Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Молоко волчицы

ModernLib.Net / История / Губин Андрей / Молоко волчицы - Чтение (стр. 17)
Автор: Губин Андрей
Жанр: История

 

 


      - За деньги плакальщиков наймем!
      - Пошли... не лезь, тю, бешеный, мало тебе баб...
      Прямо на них выскочила черная лисица, прянула в сторону. Казак выстрелил из нагана - тщетно. Гулкое эхо долго каталось меж гор, как железный шар по дну котла.
      - Пусти, кричать буду, рад, что защитить некому, - горько заплакала, опять вспомнив Антона и отца.
      Он ласково распахнул ее шубейку и тихо, жалеючи, поцеловал плечи, ломкие, непохожие на крутые, мясистые плечи станичных баб. Но груди у двадцатишестилетней Марии как вымя у первотелки. За войну бабы исхудали, и вдвойне теперь ценились казаками толстухи.
      Торопливыми белыми змеями ползли с гор туманы. Робко вспыхивали в станице огоньки. Из прошлогодних ковылей, над пригорной равниной выкатывалась огромная красная луна. Спали курганы и леса.
      Лунный свет обманчив - потому и смотрят невест утром. Показалось Марии, что лицо у Глеба доброе, а курпяй на шапке блестит, как церковный венец. Нет, не будет больше прислужничать, вот и братец Антон укорял, что осталась рабыней. Длинными холодными пальцами остудила свое разгорающееся лицо. Отодвинулась, вставая:
      - Что у тебя в сумке? Золото, что ли, ногу отдавил...
      В сумке пробы глины. Тяжела ты, мать сыра-земля.
      Станицу затопило морем молока - туман. По дороге Мария не позволяла себя обнимать, но и далеко не отталкивала Глеба.
      С площади неслась песня какого-то гуляки - о казаке, покидающем чужбину. Как плеть хлестала откровенная жестокость слов:
      Верь, я любил тебя шутя,
      Верь, я любил тебя от скуки...
      Чем дальше дни, тем реже слышались выстрелы. Жизнь буйно пускала ростки, спешила восполнить выкошенную пулями и клинками человеческую траву. И наступила новая весна, двадцатого года, еще в порохе, кровавых бинтах, голодная, но и зазеленевшая озимями и луговой травкой. Однажды проснулись от давнего, мирного гуда золотых пчел, хлопотливо роящихся в белых душистых купах уцелевших садов. В синем небе белые платочки голуби. Дивно расцвел сад Глеба, а Михей и Спиридон, военные люди, не успели насадить. Люди грелись на солнце, жгли накопившийся мусор, сушили зимнюю одежонку и скупо, до зернинки, несли семена в поля.
      У Голубиного яра пашут первые коммунары, организованные в артель Денисом Коршаком. Семнадцать семей уложили свой скарб на телеги, посадили сверху детей и кошек и тронулись на Юцу. Провожали их честь честью, с музыкой, флагами, следом полстаницы бежало. Сроду не было такого, чтобы казаки уходили из станицы на хутора артелью искать доли. Жалостливые бабы голосили за ними, и правильно голосили: будут бить коммунаров стихии и бандитские пули, будут разбегаться они и вновь возвращаться в землянки, занятые лисами и лесными котами. На первой подводе ехали Синенкины Федька, демобилизованный красноармеец, и его сестра Мария. Детей она пока не брала и ночевать возвращалась в станицу. Первую борозду на новой земле провел Денис Иванович, ставший опять председателем Совдепа. Вторую - Михей Васильевич, командир полка с орденом Красного Знамени на груди. Третью провел молодой председатель коммуны Яков Уланов, вернувшийся с эстонской границы, за которую выбросили полчища Юденича. Начальствующий над плугами, хомутами и боронами Федька Синенкин шел после Якова. У некоторых коммунаров за спиной винтовки, а у Федьки еще и наган на поясе. Все семнадцать семей, шестьдесят восемь человек, приняли новую общую фамилию: Пролетарские.
      На горе Свистун - там вечно свистит ветер - Глеб Есаулов отпахал рядом с поздним паром яровой клин и тоже подался на Юцу - распахать балку под картошку. Надрывно скрипела немазаная колесня плуга. По степи маячили пахари - коммунары и единоличники.
      За ближним бугром слышались понукания, и Глеб пошел попросить керосинцу или дегтю. Екнуло ретиво - за плугом Федька, а Мария погоняет. Поздоровались. Глеб не курит, но табачок, при себе имеет. Федька обрадованно закурил у него. Мария сама взялась за плуг.
      Наметанным глазом Глеб заметил неполадки в сбруе, указал Федьке, на сколько поднять гужи, чтобы не сбить коням груди. Поковырял носком сапога мелкую бабью пахоту и предложил Синенкиным спариться - земля и у него крепкая, и надо запрягать не меньше двух пар в плуг. Коммунарам неудобно спрягаться с единоличником, но у Глеба сильные кони, да и сам он пахарь посильнее.
      Поставили его коней коренными, и Глеб повел плуг, глубоко и чисто отваливая ноздреватый с синевой пласт. Федька водил коней. Мария развела костер, заварила казачий с пшеном и салом суп. В обед зашила цыганскими нитками рубаху пахаря. Глеб расспрашивал ее о детях и хуторе, что принадлежал ей.
      Дети, ничего, растут, по десятому году, хутор заколочен, но она там посадила тыквы. А как он, Глеб? Скоро ли свадьба - ведь неженатому царства нет.
      Какие теперь свадьбы! С похоронной музыкой. Женит его шашка острая. Кровь еще не высохла на земле.
      За день не управились. Федька кинул на спину коня ватник и поскакал в станицу на посиделки, стал уже ухажером, зазнобу имел, обещал на заре вернуться. А Мария с Глебом осталась, не пошла в поселок коммунаров четыре длинных землянки.
      Спустились в светлую зелень леска - только дубки темнели, отыскали теплое лежбище с прошлогодними листьями, постелили бурку, другой укрылись, волнуясь и замирая, как в первый раз. Стреноженные кони рядом, зернецом хрумтят.
      Темь шлифовала звезды, висящие так низко, что подыми ладонь - и на ней останется тихий жарный блеск.
      - Хватит... спи... вставать рано... - шептала Мария.
      Нет, не спалось. Посветлело. Вот-вот выйдет из-за горы глаз луны. Красными дорогими каменьями переливаются угли костра - ветрено. Тревожное лунное ожидание.
      Прах и тлен земной суеты почуял казак. Неприютно и холодно на милых горах одиночества. Как с чертом связывался он с золотом и чуть не погубил душу. Вот оно, настоящее золото - ее волосы и покорные плечи, а женское место недаром названо з о л о т н и к о м.
      И он, отец двоих ее детей, сделал ей предложение по форме, и обещал присылать сватов, и сказал, что все его богатство принадлежит ей.
      Она смотрела в полутьме ровно, без упрека и надежды. Минуло немало горьких лет со дня их первой любви. Немало перенесла она бед. Смерть дважды привязывала своего коня у ворот Синенкиных за два года. Дороги стали ей слова отца, благословившего дочь на долгую жизнь с Глебом. Потому и согласилась Мария Глотова стать Марией Есауловой.
      Родные, как когда-то, вернулись на пашню. Федька уже был там. Глубокие тени лежали в сумрачных балках. Сизоватая изморозь погоднего тумана падает росами. Ночь еще сладко зорюет в укромных низинах, а Гора Дня - Эльбрус - уже зарозовела.
      - Да ты никак поседела? - ласково обнял он ее при Федьке, заметив осенние ниточки в тончайших волосах.
      - Показать? - улыбнулась Мария.
      - Вижу.
      - Ничего ты не видишь. Смотри! - подняла прядь на голове - под золотом сплошное серебро.
      - Милая ты моя, - виновато целует снежно-серые глаза.
      Вдали показались всадники.
      - Банда! - крикнул Федька и поскакал в поселок к винтовке.
      Глеб и Мария торопливо повели коней в лесок.
      Коммунары еще не успели разъехаться по загонам и отстреливались дружно - всадники, постреляв, повернули назад, в горы.
      Отпахав, Глеб забрал Марию с детьми к себе, хотя она и в коммуне оставалась. Прасковья Харитоновна со слезами обняла новую невестку, дала внучатам по окаменевшему печатному прянику, сохраняемому в нафталинном сундуке лет пять, и стали они жить-поживать да добра наживать. Жили, правда, без венца. Записываться по-советски, как Михей с Ульяной, Глеб не хотел, а попа подходящего в станице не было: волосом коротки - не антихристом ли присланы?
      Числясь в коммуне, Мария незаметно втягивалась в хозяйство Есауловых. На это косились. Но вскоре всем коммунарам не стало покоя. Словно волки, учуявшие телят, налетали на поселок Юца бандиты, пришлось детей и женщин вернуть пока в станицу, а казаков-коммунаров усилить десятком бойцов кавалерийского эскадрона. Убитым шести коммунарам со временем поставят памятник.
      По одной примете возле станицы вновь объявился Спиридон Есаулов. Прасковья Харитоновна сказала Глебу:
      - Надо подсобить Фоле сена накосить.
      Глеб не отказывался помочь невестке. Но мать пояснила еще:
      - В немочах она, затяжелела недавно.
      - Как - недавно? - насторожился Глеб. - Спиридона нету уже полгода! Гуляет, что ли?
      - Кто знает, может, и давно на сносях.
      - Не сносить Спиридону башки! Забрал бы семью да в горы, а там схоронись и живи потихоньку, как жук в навозе. Нет - он лезет в станицу! сказал сын.
      Не раз были на волосок от гибели казаки Спиридона. Выручали кони ограбили терский конный завод, увели полсотни арабских маток-трехлеток. Догнать их не могли. Но очи устали озирать степное раздолье, надоело спать на сырой земле, руки просили плуга, женской груди. В скитаниях все более ожесточались и не могли остановиться - приходилось жить грабежом. Была надежда на польское нашествие - поляки заключили мир с Советской Россией, на Врангеля - барона разбили тоже, хотя он еще засел в Крыму.
      На базаре дядя Анисим заинтересовался гаданием с помощью редкого зверька. Зверек вытаскивал зубками записочки с формулами, которые разгадывал седенький благообразный старичок в старорежимной чиновничьей фуражке. Гадали в основном бабы. Молодым выпадало счастье и богатство, старым, как правило, гроб и путь дальний.
      Хозяин зверька ласково отметил Анисима взором. Разговорились. Старичок умилял ветхозаветным реченьем. Представился как Никифор IV. Оказался духовидцем и "филозофом". Он посвятил Луня в свои тайные вычисления, ссылаясь на авторитет Пифагора. По железной логике цифр выходило, что того света нет, но умершие полностью не распадаются, продолжают в могилах воспринимать наш гнев или любовь, хотя ответной депеши дать не могут. Анисима охватило жгучее любопытство: умереть, проверив, прав ли цифирный зверогадатель.
      Никофор IV научил станичного пророка разным способам гадания и предвидения - на воде, на кофейной гуще, на зеркале. Вернее всего гадать зверьком или на внутренностях зарезанных птиц, которых перед этим неделю держать в темноте и кормить просом.
      Достать редкого зверька Анисиму не удалось, и он пристрастился к гаданию на птицах. В отличие от Никифора IV дядя Анисим гадал не отдельным людям, а сразу всей подлунной, и денег за гадание не брал.
      Он передавал через Фолю Есаулову сыну Роману, что желчь и селезенка желтой курицы показали: быть к зиме большой перемене, а самой зиме сиротской, теплой. Но потом пророк признал:
      - "Седьмой фиал апокалипсический пролился на землю, благодать взята на небо, царство антихриста настало".
      И сотня редела. Казаки сдавались, уходили в закаспийские пески, искали бьючие колодцы, лепили хатки, зарывали наганы и шашки, принимали новые имена. Оставались самые настырные и норовистые.
      В горах на конских заводах растут терские кони, наследники арабской и испанской крови, процеженной сквозь чистейшее серебро лет. По весне пришедших в стать обучают работать, ходить под седлом. Отбивают от косяка, валят на землю, просовывают в зубы железо, молотят лежачего дрючками и плетями и дают встать. Обгонщик вскакивает на спину коню и гоняет до седьмого пота по крутоярам, пока конь не покорится седоку.
      Покоряются почти все. Некоторые брыкаться и кусаться не перестают. А малая часть так одичает смолоду, как ни объезжай их - мчатся сломя голову от людей. Лето и осень ходят на роскошных выпасах, не зная узды и плети. В полдень уходят на вершины, куда не достает мошкара. Их гривы распущены, хвосты не подрезаны, копыта не кованы.
      Приходит зимняя стужа. Травы покрываются снегами, стога увезены. Начинаются битвы с волками. Немало побед одерживают кони, но в конце концов гибнут или прибиваются к станицам.
      Однажды сотня Спиридона Есаулова потерпела поражение из-за приверженности к религиозным обычаям. В день усекновения главы Иоанна Предтечи запрещено что-либо рубить или резать, будь то бурак, капуста или хлеб, нельзя пользоваться никакими клинковыми орудиями, ибо Иоанну отсекли голову острым железом.
      Сотня схлестнулась с красным эскадроном в выгодном для себя положении на местности, был очевидный перевес белых. Но беда в том, что конники Михея сошлись врукопашную и пользовались наганами, винтовками и клинками, а сотня лишь огнестрельным оружием. И пришлось белым отступить с большими потерями.
      Спиридон тогда подумал, что все старое в жизни способствовало поражению казачества. А ведь и лист обновляется на древе, и крыша меняется на доме, и сам дом.
      Чего хотел он сам? Богатства? Не замечалось этого за ним - он за хорошую песню все золото отдаст. Атаманскую насеку - осереброванную кизиловую палку? Отказался, когда предложили. Воли? Уже не прельщала надоело скитаться по горам-степям. И воевать уже не хотел, и остановиться не мог - волна несла. Да и руки по локоть в крови.
      Погиб от руки белых красногвардеец - его сын, или брат, или отец отвечают белым тем же: пулей, клинком.
      Убили у белого казака закадычного друга. Хороший он был человек или нет, друг, но за него заплатит головой первый встречный партиец, советчик, комсомолец... Едет на старенькой таратайке станичный избач, молоденький, радостный - первенец у него народился на днях - и такой здоровый, ровно бухмет; спешит по горной дороге на дальние хутора с газетами и лекцией, торопится - скорей бы домой, к сыну... А волчья сталь карабина пристально глядит из кустов ему в висок, а в плечах стрелка кипит острая сладость-ненависть, радость-месть за убитого дружка... И закуривают бородачи из тех газет цигарки, прочитав очередные известия и сообщения Советской власти и взяв кисет с табаком из латаного кармана трупа, еще зевающего кровавым ртом на дороге...
      И власти остается одно: отвечать тем же - террором, пулей, революционным судом.
      ХУТОРСКИЕ СНЫ
      Три сердца бились в теле Глеба - жадность, страх и любовь.
      Вновь мобилизовали его - красным мельником. На мельницу уходил стройным, худым, домой возвращался, сильно потучнев, - за пазухой и в штанах зерно. Тут и жадность, и страх. Насытившаяся любовь задремала, как спит все после обильного пиршества. Страх проходил временами. Жадность не отступала, не зная насыту. Еще при белых Глеб потерпел фиаско с золотом. Тогда вдруг прошел слух, что царские золотые не будут котироваться, ибо мертв император. Анисим Лунь предрек: в силе останутся деньги, "что с колколами". Бабушка Маланья обещалась хранить пророчество в тайне и сказала лишь Кате Премудрой, а та, язычница, и растрезвонила на весь базар, никому не желая худа. Стали смотреть. Колокола изображались на донских многотысячных купюрах. При расчетах все стали требовать донские бумажки. Паника разгоралась. Уже Глеб не мог купить за золотую десятку паршивую овцу, которой грош цена в базарный день. А тут еще Прасковья Харитоновна пилит с утра до ночи - поменяй и все. Мать не любила золотых монет, что маленькие, легко теряются. Когда-то она потеряла семь пятерок и хотела задушиться. Боясь остаться в дураках, Глеб нехотя спустил золото, набил три наволочки ассигнациями с "колколами", которые при красных пошли на оклейку стен в хатах как шпалера. Глеб только посмотрел на мать, но так, что она боялась глаз от земли поднять. Слава богу, сохранил в подвале монеты чистого звона, полученные от Пигунова за речку. Правда, кто-то пускал слушки, что красные не признают царских золотых, как не признали самого царя и всех богатых. Однако шло время, а золотые с изображением убитого Николая не теряли силы и при большевиках, конечно, неофициально. Царских денег водилось немало. С лютой тоской узнал Глеб, что не все оказались дураками. Богач Мирный Николай Николаевич хранил золотые в китайских расписных жестянках из-под чая, а у Гарцевых был валенок.
      Только чуть затянуло рану - и опять хлынула кровь из сердца жадности. Прасковья Харитоновна, не ведая зла, рассказала как-то, что крестная мать Глеба посулила ему на зубок золотой крест, да так и не собралась отдать подарок крестнику. До Глеба крест не дошел. Было то тридцать лет назад. Видели тот крест на шее троюродного племянника Глеба Афони Мирного. Афоня, по слухам, отступил в Румынию. Глеб задумался, закручинился. Мать поняла сына и сказала:
      - Бог с ним, с крестом, он ведь тяжелый, крест!
      Сын не утешался. Небольшая ценность - золотой крестик, а душу гложет, растет недовольство и на Марию, в которой остался коммунарский душок.
      Он любил ее, но жалеть не умел, как не жалел в работе коней. Ибо любовь есть получающая, а есть дающая. Вот у нее разболелся зуб, и она повадилась бегать на курс к Гулянским-врачам, когда самому можно приложить к больному зубу кусочек синего камня, а если не помогает - обвязать зуб суровой ниткой, привязанной за балку, встать на лавку и сигануть вниз зуб с хрустом вылетит, а уж тогда на его место поставить золотой у врачей. У Гулянских чай да сахар, отказаться Мария не умеет, а дома еще конь не валялся - ничего не делалось.
      Работала Мария много, но чуял хозяин - не работой живет, другим. Нет, нет да и обмолвится о коммуне - осатанела баба. А коммуну, пчелиную жизнь, Денис Иванович продолжал строить.
      Семь потов сойдет с Глеба, пока он пронесет пшеничку с казенной мельницы, - охрана, бывало, и обыскивала работников. А Мария, кто ни приди на двор, то пышку сунет, то мучицы в тряпочку отсыплет. Порядок это? Тут надо хватать во все руки - осень, время запасов, солений, копчений, а не о коммуне думать. Нет, не помощница она ему: книжку свекрухе читает, а кабаны не кормлены - две дуры!
      Мария воспитана в одной мудрости: работай с зари до зари, пока глаза не закроются. Но рядом с Глебом, зная, что он все старается сделать сам, она на часок и отдохнуть ложилась. Глеб отдыхать не умел - т а м еще належимся! И потому приходилось Марии работать у Есауловых больше, чем у Невзоровых, дома или на хуторе Петьки Глотова перед войной. А тут и мать, Прасковья Харитоновна, бешеная на работу.
      Сказано: ночная кукушка перекукует дневную. Не перекуковала. Однажды приехал с поля хозяин, похлебал варева и ушел спать в конюшню, в ясли, как младенец Иисус. Почему, спросить не посмела. А причина была. По дороге Глеб встретил мать Афони Мирного и спросил о кресте. Мать заплакала о пропавшем сыне и, чтобы Глеб молился о возвращении Афони в станицу, сказала наобум лазаря: да, крест у Афони, только бы вернулся он, а крест отдадут. Ну, что ж, Глеб не против, чтобы возвернулся Афанасий в родные края, да ведь Румыния за кордоном! Далековато улетело добро Глеба! Ну и люди! Никакой совести у подлецов!
      Перекладывали печку - свод рухнул. Мария месила глину, подносила кирпичи, хрупкие, горелые. Выложенный Глебом свод упал, и казак со зла толкнул всю арку:
      - Чертова власть - кирпича нету! Архипа Гарцева на распыл пустили, а завод его наладить товарищи не разрешают!
      - Скоро наладится все, - перебирает кирпичи Мария.
      - По миру скоро пойдем все - довели Денис с Михеем! Вот брат твой Антон - тот был справедливым, он и коней мне отдать обещался, да не успел, горемычный, царство небесное!
      - Денис Иванович тоже по справедливости!
      - Да то! Сравнила!
      Трудно в таком споре перечить Марии, а все же говорит:
      - Когда все войдут в коммуну, земля станет лазоревым садом, а кирпичей этих будет навалом, как и хлеба, материи, сахара... - ешь не хочу!
      - Держи карман шире! Это кто же так ладно брешет? Денис?
      - Нет, твой брат Михей Васильевич на собрании бедноты говорил.
      - А ты и развесила ухи, в бедноту записалась - по собраниям ходишь! Конец света будет, по Писанию, и дядя Анисим высчитывал на цифрах!
      - Он и про деньги с колоколами говорил!
      - Замолчи! Деньги эти нож острый.
      - Молчу...
      - Кому говорят - замолчи!
      - За что ты так на меня? - покривились губы Марии в плаче.
      Глебу больно смотреть на ее затрапезную юбчонку, испачканные сажей длинные тонкие пальцы, дрожащий подбородок. И за эту жалость в себе еще больше побелел от гнева. Нет чтобы мясом обрастать в хозяйстве, она при сады лазоревые мелет длинным языком!
      - Ты замолчишь? - придвинулся вплотную.
      Стена не пускает ее. Глеб ударил возлюбленную полипу и выбежал. Она зарыдала, уткнувшись в передник из рваного мешка. Заплакала, сморкаясь в подол, Прасковья Харитоновна, утешая невестку. Ударь ее Глеб этак годика три-четыре назад - ничего: муж жену учит, а теперь Советская власть, видишь ли, и бабу наравне со всеми поставила, человеком признала.
      Хозяин вернулся к вечеру. В воротах столкнулся с нагруженной телегой. Мария уезжала с детьми на хутор - домой, к матери стыдно.
      Пронизало дрожью невозвратимой потери. Стоял, напуганный, опозоренный - в калитках соседи посмеиваются - и в то же время бесчувственный: холодок волчьей свободы тронул его н о с. Свободному творить сподручнее.
      Свой скарб она уложила быстро - благо Глеб ревниво не смешивал свое богатство-имущество с ее бедняцкими вещичками, хотя и числились они на сей момент мужем и женой.
      С телеги упал и развязался узел - в грязь полетели подушки. Мария не остановилась. Глеб кинулся собирать, запихивает на телегу. Мария хлестнула лошадей.
      Она напоминала птицу, у которой на теле сквозь перья видна кровь таких сразу насмерть заклевывают сородичи, лакомые до живого горячего мяса, любимого блюда кур, галок, чаек, коршунов, да и людей.
      Глеб, пошел в свой сад. По дороге выпил в домашней чихирне Мавры Глотовой. Советская власть взяла монополию на вино, но вина у власти покамест не было. Сломленно, одиноко лежал Глеб у зеленой осенней воды, под шафранами, уже дающими плоды. Боль перехватывала сердце, раня и обжигая.
      Пригрелся. Придремал. Сон снился: будто в зятьях у Федора Моисеевича Синенкина живет, во дворе много разного люда, но жены своей, Марии, не видит. А он, как со службы, привез и ей, и другим отрезы цветастых тканей. Тут же ходят какие-то дети. Среди них девочка лет семи. И он спрашивает Федора:
      "Это Маруся?" - "Ага", - отвечает Федор. И Глеб ведет ее в закуток, чтобы одарить материей на платье, и никак не может найти мешок с тканями, а когда нашел, в нем была одна трухлявая дерюга... С тем и проснулся.
      Мария приехала на мельницу молоть ячмень. Расторопный мельник подставил спину под мешок, но она сама отнесла зерно к жерновам.
      Старенькие жернова рокотали с дребезжанием. Испуганно билась вода, попадая в бетонную яму, в лопасти колеса, яростно вырывалась из-под плотины, отфыркивалась, белокосая, убегая, и успокаивалась аж за Синим я ром.
      Мельница работала одна. Бывший хозяин ее Трофим Пигунов был в числе пожелавших стать казаками и в этом звании погиб в деникинской армии. Жена его с хромой дочерью уехала в Россию, прокляв казачьи края, сладкие не для мужиков. Дом их стал складом. Новый мельник Глеб Есаулов ютился в хате деда Малахова, где от слагателя песен осталась шапка на ржавом гвозде. В ней осы построили из черного воска соты.
      Под плотиной голые красноармейцы купают коней. Бабы полощут белье. У мельницы по вечерам собираются старики, теперь ненужные в правлении. Тихо атаманит тут Николай Николаевич Мирный, которого не тронули никакие власти. Одет он беднее других, но все знают, что у него четверик золота. На Глеба, младшего двоюродного брата, сизобородый Николай Николаевич не смотрит, а ночью Глеб перемахнул ему через стенку чувал казенной муки барыши пополам.
      Смеркалось. Красноармейцы поехали в эскадрон. Расползаются по хатам старики. Глеб зажег фонарь, осмотрел помол хуторянки. Мария подбирала на дворе солому, кормила лошадей.
      Месяц провалился в высокую трубу на каменном доме дяди Анисима. Мария засмеялась про себя, представив, как жирная бабушка Маланья полезет в печь, откроет заслонку, и месяц, катаясь на поду, осияет горницу, позолотит черные рогачи и чугуны. Глеб тронул ее за руку. Она вырвалась, накрыла муку парусом и уехала.
      Он тихо шел по следу, пока не потерял запах лошадей и ее волос.
      Сидя в хате деда Афиногена, припоминал песенника, когда он еще был стройным, в красном бешмете с закатанными рукавами, с чаркой в руке, с огнем во взоре и казачьей похвальбой на устах - то добыть в недрах гор легендарный клинок Чингисхана, то вскочить в серебряное седло Эльбруса или прикурить от звезды. Вспоминались и песни, сложенные Афиногеном, его товарищами и предшественниками...
      Ставропольская шинкарочка торгует вином,
      Торгует вином - красным чихирем.
      Как заехали к той шннкарочке три молодца в дом:
      Турок, поляк и донской казак.
      Турок пиво пьет - монету кладет,
      Поляк вино пьет - червонцы кладет,
      Казак водку пьет - ничего не кладет,
      Ничего не кладет - на обман ведет:
      - Шинкарочка, бабочка, поедем со мной,
      Поедем со мной, к нам на тихий Дон,
      Как у нас на Дону не по-вашему живут:
      Не сеют, не пашут - белый хлеб едят,
      Не ткут, не прядут - чисто ходят...
      Поверила шинкарочка донскому казаку,
      Поехала бабочка на тихий Дон гулять.
      Да не повез казак шинкарочку на тихий Дон,
      Он повез ее прямо в темный лес,
      Привязал ее к сухой сосенке,
      Зажег сосенку снизу доверху
      Гори, сосенка, со шинкарочкой.
      Тут вскричала шинкарочка не своим голосом:
      - Не верьте, подруженьки, донским казакам,
      Не ездите, красавицы, на тихий Дон гулять!..
      Вместе тесно, врозь скучно. Долго не показывалась Мария в станице. Оседлал Глеб караковую кобылу, поскакал на хутор. В хате дети плачут. Мать горит в бреду, лицо заострилось. Глеб умыл ее непитой водой - не помогло. Бабка Киенчиха сказала: тиф - и отступилась, она лечит только старинные немочи, а к новым еще не подобрала секрета. За большие деньги курсовой доктор дал лекарств - помогло. В эти дни Глеб и сам почернел, как осенний лист на дожде, как в дни, когда по дурости лишился золота. Днем на мельнице стоит, ночь на хуторе возле любимой. Утром и вечером детей и скотину покормит, корову подоит, сливки снимет. Между делом поправил плетни, прохудившуюся крышу, приглядывался к винограднику и хутору Глотова.
      Дети еще понимали мало, а перемене мест жительства радовались, и хутор этот их родное гнездо, здесь родились и выросли. Казачата ловкие, бойкие, его корня веточки. Через них-то и испытывал вторую любовь к Марии. Дети скоро забывают обиды, быстро сохнут слезы на детских щеках. Отцом они не называли его, ведь у них еще один отец на карточке висит, но ласкались, потому что им необходима мужская рука тоже. Антон характером, видно, в мать, а полным губастым личиком к и д а л с я на Антона Синенкина. Тонька видом копия Прасковьи Харитоновны, и от отца у нее быстрота и смелость с телятами и гусями.
      Еще весной Мария обрезала дичающие лозы, прополола и подкормила навозом. А перед хатой сделала подобие господской беседки - воткнула четыре кола, протянула веревочки, накинула на них усики муската и изабеллы. Теперь бледная, закутанная в тулуп Мария сидела в беседке на солнце, смотрела, как Глеб приучает детей к работе.
      Работа засасывала самого Глеба. И едва Мария оклемалась, он заспешил на свое подворье - дела, и погодка стояла рабочая, подходящая.
      Да вот беда - война все еще мешает крестьянствовать. Братец Михей недавно сообщил по секрету: скоро погонят всех подчистую добивать последних белых гадов на Украине. Братец этому радовался, а Глебу весть не понравилась. И когда началась мобилизация, решил он пересидеть в кунацкой знакомого горца. Вроде ничего не знал и уехал в гости, а на мельнице уже был заместитель, Николай Николаевич Мирный.
      Михея, как ни просился он, оставили с эскадроном охранять покой станицы, а полк его ушел. Обидно это орденоносцу с почетным серебряным оружием, но уже научился Михей дисциплине. Ульяна была довольна сверх меры - все еще скрипел на зубах злой астраханский песок, где ходила она и медсестрой, и стрелять по живым целям научилась. Но куда лучше копать грядки, сажать огурцы и георгины.
      Матери Глеб сказал, что едет покупать овец и задержаться может длительно, так что беспокоиться не надо. Поздним дождливым вечером незаметно выехал со двора верхом. По дороге свернул на хутор попрощаться с любимой и детьми - пути его в тумане, придется ли свидеться!
      Мария заложила болтами внутренние ставни - такие ставни велись с горской войны, задула огонь и лежала в темноте без сна. В голову лезли всякие мысли. Несколько раз вздрагивала - с шумом бросалась на мышей кошка, На лимане уныло кричал филин. В зиму надо перебираться в станицу, страшно тут - недавно какие-то тени маячили на базу. А еще лучше ехать жить в коммуну, за лето бандитов разогнали красноармейцы. Долго не могла понять, что шумит в ушах. Догадалась - дождь.
      В полночь условно постучали. Приоткрыла ставню - всадник в бурке. Глеб. Пустила. Управила мокрого коня, повесила сушить портянки казака, уложила спать рядом.
      День он прожил на хуторе сладкой жизнью освободившегося от дел человека. Если на дороге показывались люди, уходил в винный погреб, прятался в бочку. Марию это тревожило, но спросить не смела - не бабьего ума дело! - думала: он умнее ее, знает, что делает.
      Подошла ночь расставания. Странным и роковым был в тот вечер шум Яблоньки - бульк-бултых! - будто падал кто в речушку, вытекающую из родника верстах в пяти от хутора. Глеб засыпал коню мерку овса, наточил маленький, как змея медянка, и такой же смертоносный кинжал, добавил в торока хуторского провианта, на третьих петухах покинет гостеприимный домик у шумящего лимана. Детей уложили пораньше. Сидели в горенке-спаленке, чуть осветясь красного воска свечой.
      В Марии заговорила женщина. Уложила хитрыми башенками волосы, вколола роговые гребни, умылась ключевой водой, намазалась помадой, испортив золотистей румянец лица. Платье надела лучшее, венчальное. Будто свадьба у них с Глебом. Захотелось и похвастаться, дескать, тоже не лыком шита. Был и у нее тайничок - золотой крест-орден, память дедушки Ивана, и серьги с камнями, подаренные полковником Невзоровым в день се ангела. Сережки вколола в уши, а крест поместила в ложбинке меж полуоткрытых грудей - то ли шелк платья сел, то ли выросла Мария из платья.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45