К тому моменту я уже закончил придумывать историю этого страдающего толстяка, состоятельного тусовщика и бабника, который мучается от физического несовершенства, но ничего не делает для того, чтобы избавить себя от дискомфорта. Теперь чуть более подробно, коль уж речь зашла.

Итак. В конце концов ему надоедает такая жизнь, он берёт себя в руки, предпринимает нечеловеческие усилия, спускает все свои сбережения и добивается поразительного результата. На это уходят годы добровольного затворничества и отказа от привычных радостей жизни. В мир он возвращается обновлённым физически и возрождённым духовно, поскольку успевает за проведённое в отрыве от общества время прийти к пониманию сверхважных для себя вещей. Попутно он приходит к вере, причём самостоятельно. Крестится и даже становится старостой местного прихода. И вновь предъявляет себя обществу, рассчитывая поразить его свежим обликом и новой сутью. Общество же, узнав, что этот странный, весьма стройный дядька, бывший толстяк, балагур и раздолбай, отныне претендует на роль нравственного авторитета, не возражает против такого подхода и даже проявляет определённый интерес к бывшему гламурному соплеменнику, который, как выяснилось, регулярно посещает храм, неистово молится, стоит на клиросе и даже в каком-то смысле обеспечивает руководство прихожанами. И оно готово вновь впустить его, такого прикольного, в круг избранных. Однако вскоре выясняется, что бывший толстяк больше не имеет достаточно средств на счету, и тогда общество разворачивается к нему спиной, просто переставая замечать. Сминусовывает и обнуляет. Без особых душевных затрат. Для стройного толстяка начинается ад второго круга. Он мечется и не понимает, где допустил ошибку. В душе его возникает конфликт между прошлым и настоящим, он не может для себя решить, где его сегодняшнее место. Вернее, где он настоящий – там, где он был толстый, но пустой, или же там, куда пришёл худым, но полным. В итоге нравственный выбор падает на первое, но для триумфального возвращения, теперь уже в прошлое, есть лишь один путь – совершить преступление. И он его совершает, трепеща от нетерпения поскорее расстаться с неудавшимся настоящим. В результате – суд и зона. Там он рассказывает авторитетам свою историю в надежде, что его поймут и определят ему за все его страдания особо почётное место среди заключённых. Он решает, что, коли не стал избранным там, тогда он станет им здесь. Так и получается, он и становится не таким, как все. Отныне тюремная кличка его – Манька. Его имеют в очередь реальные воровские авторитеты, его делают «обиженным», опускают ниже плинтуса, посуда у него отдельная, место его у параши. Туда же, в парашу, улетают остатки самолюбивых надежд, мечтаний и ожиданий чуда, в которое он вложился всем своим бывшим состоянием. Ночью он вскрывает себе вены остро заточенной ложкой.

Всё! Оставалось лишь набрать текст, предоставляя каждые четыре-пять минут читателю-покупателю небольшую переменку, чтобы нервически выдохнуть, утереть кислый пот, отлить необходимый объём из мест слезоточения, всколыхнуть себя от страха и негодования и, взбодрившись, сладко вернуться в лоно увлекательнейшего из пороков! Рыдай, читатель электрички! Стони, любитель рейтинговых сериалов!

Ещё не дописав финал, уже чувствовал, что попал. В точку! В яблочко! В самую десятку! В самый пошлый центр мишени. Тираж будет галопировать, начиная с первого дня продаж. Господи, ну как же я себя ненавижу! Как бы Инуське не дать это почитать? Сказать, конкретный заказ? Под кино? Для будущей экранизации по мотивам? Кушать-то надо, Инусь, золотко моё любимое. Но ты же знаешь, это так, временно… А для себя – в стол пишу пока, в столик… Придёт время, наработаю имя, настоящее, серьёзное, весомое, вытащу оттуда да как издам всё разом, серию нетленок под общей обложкой типа «Современная российская классика», да? Ахнет читающий народ, заторчит бетонной шпалой на железных путеводных колеях. Точно-точно, вот увидишь, милая…

Так вот, возвращаюсь к одноглазому маршалу, то есть к адмиралу. И к моей Никуське. Как только кот надёжно очухался, на что ушла пара дней, и осмотрел оставшимся глазом свою новую среду обитания на Фрунзенской набережной с видом на Луна-парк, он неспешно принялся завоёвывать пространство, прекрасно осознавая острым кошачьим умом, что уже не выгонят, потому что окончательно и бесповоротно принят в семью литератора и музыкантши. И есть ещё пособник в любых начинаниях, если что. В смысле Никуська, спасительница, защитница и безотказная внучка матери Терезы. Само помещение, куда приютили, вполне приятное, как и сами хозяева, милые бесхребетники, и если не гадить, где не положено, и не нарываться, как не следует, то вполне можно жить в удовольствие. Даже с одним глазом. Тем более что выход на крышу с балкона последнего писательского этажа вполне удобный для исчезновения и прихода. Что тоже не может не радовать и не утешать в смысле предстоящих радостей жизни.

К моменту, когда Ника подняла вопрос об оркестре, то есть через три года после этой одноглазой истории, Нельсон успел порадовать семейство писателя Дмитрия Бурга четырьмя полноценными приплодами. Полноценными – это значило не два там или жалкие три мяукающие существа. Это означало восемь котят в первый раз и три раза по семь в остальных случаях. Вот так! Нельсон оказался женщиной!

– Ясное дело, – прокомментировала ситуацию заметно подросшая Никуська, – когда ей глаз лечили и живот, врачам не до пиписьки было, неужели не понятно?

– Просто Нельсон, хорошо зная недостатки собственной внешности, не в силах кому-либо отказать: отсюда истоки её смиренности и безотказности, – прояснила адмираличьи амбиции Инка уже со своей стороны. – Было бы у неё зрение, как у всех, уверена, Нельсон не проявила бы подобную расточительность по женской линии.

– А давайте фарфоровый глаз ей вставим? – внезапно предложила моя сострадательная дочь. – Один к одному как второй. Ведь никто об этом, кроме нас, не будет знать, и тогда она хотя бы попробует себя защитить, а?

Мои девочки обсуждали судьбу котят, деликатно подхихикивая и мягко подтрунивая над трогательной ситуацией, в которую попала Нельсон и сами они, а я в это время прикидывал, и довольно серьёзно, какой из способов снятия собственного стресса является наилучшим. И понял – утопить новорождённых в помойном ведре. Ночью. Когда все заснут. А на другой день свезти Нельсон на платную операцию и вырезать у неё яичники. Или кошачью матку. Не знаю, чего там у них вырезают.

Понял и ужаснулся, потому что и на самом деле подумал об этом вполне нешуточно, без всякой оглядки на полагающееся в таком деле присутствие искромётного юмора.

Кошкиных детей удалось пристроить почти всех. Но это лишь в первый раз, и то благодаря одной блаженной издательской тётке, поклоннице моих душещипательных историй, в силу искренней и глуповатой любви к которым она и понеслась по знакомым сотрапезникам, получокнутым поедателям моих сочинений – распределять котят от Бурга, да-да, от того самого, нашего с вами Дмитрий Леонидыча. И книгу подпишет, если чего, так что имейте в виду и соседям расскажите, если кто читал нашего любимого сочинителя.

С тремя другими приплодами было уже сложней. Во-первых, потому, что Нельсон вконец обнаглела, окончательно поняв, в какой приличный дом попала, и в этой связи совершенно перестала предохраняться, в самом плохом смысле слова. Да и на повышенный рацион уже привыкла переходить при каждом очередном разрешении от бремени.

Во-вторых, число сотрапезников моей издательской тётки тоже оказалось небеспредельным, несмотря на неутихающий интерес к творчеству кошачьего владельца. То есть хочу сказать, читать – читали, но от котов стали потихоньку отказываться, ссылаясь на невозможность содержать животное из-за дорогостоящих кормов. То бишь, либо кошка от Бурга, либо книжка от него же. Вместе перестало получаться – инфляция.

В-третьих, потому, что всех новорождённых зверей Никуська всякий раз умоляла оставить в доме. Для воспитания и выращивания здорового потомства. Не зная того, разумеется, как медленно, плавными уверенными толчками набирают во мне обороты негодяйские настроения относительно всего живого в доме. За исключением, конечно, любимой жены, единственной дочки и свежевыжатых соков от овощей и фруктов.

Этот столь рано вызревший Никин материнский инстинкт сыграл впоследствии немаловажную роль, когда основные заботы по Джазу легли на её неокрепшие плечи. Но это потом, снова забегаю вперёд.

Так вот, о ребёночке для оркестра. Мы тогда, помню, посмеялись с Инкой над Никуськиной идеей соединить родное и неродное в органичное триединство. И просто забыли об этом. Ника немножко подулась и тоже, в общем, перестала приставать, ощутив настроение родителей насчёт вброшенной ею провокации. Примерно в то же время мы окончательно определились с планами возвращения на Гоа через пять месяцев, чтобы рожать там пацана, как было давно решено. Никуська в свои четырнадцать была уже слишком самостоятельным и ответственным подростком, чтобы мы всерьёз могли думать, что без нас она не справится с учёбой и домом. Да и кошек в квартире, кроме Нельсон, на тот момент, считай, не было совсем. Всего две непристроенные юные кошары. Что означало устойчивый практический ноль. Правда, и были они такие, как мать: расчётливые, хитрющие и вечно голодные.

Мы прилетели на Гоа к началу зимы с шестимесячным животом, как раз к финалу затянувшихся муссонов и периода продолжительной летней жары, после которых начинался период коммерческого рая для съёмщиков местного жилья. Кто первый ухватит дом, тот опередит опоздавшего, а значит, успеет недоплатить, нажить и избыточно порадоваться. Однако, несмотря на имевшийся ранее опыт, гладко всё не получилось: не успели совсем чуть-чуть, и дом, тот самый, где зачинали мальчика, был уже сдан. Хозяин-индус тоже немного расстроился, потому что успел полюбить семейство Бург ещё в прошлом сезоне. Но взял ситуацию в свои руки и отвёл нас к Минелю, нищему соседу, отцу тринадцати разновозрастных индусиков, все – мужского разлива, от нуля до шестнадцати, проживавших в небольшом домишке с дырчатой пристройкой из побегов тростника вместе с пришибленной какой-то, затюканной заботами женой, неописуемого возраста мамой, двумя страшными, чёрно-седыми, как угольный пепел, бабушками, тремя улыбчивыми мумиеобразными стариками и небольшим по местным меркам количеством примыкающей родни из менее везучих регионов.

Минель быстро вник в суть проблемы, после чего добрые глаза его умаслились и сделались окончательно ангельскими. Он понятливо покивал: последующие шесть минут ушли на переселение его семейства в тростниковый рай, расположенный за тонкой дощатой стенкой нашего будущего жилья. Инка, поддерживая выпуклый живот, недоверчиво отслеживала великое переселение чёрного семейства в угоду белой паре из России ценой вопроса в двести пятьдесят долларов за квартал. На четвёртой минуте переселения, когда старшие дети на руках вносили в сарай старшего дедушку, наш малыш толкнул Инку в живот изнутри довольно чувствительно. Инка осторожно, чтобы не растрясти наше сокровище, перешла в тень растущей неподалёку мушмулы. Там она присела на пыльный грунт красно-бурого цвета и подняла глаза в небо. Оттуда на неё, нехорошо улыбаясь, молча смотрела прошлогодняя обезьяна. С той же ореховой мордой. Мы оба сразу узнали её, в ту же секунду – у неё тоже был один глаз, как у нашей Нельсон. Второй – затёк бельмом, но уже не так культурно, как наш, адмиральский. Это она, одноглазая сволочь, переселившаяся из Ашвемского парка в деревню, не давала в том году проходу нашей семье с первого и до последнего дня пребывания в деревне.

– Больно, милая? – спросил я Инку, переживая за временное неудобство.

– Пройдёт, Митюш, – через боль улыбнулась она, – ещё три месяца с небольшим, и все дела.

– Крепись, любимая, – вздохнул я, – мне ужасно нужен этот мальчик. Нам – нужен. Я ведь ещё не наигрался в отца, очень хочется реанимировать это чувство. – И кроме того – я сделал попытку развеселить жену, пока младшие вносили в пристройку сероватого оттенка грудничка и ржавый бак для воды. – Творческое начало лучше передаётся по мужской линии, с сохранением приоритета по половому признаку. Я имею в виду литературный дар, разумеется. А музыкальные способности, как известно, неплохо наследуются дочками от мам. Никуська не в счёт, она у нас всё же больше дрессировщица. А следующую сделаем валторнисткой, хочешь?

– Мне бы этого валторниста доносить… – как-то уж слишком грустно заметила Инка, скосив глаза на живот. – У меня нехорошее предчувствие. Всё время кажется, что я его не увижу. Чувствую ножку отдельно, каждую ручку. Попку со складочками, голову, щёчки, волосики тоненькие такие. И глазки. Твои, кстати. А вместе всё не собирается. Не вижу. Не ощущаю целиком. Словно всё есть, но по отдельности. И не моё. Глупо, да?

Я помолчал, обдумывая вариант ответа. Улыбка чего-то не выдавливалась, хотя и должна была. Это было странное чувство – любви и жалости одновременно. Непривычное. И тоже нехорошее. Но я не подал вида. И ободряюще сказал:

– Значит, так, Инусь. Сейчас заселимся, затем искупнёмся. А потом… – Я задрал глаза в индийское небо и, не опуская их, прошептал: – А потом мы вернёмся в наш дом… и я осторожненько… нежно-нежно… войду в тебя… из положения лежа на боку, ложечка в ложечку… как разрешила твоя врачиха… так, что все останутся довольны: я, ты и наш маленький негодяй. Не против? – И по её внезапно повеселевшим глазам увидел, что она не против. И тогда я добавил вдогонку, уже несколько громче, так, чтобы совсем успокоить и окончательно ободрить жену: – Ведь у Бога есть карманы, ты в курсе? И он прикроет, если чего. Схоронит. Всё будет хорошо, вот увидишь…

И услыхал в ответ, почти шёпотом:

– Самое большое счастье в жизни – это любить и быть любимой тем же человеком, которого любишь! И когда больше не нужно врать, что тебе хорошо.

Переселением командовал бойкий индюшонок лет семи. Странно, но ему беспрекословно подчинялись как младшие братья и сёстры, так и старшая родня, которая довольно покорно следовала его же указаниям. Закончив руководство переселением, он с радостным выражением лица подскочил ко мне и протянул руку. Я улыбнулся, пожал её и представился:

– Дмитрий Леонидович. Митя. Дмитрий Бург.

– Джазир, – сообразительно среагировал мальчишка и, деликатно высвободив свою ладошку из моей руки, снова протянул её вперёд.

Я снова представился и снова пожал. Но уже не этого результата, вероятно, ждал командир отряда переселенцев. Он хмуро посмотрел мне в глаза и произнёс:

– Хандрид руппис, сэр!

Я понял. Поковырявшись в кармане, выудил сотню и протянул вымогателю. Тот быстро выхватил бумажку, но убежать не успел. Засекшему сыново мздоимство Минелю удалось перехватить мальчика и с размаху садануть его по голове рукоятью швабры. Мальчик явно не расстроился, но как-то расчётливо угас, явно пытаясь придать ситуации иной характер, более подходящий, чтобы оставить при себе выцыганенный заработок. Я снова понял замысел маленького шантажиста и обратился к Минелю:

– Пожалуйста, не надо его трогать. Это я сам предложил ему маленькую благодарность за его труды. Всё в порядке, Минель, всё хорошо. Он честно заработал эту сотню, о’кей?

Джазир благодарно сделал нам глазами из-под отцова локтя и весело подмигнул уже конкретно мне. Мы с Инкой не смогли удержаться от смеха. С ним было всё ясно – наш человечек!

Тогда мы ещё и думать не могли, что так оно и окажется, будет нашим, в самом прямом смысле слова. То есть моим. Джазир Раевский. Джаз. Приёмный сын писателя Бурга. А пока, почуяв запах лёгкой добычи, он по утрам таскал нам молоко от соседской зебу и, чтобы не будить, оставлял на пороге вместе с бумажкой, где каждый раз нацарапывал осколком красноземельного кирпича «+1»…

Беда случилась в тот день, когда Инка нашла тот самый кокосовый орех, что медленно укоренялся в грунт Ашвемского парка на полпути к пляжу. В тот день, когда мы вернулись домой, одноглазая обезьяна, давно уже заждавшаяся подачки, была особенно недовольна. Видите ли, благодетели припозднились с обедом. Надо сказать, отношения у неё с Инкой не сложились с первого дня. Поначалу того количества объедков, что откладывала для неё моя жена, оказывалось той недостаточно. Она быстро запихивала в рот всё, что могло там разместиться, остальное прихватывала свободными конечностями и перебиралась наверх, ближе к кроне мушмулы, где жадно дожирала презент.

Со временем она стала разборчивей и кое-что уже оставляла на балконе, с которого кормилась, презрительно передавив отверженную часть остатков еды мозолистой пяткой. И продолжала сидеть на балконном поручне, вперившись внимательным взглядом в глубину нашей спальни. Я её шугал, и тогда она неохотно перепрыгивала на ближайшую ветку, откуда продолжала нагло исследовать обстановку в семье Бург. Тогда Инка чертыхалась и добавляла в обезьяний рацион крутое яйцо. Потом два. Так и шло – объедки плюс два яйца. Таким образом, установилось вполне терпимое перемирие сторон, типа принятого сторонами пакта о ненападении. Скорее всего, животное вычислило своим звериным чутьём, что правдами-неправдами уже достигло возможного питательного максимума и далее идиотничать не следует – непродуктивно. Она просто забирала обед с обязательной парой крутых яиц и исчезала. В таком режиме истёк второй месяц нашего ашвемского противостояния: Бургов и макака.

И в тот день, когда мы припозднились, из-за проросшего ореха и вдобавок не оказавшихся в доме яиц, всё и произошло. Инка скоренько собрала ему пожрать, макаку этому: то-сё, остаток вермишели, сырную кожуру, сверху сыпанула чуток местного геркулеса для весёлости хруста и витаминизации рациона и потащила передачку на балкон, исполнять соглашение. Тот уже ждал, примостившись на поручне, ненавидящим взглядом исследуя содержимое контракта. И внезапно не обнаружил яиц. Очищенных и сваренных вкрутую. А ещё усёк – что принесла питание одна, без поддержки в виде своего рослого, малоприятного самца. Этим обстоятельством в приступе ярости и воспользовался. Сначала обдал Инку мощной струей вонючей мочи, исхитрившись направить её так, чтобы не промахнуться. Обалдевшая Инка в растерянности выронила из рук коробку с продовольствием, и подачка разлетелась по балконному кафелю. Это окончательно взбесило макака. Он обнажил зубы и кинулся на Инку, пытаясь укусить её в открытую шею. Инка отпрянула, неловко, оберегая руками живот, и потому забыла о равновесии. В общем, не хватило точки опоры. Одновременно пляжной резиновой шлёпкой правой ноги ухитрилась наступить на комок скользкой вермишели. Тапка поехала под тяжестью Инкиного веса и потянула её за собой. Принёсшись наверх на шум потасовки, я успел увидеть лишь то, как моя жена, произведя неловкий кувырок через низкие перила, полетела к земле. Со второго этажа. Животом вниз. И как одноглазая тварь уносила ноги, завидев меня, не забыв по пути прихватить передней конечностью плод манго с подвядшим бочком, отложенный для неё моей женой ещё с самого утра…

В отличие от нашего так и не родившегося мальчика она умерла не сразу. Хирурги госпиталя Врундаван боролись за жизнь гражданки Российской Федерации Инны Андреевны Раевской ещё трое суток. Ситуация осложнилась из-за внутриутробной гибели плода. И всё это на фоне огромной общей потери крови. Потребовалось немедленное переливание. Причём редкой четвёртой Инкиной группы. Я заорал, мол, мою берите, мою! Выяснилось – первая, несовместимая с Инкиной жизнью. Однако кровь всё же нашли и перелили, почти четыре литра. За всё это время Инка только раз пришла в себя, всё остальное время пребывала в полной потере сознания в результате сильнейшего ушиба головного мозга. Она уже тогда находилась на вспомогательной вентиляции лёгких. Почти сразу же после падения началось тяжёлое маточное кровотечение. Как потом объяснили хирурги, явившееся следствием отслойки плаценты. И пока ошарашенный чудовищным событием Минель искал и нашёл машину, была уже середина ночи. Всякая связь, разумеется, не то отсутствовала вообще, не то не функционировала в тот проклятый день. Члены многочисленной индийской семьи бестолково суетились вокруг неподвижно лежащей белой женщины, не зная, что правильней предпринять: можно её трогать или это лишь усугубит ситуацию. Кто-то метался, кто-то молился на местный манер, обращаясь к индийскому Богу, забывшему про собственный карман, в то время как семилетний Джазир отпаивал меня, находящегося в полукоматозном состоянии, каким-то вонючим снадобьем, за которым он оперативно сгонял в соседнюю деревню.

Меня било изнутри, изображение вокруг плыло и раздваивалось, обретая мягкий фокус. Одна половина вместе с куском сознания утекала наверх, к остро наточенному оранжевому кинжалу месяца, и разрезалась им ещё на две неравные части, каждая из которых с разной скоростью устремлялась назад, к земле, и заваливалась на Ашвемский парк, придавливая своим размытым остовом шустрых пляжных крабиков вместе с их круглыми норками, добродушных собак, гоняющих этих крабов от многочисленных дыр в сероватом пляжном песке и до кромки океана, ленивых буйволиц, пережёвывающих с утра и дотемна унылую постную жвачку, полудиких пятнистых свиней, рыскающих по-волчьи в поисках съедобной добычи, а заодно одноглазых макак, убивающих белых женщин, прибывших с Большой земли в поисках второго нового счастья. Другая – тянула вниз, забирая с собой, всасывая меня целиком, без остатка, в красную пыль твердокаменной местной земли, внезапно сделавшейся податливой и мягкой, как тёплый пушистый живот одноглазой бельмоносицы, адмиралихи Нельсон. Я же оставался посередине, и это было особенно невыносимо. Спина моя опиралась на корявый ствол мушмулы, в ветвях которой наверняка продолжала прятаться обезьяна-убийца, дожирая Инкино манго с бочком.

Потом, когда нашли транспорт и сунули моё одеревеневшее тело внутрь вслед за телом умирающей жены, меня чуть отпустило, и я подумал, что стоило, наверное, иметь при себе таблетки – какие-никакие – на подобный случай. Чтобы разом не сдохнуть от ужаса потери любимого человека. Чуть позже, когда выехали на освещённую часть трассы, мне вдруг пришло в голову, что я начал рассуждать про спасительные таблетки, совершенно забыв, что рядом умирает моя жена, та, из-за которой я и вспомнил про них. И что мысль о себе, о собственном проклятом спасении, вспыхнула на миг раньше, чем мысль о жене, которую люблю как ненормальный. Возможно, я просто тварь, потому что невротик и психопат? Нет, просто мерзкий эгоист!.. Да, эгоист! Чёртов эгоцентрик! Никогда не боялся почему-то утонуть в говне, всегда опасался не выплыть из собственного эгоизма – как этому странному ощущению и ни сопротивлялся. О Боже, и снова получилось о себе! Да, именно о себе! А если и так, если о себе, то почему нельзя? Не лекарь же я, с другой стороны, никакому Гиппократу не давал, кажется…

Внезапно Инка застонала и тяжело задышала, порывисто и хрипло.

– Что? Что, милая? Воды? Пить? Под голову что-нибудь? Сказать что-то? Что? – Я попытался просунуть ей под голову руку, но тут же в испуге отдёрнул её назад, сообразив, что нарушу линию позвоночника, и это сможет нанести непоправимый вред. Если окажется, например, что позвоночник сломан. Сломан? Невозможно! Нет, только не это! Неподвижность? Инвалидная коляска? Глазами – на чайник, на салфетку, на форточку? На кота? Плюс вечное судно? Трёхлитровые памперсы для взрослых? Четырёхлитровые? Пяти? Запас на антресолях? Клеёнка – под простыню? Поильник на прикроватной тумбочке? Спать – каждый по себе? Доброе утро, дорогая! Тебе удалось нынче прикорнуть? Рука привычным курсом под одеяло – сухо? И что в итоге, вся жизнь – Нельсон под хвост?

– …Мальчик… – едва слышно с трудом проговорила Инка, – …наш… живой… – Скорее всего, это был вопрос, короткая вспышка уходящего сознания, в которой она остатком разума пыталась что-то узнать о нашем сыне, но не сумела справиться со словесной конструкцией и получилось утвердительная и неверная констатация.

– Не знаю, Инусик, не знаю, маленькая моя… ничего не знаю пока… сейчас приедем, доктор посмотрит и всё расскажет, всё будем знать… держись, милая, думай о хорошем… о нас думай… обо мне… – прошептал я и тут же сбился с мысли, потому что снова выскочило не то, что было нужно. Не то! – …Тут медики грамотные, они тебя живо на ноги поставят, даже не думай, солнышко моё любимое, даже не гадай… Уже скоро… совсем немного потерпеть ещё осталось, ладно? Держись, дорогая моя, держись, прошу тебя…

Она с усилием протолкнула в себя воздух, приоткрыла глаза, впустив под веки немного тусклого света, и сделала слабую попытку оторвать голову от подушки.

– …Мальчик… наш… возьми мальчика… будет мальчик… наш… как мы хотели… оркестрик наш… Ни-никуська п-просила… и я хочу… слышишь?.. Мальчик наш…

На этом силы Инкины закончились, голова её безвольно откинулась назад, веки стянулись в две едва заметные щёлочки.

– Да быстрее же, вашу мать!!! – внезапно сорвавшись, заорал я на водителя, который и так старался изо всех сил, преодолевая бесчисленные выбоины на дороге. – Не видите, белая русская женщина умирает!!! Моя жена!!!

Минель, сидевший рядом, сжался от страха и что-то пробормотал шофёру, пытаясь как-то привести стороны к согласию. Впрочем, это было необязательно. Я и так знал, что водитель ни при чём. Мне просто нужна была разрядка, любым путём, поскольку то, что надвигалось на меня, заливая безнадёжной темнотой уже не через щёлки глаз, а накрывая глазные яблоки целиком, было в тысячу раз страшней того, что произошло с моей женой. С Инкой. С любимой концентрированной женщиной, которая так ловко управляется с большой неудобной виолончелью размером чуть меньше её самой. С женщиной, которую я просто и безыскусно продолжал любить все пятнадцать лет нашего счастливого брака, в котором мне ни разу не было скучно. Где обо мне заботились, где мною восхищались, где беспорочно любили, искренне прощали и всякий раз давали щедрую надежду на самое-самое лучшее и прекрасное, что не успело пока случиться, но обязательно ещё должно произойти. С моей маленькой Инкой, одной из тысячи, о которой знал всегда, что найти её в этой тысяче я сумею всенепременно. Другой вопрос, как саму эту тысячу выявить безошибочно в моей, Митюши Бурга, жизни – восходящей звезды отечественной книжной индустрии, успешного автора, которого желают покупать и читать нормальные люди…

На четвёртые сутки Инка умерла в результате синдрома массивных переливаний. Первыми отказали почки, за почками – лёгкие, ну а потом… потом умерла сама Инка. Не приходя в сознание. На подключённых аппаратах жизнеобеспечения, проводивших её в смерть. Не простившись со мной. Не сказав последних слов.

Всё это время я прожил в Мапусе, небольшом городке рядом с госпиталем, сняв комнату в ближайшем гест-хаусе. Купленная ещё перед отлётом страховка не покрывала расходов по Инкиному возвращению в жизнь, и все эти дни, пока единственной поддержкой мне оставалась лишь слабая надежда, я просидел на связи с Москвой, превозмогая сердцебиение и приступы животного страха, в попытках организовать перевод недостающих средств в адрес госпиталя. Когда всё закончилось, подумал ещё, что умирать на чужбине, оказывается, дороже, чем преуспевать на родине.

На пятый день трагедии я связался с российским консульством, сразу пообещал ответившему на звонок серьёзную взятку, и адская машина, взведённая резвым интересом от сделанного мной предложения и смазанная моим же горем, немедленно закрутилась. Короче, все дела: цинковый ящик, грузовая отправка тела в Россию, утряска таможенных и медицинских формальностей, своевременная передача пухлого конверта консульскому сотруднику, по курсу ММВБ на день отправки тела плюс общепринятые два процента на конвертацию, как положено. Сказали на прощание: в других местах три берут, имейте в виду, да ещё курс выбирают не биржевой, а центробанковский, что менее приятно, сами понимаете, так что всё ещё по-божески в вашем случае обошлось, всё как у людей.

Ещё дня четыре организовывался мой новый билет, совпадающий со спецгрузом. Последние дни, пока замороженное Инкино тело пребывало в морге госпиталя, я доживал уже в Ашвеме, готовясь к возвращению домой. Минель, в глубине живота ощущавший часть собственной вины за обезьяну, имевшую бесконтрольною прописку на его мушмуле, искренне пытался любым способом сгладить получившуюся драму и лихорадочно прокручивал в голове способы утешить меня, включая самые экзотические. Часто подходил, гладил по руке, заискивающе заглядывал в глаза и на дурном английском выражал скорбное сочувствие по поводу утраты на его территории моей жены и моего неродившегося ребёнка. Как-то решился и сказал:

– Ты молодой и красивый, будет у тебя ещё мальчик, как ты хотел с твоей женщиной.

– Тебе легко говорить, – отмахнулся я от сердобольного индуса, – у тебя их тринадцать. А у меня ни одного. Жена мечтала о мальчике. И дочка наша, Вероника, тоже всегда хотела брата. Теперь уже не будет, я знаю. Без Инны не будет больше ничего. И никого.

– Да… – скорбно покачал головой Минель, – у меня их тринадцать. И все хотят еды. А у меня нет столько еды для них. И дальше только хуже будет. Вот ты же, – он с надеждой посмотрел мне в глаза, – не приедешь больше ко мне, да? Потому у тебя тут была беда. И мне будет беда, потому что я твои деньги теперь не увижу. И не куплю сыновьям еды. И старикам. А работать в нашей касте не принято, мы всегда торговали и обменивали. Но теперь дела пошли плохо. И старики мои не умирают, долго живут. И тоже еды хотят, как молодые.

Он тяжело вздохнул, якобы компенсируя тем самым часть моего горя собственными немалыми напастями. И вдруг сказал, так, на всякий случай, проверочным порядком:

– А хочешь, у меня бери. Любого сына тебе отдам, на выбор. Они все одинаково голодные, здоровые и красивые. Так мне твоя миссис говорила. Что красивые. Особенно, сказала, Джазир. Хочешь, его бери. Деньги остались ещё? Я много не попрошу, понимаю, что у тебя беда. И что макак этот без глаза от моего дерева к вам пришёл, а не от Бога. И что я его не убил, а надо было давно убить. Это я не про Бога, это про макака. Пятьсот долларов дашь? Или много? А я подпишу бумаги, какие надо. За сто долларов тут всё можно оформить быстро. Только эти сто долларов уже будут отдельно, но тоже от тебя. Или даже пятьдесят, если повезёт. Нормально?