- Подхалим чертов.
      А Пантелеевна тем временем лежала на столе с развороченным брюхом... Удастся ли ее хоть собрать-то?
      Костя уходил домой, ночью думал о машине, и ему становилось кое-что ясно. На работу он приходил с совершенно новым принципом. Все, что они до сих пор делали, - чушь.
      - Можешь ли ты хоть раз прийти в институт без новой идиотской идеи? кричал Юра. - Очень тебя прошу: держи свои озарения в тайне!
      Он сердито брал инструмент и, положив перед собой схему, начинал копаться в Пантелеевне.
      - Ну-ка, покажи, что там у тебя? - говорил он спустя полчаса. Воображаю, какой это перл изобретательской мысли!
      Костя скромно клал перед ним набросок схемы с формулами и начинал объяснять.
      - Очередной бред. Парижская академия, если не ошибаюсь, еще в 1700 году запретила принимать на рассмотрение проекты вечного двигателя.
      - Это не вечный двигатель.
      - Столь же идиотично.
      - Нет, ты не ругайся, а вдумайся.
      Юра фыркал. Иногда листок с формулами отправлялся с корзину. ("Ну, чего ты достиг? Все равно, я помню", - говорил Костя.)
      Но бывало и так, что, приглядевшись, Юра начинал понимать, принимать. Сам того не желая. И тогда кричал еще громче:
      - Это что у тебя? Производная? Кто же так пишет производную? Курица лапой. Ну и почерк, черт тебя возьми совсем.
      Почерк у Кости действительно был так себе. И всегда-то, а теперь, после ранения, и вовсе. Зато он умел писать правой и левой рукой примерно одинаково. И вообще, дело не в почерке: Юра начал придираться по мелочам, значит, по существу заинтересовался, принял.
      - Кто так рисует сумматор? А это что? Сопротивление или индуктивность? - орал Юра. Костя был доволен. - Ну что ж, - говорил наконец Юра, - давай попробуем. Опять три месяца работы - псу под хвост.
      ...И теперь он думает, что с работой кончено! Из-за Надюши! Нет, он не знает, какая у меня Надюша.
      * * *
      Костя и сам-то не до конца знал, какая у него Надюша, - узнавал и дивился.
      Дома теперь стало совсем по-другому. Светло стало дома. В больших окнах - кристально чистые стекла, до того чистые, как будто их и нет. Надюша повесила занавески, завела кота. Книги прибраны, пыль вытерта... Эх, да разве в этом дело? Кот и передник... Все это было частью чего-то другого.
      Он любил сидеть рядом с ней. Как он любил сидеть рядом с ней, положив голову на ее полную, туго обтянутую грудь! Он клал туда свою тяжелую голову и закрывал глаза. Она дышала ему в лоб и тихонько целовала корни волос. Ему было спокойно, твердо.
      Мужья, говорят, ссорятся с женами. У них это было невозможно. Надюша и ссора! Просто смешно.
      Она все о нем знала. Про работу, про Пантелеевну. Не то чтобы он ей все рассказывал. Нет, связных рассказов не было. Часто он удивлялся: ничего не рассказывал, а она знает.
      - Откуда ты знаешь? - допытывался он.
      - Господи, разве ты не помнишь? В среду на прошлой неделе ты сказал: "черт возьми", и я, конечно, все поняла.
      Она помнила все - когда что было, где шли, что видели, о чем говорили. Он - не так. Он забывал.
      С соседями она жила душа в душу. Странно, раньше ему казалось, что у него довольно противные соседи.
      Они въехали после капитального ремонта на освободившуюся, выморочную площадь. Ту самую, на которой раньше жили тетя Дуня, Настя, Шура, Алеша Попович... Маленький Валерик. Из них никого не осталось. Одни умерли, другие пропали. Алешу Поповича, верно, убили на войне. Во всяком случае, он не вернулся. Был бы жив - вернулся бы. Не бросил бы площадь.
      Когда явился с ордером новый жилец, Костя встретил его в штыки:
      - Это комната фронтовика. Ее не имеют права занимать.
      - Я на законном основании. Вот документы.
      - Ключа я не отдам, - сказал Костя. Жилец ушел и вернулся с милиционером.
      - Ну что вы, гражданин, бузуете, - сказал милиционер, - скучно даже.
      Костя устыдился и отдал ключ. Ему-то что, в конце концов?
      Жильцы въехали и сразу начали скандалить. Их было трое: муж, Иван Филимонович, белобрысенький бухгалтер лет сорока; жена, Ольга Федоровна, пышная, атлетическая дама, на голову выше его ростом, и дочь Виолетта, очень вертлявая, подросток.
      Скандал обыкновенно начинался рано утром.
      Ольга Федоровна начинала рыдать басом:
      - Ох, не могу! Опять ты разбил мое сердце! И это уже в который раз. Ну, говори, что у тебя с этой мерзавкой? Какие фигли-мигли, потаскун?
      - Оля, успокойся, - смиренно отвечал Иван Филимонович. - Тебе ничто не грозит.
      - О я несчастная! Зачем я связала себя с этим Казановой? Только подумать, какие люди меня любили! И я всеми пренебрегла ради ничтожества! Ради белобрысой болонки! Ты слышишь? Тебе я говорю или нет?
      - Я слышу...
      - Ты что же, ко мне никаких чувств не питаешь?
      - Я питаю...
      - Где же они? Говори, негодяй!
      - Спать не дают, - хныкала Виолетта. - Ну и родители... Когда это очень уж надоедало, Костя стучал кулаком в стену, и ненадолго становилось тише.
      А вот Надюша сразу подружилась с Ольгой Федоровной. Та приходила к ней изливать горе, плакала и говорила:
      - Золотой вы человек. Надежда Алексеевна, редкое сердце!
      Костя посмеивался над этой дружбой, а Надюша говорила:
      - Ты не понимаешь, она неплохая. Она очень добрая. Виолетта тоже часто приходила к Надюше.
      - Как вы думаете, тетя Надя, пойдут мне высокие каблуки?
      - Наверно, пойдут. Ты будешь очень хорошенькая девушка.
      - Да, но как долго ждать... Пока вырастешь, с ума можно сойти. Тетя Надя, а у вас есть туфли с каблуками?
      - Есть.
      - Можно примерить?
      - Пожалуйста, вот они.
      Виолетта взгромождалась на каблуки и, жеманничая, прохаживалась туда-сюда.
      - Красиво?
      - Очень.
      - Тетя Надя, а есть у вас губная помада?
      - Чего нет, того нет.
      Однажды Костя, вернувшись с работы, застал у себя Ольгу Федоровну. Она лежала в истерике, а Надюша поила ее водой.
      - О, не могу, не могу, - выла Ольга Федоровна между двумя глотками, расплескивая воду по груди. - Сегодня этот негодяй сказал мне, что любит другую. Нет, я этого не переживу. Я отравлюсь. Пошлите телеграмму моему любовнику в Гдове. Пусть знает, я умерла!
      - Ольга Федоровна, успокойтесь, воды выпейте.
      - Нет, я справлюсь. Дайте мне не воды, а яду! Яду мне! Нет. Пошлите телеграмму моему любовнику в Гдове!
      - Хорошо, я пошлю.
      - А где адрес? Я даже адреса не помню. Любовь была мимолетна. Нет! Яду мне! Нет, я передумала. Назло ему останусь жива. Дайте мне пальто, я пойду на улицу отдаваться первому встречному!
      - Успокойтесь, лягте, Ольга Федоровна.
      - Пальто мое, пальто! Пустите меня, я иду на улицу.
      - Ольга Федоровна, ну как же вы пойдете?
      - Ногами...
      В конце концов ее успокоили, напоили валерьянкой, и она заснула.
      Костя даже взмок от усилий (это он держал Ольгу Федоровну, не пускал отдаваться). Вытирая лоб платком, косясь на Ольгу Федоровну, кулем лежавшую на тахте, он подмигнул Надюше, но та не откликнулась. Только серьезная жалость на лице - ни тени улыбки.
      Скандалы продолжались, и снова Ольга Федоровна приходила отчаиваться, а Надюша серьезно ее утешала.
      - Ты не понимаешь, Костя, - сказала она однажды, - нет смешного горя.
      Нет, он уже начинал понимать... А больше всего он понял, когда Надюша сказала ему:
      - Знаешь, Костя, у нас с тобой будет маленький.
      * * *
      Дома все было хорошо, а на работе последнее время не ладилось.
      Во-первых, Пантелеевна капризничала. Кроме того, Володя, их единственный помощник, который раньше охотно оставался по вечерам мотать сопротивления, взял да и влюбился. Сразу после конца рабочего дня убегал невменяемый, с горячими красными ушами.
      Начальство начало коситься. Однажды в лабораторию зашел сам Сергей Петрович.
      - Слышал я, слышал о ваших опытах. Целые вечера сидите. Институт пустой - а у вас свет. Покажите-ка мне, что вы тут изобретаете?
      - Нечего еще показывать, Сергей Петрович.
      - Не бойтесь, не украду.
      - Что вы, разве об этом может идти речь?
      - А что, приоритет в наше время - дело серьезное. Я бы вам все-таки советовал обсудить. Вынести, так сказать, на суд общественности...
      Директор ушел.
      - Пришли, понюхали и ушли, - сказал Юра.
      - Чего ради он явился? - спросил Костя.
      - Этого я не знаю. Знаю только, что нам надо торопиться. Спокойно работать нам не дадут.
      - Кому мы мешаем?
      - Разве не видишь? Он пришел разнюхать, по какой линии он может за наш счет поставить очередную галочку. Либо "за здравие" - выдающееся изобретение, честь для института. Либо "за упокой" - разоблачение лжеученых. Ему совершенно все равно. Лишь бы галочку поставить.
      - Ну, Юра, ты слишком мрачно смотришь на вещи.
      - К сожалению, наоборот. До сих пор всегда оказывалось, что я смотрю на вещи недостаточно мрачно.
      ...Пантелеевна лежала на столе, как обычно, колесиками вверх, из растерзанного брюха торчали спутанные разноцветные провода. Юра копался в этой путанице.
      - Кто последний ее собирал?
      - Я, - сказал Костя.
      - Черт тебя возьми, руки у тебя или...
      - Если ты имеешь в виду мою правую руку, то она действительно "или". Пора бы знать.
      - Ну, не лезь в бутылку. Ты знаешь, о чем речь. Какой дурак паяет, не отметив на схеме?
      - Тут все отмечено.
      - Черт возьми, - взорвался Юра, - надо быть окончательным идиотом...
      - Ну, знаешь, так можно и терпение потерять.
      - Успокойся, это я идиот, я.
      - Дай я попробую.
      - Отойди, неполноценный.
      ...Дружба дружбой, а всему есть предел. Костя отошел, поглядел в окно. До чего же там сине! Опять вечер. Надюша ждет, наверно. Позвоню-ка ей.
      - Слушаю, - сказал доверчивый голос. У него сразу отлегло от сердца.
      - Надюша, это я.
      - Как там у тебя?
      - Не клеится. Ты ложись спать, ладно?
      - Нет, подожду. Я сделала пирог. У меня в гостях Иван Михайлович. Была Ольга Федоровна.
      - Ну, как она?
      - Ничего. Выкрасилась в блондинку. Довольно красиво.
      - А ты как?
      - Хорошо.
      - Ну, ладно, не скучай, родная.
      - Я не скучаю.
      - Целую.
      - Тоже.
      Костя вернулся к лабораторному столу.
      - Ну, нашел?
      - Не отвлекай. Впрочем, дай паяльник! Вот оно! Нашел-таки!
      Костя включил паяльник. Запахло канифолью.
      - Ну-ка, давай! Пусть попробует еще раз взбрыкнуть!
      ...Все! Пантелеевна стояла на ногах, на всех пяти колесиках. Если на этот раз схема не откажет - должно выйти.
      - Испытаем?
      - Ладно. Только я уже ни во что не верю. Туши свет. Костя погасил свет, Юра зажег карманный фонарь и скользнул лучом по столу, по стене. Луч был яркий, серебряный.
      - Включай Пантелеевну.
      Костя щелкнул тумблером на выпуклой спинке. В Пантелеевне что-то загудело.
      - Есть. Даю сигнал.
      Луч света, прямой, как лезвие, упал на тупое рыльце с одним глазом. Пантелеевна колебнулась, словно раздумывая, и медленно, нерешительно двинулась к свету...
      - Так. Дай запрет.
      Юра свистнул в милицейский свисток. Пантелеевна остановилась. Слушается!
      - Отсчитываю время. Так. Пятнадцать, двадцать... тридцать секунд. Запрет снят.
      Пантелеевна, скрипя всеми частями, поплелась к свету.
      - Отлично! Запрет!
      Опять свисток. Пантелеевна ползет дальше.
      - Черт тебя возьми! Запрет же, запрет!!
      Два свиста подряд. Пантелеевна испугалась, качнулась и рухнула набок, скребя воздух колесиками. Поставили - опять завалилась.
      - фу-ты дьявол, центровка! А все ты.
      - Надо сместить центр тяжести книзу.
      - Надо, надо! А о чем раньше думали? Давай свет. Костя включил свет. Пахло паленой резиной. Колесики вертелись все медленнее и остановились.
      - Сдохла, - мрачно сказал Юра.
      - Но ведь ходила же она, ходила!
      - Ну, знаешь что, на сегодня хватит. Я больше не хочу эмоций. Техника на грани фантастики - стыдно глядеть!
      * * *
      - Юра. Я всю ночь не спал, думал о Пантелеевне.
      - Нечего тебе было больше делать?
      - Нет. Ты послушай, что я надумал. Давай попробуем выработать у нее условный рефлекс.
      - Темновато.
      - Сейчас она знает один рефлекс - безусловный. Свет - идет. Звук останавливается. А что, если давать ей свет (безусловный раздражитель) и подкреплять звуком? И тогда на звук у нее выработается условный рефлекс.
      - То есть?
      - Она будет идти по одному звуку, хотя света и нет.
      - Гм... забавная идейка.
      - А я думал, ты будешь ругаться, как всегда.
      - А я и буду. Только потом.
      Снова Пантелеевна - в который раз! - легла на стол для кардинальной переделки. Они сидели над ней каждый вечер допоздна и, разумеется, ссорились. Володя вернулся из своей любви, как из командировки, и, не говоря лишних слов, к ним присоединился. Склонив низко над столом вихрастую голову с потухшими ушами, он молча мотал сопротивления.
      А в один прекрасный день явился Николай Прокофьевич.
      - Вы здесь, говорят, любопытную штуку затеяли.
      - Вилами по воде писано, - буркнул Юра.
      - А что? Отличный способ писать! Куда лучше, чем что попало выбивать на камне.
      Костя кратко изложил ему идею. Он сразу понял, но объявил ее тривиальной.
      - Где полет? Где фантазия? Нет, надо замахиваться набольшее. Надо научить ее понимать слова. Выработать условный рефлекс на слово, а не на простой свисток.
      - Это будет матерное слово. - мрачно сказал Юра.
      - Ну, скажи на милость, зачем нам эти непрошеные помощники? - спросил он, когда Николай Прокофьевич ушел. - Ну, чего ты его прикармливаешь? Придет, поболтает, время отнимет, а толку - нуль.
      - Нет, он хороший старик. Образованный.
      - Что нам, образования не хватает, что ли? Рук нам не хватает. Головы у нас и у самих есть.
      - Неважного качества.
      Юра помолчал и вдруг сказал:
      - А знаешь, мне иногда хочется все это послать к черту. Блошиный цирк.
      - Ну, что ты? Что за настроения?
      Юра повернул к нему измученное лицо. Эх, поседел-то как! Да ведь и я тоже... Рано мы седеем, ровесники Октября...
      - Именно к черту. Уехать куда-нибудь подальше, в колхоз, совхоз... Бухгалтером.
      - Никто тебя не возьмет бухгалтером, с твоей ученой степенью.
      - Скрою.
      - Ничего ты не скроешь. В трудовой книжке все написано.
      - И то правда. А то уехал бы! Все осточертело! Каждая мелочь проблема. Фотоэлементов нет. Или есть где-то, но не предусмотренные планом, а значит, недоступные. Фанеры какой-нибудь паскудной, листа дюраля, проволоки - и то нет. Должны были запланировать в прошлом году! Денег не жалеют, кругом - стотысячные приборы, штаты раздуты, бездельников - полные штаны. А копейки на необходимое оборудование нет. На свои купил бы - негде!
      - Это неизбежные ограничения. Необходимый контроль.
      - Дышать нечем. Кругом - один контроль. Все по рукам и ногам связаны. Никто не работает, все только контролируют. Гипертрофия контроля. Это как раковая опухоль, пожирающая полезные, рабочие клетки!
      - Что ж ты, рабочая клетка, предлагаешь отказаться от контроля?
      - В значительной мере - да. Пора, наконец, понять, что честных людей большинство. Лучше пусть один вор украдет, чем у миллионов честных руки будут связаны! А какие потери от вечного контроля! Инициативы нет. Ответственность - бумажная. Все упоенно перебрасываются бумагами. Как-то я подсчитал количество бумаг, облепивших самую пустяковую из наших работ, и в ужас пришел! Ведь на их производство затрачено больше времени, чем на саму работу!
      - Это ты прав. Но нельзя же опускать руки, бросить работу.
      - Сил не хватает. На что я, например, сегодня угробил рабочий день? Боролся с социалистической законностью.
      - То есть как? Побил милиционера? Что-то новое.
      - Нет, до этого еще не дошло. Но дойдет. Сегодня мы с директором битых три часа соображали, по какой статье провести расходы. Необходимые, но не запланированные. Два преступника. Целый день хитрили, чтобы обойти закон. Оба честные люди. И обоим ясно, что если не нарушать закон - никакая работа идти не может. Органически!
      - Постой, постой. Конечно, есть недостатки, так называемые перегибы. Но ты уж очень оптом осуждаешь. Как теперь говорят, "огульно охаиваешь". Можно подумать, что ты... не советский человек. Прошу извинения за кучу штампов.
      - Советский я, черт возьми, со всеми потрохами советский, каким же мне еще быть? Тут родился, тут умру, тут и плеваться буду.
      - Плюйся. Тебе же хуже.
      ...Некоторое время они молча работали. Костя давно заметил: чем больше ссорились, тем успешнее шла работа. В этот день Пантелеевна впервые продемонстрировала условный рефлекс...
      Костя, чуть ли не со слезами на глазах, смотрел на ее крутую спину. Любимое животное! Жаль, нельзя ее угостить чем-нибудь вкусным.
      - Юра! Вышло-таки, вышло!
      - Да.
      - Разве ты не рад?
      - Ну, рад.
      - Мы еще поработаем немного, усовершенствуем механизм забывания и тогда продемонстрируем. На Ученом совете. Вообрази эффект!
      Юра молчал.
      - Нет, ты только подумай, какие тут перспективы открываются! Статью напишем - гром среди ясного неба!
      Юра молчал.
      - Юра, почему ты так грубо молчишь?
      - Я старался выбирать выражения, но, как видно, не преуспел.
      * * *
      - Научная статья должна быть сухой, как порох.
      Костя обрадовался. Это говорил прежний Юра - заносчивый, отделанный, немного фразер.
      Опять вечер. Опять они сидели в лаборатории, на этот раз писали статью. Пантелеевна отдыхала на полке.
      - Как я бываю рад, когда вижу тебя таким, - сказал Костя. - Есть еще порох в пороховницах!
      Нет, ошибся: Юрино лицо замкнулось, словно щелкнуло.
      - Юра, скажи на милость, что с тобой?
      - Со мной? Решительно ничего.
      - Не ври. Я тебя знаю много лет. Я научился за эти годы тебя понимать. С тобой что-то неладно.
      - Ты разучился за эти годы меня понимать.
      "Вот тебе и дружба, - подумал Костя. - Может, я зря ему все спускаю? Обнаглел".
      - На чем же мы остановились?
      - Преобразование Фурье входного сигнала...
      - Ага: преобразование Фурье входного сигнала...
      - Кстати, сегодня мне надо уйти пораньше, - сказал Юра, глядя на часы.
      - А в чем дело?
      - Есть надобность.
      - Содержательное сообщение! На свидание ты, что ли, идешь?
      - Ну, на свидание.
      "Этого нужно было ожидать, - думал Костя по дороге домой, - да, этого нужно было ожидать, и все-таки это грустно. Законно, но грустно".
      "Домой, домой, - думал еще Костя, - много лет у меня не было такого слова: домой. Надюша, дом".
      Он ехал в морозном, гремящем трамвае с плюшевыми окнами. Трамвай мотался из стороны в сторону, как припадочный.
      Который день, который месяц он возвращается домой не раньше одиннадцати? Бред какой-то. Время летит. Только что было лето - и уже зима. Даже газету - стыдно сказать! - прочесть некогда.
      Он вынул из кармана мелко сложенную газету, потертую на сгибах. Вчерашняя? Нет, позавчерашняя. Почитать, что ли? Что там происходит в мире?
      Крупный заголовок бросился ему в глаза:
      "ДО КОНЦА РАЗОБЛАЧИТЬ
      АНТИНАРОДНУЮ ГРУППУ
      ТЕАТРАЛЬНЫХ КРИТИКОВ!"
      Что еще за критики такие? Где-то люди ходят в театр, пишут критические статьи... В другом мире. Дальше, чем на Луне. "Космополитизм, - прочел он, это чуждость жизни и интересам своего народа. Холуйское преклонение перед буржуазной культурой Запада и столь же холопское непонимание русской национальной культуры".
      Театральные критики... Есть же такая прослойка общества. Ни одного, кажется, не встречал. Да и где? В театре и то не был года два. Надо будет сводить Надюшу. Не пойдет, пожалуй. Очень уж заметно, что в ней - маленький. Мальчик, я почему-то в это верю...
      "...Позиция последовательного безродного космополитизма, злобно ненавидящего все русское..."
      Ого, ну и дают! Хорошо, что у нас это невозможно. У нас, в точных науках, все просто. Доказал теорему - и она верна. Верна и верна, без оговорок. Открыл экспериментальный факт - и он существует. Любой может повторить опыт. Повторить и проверить. Ошибся - пеняй на себя. Нет, это хорошо, что я занялся техникой. А все Юра. Кстати, он стал невозможным в последнее время.
      "...Эстетизм рождается раболепием перед низкопоклонством..." Это - уже каким-то двойным хлюстом. Раболепие, да еще перед низкопоклонством. Фу-ты, черт, ерунда какая.
      В углу вагона разговаривали двое: пьяные, но интеллигентные.
      - Россия - родина приоритета, - сказал один.
      Великолепно! Расскажу Надюше.
      А Юра-то. На свидание пошел...
      * * *
      Выйдя из института, Юра пошел к автобусу.
      "Только бы кто-нибудь из наших не сел, - подумал он, - начнутся вопросы: куда? А то еще поедут до самой той остановки..."
      Никто из "наших" не сел.
      Автобус прыгал, потертые сиденья подрагивали, вверху метались ременные петли. Кто-то проделал в оконном льду две круглые дырочки: гривенник приложил. Когда-то и он проделывал такие дырочки, давно, в другой жизни.
      Напротив сидела смешная девушка с заячьим личиком. Шарф на голове зашит колпачком и острый кончик торчит кверху, под стать носу. Ему вдруг захотелось ехать долго-долго и все смотреть на дырочки во льду, на колпачок, на девушку. Сколько пассажиров в автобусе, и каждый может ехать дальше, свободен, свободен, а я должен слезать.
      "Боюсь я, что ли? - спросил он себя и ответил: - Боюсь".
      - Улица Воинова, - закричала кондукторша. Тоже счастливая - едет дальше!
      Он встал и боком, неохотно прошел к выходу. На улице морозный туман.
      - Знойко, - сказала кондукторша и улыбнулась. Он засунул руки в карманы и шагнул в мороз, вобрав голову в плечи.
      "...Боюсь, определенно боюсь. Я трус? До сих пор не знал. Считал себя даже храбрым. На фронте... Да что на фронте? Там не страшно. Дело делаешь, кругом - друзья. А это..."
      Вот и дом. Единственный в городе дом, который все знают. БОЛЬШОЙ ДОМ. "Большой" - не прилагательное. Мало ли их, просто больших. Существительное: "Большой дом". Скажи так, и каждый вздрогнет.
      Гладкая гранитная стена Большого дома вертикально поднималась прямо на асфальте. Без цоколя. Высоко над головой - окна первого этажа, а под ними стена, отвесная. Любопытно, у других домов тоже так?
      Он поглядел на противоположную сторону. Там стояли дома - милые, простые, скромные, как свечки. И у каждого - цоколь, хоть небольшой, а цоколь. Как же так - прямо из асфальта? Какое-то приличие было тут нарушено...
      Он шел рядом с Большим домом, и дом виделся ему большим кораблем, жестоко рассекающим асфальтовую воду.
      Он вошел в тяжелую дверь. Бюро пропусков: полукруглые окошки, тишина. Люди кругом - больше женщины, заплаканные. Он и сам-то, верно, хорош. Только что не заплаканный.
      Он просунул в окошко повестку. Безлицый сержант - видны только плечи и руки - молча выложил пропуск. "Комната 235. К майору Авдеенко". Опять к нему!
      Кабинет майора Авдеенко был мрачен. Обитые коричневым гранитолем, даже на вид холодные кресла. Диван с лицом дота. Стены - землисто-желтые. Большой портрет Сталина, маршальские звезды. Над столом - картина, верно, трофейная, в аляповатой золотой раме. На картине - натюрморт: яблоки, виноград, битые зайцы.
      Майор Авдеенко не поднял, глаз, только сказал: "Садитесь". Юра сел в кресло. Так и есть - холодное. На голом письменном столе бронзовая девушка, тоже голая, держала зеленый абажур, зябко сжав длинные, округлые ноги.
      Майор не поднимал глаз и что-то писал, шевеля губами. Это был еще не старый человек, круглый, свежий, с небольшой лысиной. Когда он заговорит?
      Зазвонил телефон.
      - Майор Авдеенко на проводе. Так точно. Слушаю вас, товарищ полковник. Так точно, была такая. Пока что отказывается давать показания. Думаю, справимся. Есть, товарищ полковник. Учтем.
      Он положил трубку и снова стал писать. У Юры начали дрожать руки. Он крепко сцепил их на колене и ждал.
      Ждать было трудно. Он старался успокоиться, думать о постороннем. Не мог. Все время навертывалась Наташа. И Лиля. Как она узнает, закурит, скажет: "Ну..."
      Наконец майор поднял голову и, как бы сам того не ожидая, обнаружил в кресле посетителя.
      - Ну, что скажете?
      - Это вы что скажете, - резко ответил Юра. - Это вы меня вызывали, а не я вас.
      - Ай, ай, как грубо, - сказал майор и несколько раз покачал круглой головой направо и налево.
      - Говорите скорей, зачем вы меня вызвали?
      - К чему торопиться? - спросил майор и снова стал писать. ...Убить бы его сейчас. Застрелить или лучше задушить и топтать, долго топтать ему лицо. Вот эту гладкую, бритую мерзкую щеку...
      Юра даже отвел глаза, чтобы скрыть свои мысли, и стал с ненавистью глядеть на битых зайцев. Когда он повернулся к столу, майор уже не писал: он сидел поджавшись, как кошка перед прыжком.
      - Побеседуем, - сказал он, закрыв правый глаз.
      - Я буду только отвечать на ваши вопросы.
      - Отлично. Знаете, зачем я вас вызвал? Правый глаз открылся; закрылся левый.
      - Не знаю.
      - Вы непонятливы. Прошлый раз я с вами говорил вполне определенно.
      - Чего вы от меня хотите?
      - Вы должны помочь нам.
      "... Куда бы убрать глаза, - думал Юра, - чтобы не прожечь его насквозь?.. А что, если сказать: идите вон, будьте вы прокляты? Тогда гибель. Не его гибель - близких".
      Он увидел Наташу в узкой железной кровати и одну-единственную слезинку в немигающих глазах.
      - Чем помочь? - спросил он через силу. Майор сидел и попеременно закрывал то правый глаз, то левый. Закрывая глаз, он обрывал фразу, и она шла кусочками...
      - Вы... отлично... знаете... чем.
      - Ничего я не знаю. Ничем не могу вам помочь.
      - Ладно. Шутки в сторону, - майор встал, и Юра тоже. - Шутить с вами я не намерен. Извольте - будем говорить в открытую, раз вы так непонятливы. Вы работаете в крупном институте... Нас интересуют там некоторые люди. Вы должны помочь нам получить о них сведения.
      - О каких людях?
      - Сначала дайте согласие, потом узнаете о каких.
      - Я не дам согласие.
      - Очень жаль. Думаю все-таки, что дадите. Майор сел и пригласил его жестом - садитесь. Юра сел. Какая-то игра: встать - сесть.
      - Я не дам согласия.
      - Позвольте узнать: почему?
      - Я не приспособлен для этого... не в моем характере.
      - А я, думаете, приспособлен? - очень ласково спросил майор. Удивительно менялось у него выражение лица.
      - О вас я ничего не знаю.
      - Узнаете! - крикнул майор и стукнул кулаком по столу. Бронзовая девушка покачнулась, он обеими руками ее удержал в равновесии. - Узнаете! крикнул он уже потише и стукнул кулаком уже осторожнее.
      "Наверно, все это, - думал Юра, - предусмотрено какой-то адской инструкцией: и крик, и ласка, и даже попеременное закрывание глаз..."
      - Я вас слушаю, - сказал Авдеенко. Юра молчал. В уме он ругался: подбирал слова, одно грязнее другого, шевелил языком, произнося их неслышно, яростно.
      - Что вы там жуете?
      - Зубы болят.
      - У нас хорошие врачи. Вылечат. Юра молчал. Майор снова переменил выражение лица. Сейчас оно было сосредоточенно- грустное.
      - Очень-очень жаль, что вы так упрямы. Вам будет хуже. Он поворотился к сейфу, лязгнул замком, вынул папку и положил на стол. "Дело №..." - прочел Юра вверх ногами. Майор листал подшитые бумаги.
      - А, вот, нашел. Ну-ка, послушайте одну фразу. "Большую часть своего времени я трачу на борьбу с социалистической законностью". Ну-ка, чья это фраза? Не узнаете?
      - Нет.
      - А все-таки побледнели.
      - Ничего я не побледнел.
      - Ваша это фраза, ваша! - рявкнул майор.
      - Можете кричать сколько хотите, я не скажу вам ничего другого. Я этой фразы не знаю.
      "... Говорят, они бьют. Такой может... Размахнется - и по зубам. Я не выдержу. Я его тоже ударю. Я не смогу с собой справиться..."
      - Жаль, что вы так несговорчивы, - сказал майор на прощанье. - Надо беречь свое и чужое время. Вместо того чтобы по-хорошему договориться, придется нам вызвать вас еще раз... и еще... и неизвестно, чем все это кончится...
      Он позвонил. Вошел сержант.
      - Товарищ Ковальчук, проводите посетителя.
      Улица, мороз, туман, воздух, воздух... Как роскошно пахнет мороз! Какое счастье - нюхать мороз! Вон отсюда, забыть!
      - Откуда мерзавец мог взять эту фразу? Фраза, несомненно, моя. Но я же ее никому не говорил, кроме Кости. Кроме Кости....
      Позор, мерзость! Гнать эту мысль сейчас же! Надо быть последней сволочью, чтобы усомниться в Косте!
      Вот что они делают с людьми! Хочешь не хочешь, переведут тебя в сволочи! Не дамся!
      Он бежал домой.
      Леонилла Илларионовна лежала в постели и читала. На ней была розовая ночная рубашка, на носу - очки. Прямые, густо пересыпанные сединой волосы скромно заложены за уши, за дужки очков.
      У него защемило сердце. Старушка!
      Она заметила его и вздрогнула.
      - Юра, ты? Я испугалась.
      Застигнутая врасплох, она поспешно совала очки под подушку. Он отвернулся.
      "Бедная! - подумал он. - Бедная моя, родная".
      Он поцеловал ей руку. Тонкие, сухие, окрашенные йодом пальцы. Те самые пальцы, что копались в его внутренностях, спасли ему жизнь. Которую, может быть, не следовало спасать...
      - Девочка моя. Любимая.
      * * *
      "Есть же люди, которые дышат, имеют право жить?" - думал Юра, отпирая лабораторию своим ключом. Ну вот, Костя еще не пришел. А ведь договаривались на семь.
      Как одиноко вечером в лаборатории. Как мрачно. А тут еще эта чернота внутри.
      Рассказать Косте? Было бы легче. Нет. Даже не в том дело, что дал подписку молчать ("Берегитесь, все ваши действия нам известны"). Нет, не в этом дело. Просто не могу увидеть в Костиных глазах жалость. Живого - к мертвому.