Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

ModernLib.Net / Отечественная проза / Гроссман Василий Семёнович / Несколько печальных дней (Повести и рассказы) - Чтение (стр. 9)
Автор: Гроссман Василий Семёнович
Жанр: Отечественная проза

 

 


А? Ведь это будет мировой номер! - Он перегнулся чрез стол и дернул индуса за рукав. - А? Николай Николаевич! - весело крикнул он. - Вы знаете, что мы сделали за полтора года? Прошли от Киева до Варшавы, уверяю вас. Когда я пришел на фабрику, - вы мне, конечно, не поверите, - глину привозили из Германии! Факт! Если чего не хватает, главный инженер пишет директору рапорт: "Через десять дней останавливается производство" - и сидит, страшно доволен: отогнал от себя зайца! Достали - хорошо! Не достали - тоже хорошо! Виргинский можжевельник? А ольха, липа вас не устраивает, а? Вот, пожалуйста, попробуйте, товарищи, рецептурка - химические карандаши на ленинградском метил-виолете. Пишут? Слава богу! Потом мы взялись за всю эту экзотику. Южноамериканские смолы и камеди? Это была работа! Мастера кричали, как новорожденные, день и ночь, технорук копал под лабораторию целый радиус метро. В конце концов Охтенский завод дает прекрасные искусственные смолы. Теперь мы внедрим сибирский графит, а? Зачем нам цейлонский?
      Он поднялся и побежал вдоль стены своего кабинета, тыча пальцами в схемы технологического процесса.
      - Подождите, осенью мы выгоним аравийскую камедь. Знаете, какая имеется мысль? Заменить ее просто пшеничной мукой. - И Кругляк расхохотался.
      Потом он подошел к новому химику вплотную и, заглянув ему в глаза, сказал:
      - Вы сами видите наш карандаш, это не сахар, но пусть, как говорили мои предки, я не дождусь видеть своих детей в социалистическом раю, если через три года советский карандаш не будет смеяться над немецким. - Он наклонился и горячим шепотом сказал в ухо индусу: - Слушайте, я ведь вижу: вы самый замечательный парень! Давайте поднимать это дело вместе.
      О чем думал новый химик? Он поставил ноги на пол, он серьезно кивнул головой.
      Кругляк снял с гвоздя полотенце, вытер лицо, и полотенце потемнело от влаги, точно он вытирался после умывания.
      - Знаете что? - сказал он. - Давайте поедем в Парк культуры, доедем до Бородинского моста, сядем на речной трамвай, получится очень здорово. Правда, я условился встретиться в семь часов с одной Людмилочкой, но революция от этого не пострадает. Я ей завтра позвоню, что меня вызвали в Наркомлегпром.
      Когда они вышли из проходной будки, Кругляк взял нового химика под руку.
      Прохожие оглядывались на них, и Кругляку это нравилось. Он, смеясь, говорил:
      - Люди думают, что вы так загорели на Воробьевке. - Он предложил пообедать в парке и начал жаловаться на свой аппетит. - Мне всегда хочется кушать, - говорил он. - Утром я не завтракаю, а вечером не ужинаю, - лень возиться, холостяк! Приходится съедать три обеда на фабрике-кухне. Митницкая и Колесниченко обедают дома, я пользуюсь их карточками. Три супа, три вторых, три киселя - можно жить. - Он толкнул своего спутника в бок и сказал: - Смотрите, смотрите, что за фигура! Вот это ноги! Прямо на сельскохозяйственную выставку. - Потом он стал высчитывать свой бюджет: Три обеда обходятся восемь рублей в день, вот вам уже двести сорок; папиросы - тридцать; бритье - пятнадцать, я дома не люблю; папаше - он живет у старшей сестры - шестьдесят. Сколько? Уже триста сорок пять. А получаю я четыреста семьдесят пять. Заем, союз, - на мою молодость остается рублей восемьдесят. Ну, конечно, премии. Примерно три месячных жалованья в год. Но все это расходится неизвестно куда. Вот второй год хочу себе сшить настоящий костюм, и ничего не получается.
      Подходя к Бородинскому мосту, они увидели толпу, собравшуюся у края тротуара. Оказалось, что заблудилась девочка. Перед ней на корточках сидел милиционер и, стараясь говорить женским голосом, спрашивал, как фамилия ее мамы.
      - Ой, не могу видеть, когда дети плачут! - сказал Кругляк.
      Какая-то девушка в белом платье, поднимаясь на цыпочки, старалась заглянуть через плечи стоявших.
      - Что случилось? - спрашивала она. - Молодой, старый? Трамваем переехало?
      - П-а-п-а-л-а-м! - крикнул Кругляк и махнул рукой.
      - Нет, серьезно: что случилось? - спросила девушка.
      - Ничего особенного! Я хочу с вами познакомиться, - сказал он и расхохотался.
      Девушка тоже рассмеялась, покачала головой и ушла.
      - Типичная валдайская девственница, - сказал Кругляк, и они пошли к пристани садиться на речной трамвай.
      Они ехали на катере мимо окутанного дымом завода, проехали мимо домиков Потылихи, и только когда вода сделалась темной от отражавшихся в ней высоких деревьев на Ленинских горах, стало немного прохладней и почувствовалась сырость воды и свежесть воздуха,
      - Дыши, дыши! - говорил себе Кругляк. - Делай га, га! - Он радовался, вертелся, подбегал к борту. - А мне казалось, что лучшего места, чем наша фабрика, нет на свете, - говорил он.
      Новому химику тоже понравилась местность, мимо которой они проезжали. Ему нравилась многоликость этого города, этот хаос маленьких домишек, садиков, нелепых переулков, из которого проступали площади и широкие проспекты новой столицы. Город лежал как глыба камня, которая постепенно освобождала скрытую в ней статую. И теперь, глядя на рабочих, строивших каменную набережную, он думал, что вся эта огромная страна высвобождает из-под строительных лесов свою величественную, мускулистую фигуру.
      И еще, глядя на реку, он думал о других берегах, низких и болотистых, в которых бежала желтая и горячая, как живое существо, вода.
      Выйдя на берег, они стали в очередь за морсом. Кругляк, смеясь и хлопая Николая Николаевича по плечу, выпил подряд пять стаканов. Стоявшие за ним начали сердиться, и какой-то военный, державший под руку девицу с таким серьезным видом, точно девица была отлита из стекла, крикнул:
      - Послушайте, вы что хотите - мировой рекорд устанавливать? Люди пить хотят.
      - Je ne comprends pas, - сказал Кругляк. - Я американский турист, - и все стоявшие возле будки рассмеялись.
      Кругляк нашел, что парк с прошлого года стал чем-то хуже, а Николаю Николаевичу все очень понравилось, правда - не было американских гор.
      Индуса, однако, смущало, что Кругляк все время заговаривал с незнакомыми женщинами. С одной малорослой девушкой в очень длинном голубом платье и в белом берете, стоявшем над челкой под углом в сорок пять градусов, он даже ходил под руку и, прощаясь, записал ей на бумажку номер телефона и подарил карандаш с красной головкой.
      Когда они выходили из парка, Кругляк торжественно поклялся, что больше не будет ездить на фабрику в выходные дни и что восемнадцатого утром приедет в парк прыгать с парашютной вышки.
      - Я бы сейчас тоже мог прыгнуть, - сказал он, - но после трех обедов это опасно. Первый прыжок нужно делать натощак.
      VI
      Наутро начались работы по замене цейлонского графита. Нюра пошла с бумажками к заведующим цехами, техноруку, коммерческому директору. Рамонов тащил в цех глину и нужную аппаратуру. Кругляк, опередив главбуха, выпросил у Квочина легковую машину, и Петров, "тот, который заикается", поехал в Институт прикладной минералогии за графитом.
      Главбух кричал, что не привезет денег и фабрика останется без зарплаты, а Кругляк, с интересом поглядывая на него, говорил по телефону:
      - Это ты, Сокольский? Да, да - Кругляк. Я только что послал к вам лаборанта. Вот, вот! Карандашей? Я послал, он передаст. Конечно, и два чертежных. Куда? На Игарку? Здорово! Зайди под выходной, обещал Крюков зайти, я его встретил в Наркомтяже. Ничего, женился, где-то в Горьком. Ну-ну, приходи, со своей закуской только. Так смотри же, не меньше чем пятьдесят кило. - Он повесил трубку и сказал главбуху: - Слушайте: единственный человек на фабрике, с которым я боюсь ссориться,- это вы. Но что делать?
      И пока главбух собирался ему ответить, он ушел в цех.
      - Нет свободной шаровой мельницы? - говорил он мастеру. - А это что? Нуждается в ремонте? Каком? Ну, это пустяки!
      И он пошел к главному механику.
      - На полчаса слесаря, - убеждал Кругляк механика, - что, в плановом порядке? Хорошее дело, ждать две недели! Тут работы на двадцать минут. - И, зная упрямство Нониуса, Кругляк сказал: - Я слыхал, вы уходите в отпуск? Ну, знаете, будь я директором, я бы вас не отпустил.
      - Почему? - подозрительно спросил главный механик.
      - Кроме шуток! Ведь ваш отдел - сердце фабрики, а вы - мозг своего отдела, - сказал Кругляк и прижал руки к груди.
      И главный механик выписал наряд.
      Новый химик перешел работать в цех.
      Он любил составлять рецептуры в заваленном ящиками и мешками цеховом складе сырья. Здесь воздух был душный и теплый. Чего только не было на этом складе и чем только не пахнул здесь воздух! Парафин, воск, саломас, глина, тальк, метил-виолет, сухие лаки, наполнители, милори, каолин. Но здесь уже не было нравившихся ему смол и камедей: все это было загнано Кругляком в коробочки с образцами.
      Вся левая стена склада была заставлена маленькими пузатенькими бочонками с английскими надписями. Новый химик сразу узнал эти бочонки. Он видел, как их наполнили графитом, как их грузили на платформы, как громадный кран осторожно переносил их над зеленой, как трава, водой и опускал в трюм желтопузого парохода. И какое-то несказанное удовольствие испытывал он, сидя над открытым бочонком и пропуская меж пальцев тяжелую струю графитного порошка. Графит был теплый и такой мягкий, что, казалось, облизывал руку ласковым языком. Стоило его потереть меж пальцев, и пальцы становились стального цвета, блестели, как зеркало, делались скользкими и гладкими.
      И в свободные от работы минуты он запускал руку по локоть в бочонок с графитом, перебирал его, пока пальцы не касались шершавого дерева. Зачем он это делал? Он и сам не знал.
      Часто в цех приходил Кругляк и говорил:
      - Ну как? - и, не дожидаясь ответа, сам отвечал: - Все в порядке, я уже видел. Скоро пустим шихту на фильтр-пресса. - Он волновался, подозрительно нюхая графит, сердито говорил: - Ой, помол, помол!
      В выходной день он так и не поехал прыгать натощак с парашютной вышки, а просидел до вечера в лаборатории, составляя длинные письма тресту Уралграфиткорунд и заводу. Он просил улучшить размол графита, чтобы "по крайней мере восемьдесят процентов проходило через шелковое сито с десятью тысячами отверстий на квадратный сантиметр".
      Действительно, сибирский графит был очень крупный, легко можно было рассмотреть отдельные листочки, из которых он состоял.
      Патрикеев, щупая графит, пожимал плечами, делал круглые глаза и, переглядываясь с мастерами, смеялся так, точно у него во рту была деревянная коробочка, в которой прыгал камешек. На Кругляка он смотрел дружелюбно и снисходительно, покачивая головой и улыбаясь.
      - Под вашу личную ответственность, милейший Борис Абрамович, - говорил он, - под вашу личную ответственность на нас двигается с Урала сто тонн этой прелести.
      Кругляк велел остановить на десять минут шаровую мельницу и, опечатав отверстие барабана фабричной печатью, сказал новому химику:
      - Днем он смеется, но откуда я знаю, что он делает ночью?
      Работавшие в цехе чувствовали какое-то напряжение, глядя на размеренно вращающийся барабан с болтавшимися вокруг сургучной печати ленточками. А новый химик все больше времени проводил на складе; там он поставил себе маленький столик и занимался ситовым анализом различных образцов графита. На складе, кроме него, был только один человек: рабочий, весовщик Горшечкин, шестидесятилетний лобастый старик, с большой головой, большим носом, большим беззубым ртом, большими ушами. Горшечкин был самым веселым человеком на фабрике, говорил он только рифмами. Когда на склад входил рабочий и, вытирая пот, жаловался:
      - Ох, Горшечкин, и жарко! - тот подмигивал и отвечал:
      - А мне не жалко.
      Когда девушка-работница, смеясь, сказала ему:
      - Что ты, товарищ Горшечкин, в таких валенках ходишь? Некрасиво! - он ответил ей:
      - Некрасиво, зато спасибо.
      С новым химиком он говорил много и охотно, рассказывая ему массу всяких историй, и каждый раз, когда индус, уходя с фабрики, церемонно пожимая ему руку, четко выговаривал:
      - Товарищ Горшечкин, прощайте! - Горшечкин, радостно, улыбаясь во всю ширь лица, отвечал:
      - Не стращайте!
      Иногда новый химик приходил в лабораторию, его встречали шумно, точно он приезжал издалека.
      Особенно почему-то радовались оба Петрова. А Нюра начинала волноваться и снова мыть только что вымытые стаканы, колбы и воронки, от растерянности бросала в раковину недокуренную папиросу. И он привык, сам того не замечая, к фабрике, к желтолицему Квочину, к секретарю ячейки Кожину, каждый день шепотом, точно у больного, спрашивающего:
      - Ну, как твои дела, товарищ Николай Николаевич?
      Привык к лаборантам, к веселому старику Горшечкину, к Нюре Орловой, к Кругляку.
      Он уже однажды повздорил с мастером Горяченко, не хотевшим пропускать пробу через мешалку, и пошел с ним к Патрикееву. Патрикеев начал было вертеться и шутить, но индус закричал резким, как у птицы, голосом, а глаза его стали вдруг так страшны, что Патрикееву показалось - вот-вот новый химик его хватит чем-нибудь тяжелым.
      Иногда он сидел в курилке с рабочими и слушал, о чем они говорят; по глазам его было видно, что он вслушивается внимательно в каждое слово, не думая в это время ни о чем другом. И только когда в цеховом складе он подходил к бочонкам графита, с ним начинало твориться неладное. Горшечкин это давно уже заметил. Николай Николаевич задумывался, отвечал невпопад, а большей частью и вовсе не отвечал. И Горшечкин все думал: отчего это Николай Николаевич дуреет?
      Шихту выгрузили из мельницы, и Кругляк вместе с индусом ревниво ходил вокруг нее, сердился, когда кто-нибудь подходил к ней слишком близко, точно в темном чане болтал ножками младенец.
      В тот день, когда шихту пропустили через вальцы и мешалку и, наконец, торжественно загрузили в патрон масляного пресса, чтобы отжать нить графитного стержня, Кругляк ни разу не пошел на фабрику-кухню.
      - Ну как? - задыхаясь, спросил он у работницы, клавшей нить на длинный лоток.
      Старуха, работая быстрыми темными пальцами, поглядела на индуса, сидящего перед ней на корточках, на жадные глаза Кругляка и улыбнулась той улыбкой, которой могут улыбаться только старухи-работницы, - улыбкой, которую не следует описывать потому, что ничего не выйдет из такого описания.
      - Хороший товар, крепкий! - негромко сказала она. Кругляк с размаху сел на пол и захохотал.
      - Хороший товар! - только и мог повторить он несколько раз.
      Они не ушли, пока последняя нить не была уложена на лоток, пока стержни не были раскатаны и поставлены вялиться на стеллажи.
      Поздно вечером они все еще сидели в кабинете Кругляка, и Кругляк беспрерывно говорил:
      - Вы думаете, я не дрейфил? Ого, еще как! Между нами говоря, когда зашипел пресс и пошла нить, я подумал: "Ей-богу, прыгать с парашютом не так уж страшно!"
      Он смеялся, и индус, который тоже был рад удаче, улыбался широкой улыбкой.
      - Слушайте, - сказал Кругляк, - давайте сегодня хорошенько выпьем. Пойдем в "Ку-ку", "Ливорно"? Вы думаете, это пустяки, все это? Ведь мы освобождаем страну от импортной зависимости.
      Николай Николаевич согласился. Правда, он не пьет вина, только пиво.
      - Ну, ничего! Вы будете пить пиво, а я возьму графинчик, - сказал Кругляк и, подумав, добавил: - А потом еще один графинчик. В этом "Ливорно" есть такая цыганка, что можно лопнуть. - Он задумался и сказал: - Она, вероятно, такая цыганка, как я цыган, но это дела не меняет.
      В ресторане Кругляк вдруг почувствовал ненависть к Патрикееву.
      - Мне надоел этот тормоз! - говорил он. - Что я, нанялся его уговаривать? - Он перегнулся через столик и заговорил шепотом: - Ты партийный парень, ну так слушай: Кожин смотрит на это дело так, как я смотрю. Кое-кто считает, что, если человек старый и имеет специальность, так он старый специалист. Ну, а секретарь считает, что он просто старый оппортунист в новой технике.
      А к концу второго графина Кругляк вдруг открыл в себе способности певца. Он начал помогать хору. К ним подошел массивный человек в черном фраке, должно быть министр иностранных дел какого-то крупного государства, и пригрозил вывести певца на улицу.
      Потом Кругляк ходил звонить по телефону и, вернувшись, сказал:
      - Хотел позвать сюда одну знакомую девушку, но какой-то сосед ее начал мне читать мораль, что трудящихся не будят в половине третьего. Я ему говорю: "Не ленитесь, я по голосу слышу, что вы молодой человек", он мне говорит: "Приходите, парнишка, я вам обещаю открыть дверь". - Кругляк рассмеялся. - Я бы пошел, но, черт его знает, вдруг это какой-нибудь инструктор высшей физкультуры, который бросает левой рукой ядро на два километра. О чем говорить с таким человеком?
      Они расстались на углу Рождественки и Кузнецкого моста. Кругляку вдруг так захотелось спать, что он шел по улице, то и дело закрывая глаза. Он шел совершенно прямо и, подойдя к своему дому, оглядел пустую серую улицу и хвастливо сказал:
      - Кругляк бывает пьян, но никогда не блюет.
      Когда сонный швейцар, чем-то очень громко гремя,
      открыл ему парадную дверь, Кругляк проговорил:
      - Тебе, наверно, все равно, товарищ, но с четвертого квартала мы пишем советским графитом. - И он обнял швейцара.
      А новый химик совсем не спал в эту ночь.
      Он шагал по комнате и думал.
      Работая в цехе вместе с Кругляком, глядя на работницу, улыбнувшуюся им, радуясь удаче опыта, он чувствовал много замечательных вещей. В каких только странах по обе стороны экватора он не жил за последние годы! Там все люди были для него иностранцами. Здесь была страна друзей. Он ходил по комнате и думал о другой стране, где живые краски ярче и прекрасней всех анилинов, о болотистом острове, зараженном лихорадкой. Да, если б это зависело от него, вот сейчас он вышел бы на улицу и пошел туда пешком.
      VII
      Коммерческий директор фабрики Рябоконь сохранил все славные традиции боевого комбрига. И когда посторонний человек заходил в отдел снабжения, где гремел Рябоконь, окруженный могучими парнями, одетыми в хаки и носившими на голове кубанки и кожаные фуражки, человек робел; ему казалось, что он попал в штаб партизанского отряда, где не очень-то ценят свою и чужую жизнь.
      Рябоконь считал Кругляка самым ученым человеком, повыше разных академиков и профессоров, и относился к нему с большим уважением. Этого хорошего отношения не нарушил даже один случай, происшедший не так давно.
      Рябоконь как-то пришел в лабораторию и, вынув из желтого, в толстых ремнях, портфеля боржомную бутылку, грозно сказал Кругляку:
      - Налей-ка чистого.
      Кругляк похлопал Рябоконя по животу и сказал:
      - Не выйдет, товарищ директор!
      Рябоконь ушел ни с чем, но когда Кругляк явился в коммерческий отдел и рассказал, как срочно нужен графит, Рябоконь вдруг умилился, обнял Кругляка за плечи так, что тот охнул, и сказал:
      - Сделаем. Холодный! - гаркнул он, и когда в кабинет вбежал бледнолицый, худой человек в кожаной куртке, Рябоконь сказал ему: - Завтра выезжаешь на Урал гнать графит.
      - Есть, товарищ Рябоконь!
      Дело у коммерческого директора было поставлено по-военному.
      Графит с Урала действительно прибыл быстро. Он был упакован в двойные мешки, похожие на подушки. Полдня заняла переноска графита на склад и в цех. Мастера сердито поглядывали, как грузчики укладывали штабели мешков в цеховом складе. Старик Горяченко сердился и смотрел на новый графит с таким видом, точно к нему в квартиру вселялись какие-то беспокойные, суетливые люди. Кругляка вызвал Кожин и вместе с ним пошел к директору. Все трое, они стояли молча у окна и смотрели, как разгружали грузовики. Потом они одновременно переглянулись.
      - Ну, товарищ Кругляк... - сказал Квочин.
      Кожин рассмеялся:
      - Да, делишки! - и, посмотрев на небо, добавил: - Надо подогнать разгрузку, дождь, видно, будет громадный.
      Кругляк молчал.
      - Ну вот, товарищи! - вдруг промолвил он. - Имейте в виду, что наш новый химик провернул дело с графитом. - Он подмигнул Квочину и весело сказал: - Я тоже приложился к этому делу, товарищ директор, свое моральное удовлетворение я имею при себе, но если мне дадут премию, то я буду иметь зимнее пальто. Это тоже греет.
      - Ну, товарищ Кругляк... - обиделся Квочин.
      Новый химик пришел в цех, когда графит был уже уложен. Да, графита было привезено много, в цеховом складе негде было повернуться. Пузатенькие бочонки исчезли - не то их унесли куда-то, не то завалили сибирским графитом. Новый химик вышел в цех. Надо было уходить. Он предупредил в лаборатории, что уже, не возвращаясь, пойдет домой. Собственно говоря, он мог и не заходить в цех - ведь делать тут было нечего. Да, он хотел посмотреть, как уложили новый графит, ведь завтра предстояло начать анализ. И еще кое-что: у него вошло в привычку, перед тем как идти домой, смотреть на бочонки цейлонского графита. Он даже не ленился вновь отмывать руки и запускал в бочонок пальцы.
      Вдруг хлопнула форточка, стукнуло окно, песок, точно спасаясь от дождя, отчаянно застучал по стеклам, и сразу же начался ливень. Грозы не было, но дождь был очень силен; он так грохотал по крыше, что заглушал скрежет станков; казалось, что они движутся совершенно бесшумно.
      Индус подошел к окну. Он стоял и смотрел, как по стеклам скользила вода. Оттого ли, что на дворе было почти темно, от какой ли другой причины, лицо его казалось совсем черным.
      - Николай Николаевич! - окликнул его знакомый голос.
      Это была Нюра Орлова. Она вытащила из-под кофты сверток и сказала:
      - Это плащ Бориса Абрамовича.
      Новый химик отрицательно покачал головой.
      Он шел в полумраке между фабричными цехами, перепрыгивая через лужи, добрался до проходной, и когда сторожа предложили ему переждать, он снова покачал головой и вышел на улицу.
      Он шел своей легкой походкой. По мостовой в сторону заставы плыла желтая широкая река.
      А Нюра стояла у окна и думала, что этот человек не захотел надеть плащ потому, что она его обидела, не взяв подарка, предложенного ей от чистого сердца.
      1935
      ПОВЕСТЬ О ЛЮБВИ
      I
      Они сидели на Рождественском бульваре. Холодный зимний ветер стремительно вбегал по крутому подъему, ветви деревьев, высушенные морозом, колебались и стучали, огни Трубной площади, лежавшей внизу, то вспыхивали, то угасали, и сверху освещенные трамваи казались кораблями, вошедшими в темную бухту.
      Васильев, наклоняясь к Ефремову, хриплым шепотом заговорщика сказал:
      - Ты имей в виду: любовь есть птичка неземная. - Он погрозил товарищу кулаком. - Она сильнее всех законов, эта птичка.
      Ефремов молчал. Васильев заглянул ему в глаза.
      - И ты еще имей в виду - она очень земная, эта птичка... Курица, брат, - это поднебесный орел по сравнению с этой самой птичкой.
      - Иди ты к богу! - плачущим голосом сказал Ефремов. - Что ты надо мной причитаешь, точно я в курильщики опиума записался! И откуда ты так все знаешь, прорицаешь, как какой-то... И вообще, она чихать на меня хотела: во второй раз в жизни видит. Иди домой, ты ведь замерз...
      Васильев рассмеялся.
      - Ну, нет, брат, я дождусь: хочется посмотреть.
      Люди, потирая уши и носы, проходили мимо них и удивленно оглядывались: два человека в кожаных пальто сидели под морозным ветром и беседовали.
      - Какое опоздание? - спросил Васильев, вынув часы.
      - Не понимаю, - ответил Ефремов, стараясь не глядеть на товарища, условились ровно в шесть.
      - Ну, мало ли что! - тихо сказал Васильев. - Ее могли задержать: служащий человек. Ты позвони ей из автомата, а я покараулю тут.
      - Ты ж замерз.
      - Ерунда! У меня ноги никогда не мерзнут, вот щека одеревенела.
      - Я - быстро: до Сретенки и обратно...
      Он поднялся и, отойдя несколько шагов, крикнул:
      - На ней жакет из жеребка.
      - Ладно, ладно! Скорей только.
      Ефремов побежал, постукивая ногами и по-извозчичьи хлопая себя руками по бокам. Черная земля бульвара была тверда, и Ефремову казалось, что не только люди, но и деревья, мостовые, зеленые скамьи дрожат от холода.
      Войдя в будку телефона-автомата, он снял трубку и нетерпеливо постучал рычажком - станция не отвечала.
      Наконец женский голос назвал номер.
      "Замерзла: сердится", - подумал Ефремов.
      Раздался гудок, никто не ответил. Ефремов снова вызвал номер, и снова никто не ответил. Он начал рыться в карманах: было несколько двухкопеечных монет, горсть поломанных спичек, но гривенников не нашлось.
      Ефремов почувствовал тревогу: неужели он не услышит сейчас ее голоса? Как ее найти?
      Через мутное стекло глянуло недовольное лицо; человек увещающе говорил, показывая на ручные часы, и пар шел из его рта и ноздрей. Ефремов вышел на улицу. Скрежет трамвайных колес на повороте, раздраженные звонки вагоновожатых, сигналы автомобилей - все это показалось особенно громким после тишины телефонной будки...
      Он познакомился с Екатериной Георгиевной у инженера Карнацкого. Ефремов зашел к нему по делу и попал в разгар вечеринки. Приятель торопливо перебирал на письменном столе бумаги, а возле шаркали ноги танцующих, и Ефремов каждый раз слышал шуршание ее платья, - он сразу, войдя в комнату, увидел черноволосую, черноглазую женщину, с белыми полными руками. Приятель нашел нужные бумаги и, обдав Ефремова винным духом, сказал:
      - Петр Корнеич, оставайтесь, - все свои ребята, куда вам спешить...
      И Ефремов остался.
      Он пил водку и смотрел на черноглазую женщину, а она укоризненно покачивала головой и, перегнувшись через стол, сказала: "Вы бы поели", - и эта забота была ему очень приятна. Потом он провожал ее; они молча шли по Пречистенскому бульвару, по шуршавшим под ногами сухим опавшим листьям и, подойдя к памятнику Гоголя, остановились. Ефремов показал пальцем:
      - Звезды, знаете, я их только сейчас увидел, - и испуганно оглянулся на Гоголя: ему показалось, что писатель насмешливо кашлянул.
      - Как пусто! - сказала она. - Ни души.
      - Нетрудящийся да не ест. Завтра все работают, - ответил Ефремов и снова оглянулся на Гоголя.
      Из-за памятника вышел милиционер и, внимательно посмотрев на Ефремова, пошел через площадь.
      - Вот, оказывается, не пусто, - рассмеялась женщина. - Давайте прощаться.
      Дома он разбудил Васильева: ему казалось, что ночи уже нет.
      - Колька, вот женщина! Ну, вот, знаешь, говорят: король-баба спокойная такая, величавая, уверенная. Ничего не сказала, а у меня такое чувство, точно... Ну, сам не пойму какое...
      Васильев сидел на кровати, сонный, лохматый, и недовольными глазами смотрел на своего друга.
      - Ты пьян, - зевая, сказал он.
      С тех пор Ефремов никогда не говорил со своим другом о женщине. Да, собственно, и говорить было не о чем - ни разу после того вечера Ефремов не встречался с ней. Лишь поздно ночью, ложась спать, он с удовольствием думал: вот завтра позвоню.
      И вдруг вчера они встретились на Красной площади, оба спешили, и она сказала:
      - Знаете, я с работы возвращаюсь по Рождественскому бульвару, вы меня там завтра подождите; пойдем вместе куда-нибудь. В шесть часов - вам удобно?
      - Вполне, - сказал Ефремов, хотя в шесть часов он должен был встретиться с директором завода.
      Закончив работу, он уехал к Васильеву, в институт, и они вместе пошли бульварами.
      Ефремов оглянулся, желая перейти улицу, но в это время зажегся зеленый светофор; обгоняя друг друга, двинулись автомобили, полупустой автобус, покачиваясь, проехал через трамвайные рельсы.
      "Сесть, что ли, с горя? Мест много", - подумал Ефремов.
      Кто-то его тронул за плечо.
      - Пойдемте, пойдемте скорей! - смеясь, сказала Екатерина Георгиевна и взяла его под руку. - У меня билеты к Завадскому. Через десять минут начало.
      Ефремову казалось, что все восхищаются его спутницей: и спешащие к театру пары, и шофер такси, протирающий рукавицей стекло, и обмотанная платком женщина, молящим голосом предлагающая программу спектакля.
      И правда, она была хороша, когда, немного запыхавшись, торопливо вошла в вестибюль театра. На черных волосах ее блестели крошечные капли воды. Она была хороша, очень хороша.
      Ефремов мельком взглянул на себя в зеркало - короткий пиджачок, широкое бледное лицо. Рост, рост. Она была выше его на полголовы...
      Они сели в восьмом ряду партера, и почти тотчас закрылась дверь и начал меркнуть свет.
      Когда занавес поднялся, на сцене оказались французы, девицы и пожилой человек. Ефремов, приветливо улыбаясь, смотрел на них, - он сочувствовал и нервному толстяку-французу, и его веселой дочери, и хитрой горничной - все они, бесспорно, были отличные люди.
      Ему было тепло и удобно сидеть, и казалось, что тепло, и удобство, и радостная тревога - все это произошло оттого, что красивая улыбающаяся женщина сидела рядом с ним.
      - Ну как? - спросила она. - Я все боялась, что вас разбудят, очень громко кричал старик.
      - Меня третью ночь вызывают на завод, простите, - сказал Ефремов, - а вообще, мне очень нравится, - я года полтора не был в театре.
      - Нравится? Спать? - и она снова рассмеялась.
      Они гуляли по фойе и разговаривали.
      - Какая интересная у нас публика в тридцать третьем году! - говорила Екатерина Георгиевна. - Вот дама с голой спиной, а там - старик, в валенках, небритый; или тот - в гимнастерке с ремешком.
      "Нетрудящийся..." - хотел сказать Ефремов и запнулся, вспомнив, что уже говорил это изречение осенью на бульваре.
      - Очень тесное помещение, - проговорил он, - и планировка дурацкая.
      - Да, вы ведь большой инженер, - сказала Екатерина Георгиевна. - Мне после того вечера про вас много рассказывали.
      - Какой там большой! - сказал Ефремов и тревожно поглядел на буфетчицу в белом халате.
      Он вспомнил, что оставил дома деньги.
      Екатерина Георгиевна начала ругать пьесу, которую недавно смотрела.
      - Она какая-то слабенькая, - сказала она. - Год, два поживет - и зачахнет. А пьеса должна жить пятьдесят, сто лет. И не могу понять почему: ведь у нас прекрасные летчики, химики, столько замечательных талантов! Вот про вас говорили, вы химик хороший...

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28