный Антоном Давыдовичем, был очевиден: прорыв, диффузия, окошко - хотя и достаточно часты, но непостоянны, скоротечны, почти мгновении: случайно оказавшаяся в этой точке доисторическая зверюга тут же отбрасывается восвэяси, едва успев перепугать случайно же оказавшихся поблизости корабельщиков. Это было ясно, но еще яснее, что вероятность обнаружения "двери" неизмеримо меньше, нежели в случае алмасты... Круг был исчерпан, и логика, упрямая логика, которая сначала увела Антона Давидовича с суши в океан, теперь с той же настойчивостью заставила его взглянуть снова на сушу, но уже с высоты нового знания. Так морской змей и невидимый град Китеж привели к озеру Лох-Несс и позволили сделать окончательный вывод, единственным недостатком которого пока оставалась невозможность подтвердить его практически.
      На странности, связанные с некоторыми озерами, Аитон Давыдович обратил внимание давно - еще на первом этапе поиска. Легенда о Согдиане, ушедшей на дно озера на глазах осадивших ее когорт Александра Македонского или еще более известная - о граде Китеже, точно так же опустившемся в озеро на глазах подступивших к его стенам визжащих конников Батыя,- считаются романтическими легендами, не более. Современные энциклопедии и не упоминают о них. Даже у Брокгауза и Ефрона Антон Давыдович нашел только коротенькую статейку: "Китежград (или Кидиш)-баснословный город, часто упоминаемый в народных русских преданиях... До сих пор в Нижегородской губернии, в сорока верстах от города Семенова, близ села Владимирского, указывается место, где Китеж был построен. Город этот, по рассказам, скрылся под землею во время нашествия Батыя. На месте его теперь озеро".
      Словарь Граната был еще немногословнее. Но Антон Давыдович сумел все-таки получить некоторое представление о проблеме, перечитав все, что только можно было обнаружить - от Мельникова-Печерского до топонимических словарей. И здесь не обошлось без курьезов. Автор одной небольшой статьи, обсуждая этимологию названия Китеж, возводил ее к некоему селу на Рязанщине. Оттуда якобы переселились тамошние жители и, основав город, нарекли его именем своей деревеньки. То, что имя помянутой деревеньки и имя "Китеж" звучали так же похоже, как, скажем, Калининград и Кострома, автора статьи не смущало - за века, дескать, имя несколько трансформировалось. Казалось бы, чего проще протянуть руку и взять с полки первый попавшийся словарь любого тюркского языка - и не только станет ясной этимология имени, но и достоверность легенды станет абсолютной. Под рукой у Антона Давыдовича оказался словарь гагаузского языка, где в течение минуты он отыскал слово "гидиш" - Брокгауз приводит "кидиш", и даже школьнику ясно, что это не просто похожие слова, это одно и то же слово, и означает оно "уход", "удаление". Трудно найти более точное название событию, происшедшему на глазах у пораженных монгольских туменов, шедших на приступ,- только что сверкавший куполами на холме город во мгновение ока исчез бесследно, как сквозь землю провалился...
      Исчез, конечно, не только город, но и часть участка, на котором он стоял, на месте прорыва образовалась огромная яма, впоследствии заполнившаяся водой. Так возникло озеро Светлояр, на дне которого якобы покоится древний город. Легенда утверждает, что Китеж не погиб, люди живы-здоровы и даже, если прислушаться, можно услышать далекий колокольный звон, доносящийся из-под озерной глади. Антон Давидович подумал, что, как ни странно, легенда в главном может оказаться права - город не погиб, он продолжает существовать, но только не на дне озера, а в другом измерении...
      И хотя история Китеж-града по всем признакам могла быть причислена к тем самым "следам" - свидетельствам случайного, одноразового прорыва,- она натолкнула его на мысль, сулившую пока неясную, но уже ощутимую перспективу. Существо ее было просто: нет ли на Земле озер, возникших по той же причине, что и Светлояр? Но с одним отличием: феномен диффузии времени из пространства в пространство здесь повторяется. Так он пришел к далекому шотландскому озеру Лох-Несс, сегодня известному всему миру благодаря таинственному животному, якобы обитающему в нем.
      Если бы удалось собрать всю информацию о Несси, как фамильярно окрестила пресса странное неуловимое животное, то понадобилась бы, вероятно, добрая сотня вместительных шкафов, поскольку первое упоминание о появлении чудовища в лох-несских водах относится к шестому веку новой эры. Спустя семьсот лет в географическом атласе Северной Шотландии утверждалось, что в озере живет большая рыба с змеиной шеей и головой. В последующие столетия, вплоть до начала нашего, Несси, если и переставала привлекать широкое внимание, то ненадолго.
      Но настоящий бум начался около пятидесяти лет назад, и с той поры Несси может соперничать в популярности с кинозвездами, хотя в отличие от них не только не стремится позировать перед фотографами, но и всячески избегает их - даже на более или менее достоверных снимках удается разглядеть немногое. Но если странное животное и видели тысячи людей в разное время, то изловить его пока не удалось даже японцам, снарядившим на озеро экспедицию, снабженную всякой японской фото- и кинотехникой, и даже подводными лодочками. И облик животного пришлось реконструировать по рассказам очевидцев, единодушно упоминающих о больших размерах - до десяти и больше метров, о змеиной шее и так далее. И в результате получилось нечто весьма напоминающее существо, которому сегодня на планете быть невозможно. Известный зоолог Там Динсдейл выступил с утверждением, что Несси - это потомок плезиозавров или близких к ним животных, попавших в Лох-Несс, когда оно еще было морским фиордом. Это было похоже на правду, но только похоже к такому выводу пришел Антон Давыдович, нащупав уязвимое место "гипотезы реликта", как он окрестил соображения Динсдейла. Это уязвимое место состояло в том, что потомки плезиозавров в таком небольшом по размерам озере ненадолго пережили бы предков - популяция животных, необходимых для сохранения вида (как и в случае с "доисторическим человеком") должна быть гораздо больше того количества особей, которое способно вместить озеро. Но странное животное тем не менее существует, тысячу раз виденное и описанное на протяжении многих столетий. Этот факт можно объяснить, устранив еще одну неточность в гипотезе Динсдейла: в озере ЛохНесс живут не потомки плезиозавров, а время от времени появляются сами плезиозавры, потому что здесь действует на очень небольшом, ограниченном участке переход, сопрягающий пространства, отстоящие друг от друга в полусотне миллионов лет. Если это не так, то надо звать на помощь бога или черта, но это уже с материализмом и в родстве не состоит...
      Антон Давыдович утвердился в своем мнении окончательно, встретив сообщение английского журналиста Дэвиса Джеймса о том, что феномены, наблюдавшиеся на озере Оканаган в британской Колумбии, на пяти ирландских озерах и одном шведском, свидетельствуют о существовании в них животных, подобных лох-несскому. Принципиальный смысл этого сообщения был ясен сразу: Лох-Несс - не уникальная точка прорыва, есть и другие.
      Причем главный внешний признак такой точки - озеро.
      Это понятно: возникновение прерыва нарушает структуру пространства, иначе говоря, в этом месте, как побочный результат, возникает провал, впоследствии заполняющийся водой. В случае Китежа - это единственное проявление совмещения, в случае Лох-Несс и некоторых других точек - это признак продолжающегося процесса. Это ясно, но, к большому сожалению, все эти точки далеко, очень далеко... И все-таки надежда не оставляла Антона Давыдовича, логика подсказывала: распределение точек на планете должно подчиняться хотя бы приблизительно принципу равномерности.. Подтверждение этому есть: феномен алмасты. Но это имеет, к сожалению, лишь теоретическое значение. Нужна точка, где диффузию можно обнаружить и проверить опытом. Нужно, иначе говоря, "озеро". То, что такие точки вероятны, доказывал не только принцип равномерности. Есть и другие, пусть косвенные, но тем не менее многозначительные свидетельства. Откуда в фольклоре русских, молдаван, украинцев и многих других народов, живущих на огромных пространствах и зачастую очень далеко друг от друга, появился общий "герой" - чудище окаянное Змей Горыныч?
      "Сказка -ложь, да в ней намек",- вспомнилось Антону Давыдовичу, когда он впервые задумался над объяснением этого "намека". Народная фантазия удивительно реалистична, как ни странно это сочетание качеств. И фольклор, вернее, тот его пласт, который не подвергся христианизации,- это прежде всего отражение, а затем новое осмысление и переосмысление чего-то реально существовавшего. Как бы ни были фантастичны бабы-яги, лешие, соловьи-разбойники, кащеи - у всех них безусловно есть реальные прототипы, качества которых просто гипертрофированы по законам, так сказать, жанра. И в бесчисленном ряду сказочных героев только Змей Горыныч не имеет реального прототипа. Безобидную ящерицу произвести в "отрицательные герои" такого ранга не было никакого смысла. Имя чудища только совпадает с общим именем гадюк, ужей и прочих ползучих тварей. Подробное описание змея содержит лишь одну фантастическую деталь - три головы. Остальное удивительно реалистично и точно. Кто же мог быть прототипом этого в нынешней природе несуществующего монстра? Выдумать его было невозможно - для фольклора обязателен прототип, несуществующее отразиться не может. Отсюда следовал одинединственный вывод: значит, люди видели (и не раз - если это так прочно закрепилось) нечто поразительное, аналога в окружающем их мире не имеющее. Что это могло быть, сказать трудно - вероятно, свидетели прорыва могли видеть разных представителей доисторической фауны, но вообще-то достаточно было двух гигантов: плезиозавра и птеронадона. Синтез их внешних признаков: плезиозавр - животное с десятиэтажный дом, мощный хвост, гибкая змеиная шея толщиной в обхват, усаженная клыками пасть: птеронадон - не менее омерзительного вида летающий ящер с размахом перепончатых крыльев до восьми метров,- да, синтез внешних признаков этих двух доисторических чудовищ - и вот вам страшилище поганое, сыроядец человеческий Змей Горыныч.
      Антон Давыдович подумал, что он-то уж мог бы ответить на вопрос, подобный тому, который скептики обычно задают сторонникам космических гипотез: почему же пришельцы больше не прилетают? Так вот: почему эти самые плезиозавры и их родичи появлялись-появлялись да перестали? Ну, что ж, коль мало феномена "морского змея", чудища Лох-Несс, десятков других регулярных свидетельств,- то, действительно, в зоопарке пока тиранозавра увидеть невозможно, не говоря уж об охотничьей лицензии на отстрел Змея Горыныча. Природа как-то упустила такой вариант доказательства прорыва, как череп зауропода над камином в охотничьем клубе...
      "Аргументы" такого рода Антон Давыдович совершенно сознательно применял на предмет самоуспокоения, поскольку во всей системе фактов не хватало одного единственного: строго локализованной точки, где феномен сопряжения можно наблюдать собственными глазами...
      Трудно сказать, как бы повернулось все дальше, как шел бы поиск и привел бы он наконец к этому озерку, если бы не случайность. Впрочем, случайность внешняя, поскольку ее обнаружение в некотором роде было запрограммировано в самом существе поиска. И все-таки это было совершенно неожиданно. Антон Давыдович до мельчайших деталей помнил, как это произошло: раздался звонок, он привычно сказал: "да-а", но, услышав в трубке спокойный голос Нилы: "Антон, это ты?" - спросил шутливо: "За журналы беспокоишься?" На том конце провода что-то зашелестело и Нила сказала: "Слушай, тут журналы принесли. По-моему, есть кое-что для тебя интересное. Что-то вроде Лох-Несс. Ага, вот - крохотная заметулечка, "Необыкновенное озеро" называется". "Где?" - неожиданно осевшим голосом спросил Антон Давыдович.
      "Что - где?" - откликнулась Нила. "Озеро где?" - чуть не закричал он. Нила назвала какое-то непонятное имя, Антону Давыдовичу оно ничего не говорило, и добавила: "Вроде где-то за Уралом..." Антон Давыдович подумал: "Боже, как давно это было..." .Покосился на матовую луну, сползшую в правый угол окна, повернулся набок, чувствуя сквозь спальник жесткие доски, и попытался приказать себе: "Спи!" Но сон не шел, и Антон Давыдович разочарованно подумал, что гипнотизер из него явно бы не вышел - самого себя усыпить не может. И подумав это, сразу понял, что теперь уже точно не уснет: слово "гипнотизер", как ключик, распахнуло дверку в четвертьвековую давность, в далекие студенческие времена, в тот день, когда изгиб дороги привел его на несколько часов в маленький буджакский городок, где пробежало его детство. И толща времени вдруг истончилась, исчезла, и он увидел себя шагающим по щербатому тротуару, по такой забытой и такой знакомой улице, и как наяву услышал: - Шею свернешь!
      Еще шаг, и он бы врезался в дядю Ваню, неожиданно выросшего перед ним стодвадцатикилограммовой глыбой.
      Дядя Ваня проводил взглядом девицу, на которую зазевался племянник, и хмыкнул, проведя рукой по седой ниточке усов. Дядя Ваня был пижон определение дядьки Танаса, о котором дядя Ваня в свою очередь отзывался не иначе как "босяк". Правда, столь важное "социальное" различие не мешало им дружить вот уже лет шестьдесят с гаком, и не только потому, что они родные братья-погодки.
      Поздоровались. Дядя Ваня еще раз хмыкнул и спросил: - Когда приехал?
      - Только с автобуса...
      - Надолго?
      - До завтра.
      - Ну, и где остановишься?
      - Не знаю еще.
      - Негде? - насмешливо спросил дядя Ваня.- Да, проблема!
      Это действительно было проблемой, потому что жили здесь семеро родных дядек и два двоюродных. В таком количестве немудрено и запутаться, тем более, что двое дядек тезки - Андрушки, как зовут их братья. Запутаться не запутаешйся, но навестить каждого попробуй за два дня. Еще в автобусе он раздумывал, как выйти из положения, как поступить, чтоб никого из дядюшек не обидеть, но так ничего и не придумал.
      - Да вот хотел к вам,- сказал он, порадовавшись, что случай подсказал с кого из дядек начинать.
      - Хотел ты...- с сомнением проговорил дядя Ваня.Что я не знаю куда эта улица ведет? К Сашке шел. Или, может, к этому босяку? К Танасаке?
      Ну, тут дядя Ваня дал промашку - племянник ведь тоже знал город, в котором рос, не хуже его.
      - А эта улица куда ведет? - спросил он.
      Дядя Ваня оглянулся, потом подозрительно посмотрел на племянника: - Не знаешь! Как тот студент?
      "Тот студент" - любимая притча дяди Вани. Некий балбес, проучившись год, приехал на каникулы и стал ломаться перед отцом ученостью, дескать, я теперь только на латыни разговариваю, а ваш простой язык начисто забыл. Показывает на дерево - как, мол, называется по вашему? Дерево, говорит отец. А это что? Корова. Ходил, ходил, все спрашивал. Пока не наступил на грабли. Грабли перевернулись, рукояткой его по лбу бац! Он за шишку - ах, проклятые грабли! Сразу вспомнил.
      Ну, здесь грабли непричем. Просто улица, сворачивавшая влево от угла, где они стояли, вела прямиком на Измаильскую, где жили дядя Ваня с дядей Андрушкойвторым. Короче говоря, определить, куда он действительно шел, было нельзя. Прямо - к одним дядьям, свернуть - к другим. А поскольку он на самом деле просто шагал по улице, не решив той самой' "проблемы", то дяде Ване так и сказал: - Куда эта улица ведет, я знаю. Так что, если берете на постой, пошли.
      Дядя Ваня обрадовался, попытался было отобрать у племянника чемоданчик, тот не дал, и оба, свернув за угол, не торопясь зашагали вниз к Тичие.
      На углу Тихой и спуска к Тичие повернули вдоль покосившегося щербатого палисадника. Он, пожалуй, давно завалился бы навзничь, если бы не ветки кустов смородины, пролезшие в щели и нависшие сверху шевелящейся, но не падающей волной. За кустами виднелся краешек крыши под бурой от старости турецкой черепицей. Одним словом, как пишут в иных романах - "на всем лежала печать запустения". А ведь когда-то этот сад за покосившимся сегодня палисадником был самым привлекательным местом на магале: у всей магалянской босоты в возрасте от семи до пятнадцати слюнки начали течь при одном только упоминании о саде мадам Дицман.
      К всеобщему же сожалению безопасность роскошных кустов красной и черной смородины надежно гарантировал здоровенный с закисшими глазками бульдог по фамилии Шойм.
      - Что мадам Дицман? - спросил Антон Давыдович.
      Дядя Ваня махнул рукой: - Померла мадам Дицман,- и на мгновение нахмурился.
      Антон Давидович не то чтобы пожалел, но подумал просто - зря спросил, что ему мадам Дицман, которую он никогда не видел. А дяде Ване она, пожалуй, ровесшша.
      Бестактность не бестактность, но ни к чему.
      Если идти к дяде Ване кружным путем, через мост, то шагать добрый час. Но летом на Измаильскую через мост никто не ходит. Тичия к июлю пересыхает начисто, и напрямик ходу десять минут, не больше.
      Все эти десять минут дядя Ваня чертыхался на все лады, кляня дядю Танаса. По его словам, "тот босяк" подбил его вчера выпить. "Ты же знаешь, он разве остановится?" И вот с утра голова трещит, сердце стучит, во рту черт-те что - эскадрон ночевал. Антону Давидовичу стало смешно: дядька Танас остановиться не может, а. у дяди Вани голова трещит. История эта была классическая.
      И встреть он первым не дядю Ваню, а Танаса, тот рассказал бы то же самое, с той только разницей, что на попойку его подбил "старый пижон Ванька".
      Но вот наконец знакомая калитка с круглой клямкой.
      Дядя Ваня пропустил племянника вперед. Раньше двор был просторнее, а теперь сразу за калиткой вытянулась новая веранда с широким окном в мелкую клетку.
      - Андрушка отставать не хочет,- пояснил дядя Ваня, обходя цементные ступеньки.
      Когда делили дом, дяде Ване как старшему достались две комнаты с верандой, а дяде Андрушке две же комнатки, но с маленькими сенями.
      Из будки лениво гавкнул Мальчик. Это не очень собачье имя в дядькином дворе было традиционным - в честь легендарного дяди Васиного пса, которого за повышенный интерес к соседским и не соседским курам отвезли на правый берег Дуная и там оставили в вербовом лесу. Мальчик с хозяйским решением, своей судьбы не согласился, переплыл Дунай и через два дня явился, ободранный, но не раскаявшийся, так что остаток своих дней пришлось провести ему на цепи. Случилось все это в двадцать восьмом году. С той поры во дворе сменилось десятка полтора разномастных дворняг, вместе с конурой приобретавших имя ее первого владельца.
      Дядя Ваня холостяковал. Годам к шестидесяти, когда трое сыновей уже выросли и даже переженились, они с тетей Пашей сообразили вдруг, что не сошлись характерами. Тетя Паша собрала вещи и уехала, живя то у старшего Петьки - в Кишиневе, то у младших - Коли и Юрки - в Кагуле. Сказать, что дядя Ваня долго горевал, не решился бы и он сам... С дядькой Танасом веселились они вовсю, благо пенсионеры. И довеселились до того, что, но собственному дяди Ваниному выражению, "трахнул" его микроинсульт. Года два дядя Ваня терпел, а Танас тем не менее продолжал веселиться, и никакой инсульт его не брал. Это, по-видимому, больше всего заедало дядю Ваню. Вдобавок брат еще и насмехался вовсю: "Жрать меньше надо - инсульта не будет. Посмотри на себя - не человек, а слон какой-то!" В те два года, когда он "с этим босяком развязался", дядя Ваня ударился наверстывать упущенное по женской части, что только укрепило за ним в глазах дядьки Танаса репутацию пижона. За два года в дяди Ваниной половине сменилось три или четыре тетки разной степени сохранности и габаритов--попытки дяди Вани учинить семейную жизнь. Каждая новая Пенелопа принималась наводить в доме свои порядки, чего дядя Ваня не терпел.
      Первую тетку он выставил месяца через полтора, когда она выкинула висевшую на стене с довоенных времен бабочку "Павлиний глаз", которой дядя Ваня очень гордился. Справедливости ради надо сказать, что даже сам Брем вряд ли узнал бы в сером, забитом пылью и изъеденном временем и молью грязном лоскутке на стенке бывшую великолепную ночную бабочку... Другие претендентки держались дольше, особенно последняя, которую дядя Танас за глаза непочтительно звал почему-то "верблюд", каждый раз ехидно интересуясь у дяди Вани: "Ну, как твой верблюд?" Но тут подошли к концу два года, которые дядя Ваня с перепугу положил себе на лечение от инсульта, винный пост закончился, и он "опять связался с тем босяком"...
      Поскольку дядя Ваня был холостяк и комнаты его имели вполне холостяцкий вид, торжества по случаю явления племянника решено было устроить на дяди Андрушкиной половине.
      Тетя Соня, дяди Андрушкина жена, хлопотала на кухне, то и дело забегая посмотреть - всего ли хватает на столе. Дядька Андрушка подливал, степенно рассуждая о трудностях изучения английского языка. Ученые разговоры - его страсть, подогреваемая плохо скрытым желанием показать, что, мол, и мы не лыком шиты. Дядя Андрушка давно пенсионер, но работает - торгует в керосиновой будке. Любит порядок - даже братьев без очереди не пустит. Долго был в ссоре с Танасом. Тот однажды явился, стал в хвост длинной очереди бабок с бидонами, злясь на братнину принципиальность. А тут вдруг на противоположном тротуаре появился дядя Ваня. Он приостановился и удивленно спросил: - Что, Танас, ты уже и керосин пьешь?!
      Танас страшно разобиделся, причем не на дядю Ваню, а на Андрушку тот, видишь ли, мало того, что ехидно расхохотался Ванькиной дурацкой шутке, но еще потом и повторял "на каждом углу".
      Разговоры об английском надоели, и дядя Ваня заметил: - Ты бы лучше японский выучил. С микадой будешь разговаривать.
      Дядя Андрушка обиделся, замолчал.
      И тут за дверью что-то грохнуло, полетело, знакомый голос чертыхнулся: "А, едят тебя мухи с комарами!" - и на пороге вырос дядька Танас.
      Дядя Ваня чуть привстал, снова сел и сказал Антону Давыдовичу: Слушай, ну хоть ты объясни мне -как он чует, где вино пьют?
      Дядька Танас, не обращая внимания на "пижона", полез обниматься. Потом подтащил стоявшую чуть сбоку табуретку, уселся, хозяйски положив локти на стол. Тетя Соня выглянула из кухни, скрылась и появилась, вытирая полотенцем стакан.
      Дядька Танас было вознамерился благодарно хлопнуть тетю Соню по известному месту, но из деликатности похлопал по плечу и похвалил: Молодец, Сончик!
      С приходом дядьки Танаса стало шумно и весело, дядя Андрушка уже и не пытался завести серьезный разговор с ученым племянником.
      Когда графин опустел, тетя Соня позвала из кухни: - Андрушка, ты что забыл?
      - Тьфу ты, черт,- огорчился дядька Андрушка, взглянув на ходики,- мы же билеты в кино взяли. Вот жалость...
      И продолжая сокрушаться, он аккуратно разлил остатки и, ухватив графин за горлышко, как гранату, сказал: - Ладно, я вам сейчас еще один принесу. Вы уж меня дождитесь.
      - Это за одним графином два часа сидеть? - удивился Танас.- Слушай, Ваня, он что - насмехается? - и лицемерно вздохнул: - Хорошо племянника встречаете...
      Дяди Андрушка взволновался: - Да что ты, Танасаке! Ключ от сарая вон там лежит. Ваня же знает!
      Дядя Ваня примирительно кивнул, а дядя Андрушка продолжал оправдываться: - Что, вино мое, что ли? Наше ведь, общее...
      - Ну ладно, иди, иди, пошутить нельзя,- сказал Танас, убедившись, что ближайшее будущее светло и прекрасно...
      Дядя Андрушка с тетей Соней еще наверняка не успели досмотреть киножурнал, как графин опустел - свою репутацию Танас не подмочил.
      - Ну, где там этот ваш ключ? - спросил он, решительно поднимаясь.
      - Там вон,- дядя Ваня кивнул на прибитую у притолоки почерневшую от времени полочку, которую он выпилил лобзиком лет сорок назад. Танас пошарил рукой и обернулся: - Тебе что, делать нечего?
      - Что такое?
      - Где ключ, спрашиваю?
      Дядя Ваня забеспокоился, вылез из-за стола, тоже пошарил рукой, потом снял полочку с гвоздя и осмотрел ее со всех сторон.
      - Ну Андрушка! Ну жмот! - вскипел дядька Танас, уразумев, что надежды его рухнули.
      - Подожди,- вдруг сказал дядя Ваня.- А может, он ключ в замке оставил? Пошли.
      Первым в дверь выскочил Танас. Дядя Ваня запыхтел сзади. Мальчик заворочался в будке, но промолчал. На двери сарая за углом дома черной полоской темнел засов.
      Замок был продет в кольцо и, конечно, заперт.
      Тут уж рассердился и дядя Ваня. Бочонок вина был общей собственностью - урожай с пяти соток виноградника. Дядя Андрушка, конечно, сообразил, что доверить ключ братцам с племянником, мягко говоря, неблагоразумно - в два счета переполовинят бочонок.
      Огорчение дядюшек было так велико, они так приплясывали у запертой двери, что Антону Давыдовичу стало их жалко. Приглядевшись к замку, он спросил топтавшихся у двери дядек: - Ну, что дадите, если я отопру?
      Танас даже подскочил: - Он еще спрашивает! - но, убоясь нового разочарования, с недоверием добавил: - Чем отопрешь- пальцем?
      - Дядя Ваня, старая ученическая ручка найдется?
      В ящике под кухонным столом среди поломанных выключателей, ржавых гвоздей и прочего хозяйственного полумусора отыскалась старая ручка-вставочка, которой писал еще, наверное, Петька в первом классе.
      - Ну на кой она тебе черт? - удивлялся дядя Танас, поминутно ругавший жмота Андрушку и раззяву Ваньку, Замок был винтовой, стоило покрепче вогнать в отверстие металлическую трубочку старой вставочки, как винт отвертеть было проще пареной репы.
      Дядьки развеселились, как мальчишки. Разливая вино по стаканам, Танас с сожалением сказал: - Наказать бы его, жмота, выпить все вино, чтоб знал в другой раз!
      - Ты не разгоняйся, Танас, половина бочонка моя,заметил дядя Ваня.
      Но Танас успокоил его: - Эге, так даже лучше! Полбочонка-то мы осилим - вот и выпьем Андрушкину половину! Начали!
      И они принялись наказывать дядьку Андрушку.
      Вино было легкое и какое-то радостное, а может, это ощущение возникло не от вина. Потому что и прежде, с вином ли, без вина ли, у него всегда возникало такое чувство в те нечастые встречи с дядьками, особенно, когда их собиралось несколько, или даже только двое, как сегодня. Каскад шуток, всевозможные - вероятные и не очень вероятные истории, веселая перебранка и подначки, какая-то взрывчатая мальчишеская жизнерадостность. Вот и сейчас дядя Ваня, потягивая вино и посмеиваясь, рассказывал, как ему в тридцатом году подбили глаз. Событие само по себе не очень необычное, если не считать, что глаз дяде Ване подбил не какой-нибудь магалянский хулиган, а румынский наследный принц Михай.
      - Что же ты ему сдачи не дал? - ехидно спросил Танас, хотя историю эту знал наверняка.
      Дядя Ваня отмахнулся лениво и пояснил племяннику: - В караул у дворца - у ворот - солдат ставили.
      Вот я и стою, пошевелиться нельзя хоть небо тресни. Скоро уже сменяться было, как вижу вдруг - с той стороны ограды какой-то пацан камешки подбирает. Зачем ему, думаю. И только подумал, он так спокойненько прицеливается - и камень у меня возле уха фьють! И снова целится. Во второй раз не попал, в третий тоже. Тут разводящий показался, ну, думаю, все, бог сохранил, и только подумал - из глаз искры посыпались... Понал-таки, стервец...
      - Так он дворянин, выходит! - подмигнул Танас.
      - Чего еще? - опешил дядя Ваня.
      - А как же - это же закон: кого король или там принц ударит - тот сразу рыцарство получает. Эх ты, темнота, такой шанс проворонил!
      Дядя Ваня покосился на брата и снисходительно сказал: - Трепло, что с него взять?
      В сенях что-то с треском обвалилось. Дядька Танзс, сидевший у самой двери, выглянул, не вставая, но ничего не увидел, поднялся, шагнул за порог, чертыхнулся и появился снова, держа в вытянутой руке какие-то обломки: - Цацка твоя свалилась,- сказал он дяде Ване.
      "Цацка" - была полочка, когда-то выпиленная дядей Ваней. Когда искали ключ от сарая, он снял ее, потом повесил на место, но, видно, повесил плохо или гвоздь перержавел.
      Происшествие совершенно пустяковое, но дядя Ваня помрачнел как-то. "Неужели полки ему жалко?" - подумал Антон Давыдович, но тут же вспомнил, что полку эту тот делал сам, и провисела она на этом самом месте четыре десятка лет. А вещь, столько времени служившая честно, уже немного больше, чем просто вещь. А дядя Ваня, как-то зябко поежившись, сказал: - Вот чертова полка. Как по нервам трахнула, - Испугался? - неподдельно удивился Танас.
      Но дядя Ваня только пожал плечами и спросил Антона Давыдовича: Слушай, отец тебе эту историю не рассказывал?
      - Какую историю?
      - Ну, про стук,- пояснил дядя Ваня.
      - Какой еще стук? - перебил дядька Танас и решительно поднял стакан: -Ну, давайте, стукнемся!
      - Успеешь еще, достукаешься,- недовольно сказал дядя Ваня.
      Дядьки еще некоторое время препирались, пришлось вмешаться: - Так что за стук, какая история?
      Дядя Ваня поерзал на стуле, потом, еще не остыв от перебранки с братом, сказал: - В общем, это в двадцатом году случилось. Этого босяка,дядя Ваня мотнул подбородком в сторону брата,здесь не было, его в это время черт знает где носило...
      Дядька Танас не успел открыть рта, потому что Антон Давидович тут же прихлопнул готовый разгореться уголек перепалки, спросив: - Ну так что все-таки случилось?
      Дядя Ваня попыхтел, зачем-то отодвинул стакан и сказал: - Да черт его знает, как рассказать...
      - За столько лет даже сбрехнуть не научился? - не вытерпел Танас.
      - Да отвяжись, Танасаке,- отмахнулся дядя Ваня.
      Видно было, что ему никак не удавалось решить - с чего начать, - Ну, в общем так,- наконец махнул он рукой.- Мы с твоим отцом тогда парубковали вовсю,- и, спохватившись, извиняющимся тоном добавил,- молодые были, сам понимаешь... Да. Так вот. Прихожу я однажды уже под утро. Смотрю, мама не спит, ждет. Они с отцом рано ложились, чего сидеть керосин жечь, вставать надо до света. Ну, думаю, решила проверить, когда я домой являюсь. Нет, оказывается. Правда, поворчала немного, для порядка.
      - Пришел, слава богу,- говорит.- Дождешься, что тебе на магале ноги переломают, ухажор.
      В общем, ждала она, чтоб я в темноте на свою кровать не полез.
      - Что? - переспросил Танас.
      Но дядя Ваня, видимо, ухватившись за ниточку рассказа, продолжал: Жили мы тогда вот в этой самой комнате. Вот так, поперек,- он показал рукой,- перегородка фанерная была. С этой стороны мать с отцом спали. А вот тут, сразу за перегородкой моя койка стояла. Такая, знаешь, раскладная "солдатская" называлась. И вот оказывается, приехала родственница какая-то из села и мама ей койку мою отдала.
      Дядька Танас хохотнул: - Вот визгу-то было бы!
      Когда дядя Ваня сказал: ...койку мою ей отдала,.. - Антон Давыдович вдруг вспомнил, и даже удивился - почему не вспомнил сразу. Правда, непонятную эту историю отец рассказал лет десять назад, а то и больше. И скорее всего не ему, он еще мальчишкой был, и просто, видимо, при разговоре оказался.
      В общем, главное в этой истории выглядело так.
      Однажды, когда дядя Ваня в очередной раз пришел домой за полночь и уже было собрался улечься на топчан под яблоней, вышла баба Донна и встревоженно позвала его. И когда он вошел вслед за матерью в половину, где спала гостья, он сначала не понял, чего хочет мать. Но, приглядевшись, увидел, что койка мелко подрагивает и вдруг услышал где-то пед полом тихое, но явственное постукивание. Надо сказать, что в тот вечер дядя Ваня был несколько поддавши, потому, постояв немного, шепнул матери: - А черт его знает, спать пойду.
      Несколько следующих вечеров он являлся совсем поздно, и только дня через три или четыре мать снова перехватила его. На этот раз кровать, на которой спала девушка, не просто вздрагивала, а ходила ходуном. А под полом в непонятном ритме раздавались глухие удары, как будто кто-то колотил в пол кувалдой, обернутой в тряпку.
      Дядя Ваня, разозлившись от непонятности, взял керосиновую лампу и, заглянув под койку, трижды постучал кулаком в пол. Чуть погодя... раздался ответный стук. Постучал дважды - в ответ тоже что-то стучит дважды. Триждытрижды. Здесь нужно помянуть две детали. Первая: пол в доме был тогда земляной, и никакого подвала под ним не было. Вторая: девушка ни разу не проснулась, несмотря на то, что стук, нет не стук уже, а грохот из-под пола был таким сильным, что болели уши. А рядом, за перегородкой не было слышно ни звука; если не считать храпа деда Петра. Баба Донна совсем извелась, а когда дядя Ваня было заикнулся - может, разбудить спящую - баба Донна всполошилась, закрестилась, и дядя Ваня отступился. И тут на Следующее утро девушка проснулась рано, встала и, умывшись, сказала: - Дед приходил. Пора домой...
      С этого дня все прекратилось - и койка стояла спокойно, как прежде, и под полом не раздавалось ни малейшего звука, как ни вслушивался дядя Ваня.
      - Вот такая- в общем чертовщина случилась,- заключил дядя Ваня и, помолчав, добавил: - Вообще-то, отец ее, ну, этой девки, воду умел открывать - его по всему Буджаку знали, А про бабку ее, мамину тетку Минадору вообще черт-те что говорили, Ну, будто она кошкой или собакой могла обернуться...
      Тут дядька Танас уже не вытерпел: - А, брехня собачья!
      Дядя Ваня не успел ответить, только обиженно заморгал, как снаружи раздался стук калитки, -Aral - крушулся на табуретке дядька Танас. Андрушка с Соней явились. Ну, мы сейчас ему дадим!
      Едва дядя Андрушка шагнул через порог, Танас накинулся на него: - Ну, ты даешь, Андрушка! Всего от тебя ожидал, но такого!
      - Ч го такое, что такое? - всполошился дядя Андрушка.- Что такое? Что случилось?
      Но тут вступила тяжелая артиллерия: дядя Ваня с медленной укоризной проговорил: - Да-а... Ну кто ж так делает, Андрушка?
      - Да что такое?! - не понимал или делал вид, что не понимает, дядя Андрушка.
      - Что? Как - что? Ключ, говорит, там вон, берите, мое, что ли... Вот и сидим здесь два часа, молимся на твой графин! - вскипел дядька Танас.Племянник приехал, а он...
      Дядя Андрушка кинулся в сени, слышно было - принялся шарить, что-то уронил, и вдруг вскрикнул: - Да вот же ключ! Вы что - слепые, что ли?!
      - Где ключ, что ты там плетешь? - привстал Танас.
      - Брешет,- убежденно сказал дядя Ваня.- Что я его не знаю? - и спросил громко: - За дурачков нас считаешь?
      Антон Давыдович едва сдерживался, чтобы не рас хохотаться - возмущение дядек было таким неподдельным, как будто они на самом деле просидели два часа за пустым графином.
      - Да вот он ключ, что вы! Вот тут, под половик завалился,- врал дядя Андрушка.
      Танас подмигнул и сварливым голосом спросил: - Ну, а дальше что?
      Дядя Аидрушка подскочил к столу, схватил пустой графин, метнулся к дверям и через две минуты, суетливо расчистив на столе место, поставил полный графин, Простили его после третьего стакана.
      Когда графин снова опустел, Танас повертелся немного, посмотрел туда-сюда, но, убедившись, что графин всетаки последний, глянул на ходики и спросил Антона Давыдовича: - Ну что, Антоша, здесь ночевать будешь или ко мне пойдешь?
      - К тебе? - ехидно сказал дядя Ваня.- В твой свинюшник? Хэ!
      ... Дядя'Ваня в соседней комнате вздыхал, ворочался, Потом встал, тяжело прошел через комнату, звякнула ложка - пил какое-то лекарство...
      Антон Давыдович по привычке перебрал все случившееся за день, и тут только до него дошло - он-то лежит на том самом месте. Только вместо "солдатской" койки старенькая тахта... Что же это все-таки могло быть? Дяде Ване он, безусловно, верил. Приврать для красного словца тот, конечно, может, как и всякий. Но сочинить целую историю - зачем? Так что же это все-таки было? Задав себе снова этот вопрос, он тут же подумал - гадать ведь явно бесполезно. Вставать рано, а за полчаса ничего не придумаешь. Вон дядя Ваня за сорок лет и то не нашел объяснения тому, чему оказался свидетелем. Так что давайте, сэр, почивать. И уже на грани сна в памяти всплыло какое-то странное имя, он как будто вспомнил что-то важное- и заснул. Ночью что-то снилось, но, проснувшись в понятном состоянии, он не мог вспомнить ничего или почти ничего - так, обрывки, бессвязные и неясные. Впрочем, вспомнить и не старался особенно.
      Под ахи тети Сони: "Смотри, ничего не ест!" - он быстро позавтракал. Встретив выразительный взгляд дяди Вани, в котором только слепой не прочитал бы немого вопроса, покачал головой. Дядя Ваня с сожалением посмотрел на пустой графин и поднялся проводить племянника.
      В город шагали той же дорогой. На сей раз дядя Ваня "босяка" не поминал, а только пыхтел - дорога шла в гору.
      - Может, останешься переночевать еще? - спросил дядя Ваня.
      Антон Давыдович пожал плечами.
      - Ну смотри. Я, конечно, понимаю - дела..
      К окошку кассы стояло всего три-четыре человека и уже минут через пять он сидел в автобусе, так и не успев повидаться с остальными дядьками.
      Здесь, собственно, можно было бы поставить точку.
      Дяди Ванину историю Антон Давыдович вскоре наверняка благополучно бы забыл, как это уже однажды было. Но случилось так, как не однажды случалось: совершенно безобидное на первый взгляд происшествие вдруг обернулось ключом к догадке.
      Сейчас он уже не помнил, но, кажется, месяца через два однокурсники затеяли КВН и ему было поручено подобрать литературу по древней истории края. И он, листая геродотовскую "Историю", наткнулся в "Мельпомене" на такое, что сразу напомнило полузабытое: Геродот рассказывал о племени невров - "Эти люди, по-видимому, колдуны. Скифы и живущие среди них эллины по крайней мере утверждают, что каждый невр ежегодно на несколько дней обращается в волка, а затем снова принимает человеческий облик". Геродот на всякий случай заключает; "Меня эти россказни, конечно, не могут убедить. Тем не менее так говорят и даже клятвенно утверждают это".
      Хотя отец истории категорически отмежевывается от пересказанных сведений - россказней, которым он верит, во всех девяти книгах предостаточно: в людей, принимающих волчий облик, он не верит, а в том, что неподалеку от владений невров лежит страна, жители которой питаются исключительно сосновыми шишками, ни капельки не сомневается! Хотя, если на то пошло, человек может превратиться в "волка", скажем, на тотемическом празднике.
      Шаман еще и не такое может выкинуть.
      Впрочем, Геродота в любом случае винить ни к чему- во множестве древних сочинений о далеких странах можно встретить байки и похлеще. Этому есть парадоксальное объяснение: если бы путешественник, вернувшийся из далеких краев, стал утверждать, что там живут такие же люди, его бы сочли вралем. Вот и приходилось для "достоверности" выдумывать небылицы, И здесь во второй раз можно было бы поставить точку. Но у него на ладони уже лежал ключ. Правда, что это за ключ, он еще не понимал. Просто вдруг подумалось; почему некоторые сообщения древних можно истолковывать, а некоторые так и остаются небылицами? Например, одноногие люди, о которых сообщает то ли Геродот, то ли Марко Поло. А может, их тоже можно объяснить? И наконец, может быть, тому же волчьему облику можно найти иное объяснение? Более глубокое и одновременно на первый взгляд почти невероятное? Ведь обилие всевозможных оборотней в мифологии и сказках всех народов с древнейших времен вряд ли можно объяснить только как следы тотемизма. И уже совершенно невозможно предположить, что репутацию классической ведьмы, умевшей обернуться собакой или кошкой, принесло сельской бабке Минадоре участие в тотемическом празднике, возможном на этой земле во времена Геродота, но никак не возможном в начале двадцатого века.
      И тут, наконец память вытолкнула воспоминание, впервые шевельнувшееся в ту ночь когда он пытался понять существо явления, свидетелем которому был дядя Ваня.
      Еще на первом или втором курсе ему случайно попался в букинистическом девятнадцатый том из разрозненного собрания сочинений Ромена Роллана, вышедшего лет за пять до войны, и работа, помещенная в этом томе, называлась "Жизнь Рамакришиы". Имя это ничего не говорило, но книга оказалась поразительно интересной, и это понятно: Рамакришна - один из величайших йогов и философов в истории Индии. Книгу он проглотил в один присест, и не раз перечитывал, пока ее кто то, как говорится, не замотал. Но вот что удивительно - память ли тому виной, или чтение наспех, или годы, минувшие с тех пор - он не помнил сегодня почти ничего из рассказанного Ролланом, кроме названия и двух эпизодов жизни Рамакришны, один из которых, как это ни странно, выглядел прямо относящимся и к дяди Ваниной истории и к рассказам отца истории.
      Рамакришна, как и всякий уважающий себя йог, путешествовал исключительно пешком, из одежды на любое время года признавал только набедренную повязку, а, если ему не удавалось переночевать в открытом поле и ночь заставала его в каком-нибудь селении, то спать он укладывался прямо на глиняном полу, отказываясь даже от камышовой циновки, как бы ни настаивали хозяева, потрясенные честью принимать у себя великого йога.
      И вот однажды хозяин, у которого остановился Рамакришна, рано утром подсмотрел такую, совершенно поразившую его (и это понятно!) картину: проснувшись, Рамакришна стал медленно прогуливаться взад-вперед по длинной веранде, на которой он ночевал. И вот хозяин с ужасом увидел: когда йог шел в его сторону - на плечах у него вместо человеческой была... львиная голова! Дойдя до конца веранды, человек-лев повернул обратно, но это был уже не человек-лев, а человек-слон... И так с растущим ужасом хозяин дома видел, как на плечах Рамакришны сменяли друг друга головы змеи и тигра, попугая и еще каких-то вовсе невиданных зверей. И, наконец, хозяин с облегчением увидел Рамакришну в привычном облике. И только, когда йог собирался снова в дорогу, хозяин решился спросить: - Учитель, что ты делал утром?
      Рамакришна коротко ответил: - Упражнялся...
      Объснение с точки зрения Рамакришны, очевидно, исчерпывающее. Удовлетворило ли оно слрашивавшего, неизвестно. Антон Давыдович же в свое время этому эпизоду значения не придал - Ромен Роллан рассказывает о Рамакришне вещи поудивительнее. Но сейчас почему-то именно этот эпизод всплыл в памяти и именно он объединил своим объяснением разделенные двадцатью пятью веками рассказы Геродота и дяди Вани.
      Явление, некогда наполнявшее мистическим ужасом, гипноз - в наше время стал привычным гастрольным номером, а в последние годы встал в один ряд с лечебной физкультурой, аспирином и другими медицинскими средствами. Сегодня практически любой врач мог бы дать сто очков вперед графу Калиостро. Но.. Каждый, кому приходилось присутствовать на сеансах гипноза, помнит сверлящий взгляд гипнотизера, пассы, пришепетывание и даже громкие приказы. И если бы, скажем, тот же Рамакришна вздумал гипнотизировать своего хозяина таким манером, он бы мог внушить ему что угодно, и ничего в этому удивительного бы не было. Но Рама-Кришна просто гулял и, по его выражению, упражнялся. В поисках объяснения этой детали, Антон Давыдович наткнулся в энциклопедии на такое утверждение: высокий эффект внушения возможен даже вне гипнотического состояния (внушение наяву). Вот здесь-то, видимо, и заключен намек на отгадку. Сила внушения, присущая великому йогу, была огромной. И то, что обыкновенному гипнотизеру приходится достигать многими усилиями, у Рамакришны получалось само собой. Во время упражнений по перевоплощению (а именно это он, очевидно, и делал) он с помощью самовнушения "становился" львом, змеей, тигром и так далее. Но гипнотическая сила у человека таких громадных возможностей образовывала своего рода поле, и наблюдатель, попавший в пределы этого поля, наяву видел то, что в данный момент йог внушал себе.
      Такое объяснение кажется единственно возможным.
      А дальше вот что. Геродот, Аристей Проконесский и многие другие древние путешественники и писатели (даже Эсхил!) поселяют своих песьеголовых, одноногих, птицеголовых, лысых, одноглазых не на севере, не на западе, не на юге от Греции, а - на востоке, и только на востоке!
      И сегодня не утихают споры о том, где обитали невры, исседоны, нирки, блудины и прочие народы, поминаемые античными источниками, но сами источники твердо указывают общее направление- восток.
      Геродот не верил, что невр может превратиться в волка, хотя рассказывавшие ему об этом и клялись, что говорят правду. И вообще-то не верил зря. Хотя бы потому, что восток- это и Индия. И точно так, как случайный очевидец подсмотрел упражнения Рамакришны, древний путешественник, добравшийся до Индии, мог или случайно подсмотреть упражнения йогов или любым другим способом оказаться под воздействием внушения. Это наиболее вероятное, видимо, объяснение категоричности рассказов древних путешественников, потому что народ этот был безусловно глазастый и ритуальная маска вряд ли могла их обмануть.
      И если здесь еще можно сомневаться: единственное ли это объяснение или даже - приемлемо ли такое объяснение, то в дяди Ванином случае тень Рамакришны приобретает телесный облик. Иначе говоря, то, что произошло в маленькой каморке старого дома на Измаильской магале и свидетелем чему был не безызвестный индус, а твой собственный дядька, и то, о чем рассказывает Роллан, имеет одно и то же объяснение.
      Она не была йогом, эта молоденькая девушка. Но способность к самовнушению и гипнозу не является привилегией йогов. Свидетельство этому. и фольклор и всплески суеверий в средние и не средние века, но это уже другой разговор... Что снилось ей в те давние ночи, почему именно стук и скрежет слышался попавшим в гипнотическое поле, почему от ночи к ночи эффект возрастал, все это - вопросы без ответа. Но принципиальное объяснение самого явления, казалось ему, он нашел верное. Хотя... Обо всем этом он написал дяде Ване, и вскоре получил от него ответное письмо: дядька Танас бузит по-прежнему, Мальчик сорвался с цепи, убежал на свою голову застрелили гицели... Сообщив своим аккуратным почерком остальные такого рода важные и неважные новости, дядя Ваня в конце приписал: "а насчет того, что ты пишешь - так кто его знает, может, и так, а может, и не так..." Соломоново решение, что и говорить. Каждый вправе принять его целиком, либо взять его любую половину...
      "Боже, как давно это было",- подумал Антон Давыдович. Луна уже уползала за край окошка. Темнота cry-, стилась, только краснов-атый глазок индикатора подмигивал с невидимой в полумраке стены. Антон Давыдович прислушался - спят мужички, намаялись. И обреченно хмыкнув, нашарил под топчаном рюкзак и в левом кармашке нащупал хрустящую обертку димедрола...
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Рама с треском вылетела, стекла с жалобным звоном брызнули и осыпались на пол, бревенчатая стена заходила ходуном, и в следующее мгновение, заполнив собой весь проем окошка, на него уставилось холодными красными глазищами нечто совершенно кошмарное. Скользкая ноздреватая кожа свисала жабьими складками по краям огромной пасти. Алексей, чувствуя, что сейчас потеряет сознание, увидел, как пасть начала медленно приоткрываться, обнажая синеватые полуметровые зубы, рванулся и закричал...
      Несколько мгновений он непонимающе смотрел на встревоженное лицо Ивана, потом перевел взгляд на окно, совершенно целое, и зло выругался.
      - Чего ты? Привиделось что-то?- спросил Иван, и с некоторым недовольствием добавил:-Орешь среди ночи, как будто тебя режут.
      Алексей выпростался из спального мешка и, уже окончательно придя в себя, снова чертыхнулся: - Дожились, черт побери. Тиранозавры уже мерещатся,- и поежился, вспомнив чудовищную морду, еще несколько минут назад толкавшуюся в окошко.
      Уже второй месяц они курортничали в этом райском местечке, откуда до ближайшего жилья было километров триста сплошным лесом да болотами.
      - Все-таки напугал тебя охотничек,- зевнув, пробормотал Иван и посмотрел на часы,- ого, пять уже. Так и не дал доспать.
      - Завтра доспишь,- отозвался Алексей,- все равно скора Антон явится.
      Полтора месяца минуло с того дня, когда вертолет, пройдя зигзагом в поисках места поудобнее, сел, блеснув стрекозиными крылышками винта, почти у самой кромки воды. Алексей, выскочив первым, ахнул: - Ух тв! Берендеево царство!
      На берегу озерца, неправдоподобно круглого - прямо будто кто-то циркулем очертил, чуть отбежав от воды, на некрутом косогорчике стояла в гигантских лопухах под самую стреху небольшая бревенчатая избушка, слегка осевшая на один угол. Темнолапые ели подступали почти к самой воде и, словно вдруг споткнувшись, опрокидывались верхушками в зеркальную гладь.
      - Налюбуешься еще,- заметил Антон Давидович, - берись с той стороны.
      Ящик был тяжелый, и, глядя на маркировку, Алексей знал, что это контейнер БРВ-11. Иван с вертолетчиком подтаскивали ящик за ящиком к грузовому люку. Антон Давыдович с Алексеем подхватывали и оттаскивали чуть в сторону. На разгрузку ушло не больше часа, но упарились все так, .что когда вертолет, круто забрав вверх, завис, один только Иван помахал вертолетчику, перегнувшемуся через борт, Антон Давыдович с Алексеем только покивали.
      Но выгрузить все свое хозяйство было даже не полдела. И пока перетащили оборудование в избушку, пока ящики покрупнее сложили штабелем под стенкой в лопухах, пока распаковали все, что понадобится в первую очередь, из-за зубчатой стены леса сначала робко, потом все быстрее и быстрее на небо высыпали звезды и бесчисленные их отражения наполнили озеро призрачным светом.
      - Да,- заметил Алексей, когда, разостлав спальники на дощатом полу, они улеглись,- как там поется: на оленях хорошо, вертолетом лучше?
      - Как поется, не помню, но по существу верно,- отозвался Антон Давыдович.
      Если бы не вертолет, до избушки этой им удалось бы добраться разве что во сне. Вначале, правда, они собирались отправиться к озеру пешим порядком, осмотреться, а потом уже вызвать вертолет с грузом. Но то, что казалось простым там, дома, здесь,- на маленьком полустанке, до которого они добрались с четырьмя пересадками, вдруг оказалось совсем непростым. Начальник полустанка, он же кассир, он же заведующий местным почтовым отделеньицем, еще накануне был извещен об их приезде телеграммой из области. Так что проблем с ночлегом не возникло. Прожить здесь предстояло неделю в ожидании контейнеров и прочего багажа, отправленного малой скоростью. Неделя эта была весьма кстати, поскольку Антон Давыдович рассчитывал, что на поиски проводника среди местных охотников понадобится какое-то время, и не день-два. Это предусматривалось планом, разработанным еще дома, как само собой разумеющееся. Так что Антон Давыдович даже слегка растерялся, когда начальник полустанка на его вопрос, не задумываясь, сказал: - Никто вас не поведет к озеру.
      - Что такое вы говорите, Степан Степанович? Может ли быть, чтоб здешние охотники не знали пути туда?
      - Знать-то знают, может, и не все, а те, кто постарше, наверняка знают. Только не поведут,- заключил Степан Степанович.
      - Но почему?
      Степан Степанович помялся, потом, словно решившись, сказал: - Вы, конечно, люди ученые, и это вам, может, смешно покажется. Только никто не поведет,- он запнулся, вздохнул:- В общем, нечисто там.
      Анатолий Давыдович переглянулся с Алексеем и тот вмешался.
      - Степан Степанович, нам на озеро нужно не любопытства ради. А в интересах науки,- сурово сказал Алексей и подался вперед:-Материалистической науки. А вы нам на какие-то идеалистические штуки намекаете...
      Иван чуть не расхохотался, глядя, как искусно гневается Алексей. А Степан Степанович, совершенно ошеломленный непонятным, но явно грозным обвинением, вспотел, пошел пятнами, открыл было рот, но так и не нашелся, что сказать. На помощь ему пришел Иван: - Степан Степанович, да чего проще? Вы бы свели нас с кем-нибудь, кто знает дорогу. Мы бы с ним потолковали.
      Антон Давыдович одобрительно кивнул.
      - Да я что, это можно, конечно,- Степан Степанович обрадовался неожиданному выходу из положения и с явным облегчением вздохнул.
      Пожилой дядька, которого он привел на следующий день, охотно хватанул почти полный стакан спирту, выставленный ему из экспедиционного НЗ и, преисполнясь признательности, раз двадцать повторил: - Не, ходить туда вам не надо. Не...
      Потом добавил: - Я бы вас, может, и повел, но очень вы мне понравились,- он с надеждой посмотрел на походную аптечку,- чего ж хороших людей на чистую погибель вести? Один раз водил, хватит...
      - Ну, допустим, вы не хотите или не можете,- выжидательно посмотрел на охотника Антон Давыдович,- так, возможно, подскажете, кто бы нам мог помочь?
      - А никто,- отрезал тот.- Кроме меня, туда дорогу батя мой знал. Так он помер. Давно.
      - Да ты, Петя, расскажи им про учителя-то,- вмешался молчавший до сих пор Степан Степанович.
      - Да что учитель. Был и вот нет,- махнул тот рукой. - Рассказать, конечно, можно... Ну, ладно. Андрей Андреевич мужик хороший был. Только вот любопытства в нем на троих с лишком хватило бы,- сожаление послышалось в тоне охотника.- Перед самой войной к нам приехал.
      Степан Степанович согласно покивал.
      - Где прослышал он про озеро проклятое, леший знает. Только пристал ко мне - сведи да сведи. Ну, я и повел. Месяц с лишком добирались. Добрались. Красота какая, говорит Андреич, а ты вести не хотел. Красотато она красота, думаю, только слух даром не бывает. Но ничего, спокойно, тихо. Срубили мы избенку на бережку.
      Еще две недели ушло. Припас кончается, а учитель назад ни в какую не хочет - время еще есть, говорит. И с утра до вечера - температуру в озере меряет, песок ковыряет, камешки подбирает, траву вместе с корешками выдергивает, сушит, в альбомчик клеит, как фотокарточку...
      - Гербарий называется,- ввернул Степан Степанович.
      - Мусор это называется,- жестко откликнулся тот. - Ну, думаю, делать нечего. Пока он тут травку да камешки собирать будет, схожу-ка поброжу, может, кабана свалю. Припас-то, говорю, кончается, не травку же да камешки жевать. Ну, утречком Андрей Андреич к озеру, а я за берданку и в лес.Охотник помолчал, будто собираясь с мыслями.- Ну вот, только отошел, шагов на сто, не больше, как сзади, из-за деревьев, крик. Как сейчас слышу - не крик даже, а вскрик. Я назад. Продрался через подлесок, глазам не верю озера нет! Стена какая-то, чуть не до неба, колышется, как туман. И что-то,- он передернул плечами,- не приведи бог во сне увидеть, из тумана то кажется, то прячется... - он замюлк, глядя невидящим взглядом.
      - Ну-ну,- подбодрил его Степан Степанович, знавший эту странную историю, и, обратясь почему-то к Алексею, широко развел руки: - Вот такие зубищи...
      - Как сейчас нечисть эту вижу! - вскинулся охотник.
      - Да никто не верил. Люди-то об этом знали. Знали, - убежденно повторил он и с давней неприязнью добавил: - а вот следователь приезжий все допытывался: "что это, мол, вы голову морочите, откуда в наше время могут быть неизвестные науке чудища? Вы, мол, расскажите все, как было". А как было? Так и было... Не хотел дело закрывать, вы, говорит, неубедительно показываете. И так подводит и эдак - куда, мол, ты учителя подевал? Хорошо война скоро началась, я в снайперы пошел. Три ордена имею,- с ожесточением добавил он.
      - Да ладно уж,- примирительно сказал Степан Степанович,- поверили ведь тебе. Дело-то закрыли.
      - Дело закрыли. А людям рот не закроешь. По сю пору пьянь всякая лезет с разговором: золотишко, мол, нашли, ты его и тюкнул, а? Ну, я, конечно, в морду врежу, отстают.- Охотник помолчал.- Вот такое это озеро...
      Степан Степанович деликатно покашлял, потом попросил: - Да ты уж доскажи людям, чего там еще было?
      - А ничего не было,- жестко откликнулся охотник. - И минуты не прошло - стены как не бывало. Опять вокруг тишь да благодать. Все, как прежде. Только Андреича тоже как не бывало. Да сосна у самой избы - в щепки. Вокруг ель одна произрастает,- пояснил он,- откуда здесь эта сосна взялась, стояла чуть на отшибе, почти у самого берега. Вот мы около нее избу-то и поставили. Так от той сосны один пенек разбитый остался. И изба вроде как осела на бок немного. А Андрей Андреича нету. Бегал я, бегал кругом озера, кричал, аукал. Нету.
      - А может, он в лес метнулся, да заблудился? - осторожно спросил Алексей.
      - Да что я след пропустил бы? - жестко прищурился охотник.- Все кругом обыскал. Никто по лесу не шастал... Вот оно озеро какое,- заключил он.- Так что, как хотите судите, а туда ни вас не поведу, ни сам не пойду...
      - Да, видать напугал тебя охотничек,- повторил Иван, потянувшись. Потом наклонился, пошарил под топчаном, вытащил тестер.
      - Слышь, Алексей Иванович, ты к стенке отвернись, я переноску зажгу.
      Алексей, не отвечая, заворочался в спальнике, повернулся к стенке. Сон уже ушел, но вставать не хотелось.
      Иван всегда себе дело найдет, пусть встает, если хочет...
      Иван воткнул вилку переносной лампы в штепсель шнура, уползавшего в сени, где смирной шеренгой дремали аккумуляторы. Избушка небольшая, строили-то ее на двоих, тал что простору не ищи. Топчаны пришлось поставить углом вдоль двух стен. А третья, глухая стенка и часть той, в которой прорублена дверь в сени, от полу до потолка поблескивала круглыми и квадратными циферблатами, пластмассовыми ручками и никелированными кнопками. Сейчас на темной стене тускловато краснели только три лампочки подсветки. Вот когда вся аппаратура включена, то стена-не стена, а новогодняя елка. Включать ее, правда, только однажды пришлось - когда смонтировали аппаратуру. Две недели провозились с монтажом, потом еще два дня проверяли- тогда стена и вспыхивала елкой. Сейчас же только подсветка контрольная работает, аппаратура спит без дела, поскольку хозяева ее ждут у моря, а точнее сказать, у озера погоды. И ждут уже добрый месяц.
      В тот день, когда, наконец, была закончена проверка только что смонтированной схемы, Алексей небрежным движением выключил питание и объявил: - Если начальство не доверяет, пусть еще раз проверяет. Но должен заметить, что даже английский парламент распускают время от времени на каникулы.
      Иван продолжал возиться с паяльником, канифоль дымила. Антон Давыдович похлопал его по плечу: - Кончай, Ваня. Все в порядке,- и, помолчав, покосился на Алексея:- Объявляю каникулы.
      - Это, как я понимаю, делай, что хочешь? - уточнил Алексей.
      - Приблизительно.
      - Ну, тогда я в гости,- потянулся всем телом Алексей и, перехватив недоуменный взгляд Ивана, пояснил: - К Морфею. Баюшки-баю...
      - Ну, если это называется каникулы, то я извиняюсь, - уже на третий день заворчал Алексей.- На охоту - нельзя. На рыбалку - нельзя.
      - Сходи на танцы,- посоветовал Иван, помешивая поварешкой в кастрюле.
      - А тебе бы только паять-починять...
      Иван отмахнулся, не до споров, обед еще не готов, а Антон Давыдович вот-вот со своего обхода вернется.
      Вполне доверяя аппаратуре, он дважды в день и один раз ночью осматривал датчики, установленные по периметру озера по самой кромке. На вопрос Алексея: "ладно еще днем, а зачем и среди ночи- кругом озера мотаться?" Антон Давыдович ответил коротко: - Для моциону.
      Иван поставил на сколоченный из ящиков стол три миски и вовремя скрипнула входная дверь. На вопросительный взгляд Ивана Антон Давыдович кивнул - все, мол, в порядке. Иван кивнул в ответ и сказал: - Минут через двадцать обедать можно,- и снова взялся за поварешку, краем уха прислушиваясь время от времени к разговору. Тут он заметил, что не мешало бы подбросить дровишек, а у плитки одна щепа осталась, пришлось сбегать к поленнице за угол избы. Притащив охапку дров, он нечаянно выронил полено, но Антон Давыдович с Алексеем и ухом не повели на неожиданный звук.
      - Подтверждений тому масса. Ну, скажем, до совсем недавнего времени отдаленнейшие миры безоговорочно населялись даже не просто человекоподобными существами, а именно людьми, биологически идентичными людям Земли, антропоидами в полном смысле этого слова. Кстати сказать,Антон Давыдович откашлялся,- в первобытные времена человеку тоже был свойственен антропоцентризм - хотя бы потому, что он создавал богов по собственному образу и подобию. И все-таки он был достаточно демократичен, чтобы допустить существование мыслящих существ в ином облике.
      Антон Давыдович продолжал говорить, а Иван вдруг, сам тому удивясь, неожиданно вспомнил, как его чуть не сшиб неподалеку от "Бухвета" замотанный в какую-то шкуру очумелый детина, с затравленным видом промчавшийся мимо, волоча за собой толстую палку с привязанным булыжником. Иван отогнал это живое, как наяву, видение и стал прислушиваться внимательнее.
      - И вот, хотя совершенно очевидно,- нервно говорил Алексей,совершенно очевидно с точки зрения здравого смысла или, если говорить шире, с точки зрения диалектики, невозможно предположить, невозможно ни в коем случае, что в условиях - категорически, диаметрально, принципиально - как угодно отличающихся от условий Земли, разум имеет ту же форму, ту же оболочку, и более того - то же качество...
      - Подождите, Алеша,- перебил его Антон Давыдович,- конечно, это абсурд. Впрочем, не меньший абсурд утверждение, что Земля это единственное место, единственно возможное сочетание условий для зарождения и развития разума. Само предположение такой возможности абсурдно. Аргументов множество, но достаточно одного: создание разума, так сказать, в единственном экземпляре-риск, на который природа пойти принципиально не может. Статистика же здесь невозможна, поскольку безусловно количество очагов разума во вселенной - и во времени и в пространстве - бесконечно.
      - И вот, смотрите-какой парадокс: все мы прекрасно отдаем себе отчет в значении среды для сформирования разума и одновременно исправно забываем, что физические параметры иных миров могут как угодно отличаться от нашего! И что уже поэтому разум не только может быть воплощенным в какой-то совершенно иной форме, но главное - качественно отличаться от нашего!
      Иван счел возникшую паузу удобной, чтоб вмешаться с делом не менее важным сейчас, нежели пути возникновения разума: - А на других планетах люди чем питаются?
      - Черт их знает,- машинально ответил Алексей.
      - А у нас сегодня тушенка с рисом. Годится для нашего разума?
      Антон Давыдович рассмеялся. Алексей недовольно пожал плечами, но Иван на правах дневального командовал: - Давайте к столу, стынет.
      Но Алексей и за столом не унялся, хотя Иван, глядя в сторону, довольно громко намекнул: "когда я ем, я глух и нем". Алексей отмахнулся и возбужденно продолжал: - А все эти время от времени заново всплывающие сенсации? Баальбекская плита, стальной брусок в пластах каменного угля, ацтекские и майя города. Что это? Следы. Чьи? Ну, конечно, пришельцев! Это, безусловно, наиболее привлекательное и интригующее объяснение - пришельцы. И одновременно более несусветную чушь трудно себе представить: пришельцам из иного мира, категорически иного мира, даже пусть подобного (что почти невероятно), больше нечего делать, как оставлять в память о своем посещении примитивнейшие по смыслу свидетельства. Ведь совершенно ясно, что, если допустить прилет этих самых пришельцев, нужно понимать, что межзвездный перелет возможен при высочайшем, непредставимом сегодняшней земной наукой техническом развитии! Какой же след могли оставить в напоминание о себе такие гости? Многотонную отесанную плиту из гранита, которая должна была неизвестно что демонстрировать или символизировать?
      Или, скажем, ацтекские храмы, построенные точно так и из тех же материалов, что и любые другие земные сооружения? На том же основании можно утверждать, что крупнопанельному домостроению людей тоже научили пришельцы. Иx люди сами додумались, а села "тарелка", вылезли инопланетяне и, изловив прораба какого-нибудь стройтреста, быстренько просветили его. И осчастливленное человечество строит небоскребы и не подозревая о том, кто его осчастливил, пока ему не откроет глаза какойнибудь очередной Денникен...
      - Не горячитесь, Алеша. Мы ведь знаем, что все эти и многие другие следы имеют совершенно иное происхождение.- Антон Давидович помолчал.-- И именно поэтому мы с вами здесь...
      Так в делах, в разговорах, пролетело еще несколько дней. Ивану, собственно, скучать не приходилось - дело всегда найдется, была бы охота. Вот и сейчас вместо того, чтобы томиться, ворочаясь на топчане без сна, он подсел к пульту и, тыкая щупом тестера, поглядывал на его циферблат. Все было в порядке, но Иван продолжал методично прощупывать всю проводку, которой было накручено на этой стенке километра три, если не больше.
      Скрипнул топчан. Иван поправил рефлектор переноски, подождал немного и только было хотел тихонько спросить - не мешает ли свет, как Алексей вполголоса сказал: - Иван, а ты стихи любишь?- и не ожидая ответа, монотонно, но очень четко продекламировал:
      Маятник старательный и грубый,
      Времени непризнанный жених,
      Заговорщицам-секундам рубит
      Головы хорошенькие их.
      Иван подождал, потом, не оборачиваясь, вежливо спросил: - Сам написал?
      Алексей хмыкнул. Иван хотел было обидеться, но, собственно, чего обижаться? Что он, все стихи на свете знать должен? А впрочем... Неожиданная мысль понравилась Ивану и он, продолжая работать с тестером, спросил, попрежнему не оборачиваясь: - Значит, загадки уважаешь? Ну, так послушай. Я - тупой, посмотрим, какой ты отгадчик.
      - Давай давай,- не без насмешливости отозвался Алексей.
      - Даю, даю,- в тон ему ответил Иван,- слушай:
      Где-то что-то пролетело,
      В дым залитая скула,
      И душа моя и тело
      Почернели добела.
      За окошком воют кошки,
      Вдалеке собачий плач.
      И луна глядит в окошко,
      Как надкушенный калач.
      Съем луну я всю до крошки,
      Заведу себе слона,
      На окне повешу кошку
      И отмоюсь дочерна...
      - Что за бред?- недовольно спросил Алексей.
      - Какой бред, это я в "Зорьке" вычитал.
      - Постой, постой, еще там, что ли?
      - Ну. Только вот какие пироги: я этот стишок и раньше знал.
      - Как раньше? Говори толком.
      Иван, немного подумав, рассказал о том, как, едва прочитав первую строчку, понял, что стихотворение это откуда-то знает. И на всякий случай для проверки отложил газетку, про себя прочитал стишок от первой до последней строки, потом глянул в газету - точно, до словечка.
      - Как это может быть, до сих пор не пойму.
      Алексей даже привскочил: - Ну сколько раз просил - вспоминай и рассказывай все. Любая деталь, любой обломок, как в мозаике, может иметь значение. Вот ты говоришь, что непонятно, как это произошло. А это понятно, хотя и невероятно: местное возмущение времени тебя вынесло на несколько часов вперед, когда это стихотворение уже существовало, а потом унесло обратно, и получилось, что поэт еще не написал стихотворение, а ты его уже знал. Теоретически возможность местного возмущения времени известна. Тебе повезло убедиться, а ты молчал.
      Иван не очень понял Лешкины объяснения, но, вспомнив, что и не такие штучки выкидывало с ним время, сказал: - Да я-то почем знаю, что тебе вдруг важным покажется...
      - Сколько я тебе толковал об этом: ты не раздумывай, что стоит рассказать, а что - пустяк. Вспоминай все, что где-то застряло, или за другими воспоминаниями спряталось. Ты ведь рыбак? Так вот, когда удочку забрасываешь - почем знаешь, что за рыба клюнет, верно? Может, осетр, а вдруг мелкота какая-нибудь. А в пузе у осетра, пусто, а у этой мелкоты перстенек золотой. На ловца бежит зверь...
      Иван помялся, разговор подобный повторялся много раз, и он вроде бы все уже вспомнил, но, оказывается, память хранила про запас еще какие-то осколки фактов, и эти осколки неожиданно оказывались очень важными.
      Иван понимал это, больше того: попытки вспомнить что-то еще к тому, о чем уже рассказывал, стали для него своего рода азартной игрой в пятнашки с собственной памятью. "Так, об этом уже говорил... об этом тоже... Стихи?
      Уже было... Ага, вот, об этом, кажется, до сих пор ни разу и не вспомнил". Обнаружив в собственной памяти за коулок, в котором до поры до времени пряталось воспоминание, Иван радовался, как рачительная хозяйка, отыскавшая затерявшуюся, но нужную вещь. Иван оглядывал "вещь" и так и эдак, тщательно протирал "пыль", пока не проступали ясно и чисто все мельчайшие детали. Вот и сейчас, замечание Алексея насчет ловца обернулось неожиданым ключиком, распахнувшим почти позабытую дверку, за которой смирно лежал осколок мозаичной "картины", о которую Иван чуть было не расколотил собственный лоб... Как-то после похода в музей, куда его водил Сверливый, Иван спросил Гая Петровича: - А почему о Лжедмитриях никаких экспонатов не выставлено? У вас же их здесь куча. Неужто нечего показать?
      - Вот именно - куча. И показать, конечно, есть что. Но это противоречило бы принципам экспонирования. Суть в том, что все виденное вами, факт установленный: существуют ли на самом деле личности и явления, отраженные в экспозиции, или нет - неизвестно. Это, подчеркиваю, установлено точно.
      - Что установлено?- поразился Иван.- Что Чингисхан есть или что его нет?
      - Точно установлено, что это неизвестно. Или есть, или нет,- пояснил Сверливый.
      Иван все равно не понял, но Гай Петрович продолжал: - А вот по поводу Лжедмитриев все наоборот - никаких "или". Они существуют. И вот это...Сверливый запнулся, потом быстро проговорил:- Ага, на ловца и зверь бежит.
      Навстречу неторопливо шествовал крупный вальяжный мужчина с окладистой черной бородой, в расшитой шнурами коричневой венгерского покроя куртке. От ворота до пояса куртка была тесно усеяна большими и маленькими значками, посверкивавшими на солнце. Все это Иван, взгляд которого приобрел в последние дни небывалую пепкость, узрел в единый миг.
      - Дзень добры,- чуть поклонясь, приветствовал бородача учитель,- дзень добры, пан круль!
      Тот, приостановясь, благосклонно кивнул.
      - Как дела, ваше величество? Что новенького?-любезничал Сверливый.
      - Да вот левушку нового раздобыл,- незнакомец ласково погладил здоровенный значок на лацкане и пояснил:- подарил этот, как его, ну, который через реку.
      Тут только Иван разглядел, что на всех значках, усеивавших куртку, были львы - анфас и в профиль, сидящие, лежащие, стоящие вверх ногами, большие, маленькие и совсем мелкие.
      - Ну-с, не смею задерживать, ваше величество.
      - И верно поступите, милейший,- благосклонно покивал тот,- дела не ждут. Я сейчас угольком занимаюсь, знаете, энергетические проблемы, то да се...
      - Государыне привет,- сказал вслед Сверлшшй.
      Тот, не оборачиваясь, помахал ладошкой.
      - Ну вот,- сказал Сверливый,- самый что ни на есть живой неподдельный Лжедмитрий. В настоящее время ввиду обстоятельств без порядкового номера. В миру - князь Игорь Байрашевский. Из крымского рода Гиреев,- доверительно склонясь к самому уху Ивана, бубнил Сверливый,- в данный момент с княгиней Лидией Алексеевной проживают на конюшне. Весьма занятное обиталище. На стенке чучело матадора висит. Шкафы фарфором набиты в походах никакой иной контрибуции или дани не признавалось. Вивлиофика преизрядная (Иван сообразил- библиотека). Но это уже страсть государыни. Говорят, имеется даже египетский папирус о подвигах фараона Эркюля Пуаро,- с некоторой завистью вздохнул Сверливый.- И рунические знаки то ли на нефрите, то ли на агате...
      Тут воспоминание оборвалось. Как Иван ни напрягал память, ничего не получилось. Наверное, тогда прослушал, потому что дальше вспомнилось четко, хотя без какой-либо связи с предыдущим: - Со львами жить - по львячьи выть,- меланхолически заметил Сверливый, и вдруг недоуменно спросил: Постойте, а как правильно - по-львячи или по-львячьи, а?
      Иван пожал плечами.
      - Впрочем, это неважно. А важно то, что плетью обуха не перешибешь... Вот и судите сами, каким манером в экспозиции мог бы оказаться Лжедмитрий? То-то...
      - А дальше?- спросил Алексей, но Иван не успел ответить - стекла в окошке тоненько звякнули, по ушам ударил дикий паровозный рев, рванувшийся с озера. Так же внезапно он оборвался странной захлебывающейся паузой, и снова звякнули стекла.
      - Паровоз-заика,- попытался пошутить Алексей, но Иван не слышал его, напряженно вглядываясь в дребезжащее окно. Потом вдруг резко обернулся, хотел что-то сказать, но понял, что за диким этим ревом, сотрясавшим избушку, сам себя не расслышит. И так же внезапно все смолкло, повисла звенящая тишина. Они тревожно переглянулись - у обох мелькнула одна и та же мысль - почему до сих пор нет Антона Давыдовича?
      И тут вдруг скрипнула наружная дверь. Напряженному слуху этот скрип показался визгом, оба вскочили. Снова скрипнуло, медленно отворилась дверь из сеней, и в комнату осторожно ступил Антон Давыдович.
      - А, не спите? С добрым утром,- Антон Давыдович с усмешкой посмотрел на Алексея, потом перевел взгляд на Ивана. Явное облегчение, написанное на их лицах, не ускользнуло от его внимания.- Да, такой будильничек глухому впору.
      - Неужто началось?- спросил Иван.
      - Началось ли, не знаю. А быть - было. Вероятно, мгновенный или, точнее, минутный прорыв.
      - Да ведь нам для начала ничего больше и не нужно,- Алексей бросился к пульту.
      - Да, место сопряжения, возможно, удалось засечь, - в спину ему сказал Антон Давыдович.
      - Куда ты жмешь?- буркнул Иван,- вот эта - датчики,- и сам вдавил кнопку.
      На небольшом экране вспыхнул белой линией идеальный круг. Вчера еще сплошной, сейчас он был разорван.
      Датчики кольцом охватывали озеро, и кольцо это теперь было прорвано что-то случилось с четырьмя сигнализаторами.
      - Это метрах в ста в ту сторону,- махнул рукой Иван.
      - Рассветет, проверим,- сказал Антон Давыдович,и если подтвердится, надо готовить заброску. Вернее, надо быть готовыми в любое мгновение дня и ночи заброску произвести,- он насмешливо оглядел своих помощников.В общем, каникулы кончились, господа парламентарии, Объявляю круглосуточную вахту, С таким будильником захочешь отозвался Иван, -не проспишь.
      Окошко заметно посветлело, но на вопросительный взгляд Алексея Антон Давыдович покачал головой: - Пусть хорошо рассветет. Местность надо осмотреть очень тщательно.
      Ивану тоже не терпелось, но Антон Давыдович, конечно, прав - в предрассветном тумане не столько разглядишь, сколько проглядишь.
      Иван погромыхал в кухонном углу ведром, что-то там переставил, потом сдернул с веревочки, протянутой наискосок от стенки к стенке, полотенце, буркнул: - Схожу умоюсь.
      Тропка в два десятка шагов от порога до берега была знакома до камешка - сколько раз хожено за полтора месяца - умыться, напиться, воды для кухонных надобностей принести. Но то больше утром и днем А на рассвете в наползающем с озерной глади молочном тумане лучше смотреть под ноги, тем более, что вертеть головой по сторонам ни к чему - все равно дальше двух шагов ничего не углядишь, взгляд в молочной кисее застревает, как в марлевой повязке. Иван спустился к самой воде, зачерпнул ведром и, заткнув за пояс, принялся за "водные процедуры". Процедуры эти самые он любил, и сейчас непрочь бы даже бултыхнуться в светлеющую воду да перемерять саженками озерцо это туда-обратно, но запрет Антона Давыдовича был строг в озере не то что купаться, а даже на шаг-другой от берега отойти не моги. Причина запрета Ивану была известна и ясна. Поэтому, хмыкнув что-то себе под нос, пофыркивая в ладони, умылся, зачерпывая воду горстями, потом вытер лицо краем полотенца, подхватил ведро, шагнул вверх по тропке и замер.
      Туман уже разогнало утренним ветерком, он расползся клочьями, и в просветах открывался такой знакомый и привычный уже вид - зубчатая стена, подступающая к озеру со всех сторон, избушка на косогорушке, отлогяй песчаный бережок, пологой дугой загибающийся вправо.
      Так было и вчера, и позавчера, и месяц назад. А сейчас в какой-нибудь сотне шагов на берег выползала, поднимаясь остроконечной головой выше прибрежных елей, какаято огромная черная туша. Дужка ведра выскользнула из пальцев, ведро брякнулось на землю и словно по этому сигналу из-за синеющих верхушек выглянуло солнце. Иван мотнул головой, зажмурился, открыл глаза в сотне метров, навалившись на песчаный берег, торчала из воды огромная скала.
      В три прыжка Иван оказался у избушки и, рванув дверь, проскочил сени и, приостановившись на пороге, перевел дыхание.
      - Ты чего? - удивился Алексей.
      Антон Давыдович приподнялся, смотря вопросительно.
      Иван молча ткнул рукой куда-то назад, откашлялся и, деланно улыбаясь, сказал: - Пожалуйте на пейзаж полюбоваться, граждане начальники...
      - Похоже, тут взбесившийся бульдозер веселился,заметил Алексей.
      - Похоже,- задумчиво подтвердил Антон Давыдович.
      Иван неодобрительно покосился - шутят. Похоже-то похоже, и не один бульдозер, а целое стадо. Берег в этом месте словно экскаватором выгрызло, широченная неровная канава, пропахав прибрежный песок клином, врезалась в стену деревьев, от которых в этом месте остались вывороченные пни да куча переломанных, как спички, стволов. "Хороши спички,- подумал Иван,- каждая в полтора обхвата". Пожалуй, никакой бульдозер такого бы не наделал. Иван отмахнулся от привязавшегося словечка, чертыхнулся. А Алексей тем временем, продравшись через завал, выбрался на другую сторону канавы и, оглядевшись, торжествующе крикнул: - Сюда!
      - Наследил-таки паровоз!- сказал Алексей, когда Иван с Антоном Давыдовичем перебрались к нему через канаву.
      Это был действительно след - трехпалый, похожий на кленовый лист. Только "лист" этот был в поперечнике около метра.
      - Представляешь, сколько эта штука весит?- спросил Ивана Алексей. Тот пожал плечами - след утопал в песке на добрых полметра.
      - Так это он гудел ночью?- спросил Иван, посмотрев на Антона Давыдовича. Тот не ответил, внимательно оглядывая землю. Потом, ни к кому не обращаясь, заметил: "не мог же остаться только один след". Второй след отыскался в пяти метрах - за чудом сохранившимся куском крушины - потому не сразу увидели. Третий след искать не пришлось - он был виден у самой кромки воды.
      - Что, он тут одной пяткой наступил?- удивился Иван.
      И в самом деле, след был странный - словно перeрeзанный пополам.
      - Да нет,- повеселев, сказал Антон Давыдович, - ступал он правильно.
      - Неужели граница?- спросил Алексей.
      - Да, безусловно,- и обернувшись к Ивану, Антон Давыдович пояснил:вот здесь и возникло ночью сопряжение времен, а когда оно исчезло, полследа осталось по эту сторону - в нашем времени, а вторая половина в том, где проживает, так сказать, постоянно наш гость. В палеонтологии я не силен, но думаю, что прописан хозяин этих следов лет эдак миллионов триста назад.
      - Неблизко,- заметил Алексей.- Плакали наши датчики!
      - Ну, потеря невелика, тем более, что в обмен нам помимо этих следов вон какая громадина оставлена,- засмеялся Антон Давыдович, кивнув на торчавшую в полусотне шагов базальтовую глыбину, так напугавшую Ивана утром.
      Иван, поежившись при этом воспоминании, спросил: - Так что - будем заброску готовить?
      - Будем,- ответил Антон Давыдович,- и немедленно. Контейнеры установим по ту сторону линии, соединяющей по прямой вот этот перерезанный след и скалу.
      - Но можем ли мы быть уверены, что линия сопряжения постоянна?усомнился Алексей.
      - Полной уверенности вообще быть не может.- Антон Давыдович помолчал,но теория вероятности дает нам шанс. И весьма весомый. За неимением другого,улыбнулся он и добавил:- хуже то, что мы не знаем, когда этот шанс удастся использовать - может, через минуту, а может, через тысячу лет.
      - Веселое дело,- буркнул Иван,- кто это, интересно, нам командировочные тысячу лет платить будет?
      Оживленно переговариваясь, они уже подходили к избушке, когда Антон Давыдович вдруг остановился, обернулся и, пристально вглядевшись в торчащую у берега скалу, пробормотал: - Боже, какой же я идиот...
      - Что вы сказали?- переспросил Алексей, удивясь не словам, которых он не расслышал, а непривычному, даже странному выражению обычно невозмутимого лица шефа.
      Антон Давыдович не ответил, потом, словно проверяя себя, спросил, ни к кому не обращаясь: - Что это за скала?
      Иван с Алексеем переглянулись.
      Антон Давидович вдруг рассмеялся и в упор посмотрел на Алексея, потом перевел взгляд на Ивана: - Шеф спятил, да?
      - Некоторые признаки имеются...- неуверенно подхватил Алексей.
      Иван промолчал, хотя про себя и подивился странному вопросу насчет скалы.
      Антон Давидович с некоторым ехидством посмотрел на Алексея: - Ну, ладно,- у меня старческая леность мысли. Заторможенная способность схватывать факты и делать выводы. Потому я и спрашиваю: что это за скала? И по реакции заключаю не без злорадства, что упомянутые достоинства свойственны не только вашему уважаемому престарелому шефу, но и его не менее уважаемым молодым и подающим надежды сотрудникам.
      Алексей недоуменно хмыкнул: - Что это вы темните, Антон Давыдович?
      Антон Давыдович помедлил, потом четко и раздельно сказал: - Китеж. Баальбек. Тиауанако.
      Иван посмотрел на Алексея, лицо того выражало крайнее изумление.
      - Да-да,- сказал Антон Давыдович.-За деревьями леса не видим. Доказательство лежит на блюдечке,- он кивнул на скалу в озере,- а мы таращим глаза, как бараны.
      - Китеж. Баальбек. Тиауанако,- машинально повторил Алексей. Глаза его загорелись.
      - Сообразил?- насмешливо спросил Антон Давыдович.
      Иван ничего не понимал. Антон Давыдович посмотрел на него, усмехнулся доброжелательно, потом сказал Алексею: - Растолкуй ему, заодно и сам поймешь.- И добавил:- А я пока спать пойду...
      Антон Давыдович зашагал к избушке. Алексей даже не обернулся, пристально вглядываясь в скалу так, как будто только что ее увидел. Иван проследил его взгляд, тронул за рукав и недовольно буркнул: - Ну, что пялиться? Растолковывай, чего это вы тут насоображали.
      Алексей неожиданно серьезно, без подначки, с которой он обычно огвечал на Ивановы вопросы, сказал: - Разговор долгий.
      - Я тренированный,- успокоил его Иван,- не первый раз тебя слушать. Вытерплю.
      Алексей на Иваново ехидство никак не откликнулся, Иван подождал немного и примирительно сказал: - Ну давай, что ли?
      Алексей поискал глазами, на что бы присесть, стащил штормовку, небрежно бросил на маленькую кочку, уселся по-турецки и сказал: - Давай по порядку. Вчера этой скалы не было, а сегодня есть. Это факт.
      - Неужели?- сердито удивился Иван.- Ну, что ты арапа лепишь?
      - О чем свидетельствует этот факт? - продолжал Алексей.- Ты не психуй, Иван. О чем свидетельствует этот факт?
      -- Ладно тебе, Лешка. Ясно ведь.
      - Ясно. А что ясно? Первое: здесь произошло сопряжение разных временных пластов. Второе: вероятность проникновения в прошлое перешла из области наших предположений в разряд вполне осуществимого действия. Так?
      - Ну, так, так. Козлу понятно. Но Антон же не об этом говорил?
      - Вот именно. Дело в том, что факт этот мы восприняли именно с этой точки зрения - и не больше.
      - А чего больше? Дверь искали - дверь нашли. Мало тебе?
      - Не мало. Дверь нашли... А если она не откроется?
      - Если, если,- буркнул Иван.- Ты вроде радуешься,, что все прахом пойти может.
      - Жалко, конечно, будет. Но откроется дверь или нет - это уже частность. Личная, так сказать, неудача. И это пустяк по сравнению с тем,Алексей помолчал и раздельно повторил,- пустяк по сравнению с тем, что уже открылось.
      Иван пожал плечами, а Алексей, внимательно посмотрев на него, сказал: - Ваня, эта каменюка, зашвырнутая из черт-те какого времени, есть тот самый факт, который полуфантастическую гипотезу Антона превратил в точную теорию. До сегодняшнего утра все Антоновы предположения и объяснения целой системы необьяснимых фактов были - это уже не гипотеза, а точный инструмент зой. Сегодня познания.
      - Ничего я не понимаю, Лешка,- сказал Иван.- Какая гипотеза, какая теория? Полчаса уже говоришь, а все вокруг да около.
      - Я же предупреждал, что разговор долгий.
      - Долгий пусть долгий, да с толком.
      - Ну, ладно. В общем так,- сказал Алексей,- спляшем от печки. Лады?
      Иван промолчал.
      - Точнее, не от печки, а от этой вот махины,- Алексей церемонно помахал рукой в сторону скалы.- Ситуация такая: мы знаем, что это за штука и каким манером она здесь оказалась. А попади мы сюда чуть позже - и в голову бы не пришло что-нибудь заподозрить: ну, торчит себе скала у берега. Скала как скала. Верно ведь?
      - Верно, верно. Пляши дальше.
      - Пляшу. А вот если бы вместо этой скалы у берега торчала бы, скажем, аккуратно отесанная и отшлифованная гранитная плита размером с товарный вагон, тут бы сразу куча вопросов: откуда она здесь взялась? Кто ее сюда притащил? Зачем? Да и как ее можно приволочь сюда? Одно слово - с неба свалилась.- Алексей похлопал себя по карманам, достал сигареты.
      - Не пойму я, куда ты гнешь,- с досадой сказал Иван,- при чем тут плита какая-то?
      - А при том,- раскурив сигарету, медленно проговорил Алексей,- что на Земле известны в нескольких местах такие штуки, которым единственное объяснение: с неба свалились. И о плите я не зря вспомнил. Есть такая очень даже знаменитая - Баальбекская. Археологи об нее все зубы переломали, а она лежит себе спокойненько пятую тысячу лет - и, хоть тресни, откудч она взялась тут, в ливанских горах,- не понять.
      - Почему?- спросил Иван.- Почему не понять? Вытесать ее не могли, что ли?
      - Могли-то могли, наверное, хотя и при нынешней технике, чтоб вырубить такой монолит, не один год нужен. А тогда - пять тысяч лет назад - на это дело и сотни лет мало. Но главное - зачем? На кой черт?
      - Значит, надо было,- неуверенно сказал Иван.
      - Сногсшибательное объяснение,- насмешливо сощурился Алексей.- Но есть и похлеще, так что не загордись.
      - Значит, есть объяснение, чего же ты тянешь?
      - Есть,- спокойно подтвердил Алексей.-С неба упала.
      Иван подумал: "насмехается", но разозлиться не успел - Алексей продолжал: - В общем тик, самое популярное объяснение из существующих: около пяти-шести тысяч лет назад прилетал откуда-то на Землю космический корабль из иных, так сказать, миров. Погуляли по планетке нашей гости, понаоставляли разные загадочные следы, а потом, чтоб взлететь, стали строить площадку. И между делом вырубили эту самую Баальбекскую плиту.
      - А что - лазером в два счета можно.
      - Можно,- подтвердил Алексей.- Только в том случае, если корабль или корабли действительно прилетали.
      - Значит, прилетали.
      - Ничего не значит,- жестко бросил Алексей.
      Иван выжидательно промолчал.
      Алексей затянулся, привычно пустил дым колечками, спросил: - Видишь?
      - Что - вижу?
      Алексей дунул - колечки расплылись. Иван ждал.
      - Это, конечно, только аналогия,- заговорил Алексей,- но вокруг нас происходит неисчислимое количество процессов, о существовании которых мы можем судить только по результату. Простейший пример: ветер. Ветер увидеть невозможно. Но когда трещат ветки, шелестят листья, бегут облака, волны колотятся о берег - мы знаем: это ветер. То есть по следствию мы четко определяем причину. Понятно?
      - Нет, непонятно, я ведь только что на белый свет появился,- съязвил Иван.
      - Не злись. Тысячу лет назад тоже умные люди встречались. И тем не менее были в полной уверенности, что природа здесь не при чем - это всякие зефиры работают. У древних греков даже четыре главных бога ветра было, не считая мелочи. Сидят себе на троне и дуют. Вот так,показал Алексей, пустив струйку дыма.
      - Регламент, товарищ докладчик,- вежливо напомнил Иван.
      - Ага, учтем,- так же вежливо согласился Алексей.Так вот, полсотни лет назад мы уже точно знали, что бог тут не при чем, но все равно почти ничего не знали о механизме атмосферных процессов. Знали, что они существуют всякие там циклоны и антициклоны, но откуда они берутся и почему представляли весьма туманно. Сейчас с этого дела покров тайны, так сказать, сдернут раз и навсегда- спутники работают капитально. Но существо не в том, что погоду теперь можно прогнозировать с бухгалтерской точностью, это результат практический. Главное же имеет качественно революционный смысл: картина из плоской стала объемной. Теперь мы четко и ясно сознаем - не предполагаем, а знаем - какой гигантский сложнейший механизм глобальных процессов стоит за таким пустяком -"шелестят листья".
      - Как насчет аналогии?- напомнил Иван.
      - Вот она: древние, чтоб объяснить непонятное или не умея по следствию определить причины, выходили из положения с помощью бота. Мы, не древние, а очень даже современные, часто поступаем точно так - с той только разницей, что вместо бога у нас работают пришельцы. Наткнемся на что-нибудь непонятное - та же плита, например,- чего долго думать? Ясное дело, пришельцы, пилили. В Америке, в пустыне Наска, обнаружили странные рисунки - всякие фигуры и рожи по километру в поперечнике, увидеть их можно только с птичьего полета. Что это?- ясное дело - взлетно-посадочная полоса, пришельцы пять тысяч лет назад разметили. Одно только непонятно - зачем на взлетно-посадочной площадке рожи рисовать? Представляешь, переговоры летчика с диспетчером аэропорта: "Петя, давай посадку". "Даю, бери левее косоглазого и держи прямо на правое ухо..." - Чушь, конечно,- согласился Иван.
      - Объяснение - да. Но факт здесь не при чем. Он ведь существует никуда не попрешь. И плита Баальбекская, и пустыня Наска, и озеро Светлояр, в которое якобы провалился Китежград, и глиняные статуэтки космонавтов, раскопанные в Японии, и многое другое. Как это объяснить? Пришельцами? Можно и так. А можно подумать,- Алексей помолчал.- Я не знаю, как эта мысль пришла в голову Антону, но дело не в этом, а в том, что он посмотрел на вещи так, как мы сегодня смотрим на ветер. Иначе говоря, он пришел к выводу, что "следы пришельцев"- это следствия глубинных процессов, происходящих в пока почти недоступной нашему знанию области - во времени. Сейчас мне кажется, что этот вывод лежит на поверхности, что его мог бы сделать любой - я, ты, кто угодно, если бы только дал себе труд вдуматься в известную со школьной скамьи формулу: пространство и время суть всеобщие формы существования материи. Все наши объяснения мы тщательно ищем в первой части этой формулы, забывая, что это не просто искажение, это разрушение физической картины мира, потому что ничто не существует вне времени.
      Иван навострил уши, подумал: "Скажет или не скажет?" Алексей посмотрел на него: - Вторая беда, когда мы все-таки вспоминаем о времени, наше восприятие его крайне примитивно, на уровне "который час?" или "вчера, сегодня, завтра". А это все равно, что свести понятие "пространство" к одной-единственной прямой линии. Никому, конечно, такое и в голову не приходит, поскольку органы наших чувств категорически свидетельствуют, что пространство по крайней мере трехмерно: высота, длина, ширина. Что касается времени, ощутить его многомерности мы не можем. И умозрительно представить суть этого древнего образа - "река времени": она течет - то быстро, то медленно, в ней есть заводи, где время стоит почти -неподвижно, есть места, где оно слоится, смешивается, поворачивает вспять, крутится водоворотом... Козырев говорит даже не только о плотности и весе времени, но и о моменте его вращения. Но это все - дебри. Суть же Антоновой гипотезы: между пластами времени возможно сопряжение и частичное взаимопроникновение. Если в точке сопряжения находятся материальные объекты, часть их может быть выхвачена из своего мира и оказаться в чужом. Так и появляются "следы".
      - Похоже,- сказал Иван, вспомнив игру в "рулетку", в которой он сам сыграл роль "монетки".
      - Еще бы не похоже,- ухмыльнулся Алексей,- ты ведь сам -"след". Только живой, слава богу.
      Иван хмыкнул, а Алексей уже серьезно сказал: - Антон такое сравнение привел: навстречу мчат две машины. Проскакивая мимо друг друга, они на мгновение касаются бортами и едут себе дальше своим путем. Но на борту одной - царапина, а на борту другой - пятнышко чужой краски... Вот оно, это "пятнышко",- показал Алексей на скалу.- А там, в "том" мире, или точнее временном пласте - вместо нее здоровенная яма. Но яма - ладно,- засмеялся Алексей,- наши датчики там. И смотришь, найдут когда-нибудь археологи в отложениях юрского периода наши машинки, вот шум поднимется: человека на земле еще не существовало, откуда же взялись эти приборы? Ясное дело: пришельцы со звезд в суматохе обронили!
      - Да,- задумчиво сказал Иван,- Антону Давидовичу есть отчего радоваться.
      - Еще бы! Собственными глазами увидеть, как твоя сумасшедшая гипотеза получает безусловное подтверждение, это не каждый день бывает...
      Легкое облачко набежало на солнце и тут же истаяло.
      А солнце этого даже не заметило, оно карабкалось вверх к одному ему видимой цели, с научным названием "зенит".
      "Вроде нас,- Алексей тяжело навалился на струганый бок контейнера,вроде нас. Только оно-то докарабкается, и довольно скоро. А нам до зенита ой-ой... Если он вообще существует, этот зенит..." Мысль тянулась тягуче распаренно, плечи ломило. Контейнер медленно, судорожными рывками, то и дело норовя завалиться на бок, сползал по некрутому откосу. Еще десятка два шагов и встанет рядышком с двуми другими, уже чинно пристроившимися под боком торчащей из воды скалы. Два десятка шагов - пять секунд вприпрыжку. Только с этой штукой и Василий Алексеев не распрыгается, даром что мировой рекодсмен, контейнер не штанга...
      - Аккуратней, аккуратней,- бормотнул Иван, пытаясь подсунуть слегу под контейнер.
      Алексей чертыхнулся, навалился, чертов ящик чуть накренился. Иван, крякнув, вогнал слегу, нажал, контейнер медленно сполз на целый метр, пропахав углом, и снова встал. И снова наваливайся, и снова, а до скалы все еще, пусть не двадцать, а какой-нибудь десяток шагов, вприпрыжку все равно не проскочишь, бурлачить надо.
      "Хорошо еще, что последний",- мелькнула полуутешительная мысль. Алексей покосился на Антона Давыдовича, тот сопел с другой стороны ящика.
      - Давай не зевай, граждане,- проворчал Иван снова.
      И контейнер снова, судорожно дернувшись, перевалился еще на шаг...
      Солнце, растолкав набежавшие облака, наконец влезло на невидимую вершину. "Теперь сползать начнет. Стоило лезть..."-Алексей, привалясь к струганному боку контейнера, смирно вставшего рядом с двумя другими, щурился на солнце.
      - Приморились, ваше благородие?- поинтересовался Иван, потягиваясь всем телом.
      Не получив ответа, Иван хмыкнул и спросил Антона Давыдовича, присевшего на обломок скалы: - Тут загорать будем или в избу пойдем?
      Антон Давыдович встряхнул платок, еще раз отер побагровевшее лицо, сложил платок, тяжело выпрямился, сказал: - Пойдем, пожалуй... Обедать пора...
      Обедали молча. Иван быстро выхлебал свою миску, покосился на Алексея. Тот лениво ковырялся ложкой. Антон Давыдович тоже ел с явной неохотой. "Умаялись,сочувственно подумал Иван,- надо бы их расшевелить".
      Встал, спросил: - Кому добавки?- и сам ответил:- Ивану Петровичу, ударнику труда.
      По Иванову расчету Алексей должен был обязательно съехидничать, но тот продолжал молча возить ложкой по миске. Антон Давыдович вежливо сказал: На здоровье, товарищ ударник.
      Иван звякнул половником и сделал последнюю попытку зацепить Алексея: А я, между прочим, читал, что в Америке есть музей летающих тарелок. Пятнадцать тысяч экспонатов.
      Алексей лениво отозвался: - А в Англии есть общество сторонников того, что Земля плоская...
      - Ну и что?
      - А ничего...
      Обед, как пишут в иных романах, закончился в полном молчании.
      Иван сполоснул алюминиевые миски, неодобрительно посмотрел на Алексея - тот от каши отказался, повернулся к Антону Давыдовичу: - Ну вот, поработали, пообедали. Дальше что?
      - Вот и ладно,- сказал Антон Давыдович,- Кончил дело, гуляй смело. Перекур, в общем.
      Последнее прямо относилось только к Алексею, поскольку ни сам шеф, ни Иван табаком не баловались.
      Перекур так перекур. Алексей присел на ящик у порога. Антон Давыдович сказал: - Пойду подышу,- и побрел вниз к берегу.
      "Устал",- подумал Алексей, глядя вслед. Устали всеза последние три дня навкалывались по самые ноздри.
      Иван постоял, потоптался. Потом махнул рукой и шагнул к двери.
      - Опять паять-починять?- спросил в спину Алексей.
      Иван, не оборачиваясь, буркнул что-то невнятно и исчез в избушке.
      Алексей раскурил сигарету, дымок в неподвижном воздухе невесомым столбиком потянулся вверх.
      В первый день, когда, разгрузив оборудование и кое-как обустроившись в избе, они присели на топчаны, Алексей достал сигарету, но прикурить не успел - Иван угрюмо уставился на него и ткнул рукой в сторону двери.
      - Курить - здоровью вредить?- язвительно спросил Алексей.
      Иван молча кивнул.
      - Ну и не вреди,- сказал Алексей и чиркнул спичкой.
      - А где у тебя курево?- неожиданно спросил Иван.
      - Зачем тебе?-поперхнулся дымом Алексей, Иван до сих пор не курил, неужели попробовать решил?
      Алексей молча потащил из-под топчана рюкзак, покопался, вынул полиэтиленовый мешочек, насмешливо протянул Ивану: - Прошу.
      Тот взял, спросил: - Сколько здесь?
      - Десять блоков,- ответил Алексей.- По десять пачек в каждом. Хватит тебе?
      Иван взвесил мешочек на ладони и, не отвечая, шагнул к двери.
      - Э, ты куда?-вскочил Алексей.
      Обернувшись, Иван сказал непонятно: - Из воспитательных соображений.
      - Что?- поразился Алексей.
      - Вот что: или в избе коптить не будешь, или я это добро утоплю.
      Алексей онемел, потом плюнул, выдернул у Ивана свой мешок, сунул в рюкзак, пнул рюкзак ногой под лавку и, хлопнув дверью, выскочил наружу. Пару раз еще он пытался взбунтоваться, но Иван угрюмо бурчал: "Утоплю..."и, наконец, Алексеи сдался. А Иван, чтоб окончательно и, как заметил Антон Давыдович, законодательно оформить положение, накарябал фломастером на дощечке от ящика "МЕСТО ДЛЯ-ОТРАВЛЕНИЯ" и приколотил к замшелому пеньку, торчавшему слева от двери...
      Алексей дунул, столбик расплылся, истаял. Аккуратно погасив окурок, Алексей было собрался встать, но усталость будто ждала этого мгновения, навалилась и он снова.
      привалился к стенке, чувствуя как тяжелая истома разливается по всему телу.
      Со-лнце стояло еще высоко, глядясь в голубое зеркало у самой кромки. И, подсвеченная отражением снизу, зубчатая стена леса на том берегу казалась вырезанной из темной бумаги. Алексей медленно разглядывал такой знакомый и уже привычный пейзаж. Даже эта темно-ржавая громадина, выползшая из ниоткуда месяц назад, придавив берег тысячетонной тушей, тоже стала уже привычной, хотя, казалось, как можно привыкнуть к невероятному?
      Под самым боком скалы в полушаге от воды рядком белели свежевыструганной дранкой контейнеры - отсюда они казались детскими кубиками. "Хороши кубики,- подумал он,- стенка два метра на два". Конечно, знай они, в каком именно месте вероятен прорыв - там бы и сгрузили с вертолета эти контейнеры. Но знать заранее естественно было невозможно, поэтому и пришлось таскать туда-сюда эти штуковины, в каждой из которых без малого четверть тонны весу. Три дня угрохали, пока выстроились эти самые "кубики" под боком чертовой скалы.
      И все-таки, как ни умаялись, главная маята впереди: ожидание. Потому что поди знай - когда их величества Пространство и Время вздумают позволить скользнуть этим кубикам в щелочку, и позволят ли вообще...
      О том же сейчас думал и Иван, устроясь у самодельного верстака. И Антон Давыдович, размеренно вышагивая по узкой песчаной полоске, обегавшей озеро у самой воды. Поди знай, когда всполошенно звякнет сигнализатор, оборвав долгое ожидание. Однажды это уже случилось - всего месяц назад оставив безмолвного свидетеля - эту намозолившую глаза скалу.
      "Должно случиться, обязательно должно случиться", - думал Антон Давыдович, с сожалением понимая, сколь шатка эта его уверенность. Тысячу раз он в уме проигрывал все вероятные и невероятные ситуации, как наяву видя то, что увидеть никак не возможно: в то мгновение, когда вздрагивает боек сигнализатора, реле биоров уже включено и из разваливающихся ящиков, выпрастывая перепончатые крылья, вылезает трехглавое чудище. Рядом, потягив.аясь, уже сидит громадный волчище, озираясь, вбирая первую информацию. Потом оба, отряхнув дошечки, оттаскивают третьего сотоварища на место поудобнее - сам он двигаться не может, валун-валуном, такой облик у ретранслятора. И все это происходит одновременно со звонком сигнализатора и в тоже время - тысячу лет назад...
      Размышления Ивана имели несколько иное направление: его беспокоила техническая сторона дела - не дай бог, что-нибудь не сработает! Способ заброски внешне был прост: как только произойдет смещение времени, захватив кусочек пространства, где установлены контейнеры, сработает реле и биоры будут выброшены из искривленного времени в реальное - только отделенное от нынешнего тысячей лет. Ивану очень хорошо запомнилось сравнение, которое приводил Антон Давыдович, поясняя существо идеи: на поезде можно доехать до конечной станции, а можно и соскочить в нужной точке. Иван, правда, предложил более точное на его взгляд сравнение: лифт.
      Алексей тогда с интересом посмотрел на него, а Антон Давыдович согласился: - Да, это более зримо...
      Разумеется, оба сравнения были умозрительны, но "лифт", спускающийся с поверхности в подвалы времени, представить было удобнее. Так вот, задача состояла именно в том, чтобы выпустить биоров из "лифта" на нужном "этаже". Собственно, для проверки гипотезы Антона Давидовича это было безразлично поскольку принципиально важно было убедиться, что в прошлое при определенных обстоятельствах можно проникнуть. А в какое именно - на тысячу лет назад или на миллион - это качественного значения не имело. Но при всей важности эксперимента нельзя было не учитывать такой "пустяк": средства, необходимые для его осуществления, при условии, что практический результат эксперимента сомнителен во всех отношениях. Иначе говоря, стоит ли вкладывать сумму, обозначенную единицей с многими нулями, только для того, чтобы получить ответ на вопрос - возможно ли проникнуть в прошлое? Ведь если ответ будет: да!-сразу же последует совершенно справедливый вопрос: ну и что?
      Действительно, ну и что, если при определенных обстоятельствах возможно осуществить прорыв в некие прошлые эпохи? Допустим, можно, но зачем?
      Поэтому при обсуждении на всех уровнях, после долгих расчетов решение было сформулировано примерно так: риск неудачи безусловно есть, но в случае удачи ее нужно использовать максимально. При всей краткости это условие отодвинуло эксперимент почти на год.
      К разработке программы были привлечены экологи, историки, лингвисты, фольклористы, биологи, этнографы и еще добрый десяток ученых из областей, которые, казалось, никак не могли соприкоснуться в пределах одного эксперимента. И сложность заключалась именно в том, чтобы их совместить. Потому что экологи, ссылаясь на академика Дубинина, настаивали на приоритете своей науки, поскольку сегодня во весь рост встала проблема разумного контроля над эволюцией жизни на Земле. Биологи, соглашаясь с экологами, тем не менее требовали сужения и углубления задачи. Историки не менее справедливо настаивали на своем, этнографы на своем. В связи со всем этим возник вопрос об "этаже". Иначе говоря, в какую точку пытаться пробиться. Этот вопрос удалось решить быстро методом исключения: отбрасывались периоды или эпохи по каким-то причинам малоинтересные для той или иной науки. Скажем, что делать фольклористам или этнографам в эпоху динозавров? Историкам, безусловно, интересно заглянуть и на сотню лет назад, но куда важнее проникнуть в эпоху, от которой не сохранилось никаких свидетельств, кроме малодостоверных и разрозненных. Экологам принципиально важно увидеть начало процесса, в котором человечество начало, по словам академика Вернадского, все более выделяться по своему влиянию на среду, с возрастающей быстротой изменяя структуру самих основ биосферы.
      Так в конце концов и был определен общеприемлемый участок прошлого восьмой-девятый век.
      И вот это решение - вполне справедливое и удачное - снова отодвинуло эксперимент почти на год. Иначе, собственно, и быть не могло: изменились условия задачи, должен был измениться и способ ее решения, вернее не способ, а аппарат. Для постановки эксперимента в чистом виде достаточно было создать прибор о очень узкой и единственной задачей констатировать факт: есть прорыв.
      Причем никакого значения не имели ни размер, ни внешность - первый образец, скажем, был похож на пылесос "Сатурн", до отказа набитый электроникой. А четвертый - окончательный - вариант, над которым довелось попотеть и Ивану, напоминал нечто среднее между фотоувеличителем и тем же пылесосом, только марки "Нептун". Это действительно не имело никакого значения, поскольку для выполнения задачи было безразлично.
      И вот двухлетняя работа пошла прахом. Так во всяком случае показалось Алексею, когда Антон Давыдович, возвратясь с очередного совещания, раздумчиво сказал, уставясь на прибор, смирно стоявший под чехлом у стены: - Если к нему ножи приладить, шикарная кофемолка получится. С дистанционным управлением...
      Алексей оторопел. К некоторым неожиданностям в манере Антона Давидовича он уже успел попривыкнуть, но тут дело явно с перебором - какие могут быть шутки?
      Антон Давидович хмыкнул, огляделся: - А где Иван?
      Алексей не успел ответить, дверь скрипнула.
      - А, прошу, Иван Петрович, добро пожаловать,- любезно помахал рукой Антон Давидович.- Ну-с, все титаны в сборе. Ставлю общий вопрос: как вы, Иван Петрович, и вы, Александр Иванович, относитесь к Змею Горынычу?
      Алексей молчал. А Иван, хмуро похлопав ресницами, сказал: - Никак.
      - Так-так. А к серому, скажем, волку?
      - Начальник шутит,- в сторону сказал Алексей.
      - Не шутит начальник, не шутит,- откликнулся Антон Давидович,- какие тут шутки, если эти самые Змей Горыныч и серый волк бедняжку нашу ненаглядную слопали. Со всеми ее электронными потрошками, со всеми стекляшечками-железячечками... Стоимостью, между прочим, не в одну кругляшечку...
      - Кто чего слопал? - спокойно спросил Иван.
      - Ну не слопал, не слопал. Пока. Нету пока ни Змея свет-Горыныча. Ни товарища волка. А штуку эту,- Антон Давыдович ткнул пальцем в чехол,можете в кофемолку переделать или, лучше, на помойку выкинуть. Это как вам удобнее...
      Тут Алексей не выдержал. Он орал добрых полчаса, пока Иван не сказал: - Ладно, Алексей Иванович, у тебя у самого уже наверное уши заболели...
      Антон Давыдович, поощрительно кивавший, посмотрел на охрипшего Алексея сочувственно и голосом популярного актера, в фамилии которого одна гласная на шесть согласных, сказал: - Шютка...
      В тот вечер они просидели в лаборатории до утра. К удивлению Антона Давидовича, и Алексей, и Иван совершенно спокойно приняли рассказ, к которому он попытался их подготовить таким несколько необычным способом.
      Алексей только спросил: - Для чего это вы страсти-мордасти развели?
      - Шоковая терапия,- пошутил Антон Давыдович.Скажи я вам сразу и напрямик, что два года работы псу под, скажем, под нос, вы бы меня паяльничком, а?
      - А чего это псу? - подал голос Иван.- Машинка хорошая. Новую можно выдумать, конечно. Но зачем? Схема-то ест - коe-что добавим, кое-что перемонтируем. Слепим и Змея, и Соловья-разбойника.
      - Разбойника не надо,-- мстительно сказал Алексей,- шеф конкуренции не потерпит.
      - Ну-ну,- поощрительно покивал Антон Давыдович,изволили окончательно очухаться, Алексей Иванович,начальству дерзите снова. Приветствую и содрогаюсь. Однако к делу...
      На том совещании, с которого возвратился Антон Давыдович, в очередной раз нужно было обсудить и скоординировать постоянно распухавшие программы. И, выслушав всех, Антон Давыдович позволил себе пошутить: - Грандиозность ваших замыслов не может не умилять, уважаемые коллеги. Но для того, чтобы выполнить некоторые из этих замыслов, наш скромный прибор должен не только бегать, ползать и плавать. Он, как выясняется, должен еще и летать. Но согласитесь, что самолет в небе восьмого века-это некоторый, мягко говоря, анахронизм.
      - Самолет да,- невозмутимо ответил толстяк Сергеев, аспирант кафедры фольклора,- а Змей Горыныч - нет.
      - То есть? - переспросил Антон Давыдович, у которого уже мелькнула неясная догадка.
      - Элементарно,- подтвердил невозмутимый аспирант,- для человека восьмого-девятого века, да и несколько позже, Змей Горыныч - существо безусловно реальное.
      - Вы хотите сказать, что появление этого самого Змея будет воспринято как нечто естественное? - полувопросительно сказал Антон Давыдович.
      - Конечно. Для человека раннего средневековья и медведь, и водяной, и Змей Горыныч одинаково реальны.
      Антон Давыдович уже все понял и, в пол-уха слушая пустившегося в рассуждения аспиранта, нетерпеливо поглядывал на часы, одновременно размышляя, каким манером преподнести своим оруженосцам созревшую у него идею.
      - ...не зная, как объяснить необъяснимое, он одушевлял неживое, населял леса и реки духами, воображение порождало богов и чудовищ, со свойственной суеверной психике конкретностью облекало в плоть и кровь самые немыслимые образы. Стихийные силы природы обретали страшный, но понятный, земной облик. Змей Горыныч страшен, но ему можно отрубить головы. Русалка может утащить в воду, но обойди ее стороной -спасешься... Бабалихоманка нападет - затрясет, но на нее есть заговор...разошедшийся аспирант что называется дорвался.
      В другое время Антон Давыдович наверняка не только дослушал бы, но и расспросить поподробнее не постеснялся. Сейчас же, с трудом дождавшись паузы в аспирантском Монологе, он похлопал ладонью по столу и, вежливо улыбаясь несколько опешившему Сергееву, сказал: - Коллега, надеюсь, вы не откажетесь при случае проконсультировать нас по некоторым деталям, - и не дав открыть рта "коллеге", заключил", обращаясь к остальным:Поскольку возникли кое-какие неожиданные детали, совещание наше закончим или, вернее, продолжим через, скажем, неделю.
      "Как это все давно было,- подумал Антон Давыдович, - давно. И недавно... И..." Незаметно подступившая дремота отяжелила щеки, зыбкой тенью поплыли стены, но тут что-то звякнуло, и дремота слетела вспугнутым воробьем.
      Антон Давыдович покосился на Ивана, с виноватым видом подбиравшего с пола осколки лампы.
      - Чем она тебя разгневала?
      - Нечаянно,- хмуро откликнулся Иван и, помолчав, добавил то ли в оправдание, то ли в утешение: - Она свое все равно отработала.
      - А Алексей где?
      Иван мотнул головой: - Дышит. Норму по никотину добивает...
      Алексей пригасил окурок, потянулся. Солнце уже уселось на зубчатую стену леса, тени вытянулись, с озера потянуло легким сквознячком. Что-то неуловимо изменилось в привычном уже пейзаже. И вдруг Алексей ощутил, что сейчас он вспомнит нечто важное, застрявшее легкой занозой где-то в глубине памяти, почти забытое и почемуто очень нужное. Что-то изменилось вокруг освещение ли, цвета ли - но именно это изменение наметило какуюто ассоциацию, которая может стать тропкой, ведущей в глубину, в память. Он пристально вглядывался в пейзаж, медленно ощупывая взглядом и дальний берег, и потемневшую гладь озера, понимая, что где-то здесь та самая зацепка, штришок, тусклый осколок стекла, который, вдруг повернувшись, бьет ослепительным лучом-зайчиком. Алексей поерзал, всмотрелся в скалу, темневшую четким силуэтом на еще светлом небе. Мелькнула неожиданная, нелепая мысль: "Только надписи не хватает..." Почему надписи? Какой надписи? И тут Алексей с фотографической четкостью вспомнил: Дива, ну, конечно же, Дива! И с непонятной уверенностью ощутив - вот она, тропка, продолжал вглядываться в скалу. Почему же раньше не заметил странного сходства? Да потому, что сходства никакого не было, просто на несколько мгновений тени легли так, что контур скалы чуть изменился - и этого оказалось достаточно, чтоб успеть вспомнить...
      Алексей потянулся, прицелился окурком в табличку "Место для отравления", попал и ребячески пожалел, что Иван этого не видит. Скала уже совсем не походила на Диву, но главное она успела выполнить, так что - мавр сделал свое дело, мавр может уходить... Мысли текли медленно, перемежаясь, перемешиваясь - Алексей лениво подумал: все в мире сопрягается, все взаимопроникает, и мысли тоже, поскольку мозг человека - всеобъемлющая модель мироздания. Красный круг солнца уже наполовину осел за зубчатую стену, вода потемнела, удивительное предвечернее спокойствие почти осязаемо разлилось вокруг. Что общего может быть между ялтинской пельменной и этим удивительным миром? Ничего, если не считать, что она-начальная точка, первый шаг на пути сюда...
      Алексей блаженно потянулся - как собственно немного нужно, чтобы все встало на свои места - пустяк... Повеяло прохладой. В избе скрипнула дверь, выглянул Иван.
      Потоптался, спросил: - В паровозы готовишься?
      - Ага,- снисходительно откликнулся Алексей, пустив дым колечками. В неподвижном воздухе кольца медленно плыли одно за другим, почти не расплываясь.
      - Фокусник,- с ехидным одобрением заметил Иван.
      Алексей не отозвался. Иван постоял-постоял, скрипнула дверь - ушел в избу.
      Над верхушками виднелся уже только краешек солнца, почти полоска. В противоположной стороне еще светлого неба прорезался бледный серпик молодого месяца. И вдруг что-то легко треснуло - на грани слышимости Алексей не успел удивиться, как в лицо пахнуло жаром, он инстинктивно зажмурился, а когда медленно, с опаской приоткрыл веки - прямо в зените полыхало косматое солнце, до горизонта распахнулась голая равнина, колеблясь и подрагивая, как сквозь кривое стекло. Грохнула дверь, Иван заорал с порога: - Есть прорыв, есть! - и замер, обалдев от открывшейся картины.
      - Ну вот и сподобились,- сказал из-за спины Ивана Антон Давыдович.
      Алексей не обернулся, напряженно вглядываясь в неверную даль.
      Глухой топот, возникший, казалось, где-то у самого горизонта, нарастая, обернулся какой-то темной массой, увеличивавшейся на глазах.
      - Иван, дай бинокль,- не оборачиваясь, попросил Алексей.
      Скрипнула дверь, но уже и без бинокля было видно, что в клубящемся облаке пыли несется громадное стадо каких-то животных. Снова скрипнула дверь, Алексей, не оборачиваясь, протянул руку, наткнулся на холодный металл, удивленно оглянулся.
      Иван держал навскидку карабин, вглядываясь в приближающееся облако. Бинокль висел у него на плече.
      - Дай,- сказал Алексей.
      Иван, не глядя, нащупал ремешок, сдернул бинокль с плеча.
      Стремительное приближение заставило вздрогнуть.
      Алексей отнял бинокль от глаз - нет, еще далеко, снова приложил, повертел регулятор резкости. В туче пыли, круто наклонив огромные рога, с барабанной скоростью вколачивая копыта в рыжую землю,- пыль поднималась в полнеба, неслось гигантское - не охватить взглядом - стадо.
      - Прямо на нас прут,- глухо сказал Иван.- Давайте в избу. Может пронесет...
      И тут Алексей едва не вскрикнул, сдержался, только бормотнул что-то под нос.
      - Что такое? - спросил Антон Давыдович.
      Алексей молча протянул ему бинокль.
      Из пыльного облака позади мчавшихся животных вынырнула маленькая фигурка, за ней другая, и вот уже вытянулась целая цепочка, охватывающая бегущее стадо полукругом справа. Донеслось далекое "У-у-у... у-ууу..." - Ну вот и предки,- спокойно сказал Антон Давыдович.- От них в избе не укроешься.
      И в это мгновение от цепочки отделилось несколько фигурок и, изменив направление, помчалось прямо к избе.
      Вой "у-ууу" становился все ближе, прорываясь сквозь грохот копыт.
      До бегущих оставалось не более полукилометра. Бинокль сокращал это расстояние до нескольких десятков метров, можно было разглядеть мельчайшие детали, и Антон Давыдович лихорадочно всматривался, казалось, позабыв, что эти дубинки, зажатые в толстых, корявых пальцах, эти горящие злобными угольками из-под нависших бровей глаза - через минуту окажутся на расстоянии вытянутой руки, и тогда...
      - Ну-ка я их пугну! - решительно сказал Иван и, не ожидая ответа, выпалил вверх.
      Выстрел ударил по напряженному слуху и следом, как эхо, только во сто крат более сильное, грохнуло по барабанным перепонкам раскалывающееся небо и рухнуло кромешной тьмой.
      Опомнясь, Алексей попробовал пошутить: - Встреча гомо сапиенс и гомо неандерталес отложена на неопределенное время. Из газет.
      - Подожди,-остановил его Иван, напряженно вглядываясь в непроглядную темноту.
      Антон Давыдович, словно поняв о чем он думает, сказал: - Вся картинка длилась не более минуты. Так быстро стемнеть не могло.
      - Но сдвиг ведь произошел? - отозвался Алексей.
      - Произошел. Но куда?
      - Подождите,- шепотом сказал Иван и, словно в ответ, раздался треск ломающихся деревьев. Иван вскинул карабин. Высоко, на уровне не видных в кромешной тьме верхушек, красноватым светом сверкнули два огонька.
      - А вот и фонарики,- бормотнул Иван, прицеливаясь.
      "Фонарики" медленно поплыли вправо, потом влево и, вдруг остановившись, уставились в упор. Послышалось хриплое урчание, треснуло дерево, "фонарики", покачиваясь, двинулись вперед. Выстрелить Иван не успел. С легким звоном лопнувшего стекла тьма осыпалась, "фонарики" погасли, что-то совсем неподалеку тяжело обрушилось наземь, проступила на светлом небе зубчатая стена леса. Солнце уже упряталось за деревья, но сумеречный свет еще не угас. Алексей с явным облегчением сказал: - Ну, вот мы и дома...
      - Дома-то дома,- подтвердил Иван.- Только в хозяйстве недобор.
      - Что ты имеешь в виду? - осторожно спросил Антон Давыдович.
      Иван молча показал на озеро. Скалы, уже ставшей привычной деталью пейзажа, не было!
      - Все ты должен первым углядеть,- сказал Алексей.- Мог бы хоть раз другому уступить.
      - Уступаю,- ответил Иван.- Угляди - где кубики?
      "Кубиков" тоже не было!
      - Ну что ж, граждане,- не без торжественности объявил Антон Давыдович,- заброска состоялась. Имею честь распоздравить вас от имени шефа.
      - От кого, от кого? - заухмылялся Алексей.
      - От мине! - любезно подтвердил Антон Давыдович. - И в качестве вознаграждения милостиво позволяю дрыхнуть до утра.
      - Какая щедрость! - восторженно завопил Алексей.Качать шефа!
      Иван расхохотался: качать шефа могло прийти только в дурную Лешкину голову - сто кило живого веса. Напряжение отпустило, и дурачась, они еще с полчаса хохотали, поддразнивали друг друга, и вообще - по определению Антона Давыдовича - вели себя как юные питекантропы после удачной охоты на двоюродных братьев.
      - Почему на двоюродных? - заинтересовался Алексей.
      - Родных кушать нельзя,- назидательно пояснил Антон Давыдович и туманно добавил: - Заратустра не позволяет... А теперь спатки, детки...
      После дневных треволнений сон навалился, едва прилегли. А наутро Ивана и Антона Давыдовича выдернул из спальных мешков Лешкин вопль.
      - Чего ты? - заорал Иван, увидев, как Алексей одной рукой держит дверь, а другой слепо нашаривает висевший у притолоки карабин.
      Алексей молча мотнул головой. Иван метнулся к двери, перехватил ручку. Снаружи не доносилось ни малейшего шороха. Дверь никто не дергал. "Чего ее держать?" - в недоумении Иван оглянулся на Алексея. Тот, ухватив карабин, просипел: - Там. Там!
      Антон Давыдович, хлопая спросонья глазами, сердито спросил: - Что там?
      Иван вышел в сени и, выглянув в проем распахнутой наружной двери, резко отшатнулся. Но тут же, что-то сообразив, выглянул снова. Из воды у самой кромки берега торчала гадючья голова размером с платяной шкаф. Ивана передернуло - в омерзительной жабьей ухмылке синел частокол полуметровых клыков. Над ними тускло краснели немигающие глаза величиной с тарелку. "Вот они - фонарики",- мелькнула догадка. Сзади сердито засопел Антон Давыдович: - Ну что там?
      - Да вот: не повезло товарищу ящеру,- Иван уже все понял и, кивнув выглянувшему в дверь Алексею, добавил: - Хотел тебе снова присниться, но не успел.
      - Что ты плетешь там? - протискиваясь наружу, почти спокойно спросил Алексей, но карабин на место не повесил.
      Антон Давыдович задумчиво сказал: - Будем считать, что нам вчера здорово повезло. Это же надо, чтобы сопряжение времен исчезло с точностью гильотины.
      - Не надо было соваться,- мстительно сказал Алексей и нервно рассмеялся:- Если б не совался, с головой бы остался.
      - Так бы, конечно, лучше,- рассудительно сказал Иван.- А то теперь нам ломать голову, что с этим подарком делать. Через День-другой такую вонь разведет, не продохнешь.
      - Сохранить бы,- неуверенно сказал Антон Давыдович,- палеонтологи от счастья взвыли бы. Подумать только - череп идеальной сохранности.
      - Еще чего! - отозвался Алексей.- Его же препарировать надо. Возьметесь? - Алексей непроизвольно передернуло: - Фу!
      - Череп? - задумчиво повторил Иван.- Череп, оно, конечно, можно.
      - Ну что ты несешь? - вскипел Алексей.- Мерзость эту ковырять?
      - Ковырять не я буду,- успокоил его Иван.
      - А кто - я?! - Алексей чуть не задохнулся. Обернувшись к Антону Давыдовичу он, сдерживая злость, бросил: - Скинем в озеро, пусть там дожидается ваших палеонтологов.
      Иван потянул у него из рук карабин, сказал ни на кого не глядя: Пойду прогуляюсь. Может, еще чего это ваше сопряжение нам подкинуло.
      Антон Давыдович понимал - Иван что-то придумал, но спрашивать не стал, доверяя его здравому смыслу, только сказал вслед: - Чуть что, стреляй.
      - Ясное дело,- откликнулся Иван, не оборачиваясь, и через минуту исчез в густом подлеске...
      - Все это хорошо,- вдруг с досадой сказал Антон Давыдович,- вчера, допустим, перебрали впечатлений...
      - Ну, на сегодняшнее утро тоже жаловаться не приходится,- перебил его Алексей, стараясь не смотреть в сторону озера.
      - Лодырю всегда подвернется причина, ты это хочешь сказать?
      - Да ладно вам, Антон Давидович, иду я.
      Алексей покосился на "подарочек", сплюнул и ушел в избу. Антон Давыдович постоял, прислушался - не идет ли Иван, и шагнул через порог, оставив дверь полуоткрытой.
      Стена сверкала праздничной елкой, перемигивались цветные огоньки, белозубо скалились клавишные переключатели. Алексей медленно, почти неуловимыми движениями, проворачивал верньер настройки, поглядывая на стрелку индикатора прорыва. Поглядывать было, впрочем, не обязательно индикатор снабжен звонком, не увидишь - так услышишь. Антон Давидович, прислонясь плечом к косяку, механически следил за манипуляциями Алексея. Собственно, то, что сейчас предстояло проверить, было не менее важно, чем сам факт заброски. А если говорить точно, то значительно важнее. Потому что исчезновение объекта из настоящего времени - это только начало опыта, подтвердившее вероятность прорыва в прошлое. Но - куда в прошлое? В нужную точку? Или рядом?
      Или с разбросом в тысячу лет? В памяти неожиданно всплыло: "...знаю, что случилось с Змеем Горынычем..." Антон Давыдович переступил с ноги на ногу, бодренько сказал сам себе: "мы тоже узнаем" и тихонько подул себе на плечо три раза, тут же подивившись собственному ребячеству.
      Алексей крутил ручку, время от времени пощелкивая переключателями. Звонок молчал. Если же он в конце концов не звякнет, разбудив индикаторную стрелку, считай- дело кончено. Сворачивай манатки, бери под мышку вонючий череп в виде доказательства прорыва и топай восвояси... Связь, только связь с объектами ответит на вопрос: удался опыт или нет. И только связь может помочь довести его до конца.
      "Все зависит от этого паршивого ящика",- подумал Антон Давыдович. Так непочтительно именовался приемник точечных хронограмм, сработанный гениями из черняковской лаборатории и любезно навязанный соседям на предмет практического испытания. Антон Давыдович кривил душой - от ящика, конечно, много зависит, но уже во вторую очередь. Потому что в первую очередь все зависит от того - верна ли его собственная догадка. "Должна быть верна! упрямо подумал Антон Давыдович,- подождем. Эффект не может не проявиться..." Эффект, на котором зиждились все надежды, должен был состоять в следующем: крупный прорыв, подобны!!
      вчерашнему, не изолированное явление, он часть процесса, местное возмущение времени. И когда его внешние, зримые признаки исчезают, процесс не прекращается мгновенно - он постепенно затухает. Искривление времени имеет колебательный характер. Скажем, камень, обрушившийся в воду, давно лежит спокойно, а волнение, вызванное его падением, продолжается некоторое время... Эта аналогия позволяла надеяться, что прорыв, достигший пиковой точки, не обрывается резко. Иначе говоря, "дверь" не захлопывается, а относительно медленно закрывается.
      И пока существует хотя бы микроскопическая "щелка", через нее может пройти хронограмма. Если это так, если эффект затухания сдвига существует, то кратковременная связь возможна. Сеанс может повториться при очередном прорыве. Но даже если этого не произойдет - очередной сдвиг прогнозу не поддается, регулярность его, если она существует, неизвестна - то и одна-единственная хронограмма, пробившаяся сквозь толщу времени - это победа. Но Антон Давыдович рассчитывал на нечто большее - на... стабильную связь! Впервые предположив ее возможность, он обругал себя нехорошими словами, но по некотором размышлении вынужден был взять эти самые слова обратно. Если искать аналогию в пространственном варианте, эта аналогия вулкан. Иначе говоря, строго локализованная точка прорыва сквозь толщу земной коры. Прорывы - извержения - происходят с относительной редкостью, но это не значит, что спящий вулкан перестает действовать: проход или проходы, соединяющие поверхность с мантией, продолжают существовать. Глазу это не видно, но приборы подтверждают: через микроскопические трещины продолжают просачиваться газы, водяные пары - иначе говоря, процесс продолжается. Аналогия получается очень точная: место резких прорывов сквозь время тоже строго локализовано - это своего рода "временной" вулкан. Отсюда следует: здесь постоянно и непрерывно, с разной степенью интенсивности происходят микроскопические возмущения, прорывы, сдвиги в промежутках между пиковыми "извержениями". Иначе говоря, "дверь" никогда не бывает плотно захлопнутой, покачиваясь на "петлях" туда-сюда. И значит, всегда, постоянно существует щелка, через которую возможна связь...
      Все это так. Но звонок молчит...
      - Эй, люди, живы-здоровы?
      Антон Давыдович вздрогнул. Неслышно подошедший Иван стоял у порога, опершись на карабин. Алексей отозвался от пульта: - Мы-то живы. И даже пашем, между прочим.
      - Сейчас еще попашешь,- успокоительно заверил Иван.
      Алексей оглянулся, посмотрел подозрительно: - Еще какую-нибудь гадость отыскал?
      - Да нет, по этой части у нас план вроде выполнен, даже с лишком,темнил Иван.
      Антон Давыдович с усмешкой наблюдал за "петухами".
      - В общем, давай пошли, разомнешься немного.
      - А это? - кивнул Алексей на пульт.
      - А это? - вопросом ответил Иван и показал пальцем на тумблер переключения.
      Алексей вздохнул-деваться некуда, не отстанет, да и интересно, что он там еще выдумал,- и поставил тумблер в положение автоматического поиска.
      - Иван, а правда, я терпеливый? - подал голос Антон Давыдович.
      - Ну? - Иван посмотрел на шефа, ожидая подвоха.
      - Нету больше мочи. От любопытства задохнуться могу.
      - Зато от вони не задохнетесь,- утешил Иван и пояснил: - препараторов нашел. Черепок этот в два счета почистят.
      - Мели, Емеля,- ничего не поняв, сказал Алексей н посмотрел на Антона Давыдовича.
      Тот довольно улыбался - его предположение подтвердилось, спросил только: - Далеко?
      - Да нет, километра полтора, если напрямик.
      Алексей обозлился: - Может, мне выйти? Секретничайте без помех.
      - Сейчас вместе выйдем,- успокоил Иван,- побереги энергию, скоро понадобится.
      Антон Давыдович не дал раскрыть Алексею рта: - Никаких секретов нет. Есть муравейник. Иван нашел.
      - Ну и что?! - взбеленился Алексей.- На кой нам черт еще и муравьи?
      - Препараторы,- коротко сказал Иван,- пошли, в общем,- и первым шагнул за дверь.
      - Ну и как ты думаешь ее перетащить туда? - спросил Антон Давыдович, оглядев лежащую в нескольких шагах чудовищную голову.
      Алексей, с независимым видом глядя в сторону, остановился поодаль.
      Иван почесал в затылке, рассудительно сказал: - Хуже было бы, если бы голова осталась там,- он неопределенно мотнул подбородком,- а пузо с ногами здесь.
      - Это, конечно, утешительно,- усмехнулся Антон Давыдович,- но и в том, что нам досталось, центнера два, не меньше.
      - Да, габариты,- хмыкнул Иван, заходя с другой стороны.- Ну надо же как ножом срезало... Раз - и ваших нет.
      - Вполне могло быть: раз - и наших нет,- серьезно сказал Антон Давыдович.
      - Могло, могло,- согласился Иван.- Такими зубками и слона сжевать раз плюнуть.
      - Тиранозавр,- задумчиво сказал Антон Давыдович,- причем явно из самых крупных.
      - Да, здоровенная была скотина, наш Горьшыч против нее птичка божия,проворчал Иван, вспомнив, сколько пришлось попотеть, пока перетащили к подножью скалы контейнер с биором-10.
      - Вот я и говорю,- как мы ее волочь будем?
      - Разрубить на куски и выбросить,- подал голос Алексей.
      - Топора такого нету,- ответил Антон Давыдович, потом строго посмотрел на Алексея: - может, хватит красну девицу строить?
      - Противно,- упрямо отрезал Алексей.
      - Конечно, противно,- отозвался Иван.- Но если не уволокем отсюда, так противно станет, что - как это говорится? - ни в сказке сказать, ни пером описать. Пахнуть будет не тройным одеколоном, будьте уверены...
      Иван потоптался, подумал и решительно сказал: - Перекатим.
      Антон Давыдович хмыкнул - ему это тоже пришло в голову, и подтвердил: - Пожалуй, это единственный способ.
      - Смотрите, не повредите при доставке,- ехидно заметил Алексей.
      - Все будет в лучшем виде,- успокоил его Иван. - При вашем личном участии. Сходи за топором для начала.
      Алексей не споря пошел в избу.
      - В сенях, за балкой,- сказал ему вслед Иван и, обернувшись к Антону Давидовичу, пояснил: - Вырубим три жерди и покатим...
      И много месяцев спустя стоило Алексею вспомнить этот фантастический эпизод: три мужика катят по лесу голову дохлого доисторического ящера,- в ушах его как наяву раздавался голос Ивана: "раз-два, взяли!", а перед глазами - разве такое забудешь? - медленно с боку на бок переваливающаяся, как в замедленной съемке или кошмарном сне, оскаленная пасть. "Раз-два, взяли" - жерди прогибаются, елозят по осклизлой чешуйчатой коже, еще усилие - и, с треском ломая хворост, голова замирает, уткнувшись мордой вниз. "Раз-два, взяли!" - и оскаленная пасть снова смотрит в небо. Раз-два, взяли! Раз-два, взяли... Раз-два...
      Наконец, уже почти под вечер, голова перевернулась последний раз, тяжело плюхнувшись у почти двухметровой высоты конуса лесного муравейника.
      - За работу, граждане препараторы,- переводя дыхание, объявил Иван.История вас не забудет. Через недельку зайдем за товаром.
      Алексей присел на палую лесину рядом с муравейником, полез за сигаретой, передумал, спросил: - Ну теперь, может, объясните - на кой черт мы это сюда волокли?
      - Лично я килограммов пять сбросил,- ответил Антон Давыдович.- так что прямой резон было тащить.
      Иван, поглядывая на засуетившихся муравьишек, некоторые уже шныряли по ящеровой пасти, сказал: - Через неделю чистенький будет черепок, как полированный. Хоть в витрину ставь.
      - А, брось ты,- отмахнулся Алексей.
      - Посмотришь,- коротко сказал Иван.- Ну что, пошли?
      Назад идти было просто - пока тащили, мало что почти двухметровую просеку проломили, но и укатали, как катком.
      Подходя к избе, Иван сказал: - Я сейчас воды принесу, ополоснемся оживем.
      Но не успел он шагнуть в дверь, из избы вдруг донесся резкий звонок и смолк.
      Антон Давыдович бросился к двери, Алексей за ним.
      Иван уже стоял у пульта. Стрелка индикатора застыла неподвижно. Звонок молчал. Иван огляделся, всмотрелся в напряженные лица и, не сдержав улыбки, ткнул пальцем в счетчик - в длинном ряду нулей вместо последнего стояла цифра 2. В их отсутствие пришли две хронограммы.
      Антон Давыдович обессилекно привалился к стенке...
      "Которая это по счету?" - покосился Иван на окошечко регистратора, хмыкнул: "Ого!" и надписал на только что расшифрованной хронограмме номер: 271. Ну, теперь рассовать тексты по папкам и считай, что ночное дежурство на сей раз не ночное, а просто позднее. В иные дни приходили одна-две хронограммы, в иные же, и довольно часто, сидение у приемника оказывалось напрасным. Но несколько раз, как сегодня, только успевай расшифровывать приёмник то и дело оживает, хронограмма приходит за хронограммой. Сидеть у приемника - не развлечение, но когда дело есть - терпимо. Он и не заметил, как день ушел, как вечер пролетел. Иван перебрал кипу листков восемнадцать пришло. А завтра день может оказаться пустым. Но дежурить все равно надо, так что Лешке - его очередь караулить - туго придется: что уж хуже бездельного ожидания.
      Иван, просматривая расшифрованные хронограммы, принялся раскладывать их по папкам. Так, это лингвистам, а это - он вчитался: "зерь-трава, сорочьи слезы, полынница..." Пробежав десяток строк, решил - ботаникам.
      А вот это, поди пойми кому - фольклористам ли, географам, историкам? Иван забормотал под нос: "Под морем под Хвалынским стоит медной дом, а в том медном доме закован змей огненный, а над змеем огненным лежит семипудовой ключ от княжева терема, Володимерова, а во княжом тереме, Володимеровом, сокрыта сбруя богатырская богатырей ноугородских, соратников молодеческих.
      По Волге широкой, по крутым берегам, плывет -лебедь княжая, со двора княжева. Поймаю я ту лебедь, поймаю, схватаю. Ты, лебедь, полети к морю Хвалынскому, заклюй змея огненного, достань ключ семипудовой, что ключ от княжева терема, Володимерова. Не моим крыльям долетать до моря Хвалынского, не моей мочи расклевать змея огненного, не моим ногам дотащить ключ семипудовой.
      Есть на море, на окиане, на острове на Буяне, ворон, всем воронам старший брат. Он долетит до моря Хвалынского, заклюет змея огненного, притащит ключ семипудовой, а ворон посажен злою ведьмой киевскою. Во лесу стоячем, во сырем бору стоит избушка, ни крытая, ни шитая, а в избушке живет злая ведьма киевская. Пойду-ль я во лес стоячей, во бор дремучей..." - Сходи, сходи! - Иван вздрогнул, оглянулся - в углу, приподнявшись па локте, ухмылялся Алексей.
      - Спя,- смутись, буркнул Иван.
      - С тобой заснешь,- отозвался тот,- орешь, как на площади.
      - Как работать, тебя не добудишься,- проворчал Иван, сердясь впрочем больше на себя: "Тоже мне, вздумал вслух колдовать..." Алексей поворочался, пробурчал что-то, Иван не расслышал, пригляделся - кандидат носом в стенку уткнулся. "Спи, спи",- подумал Иван и сунул "заговорную" хронограмму в первую попавшуюся папку - потом разберемся...
      Привычно перемигивались от стены до стены цветные огоньки, еле слышно гудел трансформатор, легко посапывал в своем углу Алексей, на топчане под окошком изредка всхрапывал Антон Давидович. А за стеной, в двух шагах, затаилось или замерло до поры до времени то, что уже несколько раз врывалось в спокойное и даже монотонное их житье-бытье, и каждый раз в ином облике.
      Но за многоликостью этой всегда стояло одно и то же: Опасность. Опасность, непредставимая заранее и тем.еще более неожиданная и грозная. Иван поежился, вспомнив внезапно распахнувшуюся грохотом копыт и нечеловеческим воем рыжую степь. Отогнав это малоприятное воспоминание, подумал - интересно, управились уже муравьишки с доверенным им делом? Надо бы завтра сходить посмотреть.
      Собственно, ему самому этот двухцентнерный доисторический черепок был, что называется, до лампочки. Но вот уж Антону Давидовичу и Алексею нежданный трофей, хлопнувшийся на берег озерца в тот самый момент, когда его хозяин намеревался отужинать их собственными персонами, был нужнее нужного. Антон это сразу сообразил, а Лешка долго еще дулся, пока дошло, что этот самый пятнадцатипудовый черепок с зубками-не что иное, как неопровержимое доказательство, вес которого и не сравним с весом физическим. Элементарное исследование "трофея" покажет, что ящер благополучно здравствовал не полсотни миллионов лет назад, а еще в нынешнем году. И факту этому только два объяснения, выбирай любое: или кто-то смотался в доисторическую эпоху и приволок оттуда этот свеженький сувенир, или... Иван тряхнул головой, отогнал незаметно подкравшуюся дремоту и вдруг подумал: могло ли даже в худом сне присниться такое? Впрочем, не во сне. а наяву ему довелось ткнуться носом в вещи, если и не похлеще, то уж во всяком случае такие, что во второй раз пережить,- извини-подвинься...
      Звоночек хроноприемника молчал. Иван посидел, посидел, посмотрел: спят мужики. Сдвинул регулятор громкости к нижнему делению - "звякнет - услышу" - и пересел на свой топчан, привалясь к бревенчатой стене так, чтоб пульт был виден.
      Еле слышно гудел трансформатор, перемигивались неоновые глазки, мысли брели неспешно, не перескакивая, а как бы переползая с одного на другое... Вот уже месяц исправно пашет хроноприемник. Иван вспомнил, какой ошеломительной радостью ударили первые, как жадно вчитывались в тексты, едва дождавшись расшифровки.
      Потом это, как и следовало, стало просто работой. Только иной раз, прочитав коротенькое сообщение биора, Антон Давыдович хмыкал восторженно, и понятно это было и Алексею и Ивану: стоит только вспомнить, откуда пришло сообщение, так не хмыкнешь, а заорешь - "Рюгевнт - бог войны, с семью лицами, с семью мечами, висящими на бедре и с восьмым обнаженным в руке. Дубовый кумир его весь загажен ласточками, вьющими на нем гнезда. Потрепут - о четырех лицах и с пятым лицом на груди - считается богом четырех времен года"...
      Но в последние дни - Иван это сразу приметил - шеф стал что-то чересчур пристально перечитывать расшифровки. Сначала Иван решил, что виной тому явно оборванная хронограмма, пришедшая неделю назад. Действительно, это не насторожить не могло - что хорошего, если техника забарахлит или того хуже - проход закрывается.
      Он тогда прямо и спросил: "В чем дело?" Антон Давыдович нехотя сказал: "Есть кое-какие подозрения, говорить рано".
      "Чем же его эта хронограмма расстроила?" - подумал Иван, привстал, вытянул из стопки папок красную - в нее складывались хронограммы, требовавшие дополнений. "Чем же она его обеспокоила? - думал Иван, вытащив листок,- непонятностью, что ли?" Света от мигающих лампочек было маловато, но переноску Иван включать не стал - разобрать все-таки можно: "Егда слышим песнивые птице, различными гласы поюще песни красные: елавне же поюще, косы же и сое, влъги и жлъны, щоры же и изоки, ластовицы же и сковранце и ины птице..." Дальше шел пропуск явный, потому что последние строки никак не вязались с предыдущими, это скорее комментарий биора: "подсечно-огневое земледелие, носящее стихийный характер и часто мотивируемое враждебностью леса людям..." Легкое подозрение неясно забрезжило - не ухватить, не понять, но догадка где-то близко, потому что в памяти вдруг ни с того ни с сего всплыла перепалка между шефом и Черняковым, неожиданно вспыхнувшая во время обсуждения окончательной доводки программы биоров.
      Черняков, бледный от злости, чуть не орал: - Природу охранять невозможно и не нужно. Если сужать проблему, можно сказать так: человек заблуждается, думая, что он может охранять природу, забывает, что он часть природы и является фактором эволюционным. Наличие человека является частью эволюционного процесса точно так, как и любое другое живое существо или неживое явление, как любая геологическая категория.
      Как, скажем, землетрясение, ветер, гроза и так далее. Это все принципиально на одном уровне стоит! Конечно, если говорить не об охране природы, а об охране среды - это на первый взгляд, естественно. Стремление к охране среды обитания диктуется инстинктом самосохранения. Да, возможно, сегодня мы, я, в частности, предпочел бы жить в привычных мне природных условиях. Но это же субъективная, сиюминутная точка зрения человека, живущего в этих - ему привычных - условиях. А ведь и сегодня на земле представления об окружающей среде не только не однозначны, они в полном смысле слова полярны! Для эскимоса, живущего на крайнем Севере, средой обитания являются вечные льды, снега и так далее. И он моментально переселился бы к праотцам, будучи вывезенным в Сахару. То же самое произошло бы в обратном случае с сахарским туарегом, среда обитания которого раскаленные пески и все этому сопутствующее. Тут миллион вариантов! Как их совместить? Но, в продолжение той же параллели "эскимос туарег": вполне вероятно, что в результате естественного развития земной шар, например, будет через миллион лет представлять собой зеркально отполированный шар. И с точки зрения тогдашнего обитателя Земли - это будет единственно прекрасно и абсолютно естественно! И наши попытки законсервировать природу в ее нынешнем, приятном нашему глазу состоянии не что иное, как попытка остановить естественный ход, вещей, затормозить и вовсе остановить эволюцию планеты...
      Антон Давидович заговорил ровно, едва сдерживаясь, это было видно: Если позволите, ваши пророчества насчет того, что и как будет на Земле через миллион лет, я оставлю без комментариев. Замечу только, что будущее это продолжение настоящего. И если исчезнет настоящее, будущего просто не будет, извините за невольный каламбур. Так что давайте вернемся к настоящему. Как ни грандиозны масштабы аргументов - от полюса до экватора, тем не менее, коллега, проблема вами сводится примерно к следующему: разводить цветы на подоконнике или не разводить. Однако, когда мы говорим о природе и среде обитания, что в данном случае одно и то же, мы имеем в виду не подоконник. Конечно, туарегу лучше жить в Сахаре, нежели на полюсе. Как и эскимосу лучше не переезжать в Сахару на постоянное жительство. Однако, если тому же туарегу, эскимосу или нам с вами придется пить воду с повышенным содержанием стронция-90 или дышать воздухом, в котором больше дыма, нежели самого воздуха - то все равно, где мы будем это делать: на полюсе, в Сахаре или здесь. Главное, будем делать это недолго - переселение к упомянутым вами праотцам гарантировано...
      Так вот, когда мы говорим об охране среды обитания, мы имеем в виду среду обитания не только Дмитрия Павловича Чернякова, а среду обитания человечества. Которое, независимо от того, где живут отдельные его представители, должно дышать чистым воздухом, пить чистую воду, есть здоровую пищу и так далее. Это первооснова.
      Что же касается человека, как эволюционного фактора, согласен - это безусловный, причем чрезвычайно действенный фактор. Но в отличие от ветра, молнии, землетрясения- этот "фактор" обладает разумом. И поэтому действие его может и должно быть целенаправленным. Больше того, корректирующим, исправляющим те последствия, которые вызваны воздействием сил стихийных. Если говорить элементарно: ураган повалил лес - мы посадим новый. Если же говорить шире, то предстоит борьба не только и не столько с последствиями действия стихийных сил, сколько с самими собой. Иначе говоря, с тысячелетиями внедрявшимся в наше сознание потребительским отношением к природе, суть которого: после нас хоть трава не расти. И когда мы говорим о срубленном по глупости дереве, мы говорим не об этом самом тополе, липе или березе. Мы говорим о дереве, существование которого - условие нашего собственного существования,,. Мы будем летать к звездам, но дышать мы будем той же прозаической газовой смесью, что и далекие наши предки. Но, если мы будем относиться к природе и, в частности, к дереву так, как предки давние и недавние, как очень часто относимся сейчас - то к звездам летать мы не будем. Некому будет летать...
      Вот и сейчас мы надеемся внедриться в эпоху, когда воздействие человека на природу стало активным и очень действенным. Собственно, мы можем и надеемся увидеть, как и на какой идейной базе формировалось отношение к природе - то отношение, с которым мы будем еще долго бороться.
      - Хорошо,- неожиданно согласился Черняков. Но тут же стало ясно, что он просто заходит с другой стороны.- Варианты попадания: первый - никуда, второй - в совершенно непонятное место, третий - в реально существующий Китеж, если он, конечно, существовал вообще. Цель в этом, последнем варианте наблюдение, исследование мира, вырванного из общего эволюционного процесса и возможно совершенно непохожего на наш. Мира, где законы иные, ход эволюции иной. Для нас это своего рода модель, созданная природой, своего рода полигон, на котором испытываются другие, а может, и точно такие, как у нас, пути эволюции. Так вот, если мы окажемся свидетелями чего-то с точки зрения нашего опыта совершенно недопустимого, можем мы попытаться направить ход событий в более разумное русло? И следовательно: не должны ли мы заложить в программу наших биоров способность к принятию такого решения?
      - Ни в коем случае! - отрезал Антон Давыдович. - По двум причинам: всегда можно ошибиться, экстраполируя свои представления о современном нам мире в качестве последней инстанции истины для всех времен - и будущих, и прошлых. История знает множество таких попыток с трагическим исходом. Гибель великих африканских и американских цивилизаций - результат экстраполяции европейского средневекового содержания моральных категорий, фанатичной попытки направить индейскую или африканскую культуру на так называемый "путь истинный"... Вообще же то, о чем вы говорите, похоже на попытку исправить некрасивый с вашей точки зрения нос вашей прабабушки. При всем благородстве такого намерения результат может оказаться плачевным: исправленный нос может понравиться вам, но вовсе не понравиться вашему прадедушке. И в результате прадедушка не женится на прабабушке и, как естественное следствие,- мы останемся с носом, но без потомков, то есть без нас с вами...
      Иван встрепенулся: "звонит?", всмотрелся в подсвечен-, ное окошечко регистратора - цифра стояла прежняя, значит, почудилось. "Да,- мысль вернулась к хронограмме, явно встревожившей шефа,- что-то там происходит либо неожиданное, либо ожидавшееся как худший вариант".
      Решив так, Иван был недалек от истины, но знать об этом, конечно, не мог. "Поживем - увидим"-при всей своей неопределенности этот принцип был совершенно справедлив по существу, и Иван, повторив вполголоса "поживем-увидим", вдруг подумал, что и вправду - не поживешь, не увидишь. Ни сном ни духом ведь не мог он и предполагать несколько лет назад, что после той встряски, от которой едва опомнился, обстоятельства снова воткнут его в ситуацию, умом непредставимую, на ту - прежнюю--и близко не похожую, но такую же явную, живую, хоть на ощупь щупай: не город здесь, а тайга, не бродят по улинам Лжедмнтрии и Тутанхамоны, зато то и дело лезет сквозь зыбкую границу между "сегодня" и "сто миллионов лет назад" такое, что на картинке увидать, и то страшно...
      Алексей что-то громко сказал во сне, Иван покосился, мельком почему-то вспомнилась история со стрелой в Ленинграде, рассказанная вчера Лешей. "Похоже,- вдруг подумалось.- Вполне может быть". Иван вспомнил объяснения Сверливого насчет того, куда на мгновение девается стрела, прежде чем вонзиться в мишень: она вылетает в другое измерение, и парадокс в том, что здесь она отсутствует мгновение, там - в ином измерении-мгновение растягивается на годы или столетия... "Может, это та са-" мая или такая же стрела?"- Алексей вполне мог принять такое объяснение, но Иван решил: "Поди знай, так оно или не так, что зря трепаться?" Мельком вспомнив об этом, Иван вдруг подумал: "Робин Гуд или не Робин Гуд стрелку эту пускал мыкаться по разным временам, кто его знает.
      Но я-то не стрела, что ж меня заносит туда, где обязательно творится что-то такое, от чего, если ум за разум и не заходит, то волосы дыбом встают?" "Спит, Робин Гуд,- покосился на. Алексея Иван,исхитоился-таки меня в это дело воткнуть",- и вдруг встало перед глазами то, что сначала тряхнуло его до стука зубов, вернув в мир, старательно забытый, а потом и потихоньку, исподволь вывело на дорожку, которая в конце концов уткнулась в веселый бережок этого чертова озерца...
      Впрочем, ворчал Иван про себя для порядка или, скажем, по привычке. Давно было ему яснее ясного, что бухнув тогда "пойду", он словом этим распахнул дверь в мир удивительный и необыкновенный и, войдя в эту дверь, нашел не только друзей-товарищей настоящих, но и место свое, на котором, если и сидеть кому, так только ему: вся эта электроника, все эти штучки-дрючки существуют во всем мире в единственном экземпляре, и наворотил этот самый "экземпляр" не кто иной, как Иван Петрович Жуков.
      Тихо звякнуло, Иван встрепенулся, решив, что ослышался, всмотрелся в окошечко регистратора - нет, не ослышался: в прорези выскочила новая циферка-пришла хронограмма.
      Нажав кнопку дешифратора, Иван подождал, пока из прорези выполз листок с текстом, пробежал глазами - всего несколько строк, вроде ничего особенного, хоть и не очень понятно: "однажды ночью... солнце в полнеба... мальчик..." Иван положил листок, прислушался-приемник молчал. Окошко посветлело, на порозовевшем небе четко проступил зубчатый контур верхушек, над озером закурился легкий парок. Подсвеченные встающим солнцем облака медленно уплывали за край окошка, наплывали снова. "Вот и утро,- подумал Иван,- теперь кому вставать, а кому спать ложиться..." Первым, как всегда, проснулся Антон Давыдович,привычку эту свою он объяснял невезением: топчан уж такой достался, стоит так, что первый же солнечный луч прямо в лицо, попробуй поспи.
      Приняв это всерьез, Иван как-то попался на удочку - посоветовал: - Да что - нельзя на бок повернуться?
      - Никак не научусь,- пожаловался шеф,- поворачиваюсь, а ноги с топчана на пол сваливаются, вот и приходится вставать, что поделаешь...
      На этот раз ноги "не свалились", Антон Давыдович просто приподнялся на топчане, потянулся, помахал Ивану рукой, спросил "капитанским голосом": Ну-с, какие новости на борту?
      Иван покосился на Алексея - тот тоже проснулся, но по всему видать, собирается поваляться - притворяется, что спит.
      - Всем хватит,- отозвался Иван,- восемнадцать штук пришло. Нет, девятнадцать - вот эта уже под утро, последняя.
      Антон Давыдович взял двумя пальцами протянутый листок и потемнел.
      - Что такое? - спросил из своего угла Алексей.
      Антон Давыдович, не отвечая, перечел хронограмму и перебросил листок Алексею: - Прочти вслух.
      - Однажды ночью наступит день и встанет солнце в полнеба, и уйдет мальчик, и придет мальчик, и поймут люди, что кончился мир ночи и начался мир дня... Кричит сова...
      - Стихи, что ли? - подал голос Иван.
      - Похоже,- без особой уверенности отозвался Алексей.
      Антон Давыдович молчал.
      - Шеф, может, просветите? - подождав, спросил Алексей.- Чем эта лирика обеспокоила вас?
      - Это не лирика,- невесело сказал Антон Давыдович,- это сигнал: случилось что-то из ряда вон выходящее...
      Иван с Алексеем ждали.
      - Боюсь поверить, но думаю, что биору-одиннадцать пришлось нажать красную кнопку..
      - Но что он мог послать? -- спросил Иван, зная, что ответа на свой вопрос получить не может. Что такое красная кнопка и он и Алексей знали хорошо, но не хуже знали, что вероятность ее включения близка к нулю только теоретически можно представить такое невообразимое стечение обстоятельств, которое может принудить биора к нуль-транспортировке.
      - Что же он мог послать? - напряженно повторил Антон Давыдович и вдруг, ни к кому не обращаясь, пробормотал: - и уйдет мальчик... и придет мальчик... однажды ночью...
      - Антон Давыдович,- Иван ждал.
      - Ну? - как-то нехотя откликнулся шеф.
      - Делать-то что будем?
      - Делать? - Антон Давыдович пристально обвел исподлобья утыканную приборами стену - будто впервые видел, покосился на Алексея и, тряхнув головой, жестко сказал: - Ждать.
      Вертолет невесомо всплыл, завис, упругие толчки воздуха рябью смяли траву, погнали мелкую зыбь oт берега.
      Вертолетчик, обернувшись, прокричал: - Круг почета?
      Антон Давидович отрицательно мотнул подбородком.
      Вертолетчик кивнул, поднял машину повыше и, тарахтя похлеще трактора ДТ-54, вертолет неторопливо поплыл над покачивающимися вершинами, медленно набирая высоту. Уплыла назад вросшая в косогор у самого берега избушка, в которой они прожили без малого три месяца.
      Тусклой голубизной блеснула в последний раз тихая гладь с застывшими в глубине опрокинутыми разлапистыми елями.
      Иван без особого интереса поглядывал в иллюминатор - глазу остановиться не на чем, во все стороны серозеленое море с редкими островками-проплешинами. Разговаривать не хотелось, да и хотелось бы какой тут разговор, орать надо, тарахтит машинка, попробуй перекричи. Антон Давидович то ли дремал, то ли размышлял, прикрыв глаза. Алексей, привалясь к жестяной стенке, чтото почеркивал в записной книжке...
      Первый раз вертолет прилетал неделю назад - вскоре после хронограммы, так встревожившей Антона Давыдовича. Но с тем рейсом улететь не удалось пришлось уступить место доисторическому "сувениру": все вместе - и людей, и аппаратуру, да еще и костяшку в четверть тонны весом - вертолет поднять просто не мог. Тогда Антон Давыдович и решил сначала отправить череп. Это было единственно разумно. Можно было, правда, и часть оборудования погрузить, но шеф, не вдаваясь в подробности, сказал: "Технику потом". Мало того, вертолет вполне мог обернуться за день, ну, в крайнем случае назавтра прилететь, но Антон Давыдович сказал вертолетчику Мите, как само собой разумеющееся: - В общем, ждем через недельку...
      Дураку ясно, обрадовался шеф непредвиденной отсрочке, надеется может, еще оживет приемник.
      С черепом на этот раз управились в два счета, тащить-то никуда не надо было - вертолет повис над местом, где мурашки уже отполировали бедную ящерову головушку до зеркального блеска, сбросил конец с крюком, Иван с Алексеем подцепили тиранозаврика за скулу,: и вертолет, поднявшись повыше, перенес череп на поляну перед избуцжой. Здесь трофей крепко принайтовили под днищем вертолета - всунуть внутрь и думать нечего было. Митя-вертолетчик проверил все крепления, потыкал пальцем в полированную кость, сказал задумчиво: - Чего только возить не приходится...
      Для Ивана эта неделя прошла в обычных хлопотах.
      Сначала пришлось перемонтировать кое-какие линии, чтоб без помех для приемника снять часть аппаратуры. Потом нужно было подготовить к размонтированию самые сложные узлы. Не зря пахал всю неделю: когда вертолет прилетел снова - на съем аппаратуры вместе с погрузкой ушло всего часа три, а не три дня.
      Иван копался с утра до вечера, а у приемника дежурили поочередно Антон Давыдович и Алексей. Но приемник упорно молчал, независимо от того, кто сидел у пульта. Антон Давыдович мрачнел час от чсу - надежда на связь исчезала неумолимо, и тем быстрее, чем меньше оставалось до конца отсрочки, так кстати выпавшей благодаря весу "трофея" и маломощности Митиного вертолета.
      Алексей от вынужденного безделья злел и то и дело приставал к шефу с разговорами, Ивану тоже, может быть, интересными, да в другой обстановке. Он и прислушивался краем уха, возясь с паяльником и кусачками в путанице разноцветных проводов.
      - Вообще-то я полагал, что ты знаком с работами доктора Барга,заметил как-то Антон Давыдович на очередной вопрос Алексея.
      - Успеть бы познакомиться хотя бы с тем, что имеет непосредственное отношение к нам, уважаемый профессор,- невозмутимо отвечал Алексей.- Что же касается доктора Барга, то его интересует английский феодализм, а нас, как мне помнится, нечто другое...
      Иван зло зашипел - зазевавшись, ткнул паяльником не в проводок, а в собственный палец. Покосился - не заметил ли Лешка, уж он этого не пропустит. Нет, не заметил, слушает Антона.
      - В той или иной степени время всегда было элементом человеческого сознания. Человек средневековья воспринимал время как бы в двойном измерении: естественном и историческом, то есть как течение круговое, циклическое и как линейное, развернутое. Но в обоих случаях картина мира, рисовавшаяся ему, была по сути насквозь статичной и лишь внешне подвижной. В этом отразилась вся мера слитности средневекового человека с природой, естественной связанности его сознания родовыми узами, образ жизни, специфика материального производства.
      - Бытие определяет сознание,- неожиданно для себя вставил Иван и тут же, обозлясь на собственное нахальство, отвернулся, преувеличенно пристально вглядываясь в нутро уже развороченного пульта.
      - Совершенно верно,- сказал ему в спину Антон Давыдович,Средневековое общество - в основе своей земледельческое общество. Смена времен года не только диктовала земледельцу характер и ритм его труда, но и формировала многие стороны его мировидения. В этом видении время представляло собой круговорот и измерялось естественными циклами: движением небесных светил, числом снятых урожаев, сменой поколений в роду и так далее, отсчитывалось вехами, хранившимися в памяти, то есть метрикой больших делений. Когда же памяти не хватало, на помощь приходило определение - "с незапамятных времен".
      - Хронограмма номер двенадцать,- напомнил Алексей.
      Иван напряг память - что это за хронограмма? Но вспомнить не смог. Антон Давидович тоже ответил не сразу, но, поразмыслив, согласился: - Да, пожалуй. Примитивное сознание синтетическое.
      Вместо расчленения окружающей действительности на начала природы и человека оно отражает их в нерасторжимом единстве. Вместо различения моментов времени в порядке их следования: прошлое, настоящее, будущее - оно охватывает их, по сути, как одновременные. Человек с подобным мироощущением окружен прошлым, оно продолжается в настоящем, а будущее - это то же "вчера", но которое наступит "завтра".
      - Однажды ночью наступит день и встанет солнце в полнеба, и...Алексей не договорил, замер.
      - Вертолет,- сказал Иван.
      Далекое стрекотание слышалось все явственнее. Недельная отсрочка закончилась, ничего нового не принеся.
      Алексей встал, следом за ним шагнул Антон Давыдович. Иван продолжал ковыряться в схеме и, только когда грохот проплыл над самой крышей, сунул отвертку в карман и вышел. Вертолет стоял чуть накренясь, лопасти винта лениво проворачивались по инерции, мотор уже был выключен...
      Иван поглядывал в иллюминатор. По серо-зеленому морю чуть впереди бежала темная стрекозиная тень. Бежать ей еще часа два, а там - симпатичный "бог в трех лицах" Степан Степанович с его гостеприимными хлопотами, погрузка, поезд и - одним словом, домой...
      - Смотри ты, прямо хоть сейчас в журнале печатай,хмыкнул Алексей.
      - В журналах мы все напечатаем,- отозвался, не поднимая головы, Антон Давыдович.
      Один только день дал шеф передохнуть по возвращении и с ходу сам влез в бумаги по уши, и Алексея с Иваном тоже воткнул. Официально это называется простенько- "готовить отчет", а на самом деле вот уже десятый день корпят всей компанией над рассортировкой материала, накопилось его за три месяца, казалось, не так уж много - а как взялись, голова кругом пошла: одних хронограмм почти триста штук и если не каждая, то уж через одну головоломка. Иван, правда, от этих бумаг спасся - Антон Давыдович велел готовить техническую документацию. Опять же бумаги, конечно, но все-таки ближе к прямому Иванову делу. В общем, так или иначе, а потогонная система, четко налаженная шефом, работала безотказно под почти непрерывное дребезжание телефона, Антон Давыдович сразу по приезде сделал наверху коротенькое сообщение, так что сверху пока не беспокоили - ждали подробного отчета. А вот "сбоку" - из соседних лабораторий-трезвонили ежеминутно с единственным вопросом: "Ну, как?" "Граждане смежники", как их прозвал Алексей,- все эти экологи, историки, лингвисты, фольклористы, одним словом, тьма-тьмущая всех тех, кто прямо, кто косвенно участвовал в подготовке программы, тоже, судя по всему, вставали с солнышком, а ложились за полночь. Все их вопросы варьировались в зависимости от темперамента: "Ну, как дела?", "что слышно у вас?" и "когда же, наконец, черт побери?!" Иван было предложил отключить телефон, но Антон не позволил, велел только звонок приглушить.
      - Да я не научные журналы имею в виду,- сказал Алексей.- Вот эту русалочью песню у нас хоть "Новый мир" с руками оторвет. Хотите послушать?
      Антон Давыдович покосился на часы, подумал, покачал головой: - Ну ладно, объявляю десятиминутный перекур. Иван, бросай дела, Алексей Иванович желает выступить в роли чтеца-декламатора. Поддержим молодой талант, Иван скрипнул стулом, повернулся.
      - Прошу вас, маэстро,- церемонно поклонился Антон Давидович.
      Алексей встал, держа листок в отброшенной руке, раскланялся на три стороны:
      По ком я хмелею, по ком
      Шалела моя голова?
      Зверье от зимы и погонь
      Ютилось ко мне горевать...
      Уже, моя живность.
      Ступай: Твоих я робею затей.
      Ступай. Уже когтем тупа.
      Добра и тепла не содей.
      О зверь, мой двоюродный сын!
      Одна я крестилась толпой,
      Гулена, у трав и осин...
      Звякнул телефон, Иван потянулся, Алексей бросил: "Не бери, подождут" и продолжал:
      А мне не сдыхать и не злеть.
      Но в почве своей борозды
      Давнишний нащупаю след
      - И рот обожгу - не простыл.
      Людскою монетой звеня,
      Людской отираючи пот:
      "Боян! Я ж Мариной звана!"
      А он не поет. Не поет...
      Алексей положил листок. Антон Давидович спросил: - Почему ты решил, что это русалочья?
      - Это не я решил. Товарищ волк, то бишь биор-одиниадцать, под таким грифом передал.
      Умолкнувший было телефон звякнул снова. Иван покосился на Антона Давидовича, тот кивнул и пододвинул к себе бумаги.
      Иван взял трубку. Звонили из институтской проходной.
      Иван по голосу узнал вахтера дядю Васю.
      - Тут к вам человек просится. Выписывать пропуск или как?
      - Что за человек?
      - Да говорит, что приехал специально. Вроде договаривался с вами.
      Иван мгновенно вспомнил странный ночной звонок накануне отъезда в тайгу и, внезапно отчего-то взволновавшись, резко сказал: - Пропусти eе.
      - Что там? - поднял голову от бумаг Антон Давыдович. Иван помолчал, прислушался, за дверью было тихо.
      - Ну? - повторил Антон Давыдович.
      - Вахтер звонил, приехал тот, что звонил тогда, ночью. Ну, который знает, что случилось со змеем. Я велел пропустить.
      - И придет мальчик...- вдруг сказал Алексей.
      Антон Давыдович остро глянул на него. И тут в дверь осторожно постучали.
      Антон Давыдович очень спокойно, может быть, только чуть громче, чем обычно, откликнулся: - Войдите!
      Через порог шагнул невысокий белобрысый парень, с некоторой растерянностью поклонился. Иван пригляделся- ну, парнем его с натяжкой только назовешь, лет за тридцать пять мужику. Просто щупловат, потому на пер вый взгляд моложе выглядит.
      Пока Иван разглядывал посетителя, Антон Давыдович, помолчав, спросил: - Ну-с, чем можем служить?
      - Фамилия моя Кореньков,- напомнил тот и, помявшись, добавил: - Я вам звонил...
      - Я вам писал, чего же боле...- вполголоса сказал Алексей.
      Антон Давыдович посмотрел на него так, что Алексей поежился.
      - Так все-таки чем мы можем быть вам полезны, товарищ Кореньков?
      - Собственно, я ведь объяснил, почему мне нужно с вами встретиться,- с некоторым недоумением сказал Ксь реньков.- По телефону. Перед вашим отъездом.
      - Очень плохо было слышно,- отозвался Иван.
      - И, если честно сказать, то, что удалось расслышать, было весьма похоже на розыгрыш,- вежливо сказал Алексей.
      - На розыгрыш? Какой розыгрыш? - с еще большим недоумением спросил Кореиьков.- Вы решили, что я разыгрываю вас?
      - Не вы,- успокоительно покивал Антон Давыдович.- Мы заподозрили, что кто-то из наших коллег, знающих о готовившемся эксперименте, решил пошутить несколько экстравагантно. Согласитесь, трудно предположить что-либо иное, когда некто звонит и объявляет: я знаю, что случилось с... Змеем Горынычем,
      - Но ведь я в самом деле знаю! - чуть не вскрикнул Кореньков, но сдержавшись, повторил спокойно: - знаю...
      - Как вас зовут? - вдруг спросил Антон Давидович, - Николай Ильич,машинально ответил тот.
      - Так вот, Николай Ильич, я прошу вас взглянуть на вещи нашими глазами и оценить степень вероятности происходящего: звонит или приходит некто и говорит, что он знает нечто определенное о вещах, о которых никто абсолютно ничего знать не может. В первом случае получается, что он знает о результате эксперимента до начала самого эксперимента.- Антон Давидович помолчал, откашлялся.- Во втором случае - тот же человек утверждает, что ему известно нечто конкретное о том, что произошло примерно за десять веков до его собственного рождения. И первое и второе исключено. Единственное объяснение - розыгрыш.
      - И тем не менее я знаю,- в тоне Коренькова не было ни малейшего упрямства, скорее усталая уверенность, - Утверждать можно что угодно,мягко сказал Антон Давидович.- Но стоит ли утверждать недоказуемое?
      - Сейчас, одну минуту,- вдруг сказал Кореньков, лицо его напряглось и он, глядя перед собой отсутствующим взглядом, запинаясь, заговорил:Однажды ночью наступит день... и встанет солнце в полнеба, и уйдет мальчик, и придет мальчик... и поймут люди...
      Алексей почувствовал, что ему не хватает дыхания.
      Иван глядел во все глаза. Антон Давыдович грузно оперся о стол, спросил глухо: - Что вы знаете?
      - Я знаю, что у вас есть сенсокоммуникатор..
      - Это он вам сказал? - быстро спросил Антон Давыдович.
      - Да.
      - И вы хотите им воспользоваться?
      - Иначе нельзя. Я не могу рассказать, я могу вспомнить...
      - Занятно, занятно,- рассеянно бормотал Антон Давыдович и, резко повернувшись к Ивану, то ли попросил, то ли приказал: - Давай машинку.
      Иван бросился к стеллажу в дальнем конце лаборатории. Сеноокоммуникатор, сконструированный когда-то Алексеем, приспособленный Иваном для программирования биоров, был запихнут за груду других до поры ненужных приборов. Иван вытащил шлем, быстро осмотрел - вроде в норме, подсоединил провода к клеммам блока питания. "Если батареи не сели, тогда порядок",- пронеслась мысль. Аппарат сепсокоммуникации в свое время очень пригодился: с его помощью устанавливался мысленный контакт между программистом и биором.
      - Спасибо,- кивнул Антон Давыдович, когда Иван положил аппарат перед ним, и спросил: - Иван Петрович, а мы можем получить запись мысленной информации?
      Иван мгновенно ответил: - Да.
      - Ну, пожалуйста,- сказал Антон Давыдович и, повернувдиись, спросил: Если не возражаете, Николай Ильич, можем попробовать.
      - Конечно,- ответил тот.
      Иван быстро подсоединил выходы сенсокоммуникатора к дешифратору хронограмм, проверил напряжение, пере двинул тумблер в положение "автоматика" и сказал: - Можно...
      - Вы готовы, Николай Ильич? - спокойно спросил Антон Давыдович.
      - Да.
      - Алексей, помоги, пожалуйста, надеть шлем...
      Дешифратор низко загудел, легко застрекотало печатающее устройство, из подающей прорези поползла широкая бумажная лента...
      Снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеб, и зимою был глад, осмина ржи стоила гривну... В следующем годе также глад: люто было, осмина ржи стоила две гривны, малая кадка по семи кун, и ели люди лист липовый...- он замотал головой, пытаясь стряхнуть нелепый сон. Но это был не сон, и он это знал, но вскочил из-за стола, швырнул рейсфедер на доску, как будто надеясь, что резкий стук собьет странное состояние, наплывшее на него снова - ив который уже раз... Но рейсфедер только равнодушно звякнул, а у него в ушах продолжал звучать далекий детский голосок, вдруг сменявшийся сип лым старческим шепотом и снова выраставший до пронзительной высоты: ...и ели люди лист липовый, кору березовую, солому, мох, падали мертвые от глада, трупы валя лись по улицам, на торгу, по путям и всюду... Наняли наемщиков возить мертвяков из города, от смрада нельзя было выйти из дому, печаль, беда на всех!..
      Голосок умолк, как оборвался, а может, его заглушил странный непривычный шум, ворвавшийся в комнату,- заколотила в стекло ветка, жалобно заскрипели стволы, тонко свистя, завертелся, ероша темную хвою ветер, грозя разнести избушку по бревнышку, загудел, застонал Дикий бор...
      "Какой бор? Откуда бор?" - закричало у него внутри, и он обессиленно осел на стул. Шум пропал, как не было.
      В чистом окне ("какая ветка? Девятый этаж!" - мелькнуло в голове) на фоне оседающего в закат солнца черными пушечными стволами уперлись в небо четыре трубы, увенчанные подсолнуховыми коронками рыжего дыма. Химзавод. Первая очередь. Слева белыми кораблями уплывают в закат многоэтажные громады с пламенеющими от последних лучей окнами - красиво и больно смотреть.
      Он подался вперед, к окну. Справа от химзавода - между корпусами его и кольцевой дорогой - узенькой полоской протянулся лесок, не лесок даже, а так - лесишко, в глупой надежде уцепившийся корнями за землю, которая уже т принадлежит ему. Три года назад он, этот сегодняшний лесишко, жалкий остаток, темными шуршащими валами укатывал за горизонт. "И впрямь был дикий бор", - подумалось. Но прогресс - штука серьезная: плывут теперь до горизонта белые громады, дымят день и ночь трубы химзавода, в чьих цехах рождается то, что за миллионы лет не сумела создать природа, создавшая этот лес.
      Бывший лес. Совсем бывший, хотя и цепляется из последних своих силенок за клочок у кольцевой дороги.
      Правда, до вчерашнего дня лесишко мог еще надеяться выжить - стать, на худой конец, если не парком культуры и отдыха, то хотя бы сквериком. Но кто-то умный подвел итог вспыхнувшим было спорам: "Природа не храм, а мастерская. И снявши голову, по воласам не плачут. Сколько там кислорода давал гектар леса, я не знаю, а вот по производству азотной кислоты город план перевыполнил. Кислорода, слава богу, хватает, и если бы этот лес азотную кислоту давал, тогда другое дело..." Фу, черт побери, вроде отошло. Он присел к столу, взял рейсфедер - работы оставалось немного, еще несколько линий и планировка корпусов второй очереди химзавода вчерне закончена - стоять они будут вплотную к кольце вой дороге...
      Серая тень, как туманный мазок по оконному стеклу, промелькнула и истаяла. Но в этот неуловимый миг, словно время внезапно застыло, он успел разглядеть ее янтарные, словно подсвеченные изнутри, недвижно круглые глаза, распахнутый в беззвучном крике клюв... Тень истаяла, и стих царапнувший слух неслышимый вскрик... "Тьфу, наваждение",- передернул он плечами и провел линию, стараясь сосредоточиться, но беспокойство не уходило...
      Началось это недели три назад. Воскресным утром забрел он в зоопарк зачем? Так просто. Детишки галдели у обезьянника. Лев равнодушно спал, повернувшись к глазеющим наименее приличной частью. В птичьем вольере здоровенные попугаи возмущенно трещали клювами на расхрабрившихся воробьишек - воробьи, конечно, побаивались, но зерно таскали исправно прямо из-под носа заморских собратий. Все это было интересно, но не очень.
      Что-то как будто тащило его мимо, ненавязчиво, но настойчиво - он это понял только потом. А сейчас, прошагав мимо всяческой экзотики, он неожиданно для себя остановился у клетки, в которой по невидимому и точному кругу диаметром в два метра безостановочно бежал серый худой зверь. Глядя прямо перед собой, не обращая никакого внимания на выкрики столпившихся у клетки людей, волк мчал по одному ему видимому кругу к одному ему видимой цели.
      - За время, что он тут сидит, а вернее, бегает,- заметил кто-то из зевак,- он землю, наверное, раза три обежал! Чемпион!
      В толпе засмеялись. Кто-то откликнулся: "Надо бы спидометр ему поставить!" А волк бежал, бежал по своему бесконечному кругу, каждые пять секунд возвращаясь к тому месту, от которого начал свой нескончаемый бег. А он вдруг подумал, что у каждого есть свой круг - у кого больше, у кого меньше, но каждый рано или поздно прибежит к той единственной, никому не известной точке, где начинался его круг...
      Потом волк пришел к нему домой, глубокой ночью - он уже спал. Волк вежливо, но настойчиво растолкал его и сказал: - Хочешь, покажу фокус? Смотри.
      Окно, в сторону которого волк небрежно махнул лапой, неожиданно раздалось в ширину и высоту, и через мгновение никогда не виденный пейзаж открылся ему: до самого горизонта, одна к одной, во все стороны, насколько хватает глаз, частокол высоченных труб стоял ровными, как солдатские, шеренгами, уходя макушками в низко плывущие по серому небу рыжие тучи дыма. И резкий запах рванул ноздри. А окошко затуманилось и тут же посветлело, распахнувшись в необъятную, необозримую пустоту.
      И вдруг он увидел, вдалеке небольшой, ощетинившийся иголками шар, невесомо плывущий в пустоте. "Еж, что ли?" - пронеслась мысль, но, вглядевшись, понял и почему-то нe удивился нисколько: он на космическом корабле, и в иллюминаторе никакой не еж, а шар земной, утыканный трубами, плывет по путям своим, кутаясь в рыжую дымку.
      Не успел он как следует разглядеть "ежа", как вдруг на поверхности шарика стало происходить что-то непонятное - ив несколько мгновений "еж" был острижен наголо, а еще через мгновение засверкал отполированно, как бильярдный шар.
      Снова помутнело окошко и он зажмурился от внезапно ударившего в зрачки ослепляющего света. А когда решился чуть приоткрыть веки, увидел, что во все стороны уходит нестерпимо сверкающая в лучах низкого солнца никелированная пустыня - и он стоит в самом центре ее.
      "Где я?" - горячечно пронеслось в гелове, и тут же раздался голос: На Земле.
      Он оглянулся - позади на зеркально никелированной плите сидел волк, прикрыв глаза лапой.
      - С точки зрения науки и красоты наиболее целесообразной формой поверхности планеты является идеально отполированная поверхность шара.
      - Что ты сказал? - переспросил он.
      - Это не я сказал,- ответил волк.
      - А кто? - спросил он, оглядываясь. Кроме них двоих, на гигантском зеркале не было никого. "Если не считать наших отражений",- подумалось неожиданно спокойно.
      - Придет время, ты все вспомнишь...
      Он отвернулся от зверя, шагнул вперед, осторожно пробуя ногой никелированную землю, поскользнулся и, падая, увидел, как поползла куда-то вверх сверкающая пустыня, и через секунду, придя в себя от падения, увидел, что сидит на полу рядом с собственной кроватью, в окне привычная Большая Медведица, и никакого волка нет и не было, потому что все это дикий и непонятный coн...
      Вспомнив сейчас об этом, он передернул плечами.
      "Придет время - все вспомнишь". Что - все? По правде говоря, кое-что ему хотелось бы вспомнить. Что-то такое вышло с памятью: не сохранилось в ней ничего из раннего детства - даже лиц родителей, которые или умерли, или потерялись где-то, потому что, учась в первом классе, он уже жил в Детдоме,- и вот от этой точки отсчета работала память. Вспомнить, что было раньше, ему, конечно, хотелось, но, как человек взрослый - тридцать пять всетаки без малого - понимал, что, если и не вспомнится, беда небольшая.
      Он провел последнюю линию, положил рейсфедер и встал, потянувшись,главное сделано. И вдруг кто-то рванул его за плечо и, едва устояв, он повернулся и увидел себя: маленький русый мальчик в кольце надвинувшихся рыжих бород и горящих злобой и страхом глаз. И услышал свой голос тоненький, детский, ломающийся в грозной тишине: - ...сыграл сыну Ростиславу свадьбу богатую, какой не бывало на свете, пировали ла ней с лишком двадцать князей... Снохе же своей дал много даров и город Брягин...
      Голосок заглох во внезапном ропоте и снова возник: - ...снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеб и зимою был глад... и ели люди лист липовый, мох, кору березовую...
      Мелькнула серая невесомая тень, пошла кругами, ропот внезапно стих - и громкий крик совы упал в тишину, взорвавшуюся воплем: - Знамение божие! В костер его! В костер!
      Ревущие бороды надвинулись близко-близко, он почувствовал жесткие пальцы, вцепившиеся в его плечи и руки, и рев у самого уха, и понял конец.
      И вдруг все исчезло. Звенящим водопадом обрушилась тишина. И в следующее мгновение он все вспомнил...
      ...Шам... шам... Шелестело все ближе. Кикимора разлепила правое смотрило, потянула воздух - ноздрю защекотало - трясинкой пахнет.
      ...Шам... шам...- шуршало рядом.
      "Мокоша бродит",- догадалась кикимора и тихонько шушукнула: - Мокоша!
      - Ась? - полошливо откликнулся кто-то за кустом.
      Ветка шевельнулась, отодвинулась, из-за куста выглянул пень. Постоял в нерешимости, вглядывался, потом с тихим шуршанием вздохнул -разглядел: - А, это ты, кикимора...
      Пень поерзал, повернулся вокруг себя и обернулся Мокошей.
      - Аи не спится? - бормотал, присев на мшистую кочку, Мокоша, мостя лапти так, чтобы где посуше,- Аи человеки донимают?
      Кикимора поежилась, трясина пошла кругами. Разлепив второе смотрило, вылезла на берег болотца.
      - И не говори, донимают,- вздохнула.- Шастают тут и пеша, и коньми. Козлищево болото все запакости ли - сыплют чего-то...
      - И-и, то-то и оно-то,- мотнул корявой бородой Мокоша,- бога забыли человеки.- И обиженно спросил: - Бог я или кто?
      - Бог, бог,- закивала кикимора.- А то как же.
      - Ага, бог! Забыли они. Лешим прозвали. Лешим! - в злости и обиде плюнул Мокоша, попал себе на лапоть, еще больше обиделся.
      Далеко над деревьями полыхнуло что-то, грохотнуло, потом потянуло теплом.
      - Аи, чего это? - обеспокоилась кикимора.
      - Чего-чего,- проворчал Мокоша.- Аи не слыхала? Человеки Змия поймали. Пахать на нем хотят. А может, уж пашут.
      - Как так поймали? Змия? - подивилась кикимора. - Как это Змия поймать можно?
      - А вот поймали. Богатырь какой-то объявился.
      - Аи-аи! - лицемерно приквакивала кикимора. Змия она не любила - да за что любить? Дохнет мимоходом - полболота- как не бывало, сушь проклятая.- И что ж теперь будет?
      - А то и будет. Пахать станут... Ой, забыли бога человеки,- и снова в обиде вскинулся Мокоша: - Я-то бог или кто?
      - Бог, бог,- согласилась кикимора, - А они - леший!
      - Бог, бог!
      Где-то далеко хрустнула ветка, потом еще - ближе.
      Легко заржал конь.
      - Человеки едут! -догадалась кикимора.
      Мокоша скрипнул туловом, оборотился на шорохи, - Едут. Должно, Змиевым обидчикам в подмогу, - Пугнем? -- И то!
      Человеки выехали на край болота, гуськом потянулись по берегу.
      - Ой, много! - прошуршала кикимора.- Пугать-то будем?
      - Много,- засомневался Мокоша, Пугать ирбоялись.
      Но когда последний человек проезжал мимо куста, за которым хоронился Мокоша, не удержался он и сунул коню под брюхо острый сучок. Конь вскинулся, кося глазом, всхрапнул. Человек осадил коня, наклонился над кустом, увидел Мокошу. Гикнул зло и, наклонясь, ухватил Мокошу за бороду.
      "Ой!" - дернулся Мокоша и вмиг оборотился пнем мшелым, оставив в руке у человека сухую ветку - клок бороды. Человек бросил ветку, наладил стрелу и пустил наугад в чащобу.
      Стрела свистнула над ухом у кикиморы, хоронившейся за палой лесиной. Вскинулась она и, ломая ветки, кинулась наутек, вереща беспамятно: "ой-ой-ой...", эхом раскатываясь.
      - Что там? - крикнули из-за кустов.
      Отставший, затолкав лук в саадак, бросил сердито: - А, развелось в лесу всякой нечисти...
      Мокоша обиженно вздохнул, но шевельнуться не решился, долго ждал, пока топот конский стих вдали. Потом тихо позвал: - Кикимора, а, кикимора...
      Никто не отозвался.
      - Вдерлась-поди в самую чащобу,- бормотнул сам себе Мокоша,- с перепугу. И то, как не испугаешься... Ой, забыли бога человеки...
      В лесу всегда страшно. Но лукошко полно уже выше краев, и все отбором-перебором - грибачки один к одному, как голыши-окатыши. Не только бабка, но и дед Несвят похвалит. Он перехватил лукошко в другую руку и по тропинке-бегушке заторопился к опушине, где сумрак и мрак только к ночи подступают. А здесь, хоть солнце и на самой середине пути, не каждый луч пробьется до земли, и сумрак зеленый теснит тропку со всех сторон. А в сумраке том кто знает, что таится и что хоронится, стережет...
      Тропка бежала, ручейком огибая мшистые камни, камешки поменьше обтекала с обеих сторон, ныряла в палую листву, зарастала травой-задорожником, петляла меж красными стволами в медовых смоляных накрапах. То там, то сям из-под низкой ветки или из-за обросшего пня выглядывал грибачок-лесовичок, а то и целая стайка. Но места в лукошке уже не было. Так и оставались они стоять- для другого человека, или для белки-катерички, или клубка-колючки Так и есть - вон у пня колючка грибачок обхаживает. Завидел человека на тропинке, мигом в клубок свернулся-на, бери, колись... Не буду трогать, не бойся! Однажды он принес из лесу клубок-колючку, так дед Несвят отнял и тут же в огонь кинул. Колючка запищал, развернулся, да поздно. Жалко было колючку, а Несвят-дед так посмотрел, самого в огонь бы кинул. Но сказал только: - Пакость всякую лесную на двор тащишь? Аль закона не знаешь? Так знай: лес по себе, мы по себе. Пропади он пропадом, этот лес!
      "А как же грибачки?" - подумал он тогда, и дед словно услышал и, хмуро бросил, вороша угли: - Что можно взять, то тебе велят взять...
      И вот с утра по грибачки послали...
      Глухой шорох пробежал где-то за стеной деревьев и смолк. Зябко поежился, перехватил лукошко покрепче. В лесу всегда тишина и сумрак. Даже птицы не поют, все ближе к опушке держатся. А ластовицы, те к лесу и не подлетают, в городище живут. Тишина, сумрак, шорох глухой. Только просвистит в ветвях, качнет легко вершины Похвист-бог, но тут же уляжется, не время ему. Это в ревун-месяц засвистит он, ероша хвою, проклубит прахом по улице, грозовую тучу накатит, ударит под стреху, взвоет страшно и дико: "Ррразнесу избу по бревнышку!
      Ууу-у-у!" А сейчас тишина, сумрак, шорохи неясные, поди знай, кто бродит, хоронясь за кустами. Того и гляди подстережет тебя ширяй-чудище, или кикимора, или шихири-коротышки, утащут в бурелом-чащобу, защекочут-залоскочут до смерти... Впереди, за кустом, слева от тропки что-то чуть слышно треснуло. Вот оно! - обмер. На тропку легко выпрыгнул ушастик, присел и тут же сиганул в кусты. От сердца отлегло, А вон уже и дуб поворотный, за ним тропка сворачивает, а там уже и опушина. Он припустил вприпрыжку. Все, лес уже считай позади, и шихири, и кикиморы, и другая человеку страшная нечисть!
      И когда до поворота оставалось локтей на один-два прыжка, из-за корявого тулова дуба выдвинулось что-то темное-огромное, заслонило дорогу, но, вскрикнув, он успел рвануться в сторону. В лицо ему метнулась ветка, едва уберегся, другая ухватила за плечо, еле вырвался...
      Опомнился только, когда из последних сил вырвался из цепкого зеленого мрака на поросшую мелким желтяком поляну. Присел на дикий камень, кругло торчавший посреди прогалины, отдышался, огляделся - деревья вокруг стоят стеной, высокие, до самого солнца достают, бока ему щекочут, чтоб жарче светило. Наброска в двух местах разодрана от ворота до подола, в лукошке грибачков осталась едва половина. "И то, - вздохнул,- все бы мог растерять..." Ну, отдышался вроде. И надо бы встать да идти, но сил не было. Страх не то чтобы ушел, а затаился где-то - он терпеливый, подождет, когда надо - набросится.
      "Камень-то какой теплый",- подумал он, и вдруг послышалось ему тихое гудение. "Что это? - прислушался. - Неужто камень?" Приложился ухом - так и есть, камень гудит, внутри что-то то и дело пощелкивает, пошумливает.
      Что бы это и с чего? И тут за деревьями что-то затрещало, дохнуло зноем. Он бросился на землю, прижавшись к теплому боку камня. Из-за качнувшихся вершин выплыл, медленно взмахивая черными когтистыми крыльями, Змий Горыныч.
      "Заметит, не заметит?" - заколотилось в груди так, что испугался еще больше - Змий услышит.
      Чудище-горынище, вертя головами, покружил над поляной, дохнул разок пламенем - забавлялся, потом взмахнул перепончатыми крыльями и, резко взмыв в высоту, полетел куда-то.
      Не заметил! - еще одна страшная опасность пролетела, едва не задев его. Уж что страшнее Змия Горыныча!
      "И как его Богдыня-дурачок поймал?" - снова подивился про себя он. И как не дивиться - на прошлой седмице, в конце зарев-месяца чудо великое свершилось, все городище вымело, кто от страху в гонтину Святовидову забился- под божью защиту, кто в подпол полез. А крику, крику! И все оттого, что гонясь за Богдыней-дурачком, страшилище залесное Змий Горыныч меднобокий, сыроядец человеческий, к самому тыну городища приполз, ревя громом и хвостищем колотя так, что земля тряслась. Красные глазищи с бычий пузырь каждый, из ноздрищ пламя пышет. А рев-то, рев!
      Потом тише стало, подумали - ушел чудище, может, съел дурачка Богдыню, туда ему и дорога, а может, затаился. Кто посмелее, на кровлю полез, хоть и низко, а все ж виднее. Рты пораззевали, слова вымолвить не могут, и помалу все городище, и стар и мал, полезло на кровли, повисло на тыне, едва не повалили. И, разглядев, что же там такое деется, какой-то малец ахнул: - Да он же на нем пашет!
      И вправду-Змий Горыныч тащил плут, вертел головами, сучил всеми шестью лапами, когтищами землю рыл, огнем пыхал, хвостом бил, а плуг тащил. А Богдыня попрыгивал позади да еше покрикивал: "У, чудище ледащее! Паши!" И не успели наахаться люди, как выросли вкруг городища три вала земляных высоких, выше тына куда. И тут Змий вдруг остановился, изогнул всё три шеи назад и заревел в три горла так, что Богдыню по земле покатило, как лист сухой. Да и многие, с тына повалившись, в подпол наладились. А Змий в единый миг левой пастью перекусил постромки, расправил крылища и взмыл. Тут снова страх великий объял городище-что-то теперь чудище сделает?!
      Но чудище только блеснул медными боками и, распустив хвостище, медленно облетел пахоту свою, будто проверяя, и свернул к лесу.
      Долго тогда гадали - вернется, не вернется? Не вернулся.
      "А вдруг сейчас вернется?" - одна эта мысль подняла его на ноги и он, подхватив лукошко с гудящего камня, побрел через полянку. Впереди неизвестная дорога, бурелом-чащоба, шихари-коротышки и у поворотного дуба то темное-огромное, в котором только слепой не признал бы ширяя-чудище...
      - Мальчик, а, мальчик...- тихо позвал кто-то.
      Он обернулся, чуть не выронив лукошко. Из-за куста выглядывал волк. Волк подмигнул, повертел головой - огляделся по сторонам -и шагнул из-за куста.
      Прижав к себе лукошко, он подумал вдруг: "У волков же шея не поворачивается..." - Я еще не то умею! - пообещал волк.
      Мальчик в оцепенении смотрел, как, мягко ступая, громадный волчище приближается к нему и понял: сейчас он его съест...
      Волк остановился, присел на задние лапы, мотнул головой и сказал: - Не съем. Не бойся. Я энергию другим способом получаю.
      Мальчик понял только, что волк обещает не есть его.
      Мальчику было семь лет и ему было достаточно обещания, чтобы поверить. Но страх - который уже за сегодняшний день! - уйдя, унес с собой и силы. И мальчик, чувствуя, что ноги подгибаются, присел на пенек.
      Волк сидел перед ним серой глыбиной и, вывалив красный язычище, тоже отдыхал.
      "Бабка Непрядва говорила, что не только люди умеют разговаривать, а я не верил",- подумал мальчик.
      - Права была бабка Непрядва,- тут же отозвался волк.
      Страх прошел совсем, но пришло удивление. Мальчик разлепил губы и решился: - А откуда ты знаешь, что я подумал?
      Волк, не задумываясь, объяснил: - Телепатия. Передача мысли на расстояние,- потом почесал лапой за ухом и добавил: - Впрочем, хотя явление и существует, сам термин родится этак веков через десять.
      Мальчик ничего не понял, но не огорчился - он давно заметил, что у взрослых не всегда все поймешь.
      - А как тебя зовут? - совсем осмелел он.
      - БРВ-одиннадцать,- машинально ответил волк, но тут же, вроде опомнившись, сказал с некоторым неудовольствием: - Как-как - волк! Ты что сам не видишь?
      - Вижу,- подтвердил мальчик.- А меня зовут...
      Волк перебил: - Эта информация излишня. Других знакомых мальчиков у меня нет, и по программе не будет. Так что звать я тебя буду просто: мальчик. Ты ведь мальчик?
      - Ну,- подтвердил мальчик.
      - Вот и ладно, договорились,- довольно сказал волк.- У тебя ведь других знакомых волков нет?
      - Нету,- впервые за весь день засмеялся мальчик.
      - Ну, и все. Значит мы с тобой просто: ты - мальчик, я - волк.
      Мальчик кивнул, а волк добавил непонятно: - Абсолютная точность и абсолютная ясность!
      А потом - деревья бежали мимо, как будто кто-то гнался за ними, у самого уха пролетали ветки, в глазах рябило зеленью, свистело в ушах, щеки жег невесть откуда взявшийся ветер-волк мчал по одному ему ведомому пути, нырял в чащобу, выскакивал на поляну и снова в чащу, через бурелом. А он, прижав лукошко к себе, вцепился в серую шкуру - рви, не оторвать... Ну, вот и опушина, он понял это носом: вся опушина поросла медыньтравою, целый день гудят над ней пчелы. "Может, в том к-змне пчелы живут?" - мелькнула мысль, а волк вывернул влево, перемахнул через корягу и стал.
      - Ну все, приехали, Иван-царевич.
      - Что? - спросил мальчик, слезая с волчьей спины.
      - А, это из другой сказки,- сказал волк.-Тут тебе вот так прямиком чуть пройти - и Китеж ваш виден.
      - Что видно? - не понял мальчик.
      - Ты где живешь? - спросил волк.
      - В Гордынь-городище.
      - Ну, пусть будет Гордынь-городище,- махнул лапой волк, задумался и сказал то ли мальчику, то ли самому себе: - Интересная деталь Гордынь-городище. Этимология ясна. Впрочем, ниточка слабенькая Китеж-Гордынь...
      Хотя временные напластования, провал в параллельное измерение... Над этим стоит подумать...
      Пока волк рассуждал, мальчик смотрел на него и думал: "Какой же он огромный, с вола, наверное. Разве такие волки бывают?" Волк, прервав свои рассуждения, сказал: - Всякие бывают. В зависимости от задачи.
      Мальчик спохватился - солнце уже совсем высоко, и, поклонясь низко, сказал: - Спаси бог тебя!
      Волк забормотал: - Без бога не до порога... До бога высоко, а до царя далеко... На бога надейся, а сам не плошай... Архаика, дикая архаика. А тут буковка отскочила, и слово живет тысячелетия - спасибо...
      - Я пойду,- несмело сказал мальчик.- Мне еще через змиевы валы перелезать.
      - Постой-постой,- заинтересовался волк.- Что перелезать?
      - Валы змиевы. Который Змий опахал.
      - Какой еще Змий? - обеспокоенно и раздраженно спросил волк.
      - Ну Змий Горыныч, какой еще. Его Богдыня-дурачок поймал и городище трижды опахал. Я сам видел. Страшно!
      - Так-так,- хмуро сказал волк.- Занятно. И где же вы Змия держите?
      - А он улетел. Оборвал постромки и улетел.
      - Так-так,- повторил волк.- Занятно... Ну, ладно, прощай, мальчик.
      - Прощай,- ответил мальчик и вдруг почувствовал, что сейчас заплачет.
      Волк, не останавливаясь, повернул голову и сказал: - Не плачь. Будешь в лесу, я тебя обязательно найду. Ты только позови про себя, подумай: волк, волк!
      - И ты услышишь? - недоверчиво спросил мальчик.
      - Услышу,- заверил волк.- Я один блок уже настроил на твои биотоки.,.
      Мальчик долго смотрел вслед, в сомкнувшуюся зелень, потом, словно опомнясь, зашагал домой.
      Дед Несвят у порога возится - мережу вяжет, чернугу в Серебрянке ловить, Мальчик молча поклонился в пояс.
      Дед зыркнул искоса, и опять за свое.
      "Спросить бы, где бабка,- маялся мальчик,- да как спросишь? Занят дед, обругает..." И тут дверка скрипнула, выглянула бабка Непрядва, обрадовалась: - Пришел, голыш-окатыш?
      Дед хмур всегда, не поймешь, не угадаешь - что делать, чтоб не гневить, как в тягость не быть... А бабка Непрядва жалеет. Жалеть-то жалеет, да втихомолку - Несвят крут, гневлив, впоперек себе не допустит. Привык к тому мальчик, да как не привыкнуть - третий год у деда с бабкой мыкается. С той самой поры, как отцюшку с матюшкой коченеги налетевшие в полон увели на погибель.
      Ему тогда как раз четвертое лето миновало. Спаси бог деда с бабкой взяли к себе, своих чад не дал Ярило...
      Насмелился как-то мальчик, спросил деда-да кто такие коченеги эти, что отца с матей умыкнули, да как случилось такое? Дед отмахнулся, пробурчал нехотя: - Какие, какие... О трех ногах, скачут выше дерева, голова, как яйцо, бритая...- а сам подумал: "придет час, узнаешь, ведуново семя..." Откуда было знать мальчонке, что никаких коченегов о ту пору и близко не было, а утопили отца с матерью по рюгевитову велению в озере Серебрянке за то, что ведуны они были и ведунье Марьице Белке Кудимовой дочке бежать помогли...
      Бабка перебрала грибачки, похваливая, приговаривая: - Хороши печерички, хороши... Хоть и невелик улов - да богат.
      - Бабушка,- не удержался мальчик,- а знаешь кого я в лесу встретил?
      - Ну? - встревожилась бабка, о грибачках забыла - лес-то темный, нечисти полный,- ну?
      - Волка. Говорящего!
      - Да ну тебя! - облегченно засмеялась бабка.- Вот придумщик-то! Байки тебе складывать. Где ж такое видано?
      - Ты сама ведь говорила, что зверье разговаривать может!
      - Может-то может, да по-своему. А по-человечьи - это только в байках-складках,- улыбнулась бабка и погладила глупыша-несмышленыша по головенке, Дед Несвят от порога вдруг бросил: - Какие там еще байки?
      - Да вот глупыш глупый чего рассказывает...
      Дед потемнел лицом: - Какие волки? Волков всех повыбили давно, слава Святовиду,- и тяжело посмотрел на мальчика: - Не врешь? Если не врешь, худо...
      В ухе засвербило, ровно кто соломинкой балует, мочи нет. Косыря рукой ткнул наугад, спросонья не попал. Продрал глаза, бормотнул: "у, домовик, нежить поганая", огляделся. Домовик успел схорониться. Косыря мутно всмотрелся, прислушался - так и есть: за печкой шуршит... нежить. Нащупал полено в изголовье, примерился. Попал, не попал - затаился суседушко, не шуршит.
      - То-то,- Косыря сполз с лежанки, выпрямился на одной ноге - и искры из глаз: макушкой в матицу угодил.
      Хлопнулся на лежанку, поерзал, пощупал голову и обозлился насмерть: у, домовик, нежить, мало в ухе щекочет, спать не дает, теперь едва голову не проломил!
      - Врешь, не возьмешь! - залютовал Косыря,-не ты меня, я тебя изведу!
      За печкой насмешливо прошуршало.
      - у-у! - взвыл Косыря и в беспамятстве саданул первым, что под руку попало. Под руку попал горшок, новенький, только намедни у Черепана-горшечника за целую репу взятый. Косыре до слез стало обидно репу за черепки... Третье лето воюет он с шутовиком-обидчиком, да все без толку. Затаил зло на хозяина доможил незваный, итак и норовит Косырю извести. И с чего, с чего? Заметить обиду хочет! Три лета тому, когда Косыря на Марьицу глаз положил, первым делом взялся новую хоромину городить.
      И не потому, что прежняя худа была. Хоть и шушукались мужики: три кола вбито, бороной накрыто, и то дом! Одному что, в ус не дуй. А тут девку брать, хошь не хошь, вертись не вертись - а в прежней двоим никак, хоть ты тресни. Вот и позвал мужиков, не пожадничал - одной репни котел наварил, да чернобылки три кухля выставил.
      Разоренье чистое, да пришлось звать, на одной ноге скакать можно, а тут не скакать надо, а копать. Пришлось звать... В неделю братина, в понедельник - хмелина, но ямину выкопали знатную - на аршин в землю, три аршина впоперек. Матицу эту самую, балку-поперечницу, из сухой осины вытесали, накат из жердей в подбор настелили, черной землицей засыпали, укатали-утоптали - не земля, камень, ни дождю крышу не взять, ни гороху ледяному. На славу хоромина вышла, впору посажонку княжому палаты... Все бы хорошо, да стало Косыре жалко добро свое переводить - было бы на кого, на мужиков еще ладно, жалко - да куда деться? А тут на тебе - домовому кашу вари! И не стал Косыря кашу варить, а замотал в старое корзно посконное пустой горшок да подвесил к матице. С виду все как есть, поди знай, что горшок пустой.
      Мужики пришли на святины, еще кухоль квашеного меду выдули, поглядели на корзно под матицей, похвалили: блюдешь обычку, доволен будет суседушко...
      Мужики-то похвалили, а нежить эта поганая, домовиксуседко, перебравшись ночью темной из старой хоромины в новую, полез, видно, под матицу, корзно распустил, нос в горшок - ан, он пустой! И обиделся насмерть.
      Поначалу Косыря, пробудясь в холодном поту от баловства доможила незваного, орал в темноту: "Я тебя жить здесь допущаю, а тебе и кашу еще подавай, нечисть поганая!" За печкой что-то шуршало, пофыркивало - домовой затаивался до поры до времени. Но только до поры до времени. Косыря пощупал гулю на макушке, встал, покосясь на матицу, запрыгал к порогу.
      Шкура лошажья - дыра на дыре, шерсть повылезла - еще в старой хоромине дверью-навешенкой исправно служила, да тут третье лето - зиму, срок и вышел. Сейчас еще ладно, а как задует чичера осенняя, да с дождем, да со снегом квашеным, только знай дыры затыкай, и на лежанке не улежишь, все выдувает. Но то зимой-осенью, а сейчас ничего, опять же дырки к делу: сиди себе да гляди - все кругом видать, а тебя самого ни-ни.
      Отогнув шкуру, полез через порог, с одной ногой маятно, да где взять вторую - коченеги отъели, не воротишь.
      Примостился у порога на бревнышке, прислушался - не шуршит ли там; позади, за шкурой вражина. Нет, молчком сидит.
      Пригрело солнышко, разморило Косырю. Разморитьто, конечно, разморило, но это как посмотреть: сидит у порожка косматый, кудлатый, носище в полрепы, то ли дремлет, то ли спит. Не каждый углядит косой цепкий из-под бровей зырк - ничто окрест не укроется.
      Над Черепановым дворишем дымок сизый облаком - печь дымит, Черепан горшки-корчаги жжет. Чего не жечь: горшок - репа, горшок - репа, "И где это видано, чтоб за корчагу репу целую давать? Я вон дал, да где горшок?" Косырю аж перекосило, злоба накатила - вспомнил груду черепков у печки. Хоть бы попал в домового - и то утешение, а так - ни репы, ни горшка; Только шишка на макушке.
      На горе кругом дуба великого крепким заплотом, покрепче тына, темнеет Святовидова гонтина. По четырем сторонам копылом стоят истуканы. Отсюда Рюгевита разглядеть можно, да что глядеть - страшно. Стоит колодища с семью лицами, с семью мечами в ножнах и с осьмым обнаженным в руке. Все видит Рюгевит - на семь сторон света. "А того не видит, что на бровях его ластовицы гнезда лепят",- набежала мысль, Косырю страхом перекорежило мысль не умысел, да поди докажи, молоньей в землю вобьет, громом гремячим присыплет. "Чур, чур",забормотал Косыря. Кажись, пронесло - не услышал Рюгевит крамолы. И тут, как напасть нежданная, подобралась следом мысль-насмешница: "коль нет глаз под бровями, а ушей за висками" - Косыря едва не свалился с бревнышка и тут понял - неповинен он, не может у него мыслей таких быть, богу противных, это все домовик поганый, тешится, порченые мысли насылает-подсовывает.
      Отплюнулся Косыря, уперся глазом в гонтину - тихо. Он глазастый, если б что - углядел бы. Вон Марьица Белка Кудимова дочь на что ведунья была, Яги-бабы потатчица, а от глаза Косырина ни наговором, ни заговором не укроешься. И не укрылась. Хоть хоромину-то новую нее ради Косыря затеял, перейти к нему отказалась, только засмеялась непонятно. Тогда он и пригляделся. А приглядевшись, сам себе подивился - где глаза-то раньше были?
      Ведунья ведь, ведунья! По земле не шла - плыла. Коса в руку, да до пят. На порог выйдет - птицы слетаются.
      По ягоды идет - полно лукошко, да не оборышные ягоды, не мялье какое, а одна к одной. Не только приглядывался Косыря - и прислушивался. Пела Марьица-ведунья песни поганые, век бы их не слыхать, а тут даже кусок запомнился, хоть бери да сам пой. Косыря поежился, как наяву в ушах голос Марьицы: ...Что в запущенной округе в паутннчатое время Женщина звалася бабой, волосом была светла...
      Косыря замотал головой - отгонял наваждение. "Эх,кольнуло злое сожаление,- кабы не эти потатчики ее, поглядел бы, как она на костерке попела бы да посмеялась..." Чуть правее Черепанова -Несвятово дворище. Косыря цепко вгляделся: что-то коренька давно не видать, не запропал ли куда, ведуново семя? Из-за стожка посреди двора бабка Непрядва показалась. Пригляделся: стоит бабка, руками разводит - с кем говорит, не видно, тот за стожком хоронится. Кто ж там? Косыря заерзал, шею вытянул, космы с глаз откинул, глядит во все глаза - коль не услышишь, увидеть надо. Увидит! Он все углядит! На то и наушник, чтоб все видеть, все слышать. Как мужики где чернобылку пьют, он тут как тут - и на одной ноге, да прискачет. Сидят мужики, чернобылку дуют, гуляет братина, смелеет разговор: город-де был велик, да захирел... одно имя осталось... правит посажонок княжой, самого князя и в глаза не видали... да и есть ли он, а коль есть - где? На сто верст иди -человека не встретишь... посажонок-то корысть свою блюдет только... кто на коне - тот хозяин, а так все - нижчие...
      В пол-уха вроде Косыря слушает, да все в ухе застревает, ничего мимо не пролетит. Разговор, оно, конечно, смелый - да не шибко, Косыря с разбором новости в гонтину Святовидову носит. А тут что - посажонка ругают.
      Его все ругают, эка невидаль. Вот ежели б кто на бога, упаси боже, хулу понес - это дело. А так навару немного.
      Немного-то немного, но и то ко двору - не упустит своего Косыря: обведет мужиков косым глазом, обиженно забормочет: - А как донесет кто на разговоры ваши - и мне страдать неповинно? Уж лучше я сам побегу, покаюсь, авось пронесет беду...
      Мужики захлопочут, залопочут: - Да чего ты, Косыря, да кто донесет? Не боись, свои ведь!
      А он: - Нет уж, нет уж, поди знай, а безвинно страдать не хочу. И откупиться-то нечем, ни грошика за душой, во дворе пусто. Чем откупишься?
      Бормочет Косыря обиженно, норовит встать - каяться идти, но не торопится - уразумеют же наконец мужики, что делать, как беды избежать.
      - Чем откупиться? - вскрикивает Косыря со слезой.
      И глядишь, лезет один за пазуху, медный грош тащит.
      Другие мнутся. Косыря грош берет не глядя, жалобно тянет: - Слаб глазами стал, тебя навроде здесь не было? Добро, что углядел я, а то как бы не оговорить зазря. А, мужики, верно? Его-то здесь не было, Микулы-то?
      Был Минула, был, да и шумел больше всех, посажонка кляня. АН, вишь, что медный-то грош делает,- скребут в потылицах мужики,- а ежели нет у тебя медного-то гроша, так на суд тебя и расправу?
      - Не ходи, Косыря, не жалься,- вразнобой просят мужики,- в обиде не будешь. Мы тебе репы нанесем!
      - По одной мало будет,- жалобно тянет Косыря, - не хватит на откуп, не хватит.
      - По две дадим, по две,- обрадованно шумят мужики,- не ходи, Косыря, не ходи.
      - И то,- нехотя соглашается Косыря,- ежели что - вместях страдать будем. Свои ведь.
      - Свои, свои,- соглашаются мужики,- как не свои...
      "Свои-леший вам свой",- бормотнул Косыря, цепко вглядываясь - кто же там за стожком хоронится, с кем это Непрядва лясы точит?
      "А, вон оно что",- углядел наконец и понял, что поживы тут не будет: бабка, махнув рукой, пошла через двор, следом из-за стожка мальчонок показался. "Прижился-таки на Несвятовом дворище коренек, да вверх машет, змеина ягода,- скривился Косыря.- В отца тянется. Нуну, тянись-тянись, подождем-поглядим".
      Не любил Косыря дел недоделанных, ох, не любил.
      Утопить Марьицыных потатчиков утопили, а коренек остался. Как ни подкатывался к охоронщику Святовидову Косыря, как ни нашептывал - дескать, рубить под корень надо, не послушал пень старый, мотнул бородищей: "Угодно богу будет, вырубим". Вишь, неугодно значит, раз не вырубили. Ладно, ладно, приглядимся - груня от грухи недалеко падает. Пожалеешь, борода пеньковая, что не послушал...
      - Эй, Косыря!
      Косыря дернулся - ишь, леший его носит, не углядишь, не услышишь, подберется, неясыть, подкатится, кота мягче ступает - из-за хоромины торчала голова Богдыни-дурачка, ну, впрямь корчага на плетне, только рот до ушей.
      - Чего тебе, свет ты наш, защитничек?-улесливо запел Козыря, подумав "поленом бы тебя, поленом, да нельзя",- Куда собрался с утра, спозаранку?
      - Косыря, а, Косыря! - ровно не слыша, выкликнул снова Богдыня.
      - Ну, чего тебе, батюшко? - "поленом бы тебя, поленом".
      - Косыря, айда Змия имать!
      - Да на кой он тебе? - ошарашенно спросил Косыря,- снова пахать хочешь?
      - Не-е,- заухмылялся Богдыня и замолчал.
      - Ну? - Косыря ждал.
      - А мы с него сапогов нашьем,- вдруг сказал Богдыня,- износу не будет.
      Косыря подумал - чего дураку в голову не взбредет, спросил: - Да как ты его ловить-то будешь?
      Богдыня помолчал, подвигал бровями, полез пятерней в потылицу и пояснил: - А так!
      - Как -так? Как в тот раз, что ли?
      Богдыня подумал, согласился: - Знамо дело...
      - Ну, а в тот раз как ты его поймал-то?
      - А так,- неопределенно, но уверенно ответствовал Богдыня.- Раз - и поймал.
      "Вот докука",- подумал Косыря, сказал: - Иди сам, Богдыня.
      Богдыня не двинулся. Косыря снова досадливо скривился: "вот докука докучливая", сполз с бревна и полез через порог.
      - Косыря, а, Косыря,- Богдыня не уходил.
      - Нету меня,- забираясь на лежанку, откликнулся Косыря,- я у Черепана-горшечника.
      - А-а,- обрадованно прогудел Богдыня,- пойду ш" ищу.
      - Иди-иди.
      Шаги протопали мимо порога. Косыря, не сползая с лежанки, потянулся, воткнулся глазом в дыру. Над Череч Пановым дворищем сизое облако - все жжет-калит корчаги Черепанушко. Богдыня косолапо топал вниз по косогору искать Косырю у Черепана.
      - Иди, иди, змиев добытчик,- ухмыльнулся Косыря.
      "Сапоги шить хочет,- подумал, мостясь на лежанке,как бы он сам с тебя сапогов не наделал". Косыря поежился - перед глазами встало: глазища красные с бычий пузырь каждый, из трех пастей пламя пышет, бока медные смотреть больно, хвостищем колотит-трясется... На что уж при одной ноге, а тогда Косыря быстрее коченега трехного в гонтину Святовидову махнул, полдня в подполе протрясся - не вернется ли, борони бог, сыроядец человеческий, чудище залесное.. За печкой прошуршало. Косыря прислушался, отплюнулся: "Опять спать не даст, нежить проклятая", сказал с надеждой: - Будет соломкой-то баловаться, суседушко. Передохнул бы, а?
      За печкой насмешливо фыркнуло.
      Косыря обозлился - не даст поспать, - Ну, погодь, доберусь до тебя...и тут Косыря едва не хохотнул - мысль набежала ну впрямь во спасение: не мешкая отодрал от ветошного корзна тряпицу, располовинил надвое и, бормоча "ну-кось возьми, выкуси", затолкал тряпицы в одно ухо, в другое, повертел головой, плюнул в сторону печки: - Кончилась твоя потеха, шуршило окаянное...
      Медный краешек проснувшегося солнца медленно высунулся из-за тесно обступивших поляну сосен. Там и сям в темной траве, словно брошенные щедрой кистью, заалели, зажелтели яркие пятнышки - разбуженные прикосновением солнца, робко приоткрыли сложенные на ночь венчики горицвет, мяун-трава, ветрушка, потом враз, словно подожженный, заполыхал дальний край поляны распахнулись навстречу солнцу цветы медыни...
      Волк, прислонясь к низко гудевшему валуну, молча смотрел на Змия. Тот, лениво сокращая и распуская кольцами хвост, тоже не торопился возобновлять продолжавшийся всю ночь неприятный и, главное, ненужный разговор. И тут волк спросил: - И все-таки как же тебя поймали?
      - Э, не будем вдаваться в подробности,- глядя поверх волка, нехотя рыкнул Змий.
      - Отчего же?
      Змий свил кольцами хвост, резко распустил, хлестнув по земле, ответил не сразу: - Закон роботехники. Не причинять вреда человеку.
      Пришлось ждать, когда можно удрать без вреда.
      Волку почудилось сожаление в словах Змия.
      - Разве ты не знаешь, зачем мы сюда посланы?
      - Знаю,- сказал Змий, лениво свивая и распуская хвост. Одна голова у него спала, другая на высоко поднятой шее бдительно озирала окрестности, третья беседовала.
      - И ты, надеюсь, не забыл, что входит в твои обязанности?
      - Многое входит,- туманно ответил Змий.
      - Многое? Главная твоя обязанность охранять хронопередатчик. - Вот как? - лениво протянул Змий.- И это все?
      - Все- жестко сказал Волк.- Для того тебе и придан облик известного нынешним людям чудовища. Только облик. А ты что делаешь? Вообразил себя настоящим Змеем Горынычем?
      - Моей программой предусмотрена коррекция задания,- Змий изогнул шею, осмотрел себя.
      - Коррекция предусмотрена в особых случаях, а их не было.
      - Были. И есть.- Змий снова уставился на Волка. - И главный из них: сам факт нашего присутствия здесь.
      - Наше присутствие имеет единственную цель: наблюдение.
      - Цель - да. Но есть вещи, которые сформулированной цели не имеют.
      - Это еще что? - Волк напрягся, анализаторы все четче сигнализировали: тревога, тревога, тревога...- Какие еще вещи?
      - Эволюция,- высокомерно сказала сверху вторая голова. Первая подтвердила: - Да. Эволюция. Оказавшись в этом времени, мы тем самым включились в процесс эволюции. Как все, что существует здесь: люди, ветер,молния, зной, мороз и прочая и прочая... Короче, каждый из нас - фактор эволюции. Другой вопрос - насколько действенный. И вот это, в частности, нам тоже надо установить.
      Волк слушал внимательно и, когда Змий умолк, сказал: - Что-то очень знакомое мне чудится в твоих мудростях.
      Змий лениво шевельнул перепончатыми крыльями, подставляя первым лучам солнечные батареи.
      - Мудрости не мудрости, но мы единственные, кто здесь обладает сознанием своего места и своих возможностей в эволюционном процессе.
      - Скажи,- неожиданно спросил Волк,- зачем ты высушил озерцо Серебрянку?
      - Скажи, а зачем молния разбила дуб вон на той опушке? - Змий мотнул головой,- Зачем мороз прошлой осенью побил хлеба? - Змий помолчал и наставительно сказал: - Случайность - инструмент эволюции.
      - Люди ловили в нем рыбу.
      - Теперь не будут ловить. Зато будут искать и думать.
      - Ты знаешь, что после гибели хлеба только охота и рыба спасали людей от голода?
      - Знаю,-Змий снова пошевелил крыльями,-ну и что? Эволюция жестока и справедлива - выживет тот, кто сумеет. И потом это не люди - это человеки.
      - Но человеки! Пусть забитые, суеверные, запуганные, озлобленные. Но им предстоит стать людьми! Зачем же усложнять этот путь, зачем? Он и так сложен и мучителен. Разве не лучше помочь?
      - Ага, вот мы и пришли! - победно прошипел Змий.-Значит, вмешательство нам дозволено?
      - Нет.
      - Вот те на,- с досадой заурчал Змий.- Где же логика? Разве попытка помочь не есть попытка вмешательства?
      - Да, это было бы вмешательством.
      - Ну вот,- удовлетворенно пыхнул Змий,- на каком же основании мы должны отдавать предпочтение одному Варианту? Ведь и помеха и помощь принципиально одно и то же: вмешательство.
      Волк внимательно посмотрел на Змия: - У тебя аккумуляторы в порядке?
      - Пожалуй,- неохотно отозвался Змий.
      - Точнее,- приказал Волк.
      - Во втором блоке быстро садится.
      - Так я и думал,- сказал Волк.- Переключи питание первого блока на второй.
      - Как же я взлетать буду? - изумился Змий.
      - А не будешь,- жестко скаазл Волк.- Как наблюдатель, ты теперь бесполезен. А чтоб ретранслятор сторожить, летать не обязательно.
      Змий возмущенно зашипел, но Волк кротко сказал голосом программиста: Выключатель Змия встроен в систему Волка. Выключение может быть произведено Волком в любое время.
      Змий сник, шумно выдохнув, распустил крылья по земле, третья голова проснулась и тоже уставилась на Волка С немым недоумением.
      Волк встал, обошел валун, не оборачиваясь, сказал Змию: - Сторожи хорошо. А когда подзарядишь второй блок, подумай - может, поймешь: помощь не есть вмешательство, поскольку невмешательство и есть помощь...
      Солнце уже всплыло над верхушками сосен. Зашныряли, загудели в разнотравье пчелы-медуницы. Волк посмотрел на Змия, глядевшего в умытое синее небо, в котором ему уже не летать, сказал: - Происшедшее можешь считать коррекцией программы.
      Волк встал, шагнул к лесу, но остановился и, обернувшись к Змию, все так же глядевшему в небо, бросил: - На досуге просчитай все схемы - где-то у тебя замыкает. Найдешь - коррекцию снимем,- и не ожидая ответа, прыжком махнул к лесу.
      Мальчик, обхватив коленки, сидел на мшистом взгорбышке, прислонясь к волчьему боку. Так далеко в чаще лесной он еще не бывал, вздумай сейчас пешком домой пуститься - ив седмицу не дошел бы.
      - Сто одиннадцать километров,- не поворачивая головы, сказал волк.
      Мальчик не понял, но переспрашивать не стал - может, это волк сам себе. Солнечные лучи еле пробивались сквозь густую листву, взметнутую под самые облака.
      Здесь, внизу, сумрачно, тихо. Только изредка пробившийся луч хлопает золотой ладошкой по траве - и нет его. "Похвист-бог с солнышком играет,подумал мальчик,- раздвинет листву, даст солнышку вниз глянуть и тут же окошко притворит..." - А вот и Мокоша,- вдруг сказал волк.
      Мальчик вздрогнул, прижался к волчьему боку.
      - Не бойся,- буркнул волк.- Мокоши бояться не надо.
      Мальчик вздохнул - как не бояться - страшило ведь лесное, нечисть заболотная, но сказать не решился.
      Шевельнулась ветка, высунулся пенек, поворочался.
      Мальчик прислушался - никак пень поет!
      - Не пень - Мокоша поет,- тихо сказал волк.
      И впрямь - никакой это не пень, а старичок махонький, кудлатый, бороденка зеленая влево, лапти лыковые.
      Старичок потоптался, пригляделся, обнял - едва рук хватило - березу. Мальчик глазам не поверил: в единый миг выдернул старичок дерево громадное, как травинку, и, просеменив к центру полянки, воткнул в землю - и стоит береза, будто век тут стояла. А старичок напевает, приговаривает: - Вот тут-то и тебе лучше будет, и мелкому дереву свет застить не будешь...
      - Здравствуй, Мокоша,- громко сказал волк.
      Дедок крутнулся, полошливо вскрикнул: - Ась, кто?
      - Не видишь? - насмешливо спросил волк.
      - Вижу, вижу, здравствуй, серый, давно не видались,- ворчливо забормотал дедок и тут же насторожился: - А это кто? Твой, что ли?
      - Мой, мой,- успокоил волк.- Мы тут мимоходом. Путь неблизкий, отдохнуть надо.
      - Отдыхайте, детушки, отдыхайте, и я бы с вами отдохнул, да вот давно здесь не был, а лес-то, он присмотру требует,- бормотнул Мокоша, переставил елочку на место посвободнее, куст малины понес в другой конец полянки.
      "Совсем нестрашный,- облегченно думал мальчик. - Маленький дедок, удаленький, силища - рассказать, не поверят".
      - Никому о том, что ты видел, рассказывать не надо,- строго напомнил волк.
      - Я знаю,- ответил мальчик, глядя, как Мокоша возится посреди прогалины. И вдруг дедок пропал - был и нету.
      - Куда ж он подевался? - поразился мальчик.
      - Тут я, тут,- раздалось за спиной.
      Мальчик оглянулся - в двух шагах на кочке сидит Мокоша, посмеивается, нос шишкой еловой, глазки из-под мшистых бровей поблескивают.
      - Фокусы показываешь? - неодобрительно спросил волк.
      - Ась? - не понял Мокоша и пояснил охотно: - Пчелки знакомые медком поделились, я его в корчажке на чернобыле настоял.
      Волк задумался, потом уверенно сказал: - Абсенту, значит, хватил.
      - Чего хватил? - переспросил Мокоша.
      - Водки полынной. На полыни ведь настаивал?
      - Ну,- подтвердил Мокоша.- Чернобыль ли, полынь, одно и то ж. Былняк, коника, будильнич, чахница - в разных местах да в разные времена травку эту как только не зовут.
      - Мокоша, а сколько лет тебе? - неожиданно спросил волк.
      Пенек-старичок, не слыша, бормотал то громче, то под нос себе: Полынка, бодреник, нехворощь, цытверь... А как ни зови - медок хорош, ох и хорош...
      - Слышь, Мокоша, сколько тебе лет? - громче спросил волк.
      - Ась?
      - Лет тебе сколько?
      - Тыща,- равнодушно ответил Мокоша, поскреб в бороде,- а может, и боле...
      - Дедушка, а ты и вправду леший? - насмелился мальчик.
      Мокоша бровями поерзал, рассердиться собрался, но, поглядев на мальчоночка, сказал неопределенно: - Так меня человеки прозывают. А пошто спрашиваешь? Не похож, что ли?
      - Не похож,- простодушно ответил мальчик.
      - Слышь, серый,- сказал Мокоша,- не похож я на лешего. Да ты,повернулся он к мальчику,- многих ли леших-то видал?
      "Бог миловал",- подумал мальчик и сказал: - Тебя, дедушка, первого вижу.
      - Дак ежели ты леших других не видал, откель знаешь - похож я иль непохож? - Мокоша зашелся дробным смехом.- Я, говорит, его не видал, да ты на него не похож!
      - Логика, конечно, железная,- волк внимательно посмотрел на мальчика.Объясни.
      - Бабка сказывала...
      - Ну-ну,- заинтересовался Мокоша,- что сказывала?
      Мальчик напряг память, заговорил не очень уверенно: - Леший живет остроголовый, мохнатый... леший нем,, не голосист... без шапки... волоса зачесаны налево, кафтан .вапахивает направо... бровей и ресниц нету... филином обернйуться может...
      - Все, что ли? - удивленно-обиженно спросил Мокоша, пригорюнился, забормотал: - Эх, человеки, человеку я им лес берегу, я им лес дарю... Да нешто пугало я? - вдруг вскинулся и снова пригорюнился: - Ну, могу филином обернуться, попугать тоже, знамо дело... Так ведь не попугаешь, весь лес изведут, повыжгут, повырубят... себе на погибель...
      Мокоша полез за пазуху, достал тыквицу сушеную, взболтнул прислушался, вытащил сучок-затычку, - Допинг,- задумчиво сказал волк.
      - Медок,- поправил Мокоша и хлебнул трижды подряд. Глазки заблестели, подмигнул мальчику: - Хошь филином обернусь?
      Волк вмешался: - Мокоша, а сколько лет этому лесу?
      - Триста, милок, триста.
      - Не сходится.
      - Чего не сходится? - забеспокоился Мокоша.
      - Лесу - триста, а тебе, лешему - тысяча.
      - Да не здешний я, и ста лет тут не живу,- сказал Мокоша, хлебнул из тыквицы и добавил: - брягинский я...
      - Брягинский, брягинская, брягинское,- раздумчиво проговорил волк.- От какого же существительного это прилагательное? Брягинск, Брягино...
      - Какое Брягино? - запальчиво откликнулся Мокоша.- Несешь черт-те что. Брягин-город. Неужто не слыхал?
      - Нет,- коротко ответил волк.
      Мокоша недоуменно посмотрел на него, потом горько махнул ладошкой: - И правда, откуда тебе слыхать. Брягин-города, почитай, лет полтораста как и нет вовсе... Я один помню... Пропал город...
      Волк с интересом посмотрел на пригорюнившегося старичка: - Пропал? Катастрофа?
      - Брягин,- шепотом поправил мальчик.
      - Я не о том. Меня интересует причина исчезновения.
      Мальчик не понял, покосился на Мокошу. Тот снова полез за пазуху, положил тыкницу на колено, призадумался, потом хлопнул ладошкой по тыквице, бормотнул чего-то - мальчик моргнул, глазам не веря: на колене у пенька-старичка гусельки семиструнные, резьбой изукрашенные.
      Волк одобрительно хмыкнул, а Мокоша дернул струну, вторую, прислушался, вскрикнул: "Эхма, пойте, гусельки, пойте, комарики" и запричитал нараспев; - Послал князь Рюрик Глеба, князя туровского, Славка тысяцкого со женою, Гурыню со женою да еще иных бояр с женками к Юрьевичу великому Всеволоду вести дочь его Верхуславу за сына своего Ростислава... На Борисов день отдал великий князь Всеволод дочь свою Верхуславу, дал за нею князь злата и сребра множество, н сватов одарил большими дарами и отпустил с великою честию... Князь Рюрик сыграл сыну своему Ростиславу свадьбу богатую, какой не бывало ни в этих землях, ни в землях иных, пировали на ней с лишком двадцать князей. Снохе же своей дал много даров и город Брягин... Город Брягин с борами да дубравами...- Мокоша умолк, уставился на волка, спросил недоуменно: - Чего это я?
      Волк не успел ответить, Мокоша хлопнул ладошкой по гуселькам - и опять на коленке тыквица желтобокая.
      - Чего ты, Мокоша? - удивился волк.- Коль сказал "а",- говори "б".
      - Чего говорить? - Мокоша смотрел пронзительно, у мальчика сердчишко екнуло: вон она, беда!
      Волк укоризненно покачал головой: - Только начал да оборвал. Нет уж: взялся за гуж, не говори, что не дюж.
      Мокоша смягчился, блеснул синими капельками из-под мшаных бровей: Я-то не дюж? Да я, если хошь, хоть кого перепою!
      - Перепоишь или перепоешь? - уточнил волк.
      - Перепою,- сказал Мокоша, прихлебнул из тыквицы и умолк, глядя перед собой. Потом тихо, словно самому себе, забормотал: - Извели леса кругом Брягина, посожгли, пораспахивали, и на первый год золота зерна в десять раз против прежнего по сусекам, по амбарам, и по княжьим, и по смердовым. А на год второй только впятеро... А на третий год снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеб, и зимою был глад, осмина ржи стоила полгривны, малая кадка по семи кун... В следующем годе також глад: люто было, осмина ржи гривна, и ели люди лист липовый, кору березовую, солому, мох, падали мертвые от глада, трупы валялись по улицам, на торгу, по путям и всюду... Наняли наемщиков возить мертвяков из города, от смрада нельзя было выйти из дому, печаль, беда на всех...
      Мальчик сжался, что-то липкое, холодное скользнуло под рубашонку, провело ледяной лапой по сердцу, стиснуло, не вздохнуть. "Пугает! пронеслось в голове,- сказки страшные сказывает, жуть напускает..." На ветку уселась серая птаха, маленькая, покосилась на мальчика бисерным глазком, защелкала. Мокоша наставил ухо, послушал, сказал: - На заходе приду. Так им и скажи - пусть не балуют.
      Птаха согласно щелкнула, упорхнула.
      - Вот такие дела,- Мокоша помолчал,- нету теперь города Брягина. Лес убили, себя сгубили...
      Жуть отпустила, но страх не уходил, высовывался изза плеча Мокошиного, смотрел большими глазами, пугал.
      Мальчик прижался к волчьему боку, страх поморгал, поморгал и то ли ушел, то ли спрятался.
      - Нарушение экологического баланса,- проговорил волк,- классический случай...
      Косой лучик пробился сквозь листву, рассыпался золотинками, затерялся в траве. Мокоша махнул рукою: "эх!" и, вдруг что-то вспомнив, сердито посмотрел на волка: - Слышь, серый, ты Змию-то своему, поганцу, скажипусть не балует. Кикимора жалилась - полболота ей высушил.
      - Не будет больше баловать,- пообещал волк.
      - Ты скажи, скажи, а то я его в лягвицу оберну, - погрозил Мокоша,- да отдам кикиморе е услужение - будет ей в болоте квакать...
      - Дедушка,- решился мальчик,- ты лес бережешь, а кикимора чего делает?
      - А ничего. Она для того есть, чтоб об ней байки складывать...
      - Персонаж фольклора,- заметил волк.
      Мокоша покосился на него, блеснул из-под бровей, спросил вдруг: - Ты, серый, нашей ли земли?
      - А что такое? - заинтересовался волк.
      - С виду вроде нашей, а то и дело не по-нашему молвишь. Вот у меня и сумление - не в пересмешку ли?
      - Видишь ли,- подумав, заметил волк,- что значит - нашей. Ты-то ведь сам - брягинский.
      - Был брягинский,- грустно сказал Мокоша.- А теперь тут... Эх, горе не беда, был бы лес, будет и леший.
      - Кабы так,- покачал головой волк,- вот если бы мог ты крикнуть так, чтоб тебя и через тысячу лет услышали.
      - Не я крикну, другой крикнет,- отозвался Мокоша,- были бы уши слышать.
      - То-то и оно-то, были бы...
      - Чего "то-то"? - Мокоша посопел. - Без надежи жить, что печь водой топить. Не можно...
      - Твоими устами мед пить,- вежливо сказал волк.
      - И то,- откликнулся Мокоша, берясь за тыквицу.
      - Ну, передохнули, пора,- сказал волн,- садись, Иван-царевич. А, может, и ты с нами, Мокоша?
      - Далеко ли собрались?
      - Да к Марьине Белке...
      - А-а,- протянул Мокоша и спросил: - Болит чего?
      - Да нет, повидаться надо,- пояснил волк.
      - Ежли что,- не слушая, забормотал Мокоша,- она травку даст... травку знает... ведунья-лечунья, краса-девица...- и снова пригорюнился: - Эх, человеки, человеки, таку девку извести хотели...
      - Мокоша, пора нам. Путь-то неблизкий.
      - Близкий ли, далекий - то я знаю,- покосился на волка Мокоша.- Коль надо - так и рукой подать.
      - Рукой не рукой, а раньше вечера не доскачем.
      - Доскачешь,- отозвался Мокоша,- я тебе тропку открою.
      Мокоша махнул легонько ладошкой и, как просеку прорубил,- расступились деревья, качнув кронами, и легла меж ними тропка, уткнувшись в крылечко махонькой, отсюда едва разглядишь, избушки.
      - Хороша хоромка,- сказал довольно Мокоша.- Я бобрам велел, они и расстарались...- Помолчав, спросил: - Ну, что, далек ли путь?
      - Действительно, рукой подать,- согласился волк.
      - Можно и ближе,- Мокоша снова махнул ладошкой.
      Деревья сошлись, расступились - избушка стояла на краю полянки, шишкой добросишь.
      - Ну, ты молодец,- восхищенно сказал волк,- такие фокусы с пространством! И как это тебе удается?
      - А вот так,- Мокоша помахал ладошкой, тропка еще укоротилась, и идти не надо - протяни руку - вот оно, крылечко.
      - Да-а,- протянул волк.
      - Ну, идите, коль пришли,- сказал Мокоша,- да я тропку закрою. Прощевайте.
      - Дедушка, пойдем c нами, - вдруг попросил мальчик,- не уходи...
      - Не могу, дитя человеческое,- покачал головой Мокоша.- Мне к делу пора - шихири гнезда зорят, управу позабыли. Ну, ништо, еще повидаемся. Прощевайте.
      Мальчик не успел ответить - деревья сдвинулись, прошуршав ветвями, стали нетронутой стеной, ни проехать, ни пройти.
      Волк шумно вздохнул, бормотнул что-то и словно в ответ ему скрипнула за спиной дверь. Мальчик обернулся, в жар бросило: так вот она какая, Марьица Белка Кудимова дочь...
      Он бежал по косогору вприскок-вприпрыжку, и не надо бы торопиться, да поторопишься: вон как разбрелось по небу стадо Ярилино - тучи темные, грозы полные. Как собьет их воедино Ярило, да как пойдут метать стрелы огненные от стрелы увернешься, водяными бичами исхлещут.
      Кабы что - у Черепаыа переждать можно было: тепло, печь жаром пышет, корчаги в огне клюквой спелой светятся, пляшут по углям пламышки, Яровидовы внуки, искрами золотыми перекидываются... Да недосуг - дед собрался брагу ставить на Купалу, велел мигом к Черепану сбегать - не ссудит ли корчажник посудину. Ждет дед, бежать надо. Черепан ссудить обещался, да не раньше той седмицы - готовой корчаги нету, а чтоб излепить, высушить, в печи прокалить- никак не меньше пяти ден надобно.
      - Коренек, а, коренек! - из-за плетня ухмылялся Косыря.- Подь-ка сюда!
      Мальчик поежился. "Косыря на дороге, жди недобра",- как-то в сердцах отплюнулась бабка Непрядва.
      - Подь, подь! Скажу чего-то.- Косыря поманил корявым пальцем.
      Нельзя не идти, коль зовут. Мальчик шагнул к плетню, поклонился: Буди здрав, Косыря...
      - Ишь - коренек, коренек, ан сосенкой вверх тянешься,- похвалил Косыря, цепко оглядывая, как пальцем щупая, и вдруг пригорюнился: - Ой, худо жить без отцюшки-матюшки. Ох, коченеги, нету на них погибели...
      Косыря жалел-всплакивал: "Ох ты горюшко, нету бати-мати", вспоминая злорадно, как вязали их, как вели, как разошлась вода кругами... "Ведает ли? - грызла мысль,- аль не ведает?" Мальчик стоял, сжавшись. Косырино жаленье бередило-царапало.
      - Помнишь ли батю с матей? - пытал Косыря, вглядывался - ведает или не ведает?
      Мальчик молчал, едва сдерживаясь, только мотнул головою.
      "Не ведает,- успокоение подумал Косыря, но тут же злая тревога подступила с другого боку: - Сейчас не ведает, а как подрастет? Вон как машет. А как в отца вы- - махает, да посчитаться замыслит?" - Ох, коченеги, коченеги, нечисть залесная, бродь худая,- загрозился Косыря,- будет ужо время, спалим Лес поганый, прибежище окаянное!
      - Нельзя лес палить,- вдруг сказал мальчик.
      Косыря глаза вытаращил, переспросил: - Ась?
      - Нельзя лес палить,- повторил мальчик.- Он живой. Разве живое палить можно?
      - Нельзя, детушко, нельзя,- забормотал Косыря,как же живое палить можно?
      "Еще как можно! - злорадуясь, догадку нюхом чувствуя, веселел Косыря,погоди, узнаешь, когда сам запляшешь на поленнице, на березовой!" А мальчик, обрадовавшись Косыриным словам, подумал: "зря говорят, хороший он, Косыря", сказал: - Птицы в лесу живут, зверки разные...
      - И то, и то,- закивал Косыря,- ты в лес-то ходи, Я б и сам ходил, да на одной ноге не ускачешь далече,пожаловался, пригорюнился,- а ты ходи, ходи...
      - Я и хожу,- сказал мальчик.- Раньше боялся, когда по грибачки посылали. А теперь не боюсь. Лес - он добрый.
      - Добрый, добрый,- кивал Косыря,- пташки поют, ушастики скачут, видел небось?
      - Видел,- подтвердил мальчик,- и веверицу-белку, орешки шелкает, видел.
      - И лешего,- тихонько подсказал Косыря.
      - И лешего,- кивнул мальчик, не заметив жадного блеска в Косыриных глазах.- Лес - он большой. И сам живой. И всему живому дом Как жь его палить?
      - Нельзя палить, нельзя,- хрипнул Косыря, внутри у него плясало-пело: проговорился-таки, "едуново семя, за ушко тебя да на солнушко, да на костерок аль в омут погибельный!
      Мальчик вздохнул глубоко, наброска чуть разошлась, но и того было довольно Косыре, чтоб углядеть, накатившей злобой опалясь, поясок под наброской, поясок шитыйвышиваный, Марьииы Белки рукоделие. И промолчать бы, да нет удержу, и запел, залестил Косыря: - Аи, чего в лесу не найдешь-то! Поясок-то, поясок из лесу ведь принес?
      - Из лесу,- сказал мальчик и, вдруг вспомнив наказ волка - никому не говорить о тем, что видел, добавил неловко: - может, кто обронил, я подобрал...
      - Вот оно, где добро-то лежит! - запел, запрыгал на одной ноге Косыря, радость нежданная веселила-тешила: "ври не ври, ведуиово семя, схватился поздно, не уйдешь, не убредешь, за кусток не схоронишься!" - Поясок-то не потеряй заветный! - крутнулся на одной ноге Косыря,- не потеряй, сгодится!
      Мальчик молча смотрел, как приплясывает Косыря, на плетень наваливается, поглядывает искоса из-под клочковатых бровей, а брови то вверх лезут, то сползают, елозят, как живые, и холодком из-под них, холодком. Тревога неясная подступила, легко за плечо тронула, зашептала тихонько: "уходи, уходи, бабка не зря говорила - Косыря на дороге, не жди добра..." - Я пойду,- несмело сказал мальчик,- дед хватится, ругать будет...
      - Иди, иди, коренек, сиротинушка,- запел-заплясал Косыря,- да и я попрыгаю. Ох, до хоромины-то неблизко, вона где.
      - Здрав буди, Косыря,- сказал мальчик и зашагал степенно вниз по косогору, хоть и хотелось со всех ног пуститься.
      - В лес пойдешь, Марьице поклон! - крикнул вслед Косыря, и дух затаил, жарким потом прошибло: "ухватит ли крючок, ведуново семя, такой вот крючок, без наживки?" Мальчик, не оборачиваясь, откликнулся: - Ладно!
      "Схватил крючок, схватил!" - Косыря навалился на плетень, дух перевел, гулом в голове колотилось: "ух, и пожива!" Злоба накатила, зубы скрипом свела: "Не уйдешь от костерка, не уйдешь, а там и лес твой поганый, нечистью облюбованный, спалим дотла-дочиста! Вот кострището будет, до самого неба, и не уйти на сей раз Марьице-ведунье, ворожее-безбожнице!" Мальчик у самого Несвятова дворища оглянулся, удивился: хоромина Косырина вон где, а сам он вверх по косогору кульгает.
      "И чего это он в гонтину средь бела дня наладился?" - подумал мальчик, махнул рукой и вздрогнул - никак кличут? И вправду, стоит у порога дед Несвят, машет сердито.
      Пустился, что есть духу.
      - Обещался Черепан...- сказал и умолк под дедовым взглядом. Несвят, темнее тучи, о косяк оперся, бабка Непрядва из-за дедовой спины глазком зырк, сухоньким личиком покачивает, за кушак деда придерживает: - С Косырей дружки дружишь? - отпихнул дед бабку, шагнул вперед.
      Дрожь кинулась в ноги, устоял едва, - Да что ты, дедушко! Он меня позвал, сказать чегото сулился...
      - Ну? Чего сказал? - дед смотрел насупясь, кулаки в бока.
      - Ничего не сказал.. Все пытал.
      - Вот оно! - через плечо бросил Несвят бабке, и мальчику: - Чего пытал-то?
      Мальчик плечами зябко повел, сказал тихо: - Пытал - помню ль батю с матей...
      - Боле ничего?
      Хотел было сказать, что и про лес отчего-то допытывался Косыря, да побоялся - заругают, промолчал.
      Дед повел плечами, посмотрел пронзительно - дрожью обдало, повернулся, ушел в избу. Бабка погладила мальчонку по головенке, тишком сунула морковицу: "на, ешь" и зашептала в самое ухо: - Ты с Косырей не водись, ты Косырю обойди, Косыря на дороге, добра не жди...
      Мальчик молча грыз морковицу, в пол-уха слушая бабку, тревога неясная кружила у сердца, чуяло оно: правду говорит бабка Непрядва, не к добру с Косырей байки баял... "В лес бы сейчас",- подумалось, но нельзя сейчас в лес.
      Низко гнал Ярило по небу тучи сизые, вот-вот разверзнутся хляби небесные. А волк не велел по дождю в лес ходить. "Может, утишится Ярило к завтраму,- подумал с надеждой мальчик,- заутра и побегу..." Валун прогудел утробно: - К записи готов.
      Волк начал скороговоркой: - Я - БРВ-одиннадцать. Раздел "фольклор". Подраз" дел "русалочьи песни". Запись прямая. По ком я хмелею, по ком шалела моя голова? Зверье от зимы и погонь ютилось ко мне горевать... Уже, моя живность. Ступай. Твоих я робею затей. Ступай. Уже когтем тупа. Добра и тепла не содей. О зверь! Мой двоюродный сын! Одна я крестилась толпой, гулена, у трав и осин... Меня же хотели такой: чур, волосы не ворошить!
      - Чур - это бог домашнего очага,- вдруг прогудел валун.
      Волк ошарашенно запнулся, разозлился, рыкнул: - А ты - лагун, набитый транзисторами! Бочка-комментатор - видано ль такое?
      - Что? - удивился валyн.
      - Ты - лагун, набитый транзисторами. Лагун - это бочка,- любезно пояснил волк.
      Валун равнодушно прощелкал: - Регистрирую отклонение от программы записи.
      - Регистрируй,- согласился волк и рявкнул: - пиши дальше: "чур, волосы не ворошить! Чур, заполночь не голодать! Как борется вам, кореши? Как воется вам в холода? Людскою монетой звеня, людской отираючи пот: "Боян! Я ж Мариной звана! А он не поет. Не поет..." Волк замолчал. Валун, немного подождав, спросил: - Все?
      - Пой, Боян! Пий, Боян! - неожиданно сказал волк и, поразмыслив, добавил: -Пий - имя многих римских пап.
      - Что-то с тобой не ладно,- встревоженно прощелкал валун.- Случилось что?
      - И под серой шкурой может биться благородное сердце,- меланхолически протянул волк,- как утверждал один герой одного литературного произведения. Удивительная констатация!
      - У тебя явно какие-то системы разладились. Или, может,информационные перегрузки? - еще больше встревожился валун,- Я должен сообщить в центр.
      - Ябеда-доносчик, куриный извозчик,- сказал волк, - твою я ложь тебе назад бросаю, чертова железяка.
      - Я всегда подозревал, что биороботы - система ненадежная,оскорбленно отозвался валун.
      - И красик да обосел, и чернячок да обут! - насмешливо сказал волк.
      Валун подключил блок-анализатор, порылся в третьей памяти, перевел: "и красавец да разут, и замарашка да обут" - и снова ничего не понял.
      Мальчик сидел чуть поодаль, к перебранке волка с валуном не прислушиваясь. Выпорхнула из травы высокой птаха-перепелица и опять в траву, завозилась, зачирикала. "Вот бы Мокоша научил пташий говор понимать...подумал мальчик,- Марьицу научил ведь..." И встало перед глазами, как наяву - сидит Марьица Белка на лавке низенькой под окошечком, коса русая в руку, да до пят, кудель перебирает, поет тихонько:
      Пыль туманит отдаленье,
      Светит ратных ополченье,
      Топот, ржание коней.
      Трубный треск и стук мечей.
      Поет, напевает, да вздохнет, глянет на него так жалостно отчего-то, что впору заплакать.
      Волк у стены серой глыбиной, песни Белкины слушает.
      Молчит, только, как допоет Марьица песню, просит; - Еще спой...
      И поет Марьица:
      Вот и месяц величавый
      Встал над тихою дубравой
      То из облака блеснет,
      То за облако зайдет...
      Снова птаха порхнула, мальчик потянулся, прислушался - говорит волк камню круглому слова знакомые: - Будь ты, дитятко ненаглядное, светлее солнушка ясного, милее дня вешнего, белее ярого воска, крепче камня горючего Алатыря...
      "Заговор Марьицын",- легко вспомнилось. Как допела Марьица песню последнюю, поглядела на мальчонку, тихо волку сказала: - Есть у меня заговор верный для него, сиротинушки..!
      - Что ж, это интересно,- отозвался волк.- Попробуй. - Взяла Марьица корчажку красную, налила воды чистой, травку пахучую бросила, подозвала мальчика, рушником шитым головенку покрыла и зашептала-запела над корчажкой с водицею: - А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким - и в нощи и полунощи, в часу и получасье, в пути и дороженьке, во сне и наяву - укрыт от силы вражией, сбережен от смерти напрасныя, от беды, от горюшка, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от сгорения...
      Помолчала Марьица, глазом блеснула, пригорюнилась.
      Вскинулась вдруг, словно на подмогу силу кликнула: - А будь мое слово сильнее воды, выше горы, тяжелее золота, крепче горючего Алатыря. А кто вздумает моего дитятку обморочить и узорочить, тому скрыться за горы высокие, в бездны преисподние, в смолу кипучую, в жар палючий. А будут его чары ему не в чары, морочанье его не в морочанье, узорочанье его не в узорочанье...
      И слова непонятные, а не страшно было - близко на душе, тепло, как в ясный день под солкушком. А Марьица потянулась, скриньку открыла, достала подпояску шитуювышиваную, сказал тихо-тихо, едва расслышал: - Матюшке твоей рукоделила... Тебе носить...
      Пригревало солнушко, да вдруг холодком зябким пахнуло - вспомнилось: Косыря, подпояску-то как углядел, едва не взвился, темные речи повел, лес палить забыл...
      Волк громко сказал: - Конец записи. Будь здоров, бочка!
      "Камень бочкой зовет,- улыбнулся мальчик,- веселится", но тревога темная не ушла, залегла под сердцем, "Надо бы волку рассказать",- подумал. Волк тут же откликнулся: - Расскажи.
      "Да как рассказать? - подумал мальчик,- как словами-то сказать, ничего-то ведь не было, только сердцем чувствую недобро какое-то".
      - Словами не надо,- сказал волк.- Ты просто думай, я пойму...
      - Дела невеселые,- помрачнел волк.- Обстоятельства непредвиденные...и вдруг, словно приняв решение, сказал сурово: - Если что случится, зови меня. Где б ты ни был.
      Валун неожиданно сказал: - Вмешательство запрещено!
      Волк рыкнул: - Мое право решать.
      - Как же так? - в голосе валуна слышалось ехидство, не мог простить волку "бочку",- биору-десять ты вмешательство запретил, исходя из принципиальных соображений.
      - Исходя, исходя,- передразнил волк.- Так вот, исходя из обстоятельств, я не только могу - я обязан нажать красную кнопку на твоем транзисторном пузе.
      Валун обиженно умолк. А волк, обернувшись к мальчику, строго повторил: - Опасность весьма вероятна. Если что случится, тут же зови меня.
      Дохнуло дымом, как песком в глаза сыпануло. Совсем недалеко, за стеной деревьев, затрещало, высоко над вершинами взметнулись снопами искры - один, другой, третий.
      Мальчик сжался, притиснув к рту полу наброски, дышать стало чуть легче.
      Волк медленно повернул голову, сказал негромко: - Потерпи, немного осталось...
      Вчера и сном и духом не ведал он, что сулит вечер.
      День миновал, как птицей пролетел. Солнышко к заходу уже клонилось, когда прибежал домой, с полным лукошком - Мокоша знатное место показал за буераком-водороиной...
      - Где тебя носит? - дед смотрел пристально, но что-то непривычное почудилось во взгляде его.
      Мальчик помялся, сказал тихо: - В лесу был...
      Несвят повторил: "в лесу...", и снова дрогнуло в лице его, и вдруг мальчик понял, что дед смотрит на него со страхом. Бабка мышкой в углу, только поблескивает изпод низкого плата, и почувствовал он, как лезет изо всех щелей страх, тяжело садится на плечи деду, бабку за печь толкает, кладет холодную лохматую лапу ему на голову, гнет книзу, склизкими пальцами к сердцу подбирается.
      - Да что случилось-то, дедушко? - через силу спросил.
      Дед, горбясь, взял с лавки рогатину, сипло сказал: - Пойдем.
      - Куда, дедушко?-страх дрожью обдал, навалился, накинулся.
      Бабка тихо всхлипнула в углу. Несвят повторил: - Пойдем,- добавил, - в гонтину...
      - Да зачем, дедушко? - мальчик не мог сдвинуться с места.
      - Стало быть, надо, пошли.. .
      Сорвался ветер, ударил грудью в огонь, обжегся, отскочил в дыму и искрах, стих. Но и огонь отступил на шагдругой, тучей дымной окутался. И заворочалось что-то в дыму, затрещало, и выполз на поляну Змий Горыныч, медленно покачивая головами. Взмахнул крылищами, не взлетел, пламя сбил.
      - Иди сюда,- громко позвал волк.
      Мальчик, застыв, смотрел слезящимися глазами, как прямо на него, переваливаясь на когтистых лапах, надвигается чудище-горынище. Но страха не было, ничего не было, туманилась голова, обрывками рвалась память.
      - Помоги ему,- сказал волк.
      Змий расправил левое крыло, взмахнул - вверх-вниз, вверх-вниз. Дым рассеялся, встал стеной в нескольких шагах, дышать стало легче, голова прояснилась, протер глаза. Змий пристально поглядел на него, покачал головами, спросил: - Этого хочешь послать?
      - Да,- ответил волк.
      - Прямо сейчас?
      -Нет. Еще есть немного времени. Надо убрать следы.
      - То есть нас?
      - Да. Подключи взлетную систему.
      Змий пошевелил крылищами, взмахнул, всплыл над травой.
      - Хорошо. Постарайся найти место, где пожар достигает наибольшей силы. И держись над ним.
      - Сколько у нас времени? - медленно спросил Змий.
      - Около часу.
      - А почему ты не хочешь распылить меня здесь?
      - Не хватит энергии. Почти вся уйдет на транспортировку. А надо исчезнуть и мне и ему,- волк кивнул на валун.
      - И тогда я рухну в огонь,- медленно проговорил Змий и задумчиво добавил: - надо будет набрать высоту для верности.
      - Да, следов не должно остаться никаких.
      - Я понял,- качнул головами Змий и, снова пристально посмотрев на мальчика, хрипло сказал: - Ну что ж, передай привет двадцатому веку...
      - Передаст, передаст,- нетерпеливо мотнул головой волк,- не теряй времени.
      Змий Горыныч медленно взмыл, сделал круг над дымной поляной и стремительно рванулся вверх...
      - К ворожее ходит, с нечистью знается! -бил в уши Косырин крик.
      Ропот глухой вскипал, утихал, снова взъяривался.
      И вдруг как не было - тишина звоном ударила: сам охорошник Святовидов посох поднял, мотнул бородищей, уронил хриплое слово: - Говори.
      Мальчик вздрогнул, поднял глаза. Бородища желтая до колен, посох вздетый, из-под бровей молоньей бьет.
      - Говори.
      - Что говорить? - сам себя еле расслышал.
      - Знаешься с нечистью?
      - Мокоша лес бережет,- вдруг вырвалось,- какая же он нечисть?
      - Лес... лес..- зашуршал шепот вокруг и вдруг взмет, нулся криком: Спалить его вместе с нечистью!
      - Спалить! Спалить!
      Кто-то рванул его за плечо и, едва устояв, он попернулся и увидел себя: маленький русый мальчик в кольце надвинувшихся рыжих бород и горящих злобой и страхом глаз. И услышал свой голос, тоненький, слабый, ломающийся в грозной тишине: - ...извели леса кругом Брягина, посожгли да повырубили... а на третий год снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеба, и зимою был глад, - Голосок затих во внезапном ропоте и снова возник: - ...и ели люди лист липовый, кору березовую, солому, мох... падали мертвые от глада... печаль, беда на всех... Лес убили - себя сгубили...
      Мелькнула серая невесомая тень, пошла кругами, ропот внезапно стих - и громкий крик совы упал в тишину, взорвавшуюся воплем: - Знамение божие! В костер его! В костер!
      Ревущие бороды надвинулись близко-близко, он почувствовал жесткие пальцы, вцепившиеся в его плечи и руки, и рев у самого уха, и понял конец.
      И вдруг тень махнула через тын дубовый и звенящим водопадом обрушилась тишина.
      - Пойдем, мальчик,- сказал волк,- предел опасности превышен, оставаться тебе здесь нельзя.
      Мальчик обессиленно прислонился к волчьей груди, медленно огляделся. Всех словно ветром размело.
      - Садись,- повторил волк,- пора.,.
      Треск пошел в дыму, то ли огонь с новой силой кинулся, то ли ломится кто напролом через бурелом, все ближе треск. На поляну, на чистое место вынырнул из клубов дыма Мокоша, кафтанишко в дырах, бороденка опаленная.
      Волк негромко окликнул: - Ты куда, Мокоша?
      Пенек-старичок крутнулся на месте, забормотал-вскрикнул: - Я что, я уйду, я сквозь землю провалюсь. Я в другом месте выйду. А тут пустынь будет, ветер пыль гонять будет, студ каленый землю жечь будет, уйдут человеки отсюда, нельзя жить здесь будет, пусто место станет... Охохо, много пустых мест на земле, сколько еще будет...-- погладил мальчонку по голове корявой ладошкой: - помни, дитя человеческое, лес - это сук, на котором сидите вы, человеки, а рубите же сук под собой... а сова кричит, кричит, да никто не слышит...
      Вскинулся Мокоша, обернулся к волку: - А ты пошто не уходишь да мальца не уводишь?
      - Уйдем,- отозвался волк,- успевaeм.
      - Ну, гляди, гляди,- махнул рукой Мокоша, и как не было, только треск вдали.
      - Да,- сказал волк, глядя вслед.- Такое бывало не раз. Запомни это, мальчик. Еще один лес исчезает на земле...
      - Время,- прогудел валун.
      - Сейчас,- откликнулся волк и тихо сказал мальчику: - смотри мне в глаза...
      И распахнулась вдруг ширь необъятная, и в голубизне нестерпимой поплыл шар зеленый, и суетятся на нем человеки, как мурашки малые - и то тут, то там пламышко, и не шар зеленый уже, а облако дымное в пустоте. И бочком, бочком выбирается из него клубок-колючка, щетинясь иглами. И хватает вдруг, откуда ни возьмись, дед Несвят клубок-колючку да в пламень мечет - и плывет дале шар голый по путям своим, и нет на нем человеков...
      Ударило гарью в ноздри, тряхнул головой - ушло наваждение. Сидит волк у камня круглого, смотрит в стену дымную. Все ближе и ближе стена, искрами брызжет, огненными языками лижет ветки, траву, цветы, все ближе и ближе подбирается, кольцом охватя полянку, посреди которой он, волк и камень.
      - Пора,- медленно сказал волк, оборотясь к камню.
      "Что-пора? - мысль мелькнула и пропала, обдав тоской смертною,помирать пора, что еще..." - Предупреждаю: нажав на кнопку, ты уничтожишь и себя, и меня,- вдруг прощелкал валун.
      - Здрасьте, я ваша тетя! - обозлился волк,- ты предлагаешь другое решение?
      - Другого решения нет,- помолчав, сказал валун.Я просто напомнил.
      - Благодарю вас, сэр,- церемонно поклонился волк, потом с усилием помотал головой, сказал медленно: - Подключи все резервы, у меня уже на исходе...
      - Подключил,- отозвался валун.
      - Подключи мою дубль-схему, основная работает с перебоями.
      - Подключил...
      Волк растянулся во всю длину, положив лапу на красную кнопку. Глаза тускнели, проговорил через силу: - Прощай, мальчик... Придет время, ты все вспомнишь...
      И настала тьма...
      С утра зарядил дождь. Косые струйки нудной дробью расшибались о стекло, толкаясь, стекали вниз, сыростью лезли в щелки. "Ничего не попишешь, осень начинается,Иван покосился на Алексея.- Корпит, третий день корпит, труженик пера". Алексей сочинял статью для "Науки и религии". Из редакции Антону звонили, а он на Алексея спихнул - мол, молодым у нас везде дорога. Иван посмотрел, посмотрел, спросил: - Ну, как - осваиваешь смежную профессию?
      Алексей оторвался от бумаг, потянулся, сказал мечтательно: - Брошу все эти ваши штучки-дрючки. Подамся в сочинители. Бешеные деньги прямо в руки плывут: строчка - рупь, строчка - рупь...
      - Мешок пошил?
      - Какой еще мешок?
      - А гонорары складывать.
      - Деревня,- высокомерно прищурился Алексей,- мешок! Я счет открою. Или спортлото накуплю.
      Звякнул телефон. Алексей подтянул аппарат за шнур, промычал в трубку: - М-да... А их нетути... Я... Ладно...
      Положил трубку, безнадежно развел руками: - Не дают работать... Идти надо...
      - Кто звонил-то?
      - Из библиотеки. Им вместе с газетами письмо для Антона сунули.
      - Ладно, ладно, выбивайся в Рокфеллеры. Я схожу...
      Заодно Иван и в буфет забежал, кефиру на всю братию взял, пирожков десяток - в обеденный перерыв в столовку пробиться можно, но не столько есть будешь, сколько на умные вопросы отвечать.
      Возвратясь в лабораторию, Иван с порога увидел, что Антон Давыдович уже пришел.
      - Шеф, почтальон явился,- объявил Алексей.
      - А, привет. Иван Петрович, что там?
      - Будь письмо тебе, ты бы у меня поплясал, Рокфеллер,- сказал Иван.- А к шефу мы наоборот - с полным уважением.
      - Какой талант! - восхитился Алексей, порадовавшись собственной предусмотрительности: письма от Галины свет-Васильевны он получал на главпочтамте в окошке "до востребования".
      Антон Давыдович взял письмо, посмотрел на обратный адрес, хмыкнул. Надорвал конверт, внутри оказался еще один, заклеенный аккуратно, и листок бумаги. Алексей навострил уши. Иван, ставя бутылки на подоконник, покосился на шефа. Тот, хмурясь, читал письмо. Дочитав, сказал задумчиво: - Вот такие пироги...
      - Что за пироги? - эхом откликнулся Алексей,- не томите, гражданин начальник!
      Антон Давыдович расправил листок: - Здрасьте вам, уважаемые товарищи! С приветом к вам Степан Степанович Гулькин...
      - Кто-кто? - переспросил Саша.
      - Смотритель станционный,- вспомнил Иван,- верно?
      - Верно,- подтвердил Антон Давыдович и, покосясь на Алексея, попросил: - Все вопросы в конце, ладно? - и не ожидая ответа, стал читать медленно и раздельно: - Давно собирался отписать вам, да все никак - покуда оказия не подошла. Товарищ ваш, приехавши две недели назад, поклон от вас передал, спасибо вам, и просьбу, чтоб на озеро-то ему помочь добраться - вы прибор там какойто второпях забыли, а его теперь забрать послали. И очень даже удачно вышло - Митя-вертолетчик, что вас возил, должен был лесорубам питанию подбросить, я его и уговорил, да и он не против был крюк дать и товарища вашего Николая Ильича доставить куда ему надо. И доставил. А три дня спустя снова сел - забрать его, Николая Ильича. А не застал. Записка на двери избенки приколочена была - дескать, ушел домой, что ли. Как ушел, не знаю, должно, с охотниками прохожими. А в избе на столе конверт запечатанный и на нем надпись, чтоб вам переслать. Я конверт не распечатывал и посылаю, как прошено. За сим поклон всем вам, дорогие товарищи, и милости просим к нам в гости! К сему Гулькин Степан Степанович.
      Иван непроизвольно взглянул на карту, висевшую над верстаком. В путанице извилистых линий, красных, синих, черных, в наплывающих друг на друга разноцветных пятнах отсюда, конечно, не углядеть темную точку, оставленную неосторожным движением паяльника. Но она есть. И появилась она на карте три недели назад, в тот самый день.
      И точку эту поставил он, ни сном ни духом не ведая, чем обернется маленькое безобидное пятнышко. И память услужливо выдала - это было так: ...стрекот печатающего устройства смолк, но бумажная лента продолжала медленно выползать из щели дешифратора. В сгустившейся тишине ее шуршание воспринималось раздражающим треском.
      - Выключи,- тихо попросил Антон Давыдович.
      Иван щелкнул переключателем, лента остановилась.
      Кореиьков, тяжело опершись на стол, стащил с головы шлем.
      - Николай Ильич,- осторожно окликнул Антон Давыдович.
      Тот молчал, глядя перед собой невидящими глазами.
      Потом вроде пришел в себя, пристально огляделся, привстав, снова сел.
      - Ваня, дай, пожалуйста, ленту,- попросил Антон Давыдович и повернулся к Коренькову: - Вы хорошо себя чувствуете?
      Тот кивнул, глядя мимо. Саша с Иваном переглянулись - мужик явно еще не очень в себе. Антон Давыдович это, конечно, тоже понимал, его самого трясло при одном только взгляде на скрученную в рулончик ленту. А Коренькову каково? И Антон Давыдович, инстинктивно пытаясь снять сгущающееся напряжение, обыденным - как будто ничего особенного не произошло - тоном спросил, протягивая ленту: - Николай Ильич, прежде чем обсудить некоторые детали, не хотели бы вы просмотреть запись?
      Кореньков встал и, ни к кому не обращаясь, глухо сказал: - Я хочу домой...
      - Да как можно? - чуть не вскрикнул Антон Давыдович.
      И Кореньков, будто вдруг опомнясь, снова сел и сказал словно про себя: - Да, сейчас это просто невозможно...
      - Ну, конечно, невозможно! - обрадовался Антон Давыдович.- О стольком ведь еще переговорить надо!
      Кореньков кивал: - Да... да...
      Ивану что-то не понравилось в этом машинальном "да-да", но, вспомнив собственное состояние - тогда, когда вынырнул "монеткой" в городском саду, подумал: "как тут не очуметь".
      Но Кореньков, к всеобщей радости, довольно быстро пришел в себя, как показалось, окончательно. И первым делом внимательно прочитал запись сенсокоммуникатора.
      Потом принялся за хронограммы. Антон Давыдович шепнул Алексею: "Ни о чем не расспрашивать, успеется", и сказал громко; - Ну, что ж, товарищи, пока Николай Ильич знакомится с материалом, нам тоже сидеть сложа руки не стоит...
      Сдерживая нетерпение, Антон Давидович просматривал выкладки к отчету, вполголоса переговариваясь о Алексеем. Иван по обыкновению что-то там паял в своем углу. С виду все было, как всегда - обычный рабочий день, если не считать, что за столом сидит и читает хронограммы из восьмого века белобрысый мужичок, которому от роду примерно тысяча двести лет. Едва Иван успел об этом подумать, как гость вдруг негромко спросил: - А куда вы ездили за всем этим?
      Иван оглянулся, Антон с Алексеем закопались в бумаги, вопроса не слышали.
      - Да вот сюда примерно.- Иван ткнул паяльником в карту, висевшую над верстаком. Карта была новенькая, пленкой прозрачной оклеенная. Иван не рассчитал движения и под жальцем паяльника пленка мгновенно истаяла, застыв темной капелькой. Иван про себя чертыхнулся, а гость, равнодушно покосившись на карту, снова принялся за хронограммы...
      - Сумасшествие какое-то - "домой ушел",- вдруг гневно сказал Антон Давыдович.- Не домой, а головой в омут!
      - Ну да,- догадался Алексей,- если он через границу полез, его же черт-те куда закинуть может!
      - Не закинет,- мрачно сказал Иван и ткнул рукой в сторону стеллажа,техника надежная.
      - О чем ты? - остро глянул на него Антон Давыдович, оглянулся на стеллаж и все понял: - Запасное реле!
      Иван кивнул, насупясь,- сам среди прочего показал гостю и приборчик, с помощью которого биоры соскочили на нужном "этаже".
      - Когда же он его взял? - недоуменно спросил Алексей.
      - Когда, когда... Долго ли в карман сунуть,- хмуро отозвался Иван,- да что об этом говорить...
      Антон Давыдович резко надорвал второй конверт, быстро пробежал, чертыхнулся, протянул Ивану: - Читай.
      Иван неохотно развернул листок, буквы поплясывали перед глазами, никак не сосредоточиться, сказал: - Пусть Алексей Иванович прочитает. Он же у нас чтец-декламатор.
      Алексей взял листок, не споря.
      "Вы остаетесь дома. Я - ухожу домой. Рано или поздно я должен был понять это странное пророчество волка: однажды ночью встанет солнце в полнеба, и настанет день, и уйдет мальчик, и придет мальчик, и поймут люди, что кончается мир ночи и начинается мир дня. Рано или поздно я должен был прочесть эти слова так: и уйдет мальчик, и вернется мальчик...
      Спасибо вам - потому что вы создали волка. Он спас меня тысячу лет назад. Тысячу лет спустя он пришел снова - и я вспомнил, я понял, я слышу: кричит сова... И - ухожу домой. Потому что там беда".
      Алексей перевернул листок - вторая сторона была чистой.
      - Вот такие пироги,- сказал Антон Давыдович.
      Иван промолчал - такие "пироги" враз не переваришь.
      Алексей помолчал и вдруг с грустью сказал: - Ну, кто бы мог подумать, что наша затея с биорами вот так и закончится.
      - Ничего не закончилось.- Антон Давыдович смотрел пристально.- Путь познания бесконечен. У него не может быть конца.
      Алексей подумал, улыбнулся неожиданной мысли: - Значит, вздумай я написать обо всем этом, последняя строка должна быть: продолжение следует?
      - Да. Продолжение следует.
      - Какое? - вдруг спросил Иван,- Какое?
      эпилог
      1
      Далеко впереди, у самого горизонта всплыло едва различимое облачко. Постукивая суковатым посохом, он брел прямо в слепящее небо. И только, когда слух уловил далекий топот, он увидел, что прямо на него, в стремительно растущем гигантским грибом облаке пыли, несутся, нахлестывая коней, черные всадники. Металась над облаком серая птица, но крик ее глох в топоте и храпе коней. Еще одно мгновение, и осколок, брызнувший из-под копыта, рассек ему щеку, красная струйка пробороздила пыль на лице и замерла сосулькой в бороде. Отчаянно вскрикнула птица, и взлетел черный меч...
      2.
      Развитие биосферы на нашей планете обязано маловероятному сочетанию благоприятных факторов как в начале формирования жизни, так и в течение последующих миллиардов лет. Временами интенсивность отдельных факторов достигала критических значений. Большая сложность биосферы, способность к саморегуляции обеспечивала возможность выхода из кризисов путем внутренних перестроек. Однако нет оснований рассчитывать, что биосфера и впредь будет развиваться только в направлении прогресса. Напротив, в ней, как и в любой саморазвивающейся системе, таится возможность самоуничтожения... Я что, я уйду, я сквозь землю провалюсь. Я в другом месте выйду. А тут пустынь будет, ветер пыль гонять будет, студ каленый землю жечь будет, уйдут человеки отсюда, нельзя жить будет, пусто место станет... Охо-хо, много пустых мест по земле, сколько еще будет... Помни, дитя человеческое, лес это сук, па котором сидите вы, человеки, а рубите же сук под собой.. А сова кричит, кричит, да никто не слышит.,.
      3.
      Начиная с 3200 года до нашей эры по середину двадцатого века на земном шаре отполыхало 14513 войн. Две из них - мировые. За последние пять тысяч лет человеческой истории набирается всего 392 мирных года. Во всех этих войнах полегло в землю около четырех миллиардов человек - армии, поколения, цивилизации. Природа отвечает на это единственным известным ей способом: если виду грозит опасность уничтожения, она заставляет его размножаться пропорционально степени угрозы. Слепая природа не видит, что в этом конкретном и единственном случае угроза существованию вида - не извне. Она гнездится в самом существе человека... Беззвучно гремела музыка, извивались в немом танце фигуры, неслись по автострадам машины, толпы тащили транспаранты. Толпы, толпы, толпы... Толпы муравьев облепили шарик. Муравьи мчат в автомобилях, суетятся на космодромах, строят дома. Муравьи кишат, любят, сходятся и расходятся, обжираются и голодают. Муравьи пишут книги, пляшут до упаду, придумывают себе имена и дела. Муравьи мнят себя венцом творения! Он положил ладонь на Клавишу. В клетке вскрикнула сова. Сейчас он легонько, совсем легонько надавит - и из шахты медленно тронется и поползет вверх, утробно урча, палка в сто мегатонн... А через три минуты двадцать три секунды она воткнется в муравейник. Через три минуты двадцать три секунды начнется последняя мировая война - и конец муравейнику по имени Земля!
      ...Нас повело неведомо куда. Пред нами расстилались,, как миражи, построенные чудом города, сама ложилась мята нам под ноги, и птицам с нами было по дороге, и рыбы подымались по реке, и небо развернулось пред глазами... Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке...

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30