После ужина Ефремов позвонил директору завода и попросил прислать машину, но оказалось, что машина была в ремонте.
      - Зачем это все? Пойдемте пешком, - предложила Екатерина Георгиевна.
      - Васильев, давай походим, - проговорил Ефремов.
      И Васильеву показалось, что в голосе товарища была
      тревога.
      "Вот пойду, назло", - подумал он, но сказал:
      - Мне работать нужно, иди один.
      Когда Екатерина Георгиевна вышла в коридор, а Ефремов задержался, надевая пальто, Васильев сердитым шепотом сказал ему:
      - Избранник! Петенька Ефремов - лучезарный избранник! - и захохотал.
      - Ты что это, обалдел? - спросил Ефремов и показал ему кулак.
      Они вышли на улицу.
      - Пойдемте переулками, - сказала Екатерина Георгиевна.
      - Да, да, обязательно переулками, - поспешно согласился он.
      Несколько минут они шли молча. Внезапно она остановилась и взяла Ефремова за руку.
      - Мне и хорошо, и грустно сегодня. Я не верю, чтобы могло быть так хорошо, долго не может быть так.
      - Может, может, может! - страстно говорил он и, сам не понимая, что делает, с чувством тревоги, стыда, радости обнял ее и начал целовать ее холодные щеки, виски, глаза, неловко повернулся и ударил ее в подбородок, но даже не заметил этого. А она обняла его за шею и поцеловала в губы.
      Несколько мгновений они стояли молча, задохнувшись, смущенные.
      - Здесь хорошо, - негромко сказала она.
      Облака, отягощенные снегом, шли низко, над крышами: серый круг железной, зимней луны повисал над землей и вновь исчезал за облаками, и тогда они казались матово-белыми, светящимися изнутри. Тени бежали по крышам, стенам и окнам домиков - стекла то вспыхивали, то угасали, мостовая вдруг темнела и точно покрывалась золой.
      - Вот здесь осталась старая Москва, - сказала Екатерина Георгиевна, не глядя на своего спутника. - Все эти Приарбатские, Ржевские, Кокоринские, Молчановки, Серебряный - путаница, тишина, домики в четыре окна... Я шла вечером с одним сослуживцем-старичком, и он все вздыхал: вот здесь церковь была, где я венчался, а сейчас тут трамвайные рельсы, а вот здесь, на площади, где провода, были окна моего лучшего друга, а сейчас там воздух.
      - Вот уж! - сказал Ефремов, и собственный голос показался ему незнакомым. - Вот уж! А я иначе думаю: там моя бабка умирала на тряпье, а сейчас этот дом снесли и школу поставили; тут, в подвале, гвоздильный завод, где мой отец работал по двенадцать часов в сутки, а сейчас на этом месте скверик, где девушки с летчиками гуляют. Ну и очень хорошо! Какой-то странный был Васильев сегодня! Он не понравился, наверное?
      Он говорил громко, как будто ничего не произошло. Когда они подошли к дверям ее дома, он спросил:
      - Я зайду посидеть?
      - Не поздно ли?
      - Нет, не поздно, совсем нет.
      - Мне тоже не хочется отпускать вас: вдруг уже не увижу. - Она открыла дверь своим ключом и шепотом сказала: - Соседи уже спят.
      Они взялись за руки и прошли на цыпочках по полутемному коридору. На стене висел велосипед, поблескивая никелированными частями.
      "Скоро лето", - подумал Ефремов.
      В комнате стояли две кровати, обе одинаково застеленные белыми покрывалами; над одной висела маленькая полка с книгами. На столе лежали газеты, папки дел и раскрытый портфель.
      - Это кровать дочки, она сейчас гостит у моей сестры, - объяснила Екатерина Георгиевна.
      - Как ее зовут?
      - Лена. Она еще ходит в детский сад. - Она подошла к нему и, глядя прямо в глаза, сказала: - Слушай, что это такое? Почему это, ты не знаешь?
      Он смотрел на нее и чувствовал, как неловкость вдруг исчезла. Он был счастлив хорошим, веселым счастьем здорового человека и при ярком белом свете электричества сказал ей просто, без труда, как самому себе:
      - Я тебя люблю, понимаешь? И дочку твою любить буду, и у нас с тобой будут дети. Ты не должна думать, что это так, шуточки. Это, может быть, навсегда.
      - Милый ты мой! Ты мой милый... - медленно проговорила она.
      Утром Екатерина Георгиевна прошлась босиком по комнате, постояла над пустой детской кроватью и жалобно проговорила:
      - Леночка, твоя мама - дура и сошла с ума. - Потом посмотрела на себя в зеркало, нахмурилась, рассмеялась и, откинув со лба волосы, участливо спросила: - Что же это ты, Катя, влюбилась? - И начала плакать. - Я не понимаю, - говорила она, - как можно ждать двенадцать часов; и как хорошо, что женщины работают! Что бы я делала дома весь этот день?
      Но ей не пришлось ждать двенадцати часов. В половине первого к ней на службу приехал Ефремов. Увидев его, она обрадовалась и смутилась, громко сказала:
      - Какими судьбами?
      - Паспорт с тобой? - спросил он.
      - Да. Но зачем это?
      - Едем сейчас в загс.
      Она расхохоталась так громко, что сидевший за соседним столом усатый человек в зеленой гимнастерке перестал писать и тоже рассмеялся.
      - Тебя не отпустят? - спросил Ефремов.
      - Да, конечно, неловко как-то; и спешка зачем такая?
      - Вот этот начальник, что ли, твой? - тихо спросил Ефремов.
      - Заведующий отделом. Я его замещаю.
      Ефремов подошел к человеку в гимнастерке и быстро сказал:
      - Вы позволите товарищу отлучиться на сорок минут? Я уезжаю сегодня вечером в далекую командировку, у нас есть срочное и важное дело. Ну вот, отлично! - сказал он, хоть заведующий не успел еще ответить.
      - Какая командировка? Это ты нарочно? - спросила она спускаясь по лестнице.
      - Нет, я в семь часов уезжаю.
      - Куда? Отчего? Надолго? Почему так внезапно? - спрашивала она, остановившись.
      - Вызывают в Донбасс, очень срочно.
      - А отложить?
      - Отложить?
      Он так удивленно переспросил ее, что она поняла - такая мысль даже не приходила ему в голову.
      Они сели в автомобиль, и ее вдруг рассердило выражение радости на лице Ефремова.
      "Вот сейчас скажу, что ни в какие загсы я не поеду, - подумала она. Дико ведь после всего уехать в тот же день. Это мужской эгоизм. Право же! Как можно? Ведь нужно считаться со мной. И какая-то самоуверенность, а я сразу всему подчиняюсь, как девчонка. Осчастливил. Вот сейчас скажу: либо пусть откажется от поездки, либо никаких расписываний не буду делать".
      - Послушай, - сказала она и посмотрела на него.
      - Что?
      - Нет, это я просто так. Как же я останусь одна?
      И она погладила его по рукаву пальто.
      - Хочешь, вместе поедем?
      - Как можно? А работа?
      Она замолчала. Ей снова хотелось рассердиться, но она не могла и начала ругать себя:
      "Вот все мысли и планы о независимости, спокойной одинокой жизни разлетелись. А кто по ночам плакал, когда Ленка спала? Вообще, тут нельзя думать. О, господи, какая я гусыня!"
      И она снова погладила его по рукаву пальто.
      - Вот здесь станем, - сказал Ефремов шоферу.
      Шофер посмотрел на вывеску у дверей, потом на своих
      пассажиров и усмехнулся.
      - Что, завидно? - спросил Ефремов.
      Шофер, худой человек в военной форме, насмешливо ответил:
      - Вы, может быть, во второй раз? Тогда - завидно.
      Ефремов весело сказал:
      - Вот и врешь! В первый - и последний.
      "Совсем деревенский парень!" - подумала Екатерина Георгиевна.
      В маленькой комнате загса было много народу.
      Какая-то старушка, поглядев на Екатерину Георгиевну, сокрушенно сказала:
      - Ах ты, красавица какая! - и всхлипнула, видно решив, что она разводится.
      - Погляди, - тихо сказала Екатерина Георгиевна, - прямо на лицах написано, кто куда стоит.
      И правда: в похоронной очереди стояли большей частью заплаканные пожилые женщины; детей регистрировали молодые отцы, расписывающиеся были смущены и нарядны, а разводящиеся все, как один, усмехались.
      В этой маленькой душной комнате люди совершали самые основные дела жизни, и разговоры здесь шли серьезные, грустные - уж очень невелико было расстояние от стола, у которого жизнь встречала новорожденных, до стола, где провожали ушедших.
      Какой-то старик заговорил с Ефремовым, и Екатерина Георгиевна, восхищаясь, смотрела, как серьезно Ефремов отвечал.
      - Да что вы, гражданин, с ним говорите, с бесстыжим анафемом, вмешалась старушка, вздыхавшая о красоте Екатерины Георгиевны. - Вы его лучше спросите, как он дочерям своим в глаза посмотрит? Двое внуков уже. У-у-у, ты! - и она топнула на старика ногой.
      Должно быть, оттого, что большинство людей, говоря о разводах, вздыхали и сокрушенно качали головами, Екатерина Георгиевна особенно нетерпеливо глядела на медленно приближающуюся к столу очередь. И все, что происходило в ее душе, здесь, в этой маленькой комнате, уже не казалось ей сложным и таинственным, а сразу сделалось простым, ясным и необходимым.
      Наконец девица с пухлым лицом записала их фамилии в книгу и, тряхнув челкой, сказала:
      - Три рубля.
      - Давай пополам, - предложила Екатерина Георгиевна, и каждый из них положил рублевую бумажку и полтинник мелочью.
      Они вышли из загса под руку, серьезные и молчаливые. Шофер стоял подле машины.
      - Пожелаю вам счастья! - сказал он.
      Екатерина Георгиевна вдруг почувствовала, как сладко сжалось ее сердце, и на глазах у нее выступили слезы.
      IV
      В купе мягкого вагона, кроме Ефремова, сидели три человека: один высокий, с суровым профилем Амундсена и с детским, слабым подбородком; второй - широкоскулый молодой человек, на ремне у него болтался фотографический аппарат; третий - небритый, страдавший одышкой.
      Все трое ехали по одному делу; из их разговора Ефремов понял, что высокий - режиссер кино, скуластый - оператор, а небритый - писатель, автор сценария, по которому режиссер с оператором должны были снимать картину о Донбассе.
      Они тотчас же открыли чемоданы и выставили на стол большое количество бутылок пива. Часть бутылок не поместилась на столе, и скуластый оператор, которого называли Мортирыч, положил их в сетку над головой.
      - Товарищ, пивка? - предложил Ефремову режиссер и, увидев, что Ефремов хочет отказаться, живо добавил: - Нет, нет! Прошу вас, пожалуйста!
      - Ладно! - сказал Ефремов. - Тут у меня закуска есть, не знаю только что: жена прямо к поезду привезла.
      Попутчики почему-то не ахнули, узнав, что Ефремов женат. Это его удивило и немного обидело. Писатель выпил залпом стакан и сказал:
      - Пиво холодное, в вагоне холодно, за окном холод... - Он посмотрел в окно, на поле, покрытое снегом, на тонкие деревья, колеблемые от самой земли до ветвей сильным ветром, и сказал: - Вот, кажется, из того леска выбежит лисица, а за ней выедет всадник в меховой шапке, доезжачий Ивана Грозного, затрубит протяжно в рог... Все поглядели в окно.
      - Да, слабо топят, черти! - сказал Мортирыч и, смеясь, добавил: - И почему вы, Андрей Петрович, не написали сценарий из сухумской жизни? Там в апреле красота.
      - Недоучел климатический фактор, старик, - сказал режиссер, - но я не жалею. Железное сердце страны! Ленты именно нужно вертеть про главное уголь, сталь, хлеб.
      - Жизнь, смерть, любовь, - добавил писатель.
      - Да, за жизнь людей, - согласился режиссер. - Человека интересует человек. Законный интерес. Хорошая лента должна идти в глубину: покажите настоящий характер, сумейте передать простое чувство - вот задача.
      - А кто орал про конфликты, драматические узлы, сценические ситуации? - спросил писатель.
      - Я - до вчерашнего дня. Сегодня ночью я все понял. Сюжет чеховской "Степи" в том, как мальчика везли в школу учиться, а он в дороге простудился и заболел насморком. А под этим сюжетом - жизнь России, философия и печаль бренного бытия. Вот так нужно работать!
      - Да! Это - настоящее искусство, - сказал писатель.
      - В ваших словах много правоты, - сказал Мортирыч, - вот только как мы с гостиницей устроимся: обязательно съезд какой-нибудь в Сталине.
      - Съезд ударников угля, - подтвердил Ефремов.
      - Ну, что ты скажешь! - проговорил Мортирыч. - Надо было бронировать из Москвы.
      - А я уже отвык от всего этого, - вздохнул режиссер. - Сознаюсь: в последний раз выезжал из Москвы шесть лет тому назад.
      - Ого! А я вот езжу много, - сказал писатель и, потерев руки, добавил: - Слушайте, в вагоне-то прохладно, надо будет попросить у проводника два одеяла.
      Ефремов взобрался на верхний диван.
      "Сколько интересного народа на свете! - думал он, глядя на красивый профиль режиссера. И парень, видно, неглупый, и наружность у него настоящая. Могла б Катя влюбиться в такого? Квартиру нужно, заводской дом, кажется, к осени достроят. Мебель нужно, трельяжи. Печально с Васильевым расставаться. Шутка сказать - Васильев! Или уговорить его переехать вместе с нами? Да, наверное, могла б влюбиться в режиссера. Интересно, что Васильев ответит на письмо? Вот ахнет! И почему отказываться от ленинградской аппаратуры? Эта колонка дает почти теоретический выход".
      Вдруг он подумал, что целую неделю не увидит Екатерины Георгиевны, захотел вспомнить ее лицо, голос - и не мог.
      - Ох ты! - громко, почти испуганно сказал он и приложил руку к холодному стеклу, потом к груди.
      Чувство тоски охватило его, ему мучительно захотелось вернуться. Ведь отъехали не больше пятидесяти километров - может быть, соскочить на ходу? За ночь он бы мог дойти до Москвы.
      Он привстал, - проводник стелил нижние постели, попутчики курили в коридоре.
      Только сейчас он по-настоящему понял, что произошло. Видеть ее, видеть, говорить с нею. Он задохнулся, точно ему нечем было дышать...
      Ночью он беспокойно спал, часто просыпался и глядел через стекло, залепленное мокрым снегом. Его огорчало, что поезд все шел и шел, удалялся от Москвы, шел быстро; внизу тревожно позванивали пустые бутылки.
      Утром он проснулся и отдернул занавеску. Поезд стоял. Он увидел молодую, зеленую траву, украинские хаты с мраморно-белыми стенами, освещенными солнцем; босые дети бегали вдоль поезда, поднимая к окнам кувшины с молоком, покрытым толстой шоколадной коркой. Он взглянул вверх и зажмурился, - солнце весны сияло на всем огромном просторе светлого неба.
      Он широко осклабился, точно заглатывая весну, тепло, свет, подтянулся к стеклу, уперся в него лбом: оно было теплым. Окна верхнего этажа станционного здания были открыты настежь: молодая женщина, склонив голову, расчесывала волосы и поглядывала на пассажиров из темной, казавшейся прохладной комнаты.
      Вскоре поезд тронулся. Попутчики внизу восхищались весной и теплом; режиссер то и дело, волнуясь, говорил:
      - Тракторы! тракторы! Глядите: тракторы! А вот керосиновые цистерны... грузовик... Ради бога, посмотрите: какие-то башни, а там провода уходят в поле... Что происходит в этой изумительной стране! - вкрадчиво, точно убеждая кого-то, говорил он. - Это, знаете... - Он закрыл глаза и пошевелил пальцами: - Это миллиарды, триллионы пудов тяжелой, страшной земли поднялись в воздух и сделали огромный прыжок, вместе с людьми, домами, садами прянули на пять веков вперед...
      - А доезжачего и лисицы там не видно? - насмешливо глядя на писателя, спросил Ефремов.
      А поезд все шел, по весенним полям, под весенним солнцем.
      Ефремов раскрыл портфель и начал читать бумаги - полугодовой отчет донбассовского завода. Некоторые цифры восхищали его, другие вызывали недоумение. Со стороны могло показаться, что он читает письмо, полное неожиданных, веселых и неприятных новостей, а не отчет, на три четверти состоящий из цифр.
      Вдруг над головой его раздался треск, теплые капли брызнули ему в лицо, залили бумагу.
      Внизу захохотали. Мортирыч крикнул:
      - Скорей, скорей, спасайтесь!
      Оказывается, что из лежавшей на сетке бутылки выскочила пробка: оранжевое пиво, блестя на солнце, текло на пол, и рыжая пена, треща, лезла из зеленого бутылочного горлышка.
      - Весна, пиво бродит, - сказал Ефремов, вытирая лицо и с удовольствием вдыхая хмельной запах.
      - "Когда цветет виноград, играет старое вино", - есть такой роман у Шпильгагена, - сказал писатель.
      - "Le vin est tire, il faut le boire" 1, - есть такая французская поговорка, - сказал режиссер.
      1 Вино откупорено - его надо пить.
      Мортирыч снял сверху полупустую бутылку.
      - Давайте мы его, бунтовщика, без стакана, - и приложился к бутылке.
      Ефремову захотелось, чтобы Екатерина Георгиевна сидела здесь рядом, щурясь от солнца, глядя в окно, слушая шутки режиссера, и он снова, как вечером, почувствовал тоску по ней.
      Основа... Змиев... Балаклея... Святогорск. К пяти часам они подъехали к Красному Лиману.
      - Ну, вот он, Донбасс! - сказал писатель. - Кончилось царство травы и деревьев. Здесь начинается страна дыма, угля, стали.
      - Ну, какой же это Донбасс?! - сказал Ефремов. - Бассейн с Краматорской, а здесь еще Славянск, курорт.
      Но и в Донбассе продолжалась весна.
      Земля была вскопана. Заходящее солнце освещало ее спокойным, желтым светом. Казалось, что мир облит прозрачным медом. Рабочие в черных и синих комбинезонах, белоголовые ребята, женщины - все копали землю, строили изгороди, сажали семена. Обнаженные ноги женщин казались молочно-белыми на фоне жирной, черной земли. Огороды были всюду - они смело зеленели у огромных заводских зданий, полных темного огня, они вползали между домиками поселков; часто густой, черный дым из заводских труб застилал землю, и казалось, что земля клубится, движется...
      - Какая сила! - говорил режиссер. - Дым, железо, и тут же рядом женщина, светлая зелень и мужья, только что вышедшие из огня.
      - Да, боюсь только, что дым сожрет эту зелень, - сказал писатель.
      - Нет, зачем? - возразил Ефремов. - Пишут, что за границей дымовые газы отводят в парники и получают богатые урожаи. Дым - ведь это углерод: из него строятся растения.
      - Ах, черт! Цветы из дыма - это красиво.
      - Да, цветы из дыма, - повторил Ефремов. - Таких примеров много можно подобрать. Чего, кажется, гаже - трупное сало? А из него динамит можно сделать. Как загремит, во славу жизни!
      И он огорчился, что сказал интересное, а жены не было, чтобы послушать.
      Они приехали в Сталине поздно вечером. Дрожащие огни рудников сияли как скопления звезд, фонари далеких шахт смутно белели молочными туманностями.
      Перед вокзалом на круглой площади стояли машины. Ефремов обошел их, и один из шоферов, молодой парень, помахал перчаткой и радостно, точно родственнику, закричал:
      - Сюда, сюда!..
      В прошлогоднюю поездку этот парень возил Ефремова в пароконной пролетке.
      Он сел в машину рядом с шофером, с удовольствием прижался спиной к прохладной подушке. В длинной очереди к автобусу он вдруг увидел своих попутчиков и предложил их подвезти в город.
      Они всю дорогу ругали каких-то людей, все перепутавших и забывших, и были так огорчены, что даже не посмотрели на величественные темные терриконы Ветковского рудника, на гирлянды огней Смоляниновской шахты, на огромное зарево над металлургическим заводом... Вскоре они въехали в город, и прохладный степной ветер сразу исчез, а воздух сделался теплым, почти душным, как летом.
      Подъехав к гостинице, Ефремов спросил шофера:
      - Как там: начальство еще на заводе?
      - А где им быть? - рассмеялся шофер.
      - Тогда подождите пятнадцать минут, я вместе с вами поеду.
      Он спросил у дежурного ключ от заказанного для него заводом номера и поднялся на второй этаж. Войдя в комнату, он посмотрел на кровать, застеленную свежим бельем, на откинутое мягкое ухо одеяла и сокрушенно сказал:
      - Надо в Москву спешить, товарищ.
      Ефремов разделся, осмотрел свои голые ноги и ужаснулся тому, что они волосатые. Никогда он не замечал, что его ноги так некрасивы.
      "Что делать? - подумал он. - Мазаться дымящей серной кислотой?"
      В комнате было очень тихо, все предметы крепко стояли на своих местах, и от этого кружилась голова. Вот, казалось, снова застучат колеса, задребезжат бутылки в сетке, стакан поползет со стола.
      Вода в умывальнике была свежей, ледяной. Он долго мылся, было приятно обливать перегретое, потное тело. От холодной воды у него вдруг застучали зубы. Потом, когда он вытерся и надел свежую сорочку, захотелось спать. Он оделся, взял портфель и пошел к двери.
      Внизу, возле девицы-портье, дремали на чемоданах писатель и режиссер, а Мортирыч басом говорил в телефон:
      - Ответственный дежурный обкома... с вами говорит личный секретарь писателя Ковылина... Ну да, конечно, московская группа... Сидим на чемоданах. Вот спасибо, товарищ. Он ведь совершенно измучен дорогой. Эй, дежурная товарищ! Пожалуйте! - весело сказал он. - Вас из обкома просят к телефону.
      Ефремов вышел на улицу; шофер и два красноармейца сидели на ступеньках, грызли семечки, а перед ними стояла молодая женщина и сердито говорила:
      - Тьфу на вас, Миша! А еще партейный - и такие слова! Вот я вашей жене скажу.
      - Ну и скажи, в чем дело! - задорно отвечал шофер, а красноармейцы с восторженным выражением смотрели на него.
      - Что ж, товарищ Миша, поедем? - спросил Ефремов.
      - Ну и что: поедем! - задорно, точно споря, сказал Миша и поднялся.
      Они проехали мимо белых лабазов, освещенных электричеством.
      - Вы думаете, дорога как в прошлом году? - сказал шофер. - К нам шоссе прошло - в самый завод.
      - Ну, а вообще что? Как живется? - спросил Ефремов.
      - Вот, пожалуйста! - ответил шофер. - Просто скажу тебе: подумаю иногда про жизнь - и смешно делается. Верно, смешно! Мы с отцом в Донбасс пришли, я еще маленький был; ночью на станцию приехали, я, как посмотрел на завод, заголосил: "Пожар! Небо горит!" Ей-богу! И вот как испугался - и ни в какую: шахты боюсь, завода боюсь, даже не подхожу. Определился на конный двор, состоял там, ну, просто сказать, кучером, а сейчас вот, сам видишь.
      Ефремов все поглядывал по сторонам: великая сила завода и шахт чувствовалась во всем - и мощный гул воздуходувок, и зарево, охватившее добрую половину огромного степного неба, и рев паровозов, и яркие дуговые фонари, и голубые, пугающие вспышки автогенных аппаратов, и даже воздух, весь пропитанный острым, волнующим запахом гашеного кокса, - все свидетельствовало о работе многих тысяч сильных людей.
      - Да, товарищ Миша, - сказал Ефремов и рассмеялся: - А я вот, знаешь, позавчера женился.
      - Ну? Верно? - испуганно произнес шофер и даже затормозил машину.
      Ефремову понравилось, что шофер так горячо отнесся к важному для него событию.
      Площадь перед заводом была ярко освещена. Ефремов вошел в комнату коменданта и сел у стола. Пока дежурный звонил по телефону, проверял документы, выписывал пропуск, Ефремов прислушивался, как где-то совсем рядом шумел, вздыхал, тяжело шевелился завод.
      Наконец он прошел на внутренний двор, оглядел многоэтажную громаду коксовых батарей и вошел в цех. Стены, изразцовый пол - все было бело, ярко освещено электричеством.
      В цехе была тишина. Только возле поблескивавших аппаратов ходил человек в синем халате, поглядывая на дрожащие стрелки индикаторов.
      Ефремов прошел в маленькую комнату со стеклянной стеной, выходившей в цех; там за столом сидели три человека в халатах, словно кудесники, жрецы чудесной науки химии. Они подняли головы - у всех троих, точно у братьев, были курносые русские лица и круглые голубые глаза. Сидевший посередине громко чихнул и засмеялся:
      - А, вот она, Москва!
      - Здравствуйте, товарищи! Что ж это вы, а? - сразу раздражаясь, сказал Ефремов и пожал руки сидевшим. - Я просто не верю, что ваша записка была объективной.
      - Вот она, Москва какая! - сказал сидевший посредине. - Вы раньше садитесь.
      - Да, Москва сердится, - сказал второй.
      - Москва, Москва... - хрипло сказал третий и показал Ефремову горсть маленьких золотых луковиц. - Видишь, завтра сажать у себя в огороде буду.
      Халат его распахнулся, и Ефремов увидел на светлом пиджаке два ордена. Это был директор завода.
      Глядя на круглые, тяжелые ордена Красного Знамени, Ефремов сердито и упрямо сказал:
      - Москва, Москва, а записка-то все-таки необъективная.
      Они начали спорить, потом пошли в цех, потом перешли к директору в кабинет. Все они, казалось, хотели одного, но у каждого было свое мнение.
      - Можно, можно, товарищи, ваши мощности позволяют, - говорил Ефремов. - Тут ведь расчет простой очень, даже немного остроумный, арифметический: могу вам в пять минут все доказать.
      Он усмехался, был спокоен и действительно доказал то, что хотел, хриплый директор удивился, а главный инженер сердито сказал:
      - Я свою точку зрения докладывал в наркомате.
      Ефремов уехал с завода поздно ночью и, подъезжая
      к городу, почувствовал, что очень голоден.
      Дежурный в гостинице сказал ему, что ресторан еще открыт, и Ефремов спустился в просторный сводчатый подвал.
      - Эй, милый друг, давайте сюда! - окликнул его знакомый голос.
      За столом сидели попутчики. Ефремов подсел к ним и заказал официанту свиную отбивную и пива.
      - Вы вообще до скольких? - спросил он.
      - До полтретьего даже, хозяева со слета после двенадцати приходят пиво пить, - ответил официант.
      - Смотрите, смотрите! - сказал режиссер, показывая рукой на большую группу людей, вошедших в зал.
      Официанты забегали, неся высокие большие кружки, увенчанные шевелящимися холмами пены. Пришедшие были различно одеты, они были разного роста, одни - лохматые, другие - бритоголовые, но у всех у них было какое-то общее выражение в спокойных темных лицах, в уверенных, громких голосах. И когда кто-нибудь из них в разговоре ударял ладонью по столу, тяжелые пивные кружки дребезжали.
      Сидевшие за соседним столом смеялись над одним из товарищей, которому на заседании председатель треста подал насмешливую реплику.
      - Ну что ж, Поруков, - спрашивали с другого конца зала, - а ты ему не срезал?
      Порукова, видно, не очень трогало происшедшее. Отодвигая дыханием пену, он пил пиво и поглядывал поверх стеклянного обода кружки спокойными и насмешливыми глазами.
      - Да, народище! - негромко сказал писатель. - Такой вот Алеша Попович - Поруков хлопнет тебя кулаком, и душа сразу расстанется с телом.
      Ефремов повернулся к соседям и спросил:
      - Что же это, товарищ Поруков, было? Расскажите!
      Он подсел к шахтерам, и они оживленно заговорили об угле, огородах, врубовых. Он расспрашивал, хорошо ли работают женщины под землей. "Вполне хорошо", - говорили соседи. И Ефремов был очень доволен, что женщины работали хорошо.
      Когда официант принес ему котлету, он снова вернулся к попутчикам.
      - Что, друзей старых встретил? - спросил Мортирыч.
      - Нет, я их впервые вижу, - ответил Ефремов. - На редкость хорошие парни.
      Голоса людей становились все громче, все быстрее, бегали официанты, все гуще делался голубой туман над головами сидевших, лампа потускнела и, точно луна, ушла в облака. И вдруг сделалось тихо, все лица повернулись к двери. Под каменной аркой стоял курчавый широкоплечий человек, с очень широким, молодым лицом, с широким, низким лбом.
      - Никита, сюда иди... сюда! - закричали с разных сторон.
      Человек неторопливо шел, ловко продвигая свое большое тело между стульями и столами, пожимал огромной рукой десятки рук. Верно, так же уверенно и неторопливо он, полуголый, потный и черный, протискивался между тесными стойками в глубоком угольном забое.
      Музыканты встали со своих мест и, провожая вошедшего глазами, заиграли марш. Все подняли кружки.
      - Да, вот этот человек работает лучше всех! - задумчиво проговорил писатель. - Подумать только: первый рабочий в огромной рабочей стране!
      - Рубенс! Рубенс! - сказал режиссер. - Только Рубенс, певец человеческой мощи, должен снимать ленту в Донбассе. Теперь-то я понял все. Это гармония силы! Вот все эти люди веками создавали великую мощь человечества. Они "владеть землей имеют право", и они ею завладели.
      - Верно, товарищ! - сказал Ефремов и подумал: "А не зря деньги получают художественные ребята".
      Ему было хорошо: он чувствовал себя победителем, эта весна была его весной, черт возьми! Он женился в первый месяц первой весны, весны, охватившей всю его страну. И ему казалось, что заводы так велики, и солнце так ярко светит, и так хорошо горьковатое пиво, все хорошо - оттого, что он, Ефремов, счастлив.
      - Взгляните-ка, - сказал режиссер, - вот вам совсем неожиданное явление: хилый провизор, мастер клистиров и глистогонных средств, вошел в храм силы.
      Ефремов посмотрел и радостно расхохотался.
      - Гольдберг Миша! Гольдберг! - закричал он.
      Маленький, тощий человек оглянулся и замахал руками. Режиссер с удивлением смотрел, как человек шел к их столу. Все, оказывается, знали его.
      - Сюда садись, сюда! - говорили со всех сторон.
      - Что ж, мы с тобой каждый день будем встречаться? - спросил Гольдберг, подойдя к товарищу.
      - Выходит, да! А ты, брат, за этот месяц совсем какой-то зеленый стал.
      - Работы порядочно: я ведь теперь и управляющий, и главный инженер.
      - Ну, а вот товарищ думал, что ты провизор.
      - Провизор? - Гольдберг весело посмотрел на режиссера. - Вы почти угадали: мой отец был провизором.
      Режиссер улыбнулся и поклонился, прижав ладонь к груди.
      Они выпили по кружке пива и поднялись наверх. В темном коридоре Гольдберг споткнулся, сердито сказал:
      - Ну-ну, в шахте никогда не спотыкался, а здесь второй раз уже - гроб какой-то. И крысы здесь. Ты вот к нам на рудник приезжай, мы гостиницу построили! Сосной пахнет.
      Они вошли в комнату. Ефремов распахнул окно.
      - Ну что, надолго в наши края? Нового ничего? - спросил Гольдберг.
      - Женился.
      - Ты? Ну да?
      - Ей-богу! Вчера или позавчера, вернее.
      - А Васильев что?
      - Что? Ничего.
      - Что ты говоришь? Ну и как, что? - Гольдберг подошел к Ефремову и посмотрел ему в лицо: - Значит, не поедешь со мной? Спешишь обратно?