Когда Андре Моруа задавали вопрос: "Ваше любимое занятие?", он неизменно отвечал: "Писать".
      Писать – и мое любимое занятие. Вот уже более сорока лет я пишу. Рабочий день – мой отдых. Ни дня без строчки – был и есть мой девиз. Что из этого получилось – не мне судить.
      Жизнь наша быстротечна. И человеку на этом свете отпускается всего понемногу: и молодость, и свежесть, и вдохновение.
      Но на твоем пути встают рубежи, где, как на дозорных постах, словно бы проверяют твои документы: как ты использовал отпущенное тебе? Достойно ли ты прошел свой путь?
      Возраст мой далеко не юношеский. Многое видел-перевидел. Кое-что успел.
      Правильно ли я жил, много ли ошибался? Можно ли поколению, идущему нам вслед, кое-чему научиться у нас, уходящих?
      Я улыбаюсь. Вопрос правильный. Но многие ли из нас, уходящих, перенимали опыт своих отцов, многие ли избежали тех ошибок, которые совершали наши родители, прародители? Не набивали ли мы шишек на тех же местах, на каких набивали их себе наши предки? Недаром говорится, если бы молодость знала, если бы старость могла…
      Тем не менее мой долг поделиться своим опытом, предъявить отчет о пройденном мною пути.
      "Человек познает себя в борьбе с препятствиями. Но для этой борьбы ему нужны орудия. Нужен рубанок и плуг", – пишет Антуан де Сент-Экзюпери в книге "Планета людей".
      Мой плуг – то, чем я занимаюсъ, моя любимая работа. И я далеко не безразличен к тому, чему я посвятил свою жизнь, что оставляю после себя. Судьба всего моего писательского дела, с его минусами и плюсами, давно занимает меня, и я не могу сейчас, в этой своей исповеди перед закатом, не сказать о ней, не поделиться своими радостями и тревогами.
      Я не моралист, я никому не навязываю своих убеждений. Просто хочу высказатъся о предмете, который является смыслом моей жизни.
      Вспоминается детство. Это было в Нагорном Карабахе на заре нашей новой жизни. Я был пастухом, пас стадо, а в пастушьей сумке рядом с черствым куском хлеба лежал осколок увеличительного стекла, с помощью которого мы разукрашивали палки, выжигая на них затейливые узоры. Его подарил мне мой родич и побратим Васак, который только что приехал из города. Сколько радости доставлял мне и моим товарищам этот простой осколок стекла! Достаточно было уловить солнечные лучи, направить их на палку, как сейчас же начинала куриться тонкая струя дыма, оставляя за собой желанный след, – узоры, которые потрясали воображение деревенских простачков.
      Литература напоминает мне увеличительное стекло, которое, собрав в фокус солнечные лучи, превращает их в чудодейственную силу – золотое перо, способное осуществить придуманные тобой узоры.
      Так, в далеком детстве я получил первый урок профессии, которой посвятил жизнь, познание сущности этой профессии.
      В том же далеком детстве я получил другой урок, научивший меня уважать правду жизни, не бежать от нее в кусты, как бы эта правда ни была сурова, неприятна.
      Было холодно. Дуло так, что перехватывало дыхание. Даже овцы, которых мы пасли, спасаясь от пронизывающего ветра, сбившись в кучу, жались друг к другу.
      Разложить костер в открытом поле было невозможно – ледяной ветер сразу задувал огонь. Неподалеку от нас стоял стог сена с целый дом. В наших местах владетельные хозяева метали сено большими стогами, иногда в пятьдесят возов, а бывало и во все сто.
      – Давай разведем костер в стоге сена, – предложил Мушег, мой закадычный друг, с которым я пас стадо. – Там ветер нас не достанет.
      Мушег был на целый год старше меня. Я во всем повиновался ему.
      – Давай, – сразу согласился я, радуясь находчивости Мушега. Даже языком щелкнул от восторга. Облюбованный нами стог был весь в пещерках, больших и малых, прорытых с боков скотиной: любит она, поедая сено, вгрызаться в глубину стога.
      В одну из таких пещерок мы и перетащили собранный хворост. Мушег прав – здесь уж нас ветер не достанет, не задует костер. Сухие ветки, защищенные со всех сторон от ветра, занялись веселым, быстрым огнем. Но вместо тепла я вдруг ощутил удушье. Меня душил дым.
      Не помня себя я выскочил на воздух. Вслед за мной выбрался Мушег, кашляя, давясь дымом. Мы не сразу поняли, что наделали. Внутри пещерки все гудело, трещало. Еще минута-другая, и где-то наверху, у самого стожного кола-стожара, закурилась тоненькая струйка дыма. Дымок этот, подсвеченный языками пламени, угрожающе нарастая, поднимался все выше и выше.
      Мы с ужасом смотрели в сторону села. Не приведи бог, если там хватятся. Но дым уже не курился, а валил и валил, как из исполинской цигарки. Надо было что-то придумать, как-нибудь скрыть от села этот дым.
      – Тащи лестницу. Заберемся на стог, завалим огонь сеном! – прокричал мне в ухо Мушег.
      И я опять поверил в спасительную выдумку товарища и притащил лестницу. Но лестница рухнула, проломив тонкую стену еще не обгоревшего сена, разом взметнув в небо клубы дыма и огня. Из села уже бежали люди.
      Мне тогда было шесть-семь лет. С тех пор я знаю: дым сеном не прикрыть…
      Кажется, Филипп II Испанский, посетив мастерскую Сурбарана, осмелился сделать ему замечание технического характера. Художник возразил, не оборачиваясь:
      – Полагаю, Ваше величество, что если бы Вы присутствовали при сотворении Богом мира, Вы не отказали бы ему в своих советах.
      Литература, как и живопись, со стороны кажется пустяковым делом – кому не лень зачастую набиваются к нам в учителя. Развелось у нас, у писателей, много апостолов, любящих поучать, подавать советы. Неважно, что этот апостол ни одной драгоценной мысли не подарил нам печатно. Устно тоже. Он даже не любитель литературы, ему она, как говорят, до лампочки. К физикам такие не идут, к химикам – тоже. А к нам идут. Почему-то литература им кажется постоялым двором, где каждый может получить ночлег.
      Все сказано на свете,
      Несказанного нет.
      Но вечно людям светит
      Несказанного свет…
      Новелла Матвеева
      Так что же это за штука такая, литература, которая так проста, доступна, заманчива и так сложна?
      Одуванчик ждет ветра, чтобы разлететься на зонтики. Белые, пушистые, они без ветра жить не могут.
      У цветка анютиных глазок три створки-лодочки. В каждой лодочке – семена. В свой срок створки эти с треском лопаются, выбрасывая семечко за "борт". Чтобы закинуть семечко далеко, как можно дальше, лодочка выгибается изо всех сил…
      Так расселяются анютины глазки. Это так же естественно, как несущийся по ветру шар одуванчика. И эту естественность нельзя изменить.
      Пока на планете есть одуванчик – он будет размножаться, разлетаясь на зонтики, он будет ждать ветра. Каких бы успехов мы ни добивались, ни открывали новые горизонты, цветок анютиных глазок будет выбрасывать свое семечко в почву…
      Нельзя изменить птице путь перелета с крайнего севера в Африку. Нельзя изменить рыбе пути к нересту… Как нельзя отнять правду у искусства. Материал всякого таланта – это правда. Она нужна поэту, как птице – Африка, рыбе – путь к нересту, как одуванчику – ветер…
      Настоящая литература, как одуванчик, ждет своего "ветра" и без него жить не может.
      В наш век небывалых свершений и космических полетов человек ни в чем не испытывает нужду так, как в улыбке, простом рукопожатии, теплом слове, сказанном вовремя.
      Кажется, Михаил Светлов говорил, что надо самому житъ незаметно, чтобы замечать других. От себя добавим: как это умел делать сам Светлов.
      Из всех традиций нашей отечественной литературы мне ближе всего и дороже всего традиция активности писателя, его гражданской совести и непримиримости, страстного вмешательства в жизнь общества и в его духовное развитие.
      Мне дороги те писатели, которые желают жизни больше света, людям – больше счастья, не унижают их ложью и фальшью. И бьются, бьются за этот свет и за это счастье. Служить народу ежечасно, ежедневно, идти ему на помощь в любую минуту – что может быть выше этой человеческой радости на земле?
      Пословица гласит: "Нет человека более глухого, чем тот, кто не хочет слушать". Писатель, если он действительно писатель, а не равнодушный очковтиратель, должен и обязан все видеть и все слышать. Видеть и слышать – это суть и пафос нашей работы. К этому строго обязывает нас, писателей, не только совесть, но и сама профессия, чувство высокой ответственности перед народом.
      Я бы мог назвать десятки писателей, которые по зову сердца бросаются туда, где они нужны, где обижают человека, где нужна неусыпная борьба с карьеризмом, угодничеством, взяточничеством, чинопочитанием, бюрократизмом. Сколько спасенных жизней на счету у одного только писятеля Григория Медынского, автора нашумевшей "Трудной книги", этого поистине непримиримого борца со всякой скверной в жизни!
      Да, в жизни есть все: и искренние энтузиасты, и тупоголовые слепые исполнители, и мужественные борцы, и трусы, и равнодушные обыватели, готовые погреть руки на любом лозунге, на любой кампании и ситуации. Жизнь! И в этой жизни должен разобраться писатель. И не только писатель. Вырабатывается глубинный опыт народа. Каждый из нас в меру своих сил должен принять в нем участие. Отлично сказал Юхан Смуул в "Ледовой книге" о назначении писателя: “Хорошо, если людские горести мучают нас, прорываются к нам беспрепятственно, становятся частью нас самих, скребут по нашим сердцам".
      Я лично готов простить писателю любой недостаток, кроме одного – равнодушия. Равнодушие – антипод всего творческого. Даже маленькая доза его недопустима, потому что горючее любого таланта – беспокойство.
      А если ты не чувствуешь, в чем пафос твоей работы- не будь писателем…
      Я знаю людей, которые при всех случаях жизни умеют только спрашивать:
      – А что, тебе больше всех надо? Где ты видел, чтобы критика кому-нибудь нравилась? Хлопот у нас у каждого хватает. Зачем опускать руку в кипяток, если знаешь, что обожжешься?
      Житейски все верно, хлопот у нас хватает. Не надо опускать руку в кипяток… И тем не менее я опускаю. Иначе нельзя.
      На этот вопрос хорошо ответил покойный Паруйр Севак на страницах "ЛГ". Его спросили, в чем он видит призвание поэта в наш век.
      "Благодаря завоеваниям цивилизации земной шар как бы уменьшился до размеров глобуса, – ответил поэт. – А наша ответственность за него неизмеримо возросла".
      Умно и метко.
      Предоставим слово другому большому поэту Кавказа – Расулу Гамзатову.
      "Я аварский поэт. Но в своем сердце я чувствую гражданскую ответственность не только за Аваристан, не только за весь Дагестан, не только за всю страну, но и за всю планету. Двадцатый век. Нельзя жить иначе".
      Ничего не попишешь, такая уж у нас профессия – быть в ответе за дело планеты. За все то, что происходит на земле. Стоит за это руку обжечь!
      “Моя хата с краю". “Тебе больше всех надо?" – эти слова в адрес писателя – самое оскорбительное для его звания. Назначение писателя – учить людей верить в добро, не задумываясь вступать за него в бой, бросаться на помощь слабому и попавшему в беду, воспитывать в людях ощущение сопричастности к чужому страданию, самому являя пример такого самоотверженного бескомиромиссного служения.
      Писатель, лишенный этих качеств, заранее можно сказать, не одарен. Одаренная личность, талант уже подразумевает активность. Смелость, активность входят в состав таланта.
      Мне ненавистен писатель, трусливо отводящий свой взор от жизненных невзгод, окружающих человека, от его слабостей…
      "В человеке все должно быть прекрасно",- часто повторяем мы слова Чехова. Я с ним согласен. Ну, а если в человеке не все прекрасно? Людей без недостатков в природе вообще нет. И надо жить с тем людским материалом, который дан нам историей…
      Вспоминается мне старый Аракел, которого я знал в детстве. Не хотелось тревожить имя давно почившего старика, а пришлось. Во время стрельбища блаженной памяти Аракел, целясь в мишень, чуть не убил человека, стоявшего за добрую версту от мишени.
      Когда в другой раз он взял ружье, чтобы выстрелить, то все, кто находился на ристалище, разбежались, а один из них стал у мишени, заявив, что это то место, куда Аракел никогда не попадет.
      Об этой истории я буду вспоминать много лет спустя, когда повзрослею и буду писать книги.
      Мой добрый, неумелый стрелок, старик Аракел. Знал ли ты, что стреляя мимо мишени, ты затрагиваешь философский вопрос большой важности, разрешить который придется уже нам?
      Что такое правда жизни? Это прежде всего то, что тебе нравится, радует глаз, но это еще и то, что не нравится, раздражает и возмущает. Сила положительного примера неоспорима. Распространение его – большое и доброе дело. Но только при одном условии: если не умалчиваются ошибки и заблуждения, среди которых и вопреки которым возникает положительный пример. Правда по-настоящему ценна, если она возбуждает общественное мнение не только вокруг добрых дел, но и по поводу дурного. Такая правда всегда желанна, нас к ней призывают, но не всегда поощряют, когда мы всерьез, на деле, а не на словах, вплотную касаемся ее плечом…
      Любой врач знает, во что обходится больному, если он скрывает свою болезнь, вовремя не обращается за медицинской помощью.
      Мы боимся иногда писать о плохом, следуя ложным преходящим соображениям. Но ведь дурное, если его не замечать и замалчивать, вырастает в глыбу, привольнее укореняется в жизни. А как же тогда с добрым, хорошим? Как хорошее будет уживаться рядом с плохим, дурным? Как мы будем расти, идти вперед, если ошибки эти пустят корни и будут хватать нас за ноги?
      В критических выступлениях, статьях и фельетонах мы часто встречаемся с такой ремаркой: "Случай, конечно, единичный, исключительный…" Такой фельетон можно уже не читать, а оратора не слушать. Оговаривая уже в самом начале, что прецедент – редчайший, он тем самым снижает остроту, сущность того, о чем необходимо рассказать. После такой ремарки случай уже не живет. Он мертв. Так стоит ли его остерегаться, если он – труп?
      Все тот же уход от правды, но только стыдливой мелкой пробежкой.
      Как часто мы бдительно оберегаем читателя от правдивых книг, книг беспокойных, бичующих наши недостатки, и как бываем смешны, восхваляя книги, в которых блистательно отсутствуют недостатки, самые огорчительные стороны нашей жизни.
      Вспоминается мне книга Н. Шпанова, изданная перед самой войной: "Первый удар. Повесть о будущей войне". Рекламировалась она как "советская военная фантастика". Помните, каким рисовалось начало войны Шпанову: наши воздушные силы без особого труда громят авиацию противника, за какие-нибудь полчаса изгоняют вражеские самолеты из советского неба, а уже через четыре часа ведут воздушные бои далеко от нашей границы…
      Ни одна книга в нашей стране не имела таких тиражей, как эта. Военное издательство выпустило ее в учебной серии "Библиотека командира". А между тем я не знаю ни одной другой книги, в частности из "крамольных", которая бы принесла нашей стране столько вреда, сколько эта широко разрекламированная шапкозакидательская "фантастика"…
      К слову сказать, мы так часто загоняем правду в подполье, что она стала тем сладким запретным плодом, который вызывает нездоровый интерес и любопытство. Мне даже кажется, что вот этот нездоровый интерес и есть та благодатная почва, на которой растут модные поэты, делают себе бизнес. Запретный плод, известно, всегда слаще.
      Но правда должна быть достоянием всех писателей, а не только активных и смелых. Она должна быть непременным условием и девизом для каждого художественного произведения.
      Кто-то сказал, что страдания жизни мы часто видим увеличенными, а радости – уменьшенными, как в перевернутом бинокле. Верно, не следует этого делать.
      Но почему, когда мы поступаем наоборот, когда радости видим увеличенными, как в бинокле, а страдания – уменьшенными, никто не возражает нам, не говорит, что мы поступаем так же неправильно, как и тогда, когда расписываем и рассусоливаем страдания.
      Жить можно только отвечая за все. Это делает жизнь трудной, наполняет ее испытаниями. Но только она настоящая, достойная, нравственно чистая жизнь. Жизнь человека, чувствующего себя ее хозяином и ее созидателем.
      Вспоминается мне разговор с одним из редакторов, которому попало за какой-то опубликованный им рассказ. Он сказал: буду теперь печатать произведения, в которых дважды два – четыре.
      Дважды два – четыре. Это верно. В математике, говорят, это было великим открытием. Но что делать, если в искусстве дважды два не всегда четыре?
      Когда вам попадается серая книга, знайте – она не в ладах с правдой. Что скрывать, есть еще такие писатели, которые воротят от правды лицо. На них давит арифметически правильный редактор.
      Добро и зло, свет и тьма – вот неизбежная тема искусства во все времена, и в наше – тоже. И жалок тот, кто пытается не замечать одну из противоборствующих сил, одну из сторон, видеть только "небесную лазурь", либо "грязь дорожных луж". Ибо отказ от какого-либо из этих компонентов ослабляет идейный заряд, силу воздействия литературы на читателя. То есть перечеркивает самое искусство, где действует знаменитое "не верю" Станиславского.
      Помогать добру и мешать, изо всех сил мешатъ злу – было моей первоочередной задачей, моим писательским кредо. Если я хоть в какой-то мере справился и с тем, и с другим, значит, жизнь в самом деле прожита не зря. Значит я чего-то стою.
      Отрицание и утверждение, помесь ума и безумия, добра и зла – суть жизни, ее естественная раздвоенность. Не замечать ее – не знать жизни, сотканной из противоречий.
      Если б в жизни было бы одно Добро или одно Зло, она остановилась бы в своем движении.
      … Добиваться счастья для себя, в одиночку – бесполезная, зряшная работа. К одиночкам счастье не идет.
      Писательская профессия – мирная профессия. Но когда началась Великая Отечественная война, писатели оказались на переднем крае. Они были солдатами и летописцами войны.
      В старину говорили: когда гремят пушки – музы молчат. Нет, когда загремели пушки – наши музы не молчали. Не про нас эти слова.
      Аветик Исаакян в ответ на вопрос, что самое главное в человеке, сказал: жажда справедливости.
      Жажда справедливости и моя путеводная звезда.
      Жизнь, писателя – не только его книги. Это и участие в делах родной страны, в ее трудных буднях, дерзаниях и замыслах.
      У Шандора Петефи читаю:
      Тем, кто сошел с проторенной тропы,
      Всегда грозят колючки и шипы…
      Признаюсь, на моем пути много было колючек и шипов.
      И все же иду! Ломлюсь через бурьян…
      Змеиных гнезд немало на пути,
      Я их топчу, чтоб все-таки идти.
      В литературе очень важно суметь оставаться самим собой. Если ты, подводя итоги, можешь сказать: я был то, что я есть, – считай себя талантливым. Талант – это мужество.
      Литература не любит испольщиков и поденщиков. Художник, поддавшись соблазну переменчивых и преходящих соображений, заранее выносит себе смертный приговор.
      Спокойная монотонная жизнь без взрывов и катаклизмов может рождать только живых манекенов. Для творческой жизни нужно еще беспокойство. Нужно, чтобы были и взрывы, и катаклизмы. Миру нужны не только овцы, но и волки. И человеку нужен волк – трудности, которые подстегивают его.
      Мы порой легко поддаемся обманчивой музыке громких фраз, забывая, что риторика еще не свидетедьство о смелости, героизме. Хорошо сказал на этот счет Ромен Роллан: "Героизм – это видеть мир таким, каков он есть, и любить его".
      Плутарх учил людей покоряться судьбе. Какое жалкое прибежище! Я этому Плутарху уши бы надрал за такие слова. Никакой покорности! В любом возрасте, при любой погоде. Надо хватать свою судьбу за глотку. Не дать сломить себя.
      Михаил Пришвин, всю жизнь имевший дело больше с птицами, травой, природой, чем с человеком, как-то "сам по себе" стал классиком, нашим советским классиком. Он вошел в пантеон незаметно, но занял там свое прочное место. Этот пантеон не терпит шумных посетителей, их он вежливо выпроваживает. Тихо, без музыки.
      Я часто думаю о Пришвине, о его литературной судьбе. Она несколько загадочна.
      Любопытен разговор двух девушек с писателем.
      – С вами легко,- сказали они,- будто вы женщина.
      – Конечно,- ответил писатель,- ведь я тоже рожаю.
      В этом, по-моему, вся загадка. Книги тоже рождаются, как дети, и их тоже долго вынашивают. Только то, что выстрадано, и есть настоящее. Пришвин своих ”детей" вынашивал. В этом его сила.
      Вот мы снова вернулись к вопросу о правде. Можно ли вынашивать ложь? Выстрадать ее? Получится ли из нее ребенок?
      Сам Пришвин, борясь за выстраданное, настоящее, иными словами за правду, писал: “…пусть сто человек с топорами пойдут на меня плотной стеной… не покорюсь, и я пойду на них с перочинным ножиком".
      Хорошо сказано у монголов: "Самый громкий барабан остается беззвучным, если в него не ударяют".
      В мой "барабан" постоянно бьют, потому он никогда не умолкает, не остается беззвучным. Такова месть искусства.
      Литература – это обнаженная правда. Недомолвки, полуправда, ложь – ее смерть. Писать книгу с запрограммированной ложью – величайшее преступление. Подстрекатели этого преступления рано или поздно будут преданы анафеме как инквизиторы и злейшие враги цивилизации.
      Мне по душе слова царя Тиграна, сказавшего свому сыну Артавазду: " Ты настоящий писатель – значит, не сможешь быть безразличным к судьбе отдельного человека”, и Артавазда, ответившего: "Творчество – самый совершенный вид свободы".
      У каждого живого существа – это уже известно, – свой щит, своя защитная реакция. Писатель не имеет защитной реакции. У него нет ни газовой полосы скунса, ни колючек ежа, ни кипятка жука-бомбардира. Он уязвим, легко раним. Его щит – это его талант. Не увидели таланта, закрыли глаза на него – он пропал ни за что.
      Без людского суда себе цены не определишь. Это знали цари, которые, вырядившись нищими, скитались по своей стране, знали и многие мастера искусств, ходившие в народ. Эту традицию мы частично позабыли. Воздавать художнику за работу его должно без шума. Так течет ручей. Не слышно, не переворачивая камней. Но припадешь к нему в жару и в миг ощутишь его живительную силу.
      Что такое в литературе голубой покой? Это измена искусству, его смерть, а искусство ведь – вечные поиски, потери и находки. Только бескомпромиссный писатель может создать произведение, отражающее правду жизни. Вспомним проказницу-кукушку, которая подкладывает яйца в чужое гнездо. Кукушонок, вылупившись из яйца, пользуясь ротозейством приемной матери, всех ее птенцов по одному выкидывает из гнезда. Вот так может получиться и с нашей литературой. Как бы ложь, пробравшись в наше гнездо, не поступила бы как тот кукушонок, не выжила бы правду из литературы.
      Я люблю “Кола Брюньона”, этот шедевр мировой литературы. Спрашивается, кто такой Кола Брюньон? Гражданин французкого города Кламси, обыкновенный резчик по дереву, каких немало, а его знает весь мир. Узнал, благодаря бескомпромиссному таланту Ромена Роллана. Вот что такое искусство, не боящееся правды жизни.
      Любители устойчивого голубого покоя, играющие с правдой в поддавки, могут о Брюньоне и не мечтать. Такой писатель уже вне искусства, будь он талантлив или бездарен. Талант – это поиски правды, а Брюньон- результат этих поисков, счастливый их итог, попадание ее в яблочко. Только самым счастливым, активно ищущим, бескомпромиссным писателям удается достигнуть такого итога.
      Я так часто вспоминаю о правде, потому что мы иногда к ней относимся, как к казанской сироте. Будто она не так уж важна, можно и без нее обойтись. Правдобоязнь – это порок серьезный, и бороться с ним нужно со всей серьезностью. Борьба эта осложняется еще тем, что любители голубого покоя скрывают свою правдобоязнь. Они говорят: “Мало ли, что в жизни бывает. Мы должны воспитывать людей на положительных примерах". Стремление воспитать на положительных примерах само по себе не может вызвать возражения. Собственно, литература этим и эанимается. Но у этой литературы имеется и другая миссия – обнажатъ недостатки, говорить о них в полный голос, так же как о положительных явлениях в нашей жизни. Однобокое отображение жизни, кроме всего прочего, вызывает у читателя протест, возмущение, подрывает доверие к нам, писателям. Игра с верой, доверием людей – опасная игра.
      Призыв воспитывать молодое поколение на положительных примерах – ничем не прикрытая уловка увести литературу от недостатков, бегство от правды в кусты. Это кукушонок, пробравшийся в наше гнездо.
      Шуточная фраза: “Нам нужны Гоголи, которые бы нас не трогали" – горькая шутка. Потребность в критике испытывали даже ханы, мелики, короли, императоры, которые держали при дворе шута. В его обязанности входило высмеивание недостатков своего властелина. Иногда это кончалось плачевно, шута жестоко наказывали, но никому из владык и в голову не приходило упразднить шутовскую должность, он всегда был нужен двору.
      Предание сохранило одну притчу про шута, жившего в давние-предавние времена. Один китайский император, решившись увековечить память о себе, призвал летописца и повелел: "Записывай все мысли, которые я буду изрекать".
      – Как будет называться этот труд? – спросил летописец.
      – Тысяча и одна истина, – ответил император.
      Сидевший рядом шут тотчас же внес поправку: "Тысяча и одна сказка".
      За свое остроумие, повествует предание, шут получил тысячу и один удар по пяткам и… награду за честную службу.
      Писатель Багиш Овсепян, участник Великой Отечественной войны, написал книгу о войне: "Сеятели не вернулись". Он описал войну такой, какой видел ее: трудной, опустошительной, знающей не только победы, но и поражения. Не только радость наступления, но и горечь поражений. Роман этот не сразу пробил себе дорогу к читателю. Но когда книга все же вышла в свет, – такова судьба любого талантливого произведения, – она сразу обратила на себя внимание, получив широкое признание не только в республике, но и далеко за ее пределами.
      Нелегкая судьба выпала на долю романа Анаит Саинян "Тоска". Более пяти лет пылился он в портфелях издательств, не торопились его издавать. А когда он, наконец, увидел свет, сразу нашел добрый отклик в сердце читателя, получил хорошую прессу.
      Такие же трудные "роды" сопутствовали почти всем произведениям Гранта Матевосяна. Причем, эти препоны появились перед ним сразу, как только он переступил порог литературы, с первой публикации. Многие повести этого признанного союзным читателем талантливого писателя печатаются на родном языке после публикации их на русском.
      Позволительно спросить: почему такая немилость по отношению к книгам, в которых дышит реальная наша жизнь со всеми ее достоинствами и недостатками?