Я всего этого тогда не понимал. Полагал, что «пятая колонна» в стране есть. Возможны, конечно, ошибки, но основная масса арестованных — «враги». Ведь вот уже у Кулакова переарестовали добрую половину офицеров полка, а у Куцнера только его самого. Я тогда еще не знал, что Куцнер не арестован и что он своим поступком нарушил намеченный «план». Кирилов и его подручные, зная, что Куцнер в Москве, и не зная, каковы его связи в «верхах», полагая, что у того есть там «сильная рука», боялись трогать 38-ой полк. Вероятнее всего именно это отодвинуло безудержный разгул арестов в Минском УР'е на конец 1937 и начало 1938 годов. Мне видеть этого не пришлось. И видимо поэтому я не дошел до мысли, что творится произвол. И все же тревога висела в воздухе. Впоследствии, когда я узнал о событиях 1936-1937 г. значительно больше, я часто вспоминал этот период и ставил перед собой вопрос: боялся ли я ареста? И твердо отвечал: нет! Хотя и понимаю теперь, что если бы меня не отозвали в Академию Генерального Штаба, то в УР'е я почти наверняка был бы арестован. Недаром же Кирилов был так внимателен ко мне и не даром он так и не сменил Черняева на посту оперуполномоченного Управления начальника инженеров УР'а. Но я никакой опасности для себя не видел и вел все дела с полной ответственностью и решительно, не оглядываясь ни на кого.

Строительство двух Плещеницких батрайонов было выполнено квалифицированно. Я хорошо помнил свой дипломный проект и решил смело внедрить его в практику на этих двух батрайонах. Я конечно не пошел на такой рискованный эксперимент как постройка батрайона за 14 суток. Не имея практического опыта и при отсутствии той технической обеспеченности, на которую я рассчитывал в дипломном проекте, пытаться строить батрайон за 14 суток было бы авантюрой, но за три месяца оба батрайона были закончены полностью, с полным боевым оборудованием дотов и проведением всех максировочных работ.

Если бы я боялся, то такую работу вообще невозможно было бы выполнить. Все время приходилось рисковать. С самого начала. С организации строительных участков. Шалаев предложил два участка: батрайон — участок, и настойчиво доказывал Вишнеревскому и писал начальнику инженеров округа, что один начальник участка не справится, и работа будет сорвана. Но я сказал твердо — будет один участок и все материальные средства будут в одних руках или я снимаю с себя всякую ответственность за эти работы. Вторая стычка произошла с более опасным противником — Кириловым — по поводу кандидатуры начальника участка. Кирилов действовал, конечно, не прямо. Он сам «не вмешивается в дела командования». Он действовал через комиссара УР'а Телятникова, старого коммуниста — в партии с 1915 года — и политработника с первых дней создания Красной Армии. Он единственный в УР'е, кто сохранил при присвоении звания свои ромбы. У него их было по должности два. При присвоении званий ему дали звание «дивизионного комиссара», т. е. те же два ромба. Телятников пригласил меня и после небольшой словесной «разминочки» спросил: «Ты кого хочешь назначить начальником нового участка?»

— Костю Хорна.

— А может подумать над другой кандидатурой?

— Нет, я уже всех перебрал. Более подходящей кандидатуры нет.

— Ну, а Немировский? Военный инженер. Одну с тобой академию кончал. И к тому же член партии. А что Хорн? Гражданский техник, беспартийный.

— Немировский учился со мной не только в одной академии. На одном факультете. Мы знаем друг друга, как облупленные. Во время учебы дружили. И здесь дружим, хотя он выше меня по званию. Но Немировский не организатор, он человек безвольный — на каждый начальнический чих оглядывается. А Костя организатор. В трудный момент он не остановит работу, не станет искать начальника для получения дозволу. То, что он техник, не помешает ему вести дело. У него строительная практика вдвое больше, чем у Немировского.

— Но нельзя же недооценивать и инженерные и партийные данные.

— Нельзя. Но главное сейчас — организаторские качества. Вот Вы в этом укрепрайоне с первого дня. Сколько времени затрачивалось на создание батрайона, если считать от первого колышка, до полной боевой готовности?

— Много.

— Много? Не меньше трех лет. А было и пять. А мы должны сделать два батальона за три месяца. Мне нужен повседневный организатор. А на инженерные вопросы поставим инженера. Создадим на участке техотдел. Того же Немировского или самого Шалаева поставим во главе. А Хорн пусть организует дело, пусть будет моим подручным в этом деле. Я ведь с себя не снимаю ответственности.

— Но кандидатуру Хорна и Кирилов не одобряет.

— Что значит не одобряет? Если у него есть против него материалы, пусть действует официально, а если я начну считаться с его личными симпатиями и антипатиями, то работать будет некогда. В общем, я твердо настаиваю на Хорне и беру на себя ответственность за него. А нет — отстраните меня от этого дела и поручите Шалаеву. Он окончил ту же, что и я, академию еще раньше Немировского и получил звание военинженера 1-го ранга.

— Ну смотри. Тебе виднее. Мое дело предупредить.

Несколькими днями позже зашел Кирилов. Он проявлял ко мне особое расположение. Заходил довольно часто. На неделе 2-3 раза. Чем это вызывалось, я и до сих пор не могу сказать. Какой-либо особой направленности в разговорах не было. Разговор о том, о сем. Попыток завербовать меня в секретные сотрудники «Смерш'а» тоже не было. Так в чем же дело? Особая симпатия? Желание отвести душу в разговоре с интересным собеседником? Или просто из-за близости расположения наших кабинетов? Или, может, «поиграться» со мной: напоминать своей физией, что «смерть с косой» всегда рядом? Или же, возможно, мне готовилась особая роль, даже выходящая за рамки Минского УР'а: роль эксперта на каком-то готовившемся процессе по «вредительству» в системе УР'ов? Все могу думать, но твердо ничего не знаю кроме того, что относился он ко мне с показной симпатией и откровенностью.

Однажды он пришел в состояние такой удовлетворенности, что это можно было заметить даже по его лицу мертвеца. Усевшись, как обычно без приглашения, к моему столу, он сказал: «У меня для тебя „сюрпризик“ есть. Хочешь послушать?»

— Ну что ж, раз это для меня, то выкладывай. — Кирилов, держа в руках какой-то типографского исполнения документ, начал читать. Документ он держал все время так, чтобы я не мог прочесть в нем что-нибудь сам. С тех пор прошло более 30 лет. К тому же слуховая память у меня значительно хуже зрительной. Поэтому я не могу поручиться за точность формулировок прочитанного мне Кириловым. Не могу даже утверждать, что я ничего не упустил из слышанного. Но я убежден, что оставшееся в памяти ниже излагается точно.

«Новый начальник инженеров Минского Укрепленного района Григоренко Петр Григорьевич», — зачитал Кирилов. Сделал паузу. Затем начал читать мои биографические данные. Они были довольно подробными и фактических ошибок в них я не заметил. После биографических данных снова пауза и — «далее самое интересное. Слушай внимательно.» — Принадлежит к так называемому сталинскому поколению. Идейный. Предан Сталину и его режиму не из желания выслужиться, а по убеждению. К критике в адрес режима относится нетерпимо, но доносов не пишет, а горячо убеждает оппонента в его неправоте. Головокружительное продвижение по службе воспринял как должное и несмотря на отсутствие опыта дело взял в руки твердо и уверенно. Инициативен и решителен. Принимать на себя ответственность не боится. Заметных пороков не обнаружено. Подходов для вербовки нет. Можно попытаться действовать через женщину, хотя надеяться на успех тоже трудно».

Кирилов закончил и уставился на меня своим застывшим взглядом:

— Ну как аттестация? Нравится?

— Очень.

— А что же ты не спросил, кто писал?

— А я жду, когда ты сам скажешь. Ваш брат ведь любит задавать вопросы, а когда задают ему — он не любит.

— Это выдержка из внутриведомственного доклада начальнику дефензивы (польской разведки).

— Хорошо же они осведомлены. А что же смотрит «Смерш»? Извиняюсь за вопрос.

— Это ты узнаешь в свое время. А вот тебе кое-что запомнить надо. В частности насчет женщин. А то ведь Загорулько подобрал такой цветник. Неудивительно, если кто-нибудь из них начнет изучать тебя поближе… Но я бы на твоем месте не ждал изучения, а начал бы сам это делать. Вот, например, в материальном отделе есть такая Зося, с нее бы и начал. Интересная особа.

— Нет, уж таким изучением занимайся сам. У меня своего дела хватает.

Больше о прочтенной мне характеристике он никогда не вспоминал, а о Зосе, как-то мимоходом, спросил: «Ну, как там поживает наша Зося?»

— Не знаю, чего она тебя так интересует. Там сколько угодно таких, которые просто художественно «попкой вертят», а Зося ведет себя строго.

Подчёркивая свою симпатию ко мне и откровенность, Кирилов рассказывал как-то и о том, что Черняев на меня собрал материалы, но Кирилов их у него отобрал и посоветовал заниматься вопросами Управления начинжа, не затрагивая меня лично. Обещал вообще убрать Черняева из Минска, но не выполнил это обещание. А один раз даже предложил: «Хочешь, устрою свидание с твоим дружком Кулаковым?» Я не отреагировал на этот вопрос, но он добавил: «только это у нас не дозволяется. Мне надо специально время для этого подобрать и обстановку соответствующим образом подготовить».

— Зачем же делать то, что не дозволяется! Я могу подождать, когда дело Кулакова будет расследовано.

— Ладно, посмотрим, — как-то загадочно произнес он. Но больше об этом не вспоминал. Я привык к его посещениям. Стал даже замечать, когда долго его не было. Свои суждения высказывал ему не сдерживаясь. Так, как думал. Не забыл я и разговор с Телятниковым о Хорне. И когда Кирилов зашел, я спросил его: «Ты что имеешь против Хорна?»

— Я? Ничего.

— А мне Телятников сказал, что ты не одобряешь его назначения начальником нового участка.

— Вот же болтун! — Я, привыкший к Кирилову, понял, что он озлился, хотя понять его эмоции было не легко. Неподвижное лицо и ровный, безинтонационный голос препятствовали этому.

— Ну так вот, если ты имеешь что-то против Хорна, то ты не скрывай от меня. Ты знаешь, какая ответственная работа в Плещеницах. А если мы вынуждены будем в ходе работ заменять начальника участка, то можем сорвать эту работу. И я, извини, вынужден буду написать, что говорил с тобой на эту тему. Говорю еще раз, если что важное имеешь, выкладывай, т. к. мне вместо Хорна назначить некого. Если его нельзя, я могу предложить только свою кандидатуру.

— Нет, я ничего против него не имею.

И тоже это для меня неразгаданная тайна. Что он Телятникова настроил против Хорна, это мне ясно. А почему изменил отношение? И почему Хорна действительно не тронули, ни тогда, ни после? Неужели из симпатии Кирилова ко мне?

Сам Хорн, почувствовав твердую мою поддержку, развернулся во всю силу своего организаторского таланта. Инициатива била из него ключем. Работы велись организованно и бесшумно. В августе они были закончены. Я собрался с отчетом в Смоленск, и в это время пришла телеграмма начинжа БВО: «Прибыть на сборы начинжев укрепрайонов». И я поехал.

Обстановка на совещании была какая-то тревожная. Как будто над нами нависло что-то угрожающее. Может это было результатом того, что из четырех начинжев, участвовавших в совещании, трое были новыми; их предшественники были арестованы.

На третий или четвертый день моего пребывания в Смоленске меня вызвали с занятий к начинжу округа. Когда я вошел, полковник подал мне телеграмму Вишнеревского. Она была адресована начинжу БВО и по своему содержанию до крайности тревожна. Вселила тревогу она и в меня. Передаю текст по памяти: «Очень прошу немедленно возвратить Григоренко в Минск, во избежание большого несчастья». Я выехал сразу же. В Минске с вокзала зашел в свое Управление, оставил там дорожный чемоданчик и позвонил Вишнеревскому.

— Немедленно заходите ко мне! — Киким-то ранее от него неслышанным истерическим голосом крикнул он в трубку.

Когда я вошел в кабинет, он нервно бегал из угла в угол. Не отвечая и не реагируя на мой рапорт, подбежал к столу, схватил какой-то листик и размахивая им закричал: «Зарезали! Голову сняли! Я ж Вам доверял больше, чем самому себе. Вы же опытный УР'овец. Померанцев говорил о Вас как о добросовестном работнике. А Вы!… Сколько времени имели и не привели УР в боеготовность. А нас вcе время „кормили“ успокоительными докладами».

Во время этой тирады зашел Телятников, по-видимому приглашенный Вишнеревским после моего звонка. Телятников был бледен, взволнован. Вишнеревский, глядя на него, закричал еще громче и истеричнее: «Заморочил нам головы этими двумя батрайонами, а тем временем упустили боеготовность всего укрепленного района. Но не думайте, что мы одни с Телятниковым в тюрьму садиться будем. Вас тоже не забудут!»

Я стоял ошарашенный, не понимая, о чем идет речь. И произнести ничего не мог. Вишнеревский кричал, не останавливаясь. Наконец я получил возможность спросить, о чем идет речь. Вишнеревский, продолжая нервничать рассказал:

— Приехала комиссия наркомата обороны по проверке боеготовности УР'ов. Она выбрала 25 точек с разных участков УР'а, проверила их, и все они в противохимическом отношении получили оценку неудовлетворительно. Через 20 минут майор — председатель комиссии — придет подписывать акт. Вчера я отказался подписывать до Вашего возвращения. А сейчас я должен подписать и сесть в тюрьму. Согласно директиве, Вы это знаете, комендант и комиссар УР'а несут личную ответственность за приведение УР'а в боеготовность. Комиссия приехала из Мозыря. Там они тоже признали УР не боеготовным в противохимическом отношении, и комендант с комиссаром там уже арестованы. Я звонил туда и убедился в этом, — упавшим голосом закончил он. Потом приподнялся и едко добавил: «Но сел и начинж!»

— Где список точек, которые проверяла комиссия?

— Вот, — подал мне Вишнеревский листик, который держал в руках. Я просмотрел этот список и спокойно сказал: «Здесь нет ни одной точки, которая не имела бы оценки отлично».

— Да что Вы мне говорите! — вскрикнул Вишнеревский, — они же не сами проверяли. В комиссии участвовал Ваш заместитель военинженер 1-го ранга Шалаев и начхимслужбы укрепрайона. Проверка велась по утвержденной наркомом обороны инструкции и оценки выставлены согласно указаний этой инструкции. Наши работники своими подписями свидетельствуют это.

— А я привык себе самому верить больше всего. Я лично проверял по той же инструкции все боевые сооружения УР'а и утверждаю, что все — я подчеркиваю — все они имеют оценку отлично, хотя в нашем списке некоторым из них даны и удовлетворительные оценки. Товарищ комбриг, товарищ дивизионный комиссар, — перешел я на тон официального рапорта, — если Вы командуете тем же укрепленным районом, в котором и я служу, то в нем нет боевых сооружений с оценкой ниже отлично.

Здесь я должен возвратиться несколько назад. Директива о приведении УР'ов в боеготовность была получена весной 1937 года, еще до моего назначения на должность начинжа. Я сразу понял ее важное значение и, избрав несколько ближайших точек, пошел лично с бригадой саперов, чтобы привести эти точки в противохимическую готовность. Суть состояла в том, чтобы устранить всякие раковины, трещины в бетоне, герметизировать двери и обтюрировать амбразуры так, чтобы в огневой точке при работе вентиляции был достаточный внутренний подпор. Насколько я помню, минимальный подпор — 17 миллиметров водяного столба. При таком подпоре противохимическое состояние оценивалось удовлетворительно, при 19 — хорошо, при 23 — отлично.

Я организовал и лично подготовил несколько бригад, которые устраняли щели и раковины в бетоне, герметизировали двери и обтюрировали амбразуры. Вслед за этими бригадами шла еще одна, проверявшая противохимическую готовность всех огневых точек и выставлявшая оценки. Эту бригаду я тоже готовил лично. Вся герметизационная работа была выполнена столь добросовестно, что во всем УР'е не было точки с подпором меньше 27 миллиметров водяного столба — сверх отлично. И эти реальные подпоры выставлены в составленном нами акте. Но кроме этих цифровых оценок я выставил и оценки — отлично, хорошо, удовлетворительно, но не в зависимости от подпора, а по количеству щелей и пустот в бетоне, которые потребовалось заделывать. Чем их было больше, тем ниже ставилась оценка. Это я делал для себя, чтобы знать, где скорее можно ожидать снижения подпора.

Как видим, приведение в противохимическую готовность, дело хотя и хлопотное, но простое, вполне доступное любому добросовестному человеку. Но был тут один секрет, порожденный безответственностью и невежеством. Дело это касается измерений подпора. В инструкции о порядке проверки противохимической готовности описаны все проверочные приемы и иллюстрированы фотографиями и чертежами. Даже такое всем понятное действие, как проверка с помощью зажженной свечи не идет ли воздух в щель, проиллюстрирована двумя рисунками руки с зажженой свечой: воздух идет — пламя отклонено, не идет — пламя (ровно) вверх. А вот насчет подпора только и сказано: «пятая — заключительная — проверка: измерение внутреннего подпора при работе нагнетающей и вытяжной вентиляции. Оценка: удовлетворительно — 17 мм водяного столба, хорошо — 19, отлично — 23». Каким прибором производится измерение, как этот прибор подключается к фильтровентиляционной системе ни слова, ни рисунка, ни фото, ни простейшей схемы.

Эта инструкция напомнила мне другую, чуть было не приведшую к трагическому исходу. Дело было в 1935 году в саперном батальоне 4ск. Мы получили пилораму и теперь сами могли перерабатывать кругляк на доски и балки. Те и другие нужны были для мостов, которые мы в тот год строили в большом количестве. И вдруг авария — разлетелось на куски большое зубчатое колесо, которое вращает верхний (тянущий) вал, тянущего механизма пилорамы. Устройство весьма простое — на гладкий вал одета своеобразная рубашка, называемая ребух, гладкая внутри и усаженная сплошь маленькими пирамидками сверху. Вал с ребухом соединен железным штырем. Работает механизм просто. Ребух своими пирамидками впивается в бревно и вращаемый большим зубчатым колесом надвигает бревно на пилы, режущие его контактно скорости надвигания. Если пилы встретили препятствие, которое они преодолеть не могут, штырь, соединяющий ребух с валом, срезается, и ребух перестает вращаться, бревно останавливается.

И вдруг разваливается зубчатое колесо, вращающее ребух. Меня в батальоне не было. Я находился где-то на дальних работах. Пилорама была нужна нам позарез, и комбат, написав на завод письмо-мольбу, попросил заменить развалившееся колесо, т. к. это очевидно заводской брак. Обломки колеса и ребух отправили заводу. Завод немедленно удовлетворил нашу просьбу. Когда я приехал в батальон, новое зубчатое колесо и ребух уже прибыли. Расчет пилорамы готовился их ставить. Я пришел к пилораме и начал расспрашивать, как произошла авария. Мне сказали, что в бревне был костыль. Как только пила подошла к нему, колесо полетело. Во время рассказа я в опилках увидел какой-то металлический предмет. Взял его в руки. Вижу — «палец», скрепляющий траки тракторных гусениц, их хромоникелевой стали. Спрашиваю:

— Откуда это?

— А это мы вставляли для соединения вала с ребухом.

— А где тот штырь, заводской?

— Он давно срезался. Мы еще несколько ставили. Их тоже порезало. Тогда мы нашли вот этот, покрепче.

— Да вы что же не понимаете, что тут нужен только мягкий штырь, чтобы срезался. А иначе полетит колесо, когда пила наскочит на препятствие.

— Почему же вы инструкцию не изучили?

— А там про это ничего нет!

Я взял инструкцию и убедился. Да, действительно. Всякой чепухи наворочено, а о смертельно важном вопросе ни слова.

Я немедленно телеграфировал на завод: «Авария пилорамы наша вина и недостатки вашей инструкции. Зубчатку оплатим вашему счету. Подробности письмом».

Через день приехал зам. главного инженера завода. Оказывается, во всех поставленных заводом пилорамах полетели зубчатые колеса. Из этого на заводе сделали вывод: «вредительство». Арестовали директора, главного инженера и главного конструктора. А все дело было в том, что такие «рационализаторы», как у нас, нашлись везде. И все из-за того, что пишущий инструкцию не думал об исполнителях.

Арестованных инженеров выпустили. В 1935 году еще выпускали иногда. Все они прислали мне благодарственные письма. Одновременно были разосланы дополнения и инструкции, разъясняющие значение «мягкого» штыря.

Сейчас жизнь снова столкнула со случаем бюрократической инструкции, в которой обойдено как раз главное. Видимо, пишут такие инструкции не специалисты и делают это без души. Приходится додумывать на месте.

Соображаю: подпор в мм водяного столба можно измерить с помощью U-образной трубки. Хоть одна такая трубка когда-то должна была прибыть в УР, вместе с фильтро-вентиляционными установками. Приказываю искать в своих складах, т.к. фильтро-вентиляционные установки шли по линии инженерного ведомства. Ищут — нет. Бросаю клич искать треклятую трубку на складах артпульбатов. — Через них шла от нас фильтро-вентиляционная техника. Нет и там. Случайно девушки материального отдела по старым книгам обнаружили, что на склад начхима был передан «Прибор для измерения подпора в боевых сооружениях». Отыскали его, но инструкции при нем никакой. И начхим не понимал, что это и для чего. Как же использовать? В принципе для инженера задача не сложная. Очевидно, что если один конец прибора присоединить к трубопроводу, подводящему наружный воздух к фильтрам, в другой — после фильтров, то прибор нам и покажет подпор. А как присоединить? Для этого надо иметь специальные сосочки и на подводе к фильтрам и на выходе из них. Но сосочков нет. Вспоминаю, как три года назад мы, тогда еще практиканты, монтировали фильтро-вентиляционные системы. Помнится, будто такие сосочки попадались на отдельных звеньях труб. Посылаю специальных людей по всем трубопроводам и среди выброшенных звеньев — звенья с сосочками, найдя, перемонтировать трубопроводы так, чтоб один сосочек был перед входом в фильтр, а другой — на его выходе. Все это заняло массу времени. Но зато после этого измерение подпора мог произвести любой, кто знает цифровой счет. Однако, дойти до этого было чрезвычайно трудно. И я подумал, что может, и не всем посильна такая работа, может, в других УР'ах подобные трудности не преодолены. И я в специальном письме рассказал об этом начинжу округа. Не знаю, как было использовано мое письмо, но сейчас, стоя в кабинете Вишнеревского, я смутно догадывался, что виною всему непонимание того, как производить измерения.

Вошли майор — председатель комиссии, нахчим укрепрайона и начальник технического отдела Управления начальника инженеров УР'а, он же заместитель начальника этого управления военинженер 1-го ранга Шалаев. Московский майор вручил акт Вишнеревскому. Тот вопросительно взглянул на меня.

— Мне надо ознакомиться с актом, — резко сказал я.

— Извините! Вот он, пожалуйста, 2-й экземпляр. — Вы, очевидно, начальник инженеров, — сказал майор, протягивая мне акт.

— Да, я начальник инженеров Минского Укрепленного района военинженер 3-го ранга Григоренко, — строго официально представился я и уселся читать акт. Мое предположение, что подпор не измерялся, подтвердилось с первых строк. Но я не мог понять, как случилось, что все точки просто не дошли до этих измерений, т. к. не выдержали предшествующего испытания — на проникновение дыма в сооружение. Я был твердо уверен, что этого не может быть. Но передо мной акт, подписанный пятью экспертами, в том числе два УР'овца и среди них мой заместитель. Подписали, значит видели дым в сооружении. Как это получилось, я не представлял, но оставался в твердом убеждении, что дым ни в одно из проверенных сооружений проникнуть не мог.

Вошел Кирилов. «А, почуял добычу, ворон», — подумал я, здороваясь. Вишнеревский, увидев, что я закончил изучение акта, спросил меня:

— Ну, что будем делать?

— Не знаю, что и как вы решите, но я бы начал с того, что все экземпляры акта отобрал бы у комиссии, московским ее членам приказал бы немедленно убраться из УР'а, а в отношении своих членов этой комиссии назначил бы расследование с целью выяснения, почему они подписали вредительский акт.

— Ну, Вы, осторожнее в выражениях! Я же не называю Вас вредителем, хотя Вы и доносили о боеготовности неподготовленных к противохимической защите огневых сооружений, — воскликнул майор.

— Докажите неготовность хотя бы одного сооружения и можете называть меня после этого, как захотите. А пока это не доказано, я имею право считать акт вредительским, т. к. он подрывает, не имея никаких оснований на то, веру гарнизонов в боеспособность обороняемых ими сооружений. Товарищ комбриг, — повернулся я к Вишнеревскому, — я утверждаю, что все проверенные комиссией сооружения имеют оценку «отлично». Среди них нет ни одного не только с неудовлетворительной, но и с хорошей и удовлетворительной оценкой. За правильность своего утверждения я готов нести полную ответственность, вплоть до уголовной. Прошу Вас назначить повторную проверку тех же сооружений той же комиссией, но в моем присутствии. Если их выводы подтвердятся, товарищ Кирилов — усмехнулся я, — знает, что со мной делать. Я прямо физически ощущал, что надо мной нависло широкое черное крыло смерти. Но я был уверен, что сейчас его взмах не заденет меня.

Майор согласился задержаться еще на сутки и перепроверить за это время четыре сооружения. Какие, мне было безразлично, поэтому выбрали ближайшие. Первой должна была перепроверяться трехамбразурная огневая точка № 25. Назначили время сбора на точке. К этому времени я вызвал туда и бригаду измерителей. Когда я прибыл, старшина, возглавлявший эту бригаду, подошел с докладом. Я представил его московскому майору, сообщив, что сюда его измерители явились по моему распоряжению, на случай потребности в них. Затем увидев, что на точку прибыл и Черняев, представил и его. Потом в присутствии майора и Черняева спросил у старшины: «Какую оценку по ПХЗ имеет эта точка?»

— Отлично! Подпор 45 мм водяного столба, — ответил он.

Майор смолчал, и мы решили начинать проверку.

— Первую проверку — на отклонение пламени свечи в местах прилегания герметических дверей, при работе фильтро-вентиляционной системы без отсоса — производить не будем. Эту проверку выдержали все сооружения, — сказал майор.

— Нет, будем! — возразил я. — Будем производить все проверки в той последовательности и в том объеме, как это указано в инструкции.

Первую проверку точка выдержала. Вторую — на проникновение дыма в сооружение, при работе фильтро-вентиляционной системы без отсоса — тоже выдержала. Третья — такая же, как и вторая, но в условиях одновременной работы подпорной вентиляции и отсоса — тоже прошла благополучно. Четвертая — такая, как вторая и третья, но только при выключенных вентиляции и отсосе — также прошла великолепно. Больше проверок, по инструкции, не было. Пятой и последней проверкой в инструкции было записано измерение.

— Ну что ж, давайте измерять, — сказал я.

— Нет, еще одна проверка! — возразил майор.

— Какая? — удивился я. — По инструкции никаких больше проверок нет.

— Да, в инструкции эта проверка действительно пропущена. И виновные понесут за это строгие наказания, но мы ее знаем и проводим.

— Какая же это проверка? Расскажите!

— Ну вот начнем проводить и увидите!

— Нет уж, соизвольте сначала рассказать. Я еще посмотрю, смогу ли я позволить вам такую проверку.

— Как это Вы не позволите!

— А просто. Сила-то ведь у меня. Не подчинитесь, прикажу гарнизону арестовать и препроводить в соответствующее место для дальнейшего разбирательства.

— Хорошо. Я расскажу, но этот разговор я Вам припомню. Проверка очень простая — на прохождение дыма в сооружение при работе только отсоса.

Я опешил. И до сих пор мне кажется, что эта проверка была рождена потрясающим невежеством. Но ведь на основе именно этой проверки переарестовано все руководство Мозырского укрепрайона и чуть было не пересажали нас. По телеграмме этого майора, как я узнал впоследствии посадили всех составителей инструкции за «преступное снижение требований к боеготовности долговременных огневых точек». И я не имел права «извинить» ему такое невежество.

— Вы и в Мозыре такие проверки производили?

— Да, конечно!

— Знаете, после этого я должен был бы прекратить с Вами разговор, но т. к. нас слушает гарнизон этого сооружения, измерители и еще кое-кто кроме Вас, и т. к. Вы уже опорочили защитные свойства боевых сооружений, то и расскажу, почему я не допускаю эту проверку. Расскажу не для Вас, а вот для них, чтобы они разнесли по всему УР'у, что саперы создали для них надежные боевые сооружения, а тот, кто утверждает обратное, наносит вред боеспособности гарнизонов, вызывает у них неверие в свое оружие. Проделаем еще раз вторую проверку. Зажгите дымовые шашки. Всем одеть противогазы и зайти под маскировку. Включите подпорную вентиляцию. Обратите внимание на дым у стенок. Он не доходит до них на 2-3 сантиметра. Теперь включим и подсос. Дым приблизился к стенкам, но не коснулся их. Теперь выключим и вентиляцию, и отсос. Дым вплотную у стенки, но в помещение не проник. Остальное я доскажу на свежем воздухе.

Когда мы вышли из-под маскировки и сняли противогазы, я спросил:

— Все поняли, почему дым не прикасался к сооружению? Правильно! Его не подпускал воздух, выходящий из сооружения через бетонную толщу. Бетон воздухопроницаем. Из этого и исходили люди, составлявшие инструкцию.

Какую цель преследовала вторая проверка? Выяснить, не подвергаются ли опасности люди, когда противник воздействует химическими средствами, не ведя наступление наземными войсками. В это время вести огонь из сооружения не надо, значит не нужен и отсос. Работает только напорная вентиляция.

Третья проверка имеет целью выяснить, не будет ли поражен гарнизон отравляющими веществами (ОВ), когда в атаку пойдут наземные войска врага. Чтобы отразить эту атаку, сооружениям придется открыть огонь, а значит, включить и отсос. Именно поэтому мы и проводим третью поверку со включенными фильтро-вентиляционной системой и отсосом.

Четвертая проверка должна установить, не будет ли гарнизон поражен ОВ, если противник произведет внезапное химическое нападение в то время, когда ни фильтро-вентиляционная система, ни отсос не работает. Вы сами понимаете, что в этих условиях давление воздуха внутри и вне помещения одинаковы. Значит, тока воздуха в одну сторону нет. Но воздухообмен, через бетон, происходит. Именно поэтому данная проверка ограничена пятью минутами, т. е. временем, достаточным для приведения в действие фильтро-вентиляции. За эти пять минут дым или ОВ не должны попасть в сооружение.