У девочки было узкое, бесцветное личико и большие, серьезные, немигающие глаза - точно такие глаза Костя видел однажды в зоопарке у лемура, ночного животного. Лемур сидел в клетке и горевал. Кругом толпились, курили. Лемур был серьезен. Какой-то ребенок бросил ему конфету-лемур даже глазами не повел... Эта непроницаемость всегда пугала Костю в Наташе. А Юра любил ее - это было видно. Садился к ней на кровать, брал в руку ее тонкие, вялые пальцы, и она улыбалась одним уголком рта.
      - Как жили, что видели? - спрашивал Юра.
      Наташа отвечала детским-детским тоненьким голоском:
      - Машину видела, красную. Собачка проходила, и с ней тетя...
      Когда Юра глядел на Наташу, лицо его трудно было узнать - такая доброта, мягкость... Никогда его Костя не видел таким. Даже с Цилей...
      А на работе Юра был прежний - ироничный, подтянутый. Они вот уже три года работали рядом, рука в руку. Если бы не он, ничего не было бы: ни работы, ни зашиты, ни степени...
      Костя обернулся: кто-то вошел. А, это Надюша.
      Она стояла у стола - небольшая, полненькая, незаметная, с ясным овальным лицом и спокойными синеватыми глазами.
      - Я принесла стенограмму.
      - Ну-ка, давайте.
      Костя просмотрел четыре машинописных листа, поправил текст в двух-трех местах:
      - Ну что же, вполне прилично. Я даже не выгляжу в вашем изложении таким уж полным идиотом.
      - Спасибо.
      Необычайное спокойствие, шедшее от этого лица, возможно, было связано с его овальной формой... Яйцевидная форма вечности... И вдруг, неожиданно для себя, Костя сказал:
      - Послушайте, Надюша. У меня к вам странная просьба. Я сегодня пригласил к себе кое-кого из товарищей. Не согласились ли бы вы помочь мне? Ну, похозяйничать, что ли... Стол накрыть... Еда уже куплена, вино - тоже.
      - А вы... Хорошо, я согласна.
      - Ладно, по рукам. Занесите-ка стенограмму куда нужно и сразу - ко мне. День-то рабочий ваш кончился.
      - Только, я думаю, мне надо переодеться?
      - Зачем? По-моему, вы и так прелестно одеты. Я без шуток.
      * * *
      - Стульев мало, - сказала Надюша.
      - На кухне есть табуретка, - вспомнил Костя.
      - Несите, не помешает. Только это капля в море.
      - Поставим чемоданы, радиоприемник. Сергея Петровича - на радиоприемник, а? Свесится с обеих сторон.
      - Нет, уж это нельзя. Знаете что? Подвинем стол к тахте, на нее человек шесть усядутся.
      - Низко.
      - Ничего. Посадим высоких.
      Передвинули стол. Бутылки и рюмки пошатнулись и успокоились.
      - Ну как, с точки зрения буржуазных стандартов? - спросил Костя.
      Надюша критически оглядывала стол. Еды, правда, было много, еще непривычной после войны, еще дорогой красивой еды. Бутылок - тоже много, и на каждую Надюша надела гофрированный бумажный воротничок. С этим все в порядке. Но сервировка... Откуда только натаскал эту посуду хозяин? Щербатые тарелки, разнокалиберные рюмки, граненые стаканы, даже мензурки...
      - Не нравится? - спросил Костя.
      - Еда нравится, посуда - нет.
      - Как же быть?
      - Постойте... у соседей взять?
      - Соседи на даче.
      - Ну, у других соседей, через площадку.
      - А вы можете?
      - Я могу. А вы - нет?
      - Я не могу. У меня просто мороз по коже идет, когда нужно обращаться к незнакомым людям.
      - Все люди - знакомые.
      - Хорошо вам, наверно, жить! Надюша не ответила.
      - Так я пойду через площадку, - сказала она, помолчав.
      - И я с вами. Была не была!
      Они позвонили в дверь напротив - клеенчатую, строгую, с медными гвоздиками по краям. Им долго не открывали. Наконец послышались шаги, и взъерошенный старик высунул голову:
      - Вам кого?
      - Здравствуйте, - сказала Надюша. - Мы из квартиры напротив. Мой знакомый, ваш сосед, Константин Исаакович - вот он сам тут, - сегодня защитил диссертацию.
      - А я тут при чем? - спросил старик.
      - Мы празднуем сегодня и пришли вас пригласить. А заодно хотим попросить у вас немного посуды.
      "Молодец, Надюша, - подумал Костя, - как она просто и славно его пригласила. Я бы не догадался". Старик был удивлен, но польщен, видимо.
      - Знаете, милая девушка, - сказал он, - я никогда не хожу в гости. Вредный обычай. Нажрутся, напьются, а за ними убирай. Разве в еде счастье?
      - Конечно, не в еде. Но ведь такой случай...
      - Ну, ладно, идем, посмотрим в буфете. Вы тоже, товарищ, проходите, чего там.
      Они прошли в темноватую комнату, где царил буфет. Старик распахнул дверцы.
      - Что понравится, - гордо сказал он.
      Надюша даже ахнула. Вот это посуда! На верхней полке - тонкие розовые рюмочки с золотым ободком, ниже, стопками, серо-голубые тарелки с белыми цветами, такие же блюда, салатники, соусники...
      - Гарднер, - лаконично сказал хозяин.
      - И это можно взять?
      - Я сказал: что понравится. Надюша стала отбирать посуду.
      - Костя, несите рюмки, только осторожно, не разбейте. Я возьму тарелки, и этот салатник, и мисочку...
      - Это соусник. Вы, молодежь, даже не знаете, что такое соусник.
      - Будем знать. Спасибо. А блюдо, для бутербродов - можно?
      - Все можно.
      - А ваша жена... не рассердится?
      - Я один, - сухо сказал старик.
      Он взял стопку тарелок, прижал подбородком, хотел нести.
      - Что вы, не беспокойтесь. Спасибо, мы сами. Ну, какой же вы милый! А как вас зовут?
      - Иван Михайлович.
      - Я не забуду. Спасибо, Иван Михайлович, вот Костя идет, он возьмет тарелки. Так мы вас ждем. Непременно. В восемь часов.
      Стол пришлось накрывать заново, но зато какое получилось великолепие!
      - Это еще дореволюционные тарелки, - сказала Надюша. - Фабрики Гарднера. Теперь таких нет.
      - А вы любите посуду?
      - Очень люблю. Но у меня, ее нет и никогда не было.
      - А я ничего не понимаю в посуде, и в одежде тоже. Но, глядя на этот стол, я понимаю, что вы все очень красиво устроили.
      - Только мне нужно причесаться. Есть у вас гребень?
      - Есть, но...
      Костя конфузливо достал гребешок с обломанными зубьями.
      - Ничего, давайте.
      Она распустила волосы и стала причесываться. "Что-то есть все-таки в длинных волосах, - подумал Костя. - Стриженая женщина всегда одинакова, а с косами - распустит их и другая..."
      У Надюши были светлые, тонкие, негустые волосы и широкий, чистенький пробор посередине. Прямой пробор - классический, годный только для ясных, правильных лиц. Когда она причесалась, гладко, туго натянув волосы по обе стороны пробора, лицо стало еще больше похоже на белое яичко. А она, оказывается, хорошенькая! Как это он раньше не видел? Впрочем, он и на настоящих-то хорошеньких не смотрел.
      Звонок - гости.
      Первым, на свою беду, пришел лаборант Володя. Бедный первый гость всегда ему плохо. Володя стоял, мял руки и не знал, куда себя девать.
      Вторым появился самый почетный гость - Сергей Петрович. Ну, скажите на милость, что с ними двумя делать? Сажать за стол? Рано.
      К счастью, вернулась с кухни Надюша. Она-то знала, что делать с гостями и как их занять. Она сразу усадила директора в кресло, попросила Володю откупорить бутылки, чем тот охотно занялся, а сама села рядом с Сергеем Петровичем и заговорила - спокойно, открыто, доброжелательно, словно век была с ним знакома, а ведь никогда, поди, с ним и не разговаривала... Через три минуты она уже знала имена директорских внуков, знала, что жена его - на даче, дача хорошая, только переплатили, а любимую его таксу зовут Жулька.
      Звонки, звонки... Гости собирались.
      "Как это она всегда знает, что нужно? - думал Костя. - Кому что сказать, куда посадить, что спросить? Я этого не знаю. Мне не хватает настоящего ума. Ум - это знать, что к чему".
      Он здоровался, здоровался, а гости все шли.
      Вот и Иван Михайлович. Он переоделся в черную пару - даже не в пару, а тройку с жилетом. От него пахло нафталином и парикмахерской. В обеих руках он нес большой букет пионов и преподнес его Надюше:
      - В вашу честь.
      Она даже руками всплеснула:
      - Спасибо! Красота какая!
      Где-то раздобыла вазу (Костя и не знал, что у него есть ваза) и поставила цветы в центр стола.
      - За стол, пожалуйста, - сказала Надюша.
      Вечер складывался удачно: все как-то сразу сели, не чинились, не церемонились, сели, заговорили.
      В те первые послевоенные, годы люди еще не успели привыкнуть к хорошей еде. Накрытый стол с розовой колбасой, желтым сыром, светлым сливочным маслом сам по себе был картинкой.
      - Натюрморт, - сказал, садясь за стол, Николай Прокофь-евич.
      Все были веселы, Надюша - прелесть, Костя был счастлив.
      Директор института встал.
      - Товарищи, - сказал он, постучав ножом по бутылке. - Налейте бокалы! Разрешите мне поднять тост за того, которому мы все обязаны нашими достижениями. За величайшего полководца всех времен и народов, корифея науки, любимого и дорогого учителя и вождя - товарища Сталина! Ура, товарищи!
      "Ура" прозвучало довольно нестройно. Все густо зашевелились, встали, потянулись друг к другу рюмками.
      ...Каждый чокнется с каждым. Сколько это будет раз? Число сочетаний из "n" по два. Чему равно "n"? Здесь, кажется, двадцать пять человек. Двадцать пять на двадцать четыре, поделить на два - триста. Триста чоканий. Каждый с каждым. Пропустить нельзя.
      Когда Косте было неловко, он всегда начинал считать.
      Отчокались. С облегчением сели, выпили, зажевали, заговорили.
      Скоро стало совсем шумно. Люди быстро пьянели - не столько от вина, сколько от хорошей еды.
      - Нет, вы подумайте, друзья, - сказал Николай Прокофьевич, - если бы нам показали такой стол четыре года назад!
      "Какие все милые, - думал Костя, - какие веселые". Поднялся Юра.
      - За нашего товарища. За моего друга. За нового кандидата наук Константина Левина. И пусть ему всегда будет так хорошо, как сегодня.
      Костя встал. Другие тоже встали, потянулись к нему рюмками. Кто прямо через стол, кто с обходом. Фу-ты черт, глупый обычай, а трогает до слез. Юра взял его за отворот пиджака и поцеловал:
      - Кажется, первый раз в жизни.
      Подошел Володя. Вино в розовой рюмке вздрагивало.
      - Константин Исаакович! Вы даже не знаете, что вы для меня сделали!
      - Глупости, Володя! Что я такого для тебя сделал?
      - Вы смотрели на меня как на человека.
      Николай Прокофьевич тоже подошел - нарядный, но нестриженый. Крахмальная манишка - горбом на груди.
      - Странный обычай - чокаться, не правда ли? Откуда он возник? Никогда не встречал в литературе.
      - Не знаю, Николай Прокофьевич. Не все ли равно? Чокнемся!
      - Ну, ученого из вас не выйдет. Ученому не может быть все равно.
      - Что поделаешь? Видно, не быть мне ученым. Останусь так. Чокнемся, Николай Прокофьевич! Можно вам налить?
      - Да уж налейте.
      Костя взялся за бутылку. Николай Прокофьевич взвизгнул:
      - Ах, что вы делаете?
      - А что? - спросил Костя.
      - Вы наливаете через руку. Как это можно?
      - А почему нельзя?
      - Юноша, вы очень необразованны. Надо бы знать, что через руку наливают только палачу.
      - Вот не знал. Откуда бы мне это знать?
      - А я откуда знаю? Читать надо, книжечки надо читать, молодой человек. Эх, поколение! Так и быть, чокнемся.
      Вот и еще кто-то подошел с рюмкой: Надюша. Костя увидел сверху ее чистый, девичий пробор и поднятые к нему спокойные глаза.
      - За ваше счастье, - сказала она.
      - За ваше, - ответил Костя.
      На минуту эти два счастья соединились. Тут слово взял Иван Михайлович.
      - Разрешите мне от лица, так сказать, соседей и жилуправления. От лица актива. За прелестную хозяйку этого дома!
      Юра кинул вопросительный взгляд. Костя покраснел, замотал головой: "нет, нет". Гости зашуршали: "как? мы и не знали! давно?" Надюша встала.
      - Это ошибка, - сказала она без тени смущения. - Я не хозяйка. Меня попросил Константин Исаакович похозяйничать здесь только один день. И я охотно согласилась.
      - Тем более! - заревел Иван Михайлович. - Тем более надо за нее выпить!
      Все захлопали, заулыбались, стали пить за Надюшу.
      ...Звонок. Все насторожились, словно ветерком подуло. Кто бы это, так поздно?..
      Нет, это Анна Игнатьевна. Вошла, роскошно декольтированная, в парчовом платье, щедро показывая мощные окорока рук.
      - Купала внука! Это явление! Нет, товарищи, я знаю: все бабушки так говорят, но не могу удержаться: мой внук - необыкновенный! Какое развитие для пяти месяцев! Костя, дорогой! Дайте я вас поцелую.
      Ей налили рюмку.
      - Милый мальчик, милый, - сказала она и прослезилась.
      - Я или внук?
      - Оба.
      Она чмокнула его в щеку, стерла отпечаток помады своим носовым платком и пролила вино ему на брюки.
      - Ничего, это к счастью.
      - Все к счастью сегодня, Анна Игнатьевна.
      И правда, все было к одному - все было к счастью! Какие-то, один за другим, говорились тосты самые обыкновенные, но сегодня они звучали иначе. За науку! За будущее! Вес тянулись друг к другу, чокались и пили. За науку! За будущее, черт возьми!
      Первым собрался домой директор. Снова жал Костину руку. Его уговаривали остаться - всем казалось, что без него никак нельзя, но он ушел - и стало еще веселее.
      Средоточием вечера явно был Юра. Возле него все время бурлило веселье. Словно из него бил источник смеха. Бог знает, что он говорил, - а все смеялись. Может быть, тут дело было в голосе. Когда Юра говорил таким голосом - чуть зажатым, горловым, с запиночкой, - не смеяться было невозможно. Он рассказывал в лицах, как он сдавал заказчику договорную тему. Тему он представлял почему-то в виде арбуза, который заказчик должен был проглотить. И проглотил. Подумаешь, сюжет, - а все дохли со смеху. Анна Игнатьевна стонала, размазывая по лицу ресницы. Даже Николай Прокофьевич сказал:
      - Вы бы могли сделать карьеру. В вас погиб замечательный клоун.
      - Меня можно рассматривать как братскую могилу целого ряда специальностей, - серьезно ответил Юра.
      Костя сидел рядом с Надюшей и все время чувствовал ее присутствие. Он мало пил и не был пьян - только уравновешен и счастлив. Он смеялся вместе со всеми, но не терял своего чудесного равновесия. Надюша спокойно поворачивала туда и сюда гладкую голову, наблюдала - едят ли гости, у всех ли есть хлеб, не пора ли заменить тарелку. Никакой хлопотливости. На все у нее было времени ровно столько, сколько нужно. Время от времени она вставала, подходила к кому-нибудь, наклонялась над ним с радушной улыбкой, что-то ему предлагала, передвигала тарелки, и Костя неуютно ощущал рядом с собой пустой стул и не мог дождаться, когда она сядет. Каждый раз, как она садилась, он вздыхал облегченно. Что-то было в этом от детского ощущения: "мама рядом".
      Всех удивил Васильев. Вдруг он попросил слова: "Хочу поднять тост".
      - Не тост, а бокал, - крикнули ему. - Тост не поднимают, а пьют.
      - Неверно, - перебил кто-то, - не пьют, а предлагают...
      - Ну, кажется, здесь никто толком не знает, что делают с тостом.
      - Произносят, - сказал Николай Прокофьевич.
      - Хочу поднять бокал, - сказал Васильев, - и произнести тост.
      - Валяй.
      Васильев встал, поднял рюмку и прищурился.
      - Пью за то, чтобы никто из здесь сидящих не сел. Вот так тост! Гости частью засмеялись, частью были шокированы. В общем, смутились. Кто-то выпил рюмку, кто-то отодвинул свою.
      - Ай да дурак, - шепнул Юра Косте. - Как ты думаешь, это он по наивности или нет?
      - Черт его знает. Ничего нет загадочней души дурака. Разве что душа подлеца.
      - Ну тут-то уж нет никакой загадки.
      - Нет, как раз загадка глубокая. Ведь каждый подлец внутри себя прав. Не может же он жить, сознавая, что подлец?
      - Это ты прав, пожалуй.
      * * *
      Гости ушли, последним - сосед Иван Михайлович. Он был пьян и целовал Надюше руку - раз за разом, не мог прекратить.
      - Да я за вас... Да я за вас на тот свет пойду. Только скажите.
      - Дорогой Иван Михайлович, зачем мне посылать вас на тот свет?
      - А вдруг понадобится?
      - Хорошо, я учту.
      - Посуда! Я не то что посуду, я жизни для вас не пожалею. А вы за него замуж не выходите. Не стоит он вас.
      - Да я и не думаю за него выходить.
      - А то выходите, черт с ним. Посуду в приданое отдам.
      - Посуду я перемою, Иван Михайлович, а Костя вам завтра отнесет. Ладно?
      С трудом удалось переправить Ивана Михайловича через площадку. Стоя одной ногой в своей квартире, другой - на лестничной клетке, он все продолжал объясняться в любви. Наконец дверь за ним закрылась. Костя и Надюша вернулись к притихшему, разоренному столу.
      - Правда, весело было? - сказала она. - Я так смеялась. А теперь вымою посуду.
      - И я с вами.
      Они убрали все со стола и снесли на кухню. Поставили греться воду.
      - Кота нет? - спросила Надюша.
      - Какого кота?
      - Домашнего. Или кошки.
      - Нет. А зачем вам?
      - Чтобы остатки не пропадали.
      - Нет. У меня пропадают.
      - А на лестнице кошки есть?
      - Должно быть, есть. Никогда не интересовался.
      Она собрала все остатки в бумагу и открыла черный ход. Костя вышел за ней.
      - Кис, кис, кис, - звала Надюша.
      В полутьме лестничной клетки, под закопченной лампочкой в десять ватт, волосы у нее светились золотыми паутинками.
      Откуда-то появилась пара голенастых, ободранных котов. Воинственные, бойцовые коты, крышеходы. Они с жадностью набросились на еду. Каждый ел и рычал на другого.
      "...Как в сказке, - думал Костя, - девочка, ученица феи, и при ней коты..."
      Вернулись на кухню. Вода уже согрелась.
      - А передник у вас есть?
      "Нет у меня ни передника, ни кота", - подумал Костя.
      - Чего нет, того нет. Старый пиджак годится?
      - Давайте.
      Надюша надела пиджак задом наперед, и он оказался ей почти до колен. Костя застегнул пуговицы у нее на спине. Она загнула рукава и стала мыть посуду. Костя вытирал.
      Рюмки она перетерла сама. Дышала в каждую, протирала и глядела на свет.
      - Кажется, все.
      Она оглядела строй розовых рюмочек, стопки тарелок.
      - Завтра отнесете это все Ивану Михайловичу. Расстегните пуговицы. А теперь я пойду домой.
      - Надюша, только не подумайте ничего плохого, но зачем вам уходить? Ведь поздняя ночь, ни автобусов, ни трамваев. Я, конечно, вас проводил бы, но дело не в этом. Вам далеко?
      - На Петроградскую.
      - Ну вот, а вы устали. Оставайтесь-ка. Я вас уложу у соседей, я знаю, где они оставляют ключи.
      - Я боюсь.
      - Ну, знаете, я не пошляк.
      - Да не вас я боюсь, вот смешной. Боюсь, что соседи будут недовольны, что без их ведома кто-то ночевал.
      - А они не узнают.
      - Как сказать? Вдруг утром приедут неожиданно, и на тебе - жилица.
      - Вот и хорошо. Я вижу, вы уже согласны, вы очень мило улыбнулись. Сейчас достану ключи.
      На обычном месте, на кромке дверной рамы, ключей не оказалось. Где они могут быть? Он обыскал все возможные места...
      - Нету ключей.
      - Ну что же, не вышло, значит.
      - Надюша, будет очень глупо, если из-за каких-то дурацких ключей... Ночуйте у меня. Я могу пойти на кухню.
      - Нет, зачем на кухню? Я вообще не вижу здесь ничего особенного. Ведь спим же мы в одном купе с посторонними? Я даже охотнее переночую у вас, чем у соседей.
      - Умница! Вот уж не думал, что вы такой молодец. Только вот горе: у меня нет простынь.
      - Это ничего. Я ведь не из неженок.
      - Я тоже. Это будет очень нахально, если я вам положу скатерть?
      - Ту, на которой мы сегодня пили? Ну, нет. От нее, верно, пахнет селедкой. И красным вином. Целые лужи налили и солью засыпали.
      - А еще говорите: не из неженок. Нет, не бойтесь, я вам не эту предлагаю, а другую. Девственно чистую.
      - Прекрасно.
      Костя вытащил скатерть и стал стелить Надюше на тахте.
      - А вы?
      - Я на сундуке. Видите сундук? Я на нем половину жизни спал.
      - Вам же коротко.
      - Стул приставлю.
      - Смотрите, вам будет неудобно.
      - Мне - неудобно? Мне не может быть неудобно.
      - Мне тоже.
      - Ну, ложитесь, Надюша. Я выйду в коридор, а вы пока ляжете. Потом я войду, вы отвернетесь к стенке, и я лягу.
      - Нет, мне надо сначала помыться.
      - Мойтесь, пожалуйста. Вот полотенце, чистое. Мыло на полочке справа.
      - Пойду, а вы пока ложитесь. Или, может быть, вам тоже надо помыться?
      - Зачем? Я уже сегодня мылся.
      - Я так и знала. Мужчины вообще редко моются по собственному желанию больше раза в день.
      - Иногда моемся, но мы не фанатики. Можно иной раз лечь и не помывшись. Особенно в день защиты диссертации. Сегодня я и без мытья хорош.
      - Так и быть, не мойтесь, а я пойду.
      Костя постелил себе на сундуке и лег. Ого, как он, оказывается, вырос с тех пор, как последний раз спал на сундуке! Ноги свисали на добрых полметра. Он повозился-повозился и переложил тюфяк на пол. Получилось прекрасное ложе. Вытянулся - здорово!
      Вошла Надюша.
      - Уже на полу, - спокойно сказала она.
      - Да, вырос из сундука.
      - Ну, отворачивайтесь.
      Костя отвернулся. Она ходила, поскрипывала, чем-то шелестела, наконец, легла. Жестко заскрипела крахмальная скатерть.
      - Вам удобно?
      - Великолепно.
      - Свет потушить?
      - Пожалуйста.
      Свет погас. В комнате постепенно заголубело Белая ночь. Голубая.
      - Надюша, вы не спите?
      - Нет, Костя.
      - Можно вам задать один вопрос?
      - Пожалуйста.
      - Вас никто не ждет дома? Не беспокоится?
      - Нет, я одна, как Иван Михайлович.
      - И раньше были одна?
      - Нет, я была замужем.
      - А ваш муж...
      - Его нет. Он погиб на войне.
      - Простите, что я спрашиваю. Это нельзя?
      - Нет, кажется, можно. Вы ведь по-хорошему спрашиваете.
      - А детей у вас не было?
      - Был один. Он умер. Во время блокады.
      - Простите, Надюша, милая.
      - Ничего, Костя.
      - Вы плачете?
      - Ничего, Костя. Это хорошо - иногда поплакать. Не думайте, что вы мне напомнили. Это всегда со мной.
      - Костя, вы спите?
      - Нет, Надюша, не сплю.
      - Я вам все про себя рассказала, а вы мне - ничего.
      - Это верно. Я расскажу. У меня была жена, Рора, Аврора. И сестра Циля. Перед самой войной я их отправил к тетке, под Житомир. Когда немцы заняли Житомир...
      - Не надо, молчите, Костя. Я все поняла.
      - Костя, вы еще не спите?
      - Нет, дорогая.
      - Вы плачете?
      - Совсем немножко.
      - Костя, вы очень любили Рору?
      - Очень.
      - Это плохо, что мы сейчас о ней разговариваем?
      - Нет. Я сам об этом себя спрашивал и решил, что не плохо.
      - Почему-то считается, что нужно молчать о самом важном. Верно это?
      - Отчасти верно. Нет. Все зависит оттого, как говорить.
      - Но трудно же всю жизнь молчать.
      - Говорите, Надюша.
      - Ну вот, я тоже очень любила Сережу, мужа. Но маленького я любила больше. Он ведь совсем недолго жил, а я его больше всех любила. Главное, это было почти одновременно. Накануне получила извещение, а на другой день мальчик умер. Я думала - так не бывает. Не верила. У меня все спуталось. Я виновата перед Сережей: из-за маленького я ему почти не уделила горя.
      - Я это понимаю.
      - Ну, спите, Костя.
      - Надюша, я вас расстроил, вы не спите и все вздыхаете. Экий я болван.
      - Нет, милый, не упрекайте себя. Напротив, я рада, что все вам рассказала.
      - Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
      - Давайте.
      - Знаете, сегодня я себя чувствовал невероятно, колоссально счастливым. За все нормы!
      - Как: это хорошо!
      - И знаете, не только из-за диссертации. Ну, конечно, и из-за нее тоже. Но не только. Во-первых, я очень почувствовал, как-то по-особенному, что у меня много друзей. Кроме того, мне показалось, что и в науке у меня кое-что получается.
      - А раньше вы в этом не были уверены?
      - Нет. В сущности, я не ученый. Пожалуй, мне не надо было заниматься техникой. Скорее, мне надо было стать врачом. Как мой дедушка. Он прекрасный врач, до сих пор работает, несмотря на годы.
      - А кто еще у вас есть, кроме дедушки?
      - Сестра его, тетя Роза. Я вас как-нибудь туда сведу. Любопытная пара.
      - А ваши родители?
      - Оба умерли. Мама умерла, когда мне было тринадцать лет. А отца посадили в тридцать седьмом году. Он умер в тюрьме.
      - Как страшно.
      - Да. Я с отцом не был особенно близок, но все-таки был уверен, что он ни в чем не виноват. До сих пор уверен. Если бы он не умер, я убежден, его бы выпустили.
      - Костя, всех невинных выпускают?
      - Хочу думать так, Надюша, милая.
      - И я хочу. Но иногда не удается. Страшнее всего, что никто никому не верит. Все про себя что-то думают и молчат.
      - Говорим же мы с вами сейчас...
      - Это так редко бывает. Вы меня не боитесь?
      - Нет, не боюсь.
      - И я вас. Как это хорошо.
      - Надюша, у вас никого не сажали?
      - Из близких - нет.
      - А кто у вас есть из близких? Хочу все про вас знать.
      - Очень мало, почти никого. Отца я плохо помню, он умер, когда я была совсем маленькой. Мама долго болела и умерла незадолго перед войной. Мы остались с братом, он работал на заводе, а я поступила на курсы...
      - А брат где теперь?
      - В Новосибирске. Мы иногда переписываемся, но редко. У него семья, ему не до меня. А у вас кто самый близкий?
      - Юра Нестеров. Вы его знаете.
      - Юрий Борисович? Знаю.
      - Это мой самый близкий друг. Ближе брата. А что, он вам не нравится?
      - Откуда вы взяли?
      - Чувствую: он вам не нравится.
      - Он очень несчастный.
      - Почему вы так думаете?
      - По глазам.
      - Кто знает, может быть, вы и правы. Я всегда думал, что кто-кто, а он создан для счастья. Помните: "Человек создан для счастья, как птица для полета".
      - Я не люблю такие фразы. Они слишком законченные.
      - Я тоже не люблю, но эту фразу говорит у Короленко безрукий человек...
      - Костя.
      - А?
      - Я еще хочу спросить у вас одну вещь. Можно? Только это очень личная вещь.
      - Спросите. Если слишком личная, я просто не отвечу.
      - Костя... у вас после Роры были другие женщины?
      - Были. Немного.
      - Ну и как это было?
      - Сначала меня тянуло к ним, а потом казалось, что наелся мыла.
      - Я это понимаю, А у меня никого не было. Не то чтобы никто не хотел. Я не могла.
      - Понимаю, Надюша.
      - Надюша, вы спите?
      - Кажется, сплю.
      - Ну, спите, родная. Спокойной ночи. Хотя, пожалуй, правильно будет: спокойного утра.
      - Спокойного утра, Костя.
      * * *
      Он заснул, обнимая подушку, чувствуя костями бедер сквозь тюфяк благословенную жесткость пола. Он заснул совершенно счастливый. Ему снились хорошие сны. Ветер какой-то дул над морем, летела сиреневая пыль. Он проснулся свежий и трезвый, не понимая, почему он на полу и который час. Потом он увидел спящую женщину. Утренний солнечный луч, жиденький, отраженный от какого-то стекла, лег ей налицо, но она спала, совсем спокойно.
      Он потихоньку оделся, подошел к ней и сел рядом с нею на пол. Пол был прохладный и гладкий. Он сидел и смотрел в ее лицо, спокойное и простое. Светлое лицо с бровями, позолоченными солнцем.
      Она, должно быть, почувствовала, что на нее смотрят, и проснулась. Удивительно просто она проснулась. Только что ее не было здесь и вдруг стала здесь, вся сразу.
      - Надюша, вы только не подумайте, что я пошляк. Я полюбил вас.
      Синеватые глаза дрогнули, но только на мгновение. Они снова стали спокойными и ответили ему, и выходило, что да.
      * * *
      - Юра. Я должен сказать тебе одну вещь. Я женюсь, даже, можно сказать, женился.
      - Вот как! А на ком, если не секрет?
      - На Надюше Пустовойтовой.
      - Ага! Напророчил-таки старик.
      - Какой старик?
      - У тебя на защите, неужели не помнишь?
      - А, Иван Михайлович. Он, знаешь, в нее просто влюблен.
      - Что и говорить, опасный соперник.
      - А ты что скажешь? Про Надюшу.
      - Ну, что же... Женись, если так нужно. Она славная, - Юра улыбнулся, этаким яичком.
      Дело в том, что они начали вдвоем одну большую работу. "Кормили свою обезьяну сахаром", - как выражался Юра. Только для души, никаких выгод эта работа им не сулила. В дневное время работать для души не удавалось заедала текучка, заказные, договорные темы. Они оставались в лаборатории по вечерам. Собирали некое устройство, или машину, или модель - называй как хочешь. Им самим еще не все было ясно. Машину они окрестили "Пантелеевна". По замыслу, она должна была реагировать на свет, на звук, выполнять команды. Собирали они ее из подручных материалов.
      - Хороша, канашка! - говорил Юра. - Бред шизофреника.
      И в самом деле, Пантелеевна была на редкость уродлива. Приземистая, кургузая, размером с домашнюю черепаху, и обликом, пожалуй, напоминала черепаху - в грубом панцире, тупорылая, с единственным глазом на морде.
      Пантелеевна еще ни разу не бегала. Чаще всего ее электрические кишочки лежали отдельно от корпуса на лабораторном столе. Юра копался в проводниках, время от времени чертыхаясь, а Костя проверял схему, писал уравнения. Он был уверен, что искать ошибку вслепую, пробами - ползучий эмпиризм. Но и он-то не больно успешно искал ошибки. Беда в том, что он не мог ограничить свои идеи. Стоило ему сесть за работу, как уже появлялась новая идея.
      - Недержание идей, - ругался Юра. - А как это осуществить - ты подумал?
      - Ты же знаешь лучше меня. Ну, сообрази.
      - Словом, "бензин ваш, идеи наши". Запомни, дурень, что в технике одна идея, без "как осуществить", - голый нуль.
      - Это я знаю. Знаю, что и я без тебя - нуль.