Я часто спрашиваю: стал бы я и многие, многие карабахцы так властно и ревностно любить свой край, если бы его не пинали на каждом шагу, не обижали. Как не вспомнить Омара Хайяма:
      Ты обойдён наградой -
      позабудь.
      Дни вереницей мчатся -
      позабудь!
      Небрежен ветер: в вечной книге жизни
      Мог не той страницей шевельнуть…
      Наивный Омар Хайям! Он не знал, что небрежный ветер может разрастись в шквал и уже не шевельнуть страницей, а вырвать ее с мясом, и самую жизнь вымарать.
      Есть люди, перед памятью которых хочется снять шляпу. Бертольд Брехт, мой почивший бог, писал:
      Так формируется человек -
      Когда говорит «да», когда говорит «нет»,
      Когда он бьёт, когда бьют его,
      Когда он присоединяется к этим,
      Так формируется человек, так он изменяет себя,
      Так является нам его образ,
      Когда он с нами схож и когда он не схож.
      Ну как не склонить голову перед человеком, который говорит с тобой, словно читая твои мысли.
      Да, есть ещё чему порадоваться. Вселяет надежду то, что ещё не всё потеряно, что можно ещё сказать праведное слово. Приходится только удивляться тому, как эти стихи могли незамеченными проскочить через железный цензурный кардон:
      Время моё не щадило героев,
      Не разбирало, кто прав, кто неправ.
      Время моё хоронило героев,
      Воинских почестей им не воздав.
      Время кружило, родство обнаружив
      С птицей, которая храбрых от трусов
      Не отличает, глаза им клюёт.
      Расул Гамзатов.
      Обещаю не сборщиком податей
      Быть у трудового века,
      А сыном ему достойным,
      Если даже удары и боль от него
      Мне придётся принять…
      … И если я сегодня отступаю,
      То отступаю, чтобы начаться снова.
      Паруйр Севак
      Постоять за свой Карабах против корыстолюбивых, близоруких и бесстыдных политиканов, каких бы высоких рангов они ни были – моя святая обязанность, мой долг, к которому обязывает меня моя совесть, совесть гражданина и писателя.
      Пробил мой час. Я обнажил шпагу, которая долго ржавела от безделья. Смерть в этом бою я предоставляю врагам. Сам я умру бесславно и всё-таки не совсем бесполезно. Опасно, очень опасно, когда власть в руках невежд… Разговоры о дружбе и упорное, стабильное разрушение её изнутри. Сколько тратится на это слов, бумаг, а на деле… Постоянно раздуваем потухшие угли национализма. Может быть здесь скрытый замысл снова потопить нас в море крови?
      В одном только Трапезунде во время резни в Западной Армении турки вырезали 120 тысяч армян. Рыли колодцы, отрезали армянам головы, выпускали кровь в колодцы и купались в ней, чтобы попасть в мусульманский рай. Красивых женщин брали в неволю, имущество забирали.
      Всё это было потом проделано в Шуше. Сгоняли молодых армянок на майдан и заставляли их танцевать раздетыми под дикий хохот озверевшей толпы убийц. Потом насиловали и умерщвляли. Всё здесь было предано огню, мечу. Сгорела красавица Шуша, подожжённая со всех сторон.
      Какая приеемственность, какое разительное сходство в навыках убивать людей!
      Я думаю, день и ночь думаю: то, что делается в Гадруте, во всех районах Азербайджана с армянским населением, уж не является ли репетицией событий на подобие тех, которые произошли на наших глазах совсем недавно, в тихом Ливане, ставшем ареной кровавых столкновений между арабами христианского и мусульманского происхождения. Для таких опасений имеются основания. По переписи последних лет из 17 миллионов прироста населения в СССР – 15 миллинов выпадает на долю населения мусульманского вероисповедания. Это уже беспокоит весь мир, но не беспокоит нас. У нас есть готовые формулы на все случаи жизни.
      Вали Гейдар Алиев, никто не видит похода твоих янычаров. Ты защищён дымовой завесой догм и формул достаточно надёжно.
      Гётеeвский дьявол-искуситель Мефистофель, ослепивший доктора Фауста, поселился в Азербайджане. Он полон чувства мести, неизвестно сколько ещё карабахских фаустов он ослепит.
      Диссидент Сергей Паликанов, лауреат Ленинской премии, академик, сказал западным корреспондентам, что у нас в стране легче бороться за свободу Анжелы Девис, чем за собственную свободу.
      Крыть нечем. Всё правильно. Мы только и ждём малейшего зова, чтобы очертя голову броситься на помощь, протянуть руку любому, попавшему в беду, но при одном только условии, если зовущий живёт по ту сторону наших границ, в любом конце света. Совсем не то, когда этот зов раздается в своём доме. Даже не голос, а крик о помощи целого народа. На такой вопль у нас уши ватой заложены, а глаза слепнут. Ну, откуда появилось у нас такое «чужелюбие» и такая нелюбовь к самим себе? Боль палестинцев, мечтающих создать свою автономию, мы поддерживаем, сочувсвуем им, болеем за них, помогаем. Но почему мы делаемся глухими и слепыми, когда речь идёт о Карабахе, Абхазии или Осетии, где люди стонут от постоянных гонений, оскорблений их чести, достоинства, национальных чувств, когда затаптывается в грязь суверенность целого народа?
      Мой друг, замечательный дагестанский писатель Эффенди Капиев эпиграфом для главной своей книги «Поэт» взял слова А.М. Горького: «Эй, вы, люди! Да здравствует ваше будущее!» А за полгода до своей смерти рядовой военный корреспондент Капиев записал в своём дневнике: «Здравствуй, человек! Благославенны твои будни и земля, вскормившая тебя!».
      Короткая жизнь Капиева не очень сложилась, она изобиловала борьбой, разными невзгодами и шлагбаумами, у него были свои кеворковы, но он ушёл из жизни, непобеждённый даже смертью, снискав славу писателя и достойного гражданина, патриота.
      Вот этому «вашему будущему», в меру своих сил служу и я. Все мои вопли о несправедливостях вызваны лишь одним стремлением – расчистить людям путь к будущему.
      Как известно, первые десять-двенадцать дней, а иногда все двадцать, смотря в какой степени повреждён миокард сердца, инфарктник лежит без права шевелить рукой. Таково требование лечения.
      Какой ты разнесчастный, если ты влип, схлопотал инфаркт! Лежать день за днём, ночь за ночью, без права даже оправиться в туалете. Сами понимаете, какое положеньице для человека, любившего за день исходить чуть ли не пол-Еревана по неотложным делам. Узник всяких медицинских предписаний да и только!
      Это верно, инфарктник – узник самого строгого режима, но ведь никто не мешает ему на крыльях воспоминаний нестись, куда душе угодно. А этих воспоминаний за более чем шесть десятков лет накопилось, дай бог, сколько! Предаваясь им, этим воспоминаниям, где только я не бываю, радуясь, огорчаясь! Ведь воспоминания – тоже жизнь. Со всеми её невзгодами и радостями. И я не знаю, на чём больше сосредоточить своё внимание: на хорошем или на плохом. Любопытно, что перевесило бы, если положить на чашу весов?…
      Приходит сестра. Готовится сделать мне очередную инъекцию. Как всё-таки хорошо жить на этом свете! Хочется порой, высунувшись из окна, прокричать на весь мир, как это однажды сделал Борис Пастернак, сказав:
      Какое, милые, у нас
      Тысячелетие на дворе?
      Ура! Кеворков армян уже не душит, а если ты из Еревана – даже устраивает приёмы. Теперь «ереванец не страдает ереванизмом», он просто гость из братской соседней республики. Не гоже гостю из братской республики – от ворот – поворот. Вот он и старается, из кожи вон лезет, чтобы тебе угодить. Если ты министр, писатель, видный человек, совсем лафа- перед тобой будут стелиться, банкеты устраивать, тосты произносить. Такое произошло чудо на земле карабахской, чудо с таким зверем, каким был и есть кровавый заплечных дел мистер Борис Саркисович Кеворков!
      Есть такое выражение – дурака на дорогу дубина выведет, – и не нами оно придумано. Нашлась такая дубина – два вызова в Москву, где с Кеворковым крепко поговорили.
      За каждый проступок Кеворкова, как я уже говорил, можно было судить строгим судом – исключить из партии, посадить – он давно заработал самую высоую кару, но в Москве ограничились только взбучкой, предложив ему исправиться. Вот он и исправляется.
      Ну что ж! Видели Кеворкова в роли палача,теперь поглядим на него пса-дворняжку, ставшую на задние лапки. Что ни говори, тоже победа!
      В пьесе Эдварда Радзинского «Беседы с Сократом» есть такие слова: «Мы приходим в мир, сжавши руки в кулак, будто хотим сказать: «Всё моё». Мы уходим из мира с открытыми ладонями: «Ничего я не взял, ничего мне не нужно, весь я ваш, боги!»
      Такие благородные и прекрасные слова! Но до этого надо дорасти. Надо растить в человеке человека. Пока мы поступаем наоборот. Пока у нас в учителях драконы. А зубы дракона – плохое учебное пособие, они способны разламывать хребет даже льву. Таково их назначение – ломать.
      Одна птица, без стаи, не долетит до места перелёта. Стаей руководит нечто такое, чем ни одна птица сама по себе не обладает. Обладай каждая птица этим нечто, она без труда совершила бы перелёт самостоятельно.
      Без этого нечто не может жить и человек. Вот почему мы без конца бубним о чувстве локтя, о коллегиальности, о коллективизме. Говорим, не особенно вдумываясь в серьёзность этих слов, не совсем представляя опасность игры с этими словами и понятиями, сводя всю мудрость коллективизма к его видимости.
      Мы часто говорим о моральном облике человека. Эта графа в анкете – главная при разрешении выезда за границу. Хотелось бы знать, а какова цена человеку, который однозначен, как телеграфный столб?
      Партийные работники, если выстроить их по ранжиру – матрёшка в матрёшке. Они должны быть точно сработаны, чтобы лезли одна в другую.
      Разобраться, мы ведь тоже матрёшки. Всё видим, всё знаем, и ни одной попытки протеста. Протест – опасная игра, заранее проигранная битва, в эту игру у нас давно не играют.
      Модильяни, говорят, нарисовал отца семейства. Тому портрет не понравился, не нашел сходства.. Прошло лет двадцать, отец умер. Сын, разбирая фамильный хлам, обнаружил портрет, с которого на него смотрело его же собственное лицо. Художник опередил жизнь, изобразив то, что должно было быть через два десятилетия, верно разгадал тайну генов.
      Боюсь, что нашим потомкам передут гены, которых они будут стыдиться. Гены раболепствующих отцов и дедов, начисто проевших совесть, своё человеческое достоинство, свою самость. Не позавидуешь тем, кому достанутся наши гены, гены поколений с кляпом во рту и петлёй на шее.
      Инъекция, опять инъекция. На моём теле уже нет живого места от разых уколов. Хорошо, что ещё не додумались ввести какую-нибудь инъекцию в мозг. Что было бы с нами, больными, если б был такой укол, должный усыпить работу мозга? А пока такового нет, будем думать, размышлять про себя.
      Сестра со шприцем уходит, и я снова во власти памяти. Подвожу итог пережитому. Анатоль Франс задал миру вопрос: «Что такое социализм?». Великий французский гуманист и писатель, веря в наш преобразовавшийся мир, с гордостью сам же себе ответил: «Социализм – это совесть человеческая».
      Дорогой Анатоль Франс, простите, мы не те, на которых вы так уповали. Далеко не те.
      Где, когда мы свернули в сторону, совершили тот крен, который привёл нас к отречению от самих себя, от своих идеалов?
      Народного артиста СССР, Лауреата Ленинской и Государственной премии, великого виолончелиста Ростроповича, вместе с женой, народной артисткой Вишневской лишили права гражданства. Додуматься до такой глупости – надо было семь пудов соли съесть! Криминал: помогали на Западе белогвардейцам. Ну, глупость же! Глупость в квадрате! В кубе!
      Со времён гражданской войны прошло более 60-ти лет. Этим «белогвардейцам» считай было не 5 или 10 лет, а тридцать и более. Сколько же этим несчастным лет, если они вопреки законам природы остались живы? 90 и более. Враньё и несусветная глупость. И это – на весь мир. На весь мир расписались в своём маразматизме.
      Что ни день, то новая награда нашему Верховному. Уже нет места на груди, а вешают всё новые и новые. Всех видов и образцов. Мало наших. А тут еще со всех социалистических стран.
      И мне вспомнилось, как несколько лет тому назад в Переделкино в библиотеке нам с женой показали журнал «Корея», который издаётся на семнадцати языках. Перелистал его и не поверил своим глазам: весь журнал, начиная с огромного портрета Ким-Ир-Сена на обложке до последнего листа, был заполнен персоной вождя: Ким-Ир-Сен с супругой отправляются на прогулку, Ким-Ир-Сен возвращается с прогулки, с кем-то на всю страницу обнимается, с кем-то (тоже на всю страницу) обменивается рукопожатием. Пестрят текстовки: «Ким-Ир-Сен в объятиях студенчества», «Ким-Ир-Сен…», «Ким-Ир-Сен…».
      Вначале нам показалось, что это какой-то юбилейный номер. Попросили библиотекаршу показать весь комплект этого журнала за год. И все они были на одно лицо-заполнены персоной Ким-Ир-Сена.
      Как же не взвыть от боли, от обиды: мы уподобляемся Корее, множим в своей стране ким-ир-сенов. Непогрешимых апостолов, обративших великие идеалы человечества в пугало и предмет насмешки в глазах цивилизованного мира.
      Когда-то мои соплеменники гибли в пустыне Тер-Зора. Я остался жив, потому что родился не в Западной Армении. Но существует собирательная память, которая переходит от века в век. Память крови, которую ничем не истребишь.
      24 апреля – по всей Армении день скорби. Армения чтит память погибших от геноцида.
      Мне знакома эта дорога на Цицернакаберд, мелодия Комитаса, плещущаяся в пламени огня. Вслушиваясь в эти душераздирающие звуки, идущие из-под земли, я слышу стоны и стенания тех, которые погибли в Баку, Нахичеване, Шамхоре, в сожжённой Шуше, в родном моём Карабахе, где был свой Тер-Зор, где Тер-Зор продолжается и по сей день.
      Когда в 1915 году разразилась трагедия в Западной Армении, великие державы и бровью не повели. Они были равнодушны к гибели целого народа. Жизнь отомстила им за это молчание. Через много лет Гитлер, отправляя на Запад своих головорезов, новоявленных янычаров, напутствовал их словами:
      – Жгите. Убивайте. Кто помнит сейчас резню армян?
      Сегодня мы уши затыкаем при звуке стонов, идущих из маленького Карабаха. Вот уже 60 лет остающийся безнаказным «нахичеванский эксперимент» шествует по земле Азербайджана, изгоняя армян, где только может, где они ещё остались.
      Планета наша очень тесна. Пожар, возникший в любом его уголке, может охватить весь мир. Костры национализма, зажжённые в Азербайджане, могут опалить не один Карабах.
      Я отдыхаю в Коктебеле, в Доме творчества писателей. Выбрав удобный день, попутной машиной отправился в Феодосию, где находится знаменитый на весь мир музей Айвазовского. После войны я не был там ни разу, а упустить такой случай, находиться рядом и не съездить посмотреть на мировые шедевры великого мариниста, было бы просто невосполнимым просчётом.
      Кроме того, в музее более сорока лет директорствует влюблённый в великого художника Парсамов, автор великолепных монографий об Айвазовском. В годы войны он совершил беспримерный подвиг, из-под самого носа немцев каким-то чудом, на рыбацкой шхуне, вывез все картины и без потерь доставил в Армению. После войны полотна были возвращены все до единого, музей снова ожил.
      Немолодая женщина, работница музея, ведя меня от картины к картине, рассказывала историю каждой. Говорила она заинтересованно, с любовью. Я с благодарностью слушал эту пожилую женщину, думая о том, какую благородную миссию она выполняет.
      В конце беседы я хотел было спросить у нее, как мне разыскать Парсамова, но она сама заговорила:
      – Я жена Парсамова. Он знает, что вы здесь и очень хочет вас видеть.
      – Тут какая-то телепатия,- улыбнулся я.- Только хотел спросить о здоровье директора музея…
      – Парсамов теперь не директор,- скупо сказала женщина.- Он болен и очень плох.
      – Ведите меня к нему.
      Встреча, которая произошла через каких-нибудь пять-шесть минут (Парсамов жил в пристройке при музее – очень неуютной комнатушке) нанесла новую рану моёму сердцу.
      Эта история, как и многие другие истории, которые происходят день за днём на нашей земле, могла украсить любой сатирический журнал.Она вызывает и горькую улыбку, и бессильный гнев.
      Когда Парсамов вернул все картины на их родину, в Феодосию, вновь открыл музей и пошёл в милицию, чтобы засвидетельствовать своё возвращение, а попросту говоря прописаться, там настороженно перелистали паспорт, передавая из рук в руки, и, вернув его владельцу, сказали:
      – Мы вас не пропишем. Отправляйтесь откуда приехали. Даём на это 24 часа. Ни минуты больше.
      Вернувшись домой, Парсамов почувсвовал себя плохо. Врач скорой помощи зафиксировал инфаркт.
      Семь месяцев Парсамов был прикован к постели, а когда поправился, у него появился страх. Боялся выйти на улицу, страшась, что опознают, выселят. Жена просила помочь ему.
      Всего несколько месяцев тому назад я выступил в «Литературной газете» со статьёй «Хапуги», по которой было арестовано более 45 человек, нагревших руки на нечистом деле – спекулировали квартирами.
      Были замешаны и партийные работники. Правда, они отделались «лёгкими ушибами», их не судили, но сняли секретаря обкома, секретаря горкома, председателя горсовета…
      Лутак, нынешний секретарь, знает, кому он обязан своей высокой должностью. Я обещал Парсамову съездить к нему в Симферополь, попросить помощи.
      Но я поспешил со своим обещанием. Лутак оказался достойным приемником Комяхова, своего предшественника.
      Но прежде чем пойти к Лутаку на прём, я заехал к Демидову – герою моей статьи «Хапуги». Павел Александрович Демидов – коллекционер картин, из-за которых разыгрался весь сыр-бор, нашумевшая Симферопольская эпопея.
      В однокомнатной квартире картинам его стало тесно. Появилась внучка – совсем невмоготу стало. В комнате негде повернуться.
      Демидов обратился в горсовет с просьбой выделить ему помещение под коллекцию. К этому времени коллекция Демидова обратила на себя внимание печати, любителей живописи, художников. Она была оценена в миллион четыреста рублей. Демидову 70 лет, он завещал коллекцию безвозмездно краеведческому музею, но при жизни не хотел с ней расставаться и просил, настойчиво требовал помещение. Одна из картин Демидова – неизвестное произведение Айвазовского, была оценена в 250 тысяч рублей. Продал бы её государству, построил бы на эти деньги себе особняк. Но бессребренник не мог пойти на это, да и не желал лишать коллекцию этого уникального произведения.
      Наивный Демидов! Обивая пороги, настойчиво требуя комнату, он не понимал, что руководителям, к которым он обращался, до лампочки его собрание. Ему, старому коммунисту, участнику двух войн и в голову не приходило, что ему отказывают в помещении, потому что давно уже жилплощадь не предоставляют, а продают. Об этом и была в «Литературной газете» моя разгромная статья «Хапуги», по следам которой состоялся нашумевший суд, привлекший внимание общественности всего Советского Союза. 32 миллиона было съедено заправилами горсовета.
      Нет надобности пересказывать всю статью, снова выплёскивать эту грязь, ограничимся одной деталью: Демидов помещение под картины получил, даже квартиру из трёх комнат, но ему потом долго икалось за его жалобы.
      У Демидова жена – татарка, к слову сказать, тоже член партии. Вообще в доме полный конгломерат: он сам русский, из Сибири, невестка русская, дочь и сын уже помесь, а внуки… Попробуй разберись в их происхождении. Но кому надо обратили на это пристальное внимание. А вдруг Демидов тоже татарин? Тогда разговор с ним короткий: 24 часа на сборы, мотай на все четыре стороны. Но Демидов не поддавался. Он русский, по всем документам – русский. Уже сколько месяцев прошло после всей этой заварухи, а страсти вокруг имени Демидова не унимались. Частые ночные вызовы, перекрёстные допросы.
      Вот об этом я и узнал в свой приезд в Симферополь после многих месяцев со дня выступления газеты.
      Возмущённый, я решил, пользуясь случаем, заодно с Парсамовым заступиться и за Демидова.
      В приёмной Лутака мне сообщили, что у секретаря важное заседание и он не скоро освободится. Это расстраивало мои планы. Я рассчитывал на часа два, не больше, чтобы успеть к последнему автобусу, следовавшему в Коктебель.
      Я попросил секретаршу доложить обо мне, мол, я в приёмной и ждать не могу. Моя фамилия и на секретаршу произвела впечатление, она сейчас же нырнула в массивные двери и вышла оттуда, сообщив, что секретарь сделает перерыв и примет меня.
      Так он благодарил меня за свое кресло, полученное по случаю изгнания с должности секретаря обкома Комяхова. Но, к сожалению, на этом и кончилась благодарность.
      Свою беседу я мысленно расчленил на две части: Демидов, потом Парсамов. Оба случая настолько глупы, что, мне казалось, и пары минут достаточно, чтобы разрешить все проблемы. Но увы…
      Выслушав о Демидове, Лутак сказал:
      – Проверяют. Если он окажется татарином, мы его выселим.
      К сведению для несведущих: после войны Сталин многие народы, в том чисе и крымских татар, изгнал из своих родных мест.
      Но Сталина нет, давно уже нет. Все народы, невинно пострадавшие при нём, возвращены на родные земли. За исключением крымских татар. Это был уже каприз Хрущёва.
      Лутак, не вдумываясь в нелепость этого каприза, как и прежде, при Сталине, выполняет предписание, идущее сверху. Никаких уроков ни из гитлеровской заботы о чистоте арийской расы, ни из погромов Сталина виновном не извлек. Всё тот же истукан, робот, выполняющий приказ. Этому Лутаку крайне интересно, каков процент татарской крови во внуке Демидова, в жилах самого Демидова. Намного интереснее того, что Демидов, ставший предметом сложных генетических исследований, член партии с 1921 года, что жена его тоже коммунистка, прошла вместе с Демидовым весь боевой путь, вместе с ним страну поднимала, служила ей, как могла.
      Чтобы не взорваться от негодования, я молчу. Мне нужно перейти ко второму пункту моего визита. Здесь уж комар носу не подточит. Парсамов не татарин, в его жилах нет ни капли татарской крови, он армянин, человек, спасший картины великого русского мариниста. Что может сказать Лутак, будь он трижды кеворков и четырежды комяхов? По-моему – ничего. Он только удивится, выразит сожаление о случившемся и немедленно позвонит в Феодосию, подкрутит хвост кому надо.
      Но напрасны были мои ожидания.Услышав имя Парсамова, Лутак не на шутку взволновался.
      – Ка-а-к?! Парсамов до сих пор в Феодосии?
      И потянулся к телефону.
      Тут я не выдержал:
      – Товарищ Лутак! Я не информатором к вам пришёл, а просителем. Могу придти и в ином качестве. Я продолжаю оставаться корреспондентом газеты «Известия». Мы этот разговор продолжим в другой раз, а пока прошу повременить со звонком, пожалеть больного старика, не беспокоить его своими притеснениями, пока я похлопочу за него в Москве, а, понадобится, и снова приеду разбираться во всём этом.
      Лутак, разумеется, не испугался моих угроз. Но всё же чуточку снизил тон.
      – Вы, наверное, прослышаны о дважды герое Советского Союза Ахмедхане Султане,- сообщил он мне тоном непререкаемой значительности.- После войны хотел вернуться на родину, в Алупку, мы его не приняли, не прописали, от ворот – поворот.
      Я чуть не задохнулся от гнева, от этой непробиваемой глупости, невежества. Но всё же, взяв себя в руки, сказал:
      – Но ведь Парсамов не татарин. Он армянин.
      Лутак немедленно парировал.
      – Кроме татар, мы выселили из Крыма армян и греков. Их тоже не прописываем.
      Я совсем растерялся. Действия феодосийской милиции казались каким-то диким просчётом, самоуправством, а она, оказывается, лишь выполняет приказ. Я не выдержал, вспылил:
      – Да будет вам известно: председатель Верховного Совета, небезызвестный вам Анастас Иванович Микоян – армянин, и он живёт и работает в Кремле!
      Лутак и здесь не замешкался с ответом:
      – Если ваш Анастас Иванович Микоян приедет на постоянное жительство в Крым, то и его не пропишем.
      Лутак окончательно обезоружил меня, снова вернув разговор к Ахмедхану Султану, по-видимому, считая этот нелепый поступок, – не прописать дважды Героя Советского Союза в собственном доме на своей родине – героическим шагом, подтверждающим его бескорыстие, его партийную принципиальность. Я хорошо знал имя этого прославленного лётчика, сбившего 64 немецких стервятника в воздушном бою. На всякий случай я сказал:
      – Я слышал в Алупке есть его памятник-бюст?
      – Стоял,- холодно отрезал Лутак.- Теперь уже не стоит.
      – Но почему?- прикинулся я не понимающим.- Он в чём-нибудь провинился?
      – Вы об этом уже знаете. Ахмедхан Султанов – татарин,- твёрдо заявил он.- А татарину нечего ставить памятник.
      Поражённый цинизмом и беспардонной откровенностью Лутака, я смотрел на него как на динозавра, чудом попавшего в наш цивилизованный век. На лице – ни одной мысли, ни нотки сожаления.
      По всему видать, Лутак не собирался со мною, корреспондентом «Известий», ссориться. Понизив голос, он снисходительно, но твёрдо заявил:
      – Поймите меня правильно. Мы солдаты партии. Мы выполняем то, что нам указывают. Отсебятиной мы не занимаемся.
      Мне ничего не оставалось, как немедленно ретироваться.
      Второй раз отправиться туда с мандатом корреспондента центральной газеты мне не пришлось. За мою жизнь не ручались. Ведь я своей статьёй разворошил муравейник. 45 человек по делу о спекуляции квартирами были осуждены на разные сроки, многие остались на воле. Могло найтись немало охотников проучить журналиста, по вине которого и разыгралась вся нашумевшая симферопольская эпопея. Да и не очень это удобно: армянин будет защищать своего соотечественника от украинцев. Обещали помочь. И помогли. В «Правде» о Парсамове появилась статья «Почётный гражданин Феодосии». После «Правды», разумеется, старика оставили в покое. Но к директорской должности всё же не вернули. Его место было занято. Занято человеком, которого на пушечный выстрел нельзя было допускать к искусству вообще, а к Айвазовскому, в частности. Отставному полковнику, мужлану и солдафону, способному сделать сотрудникам музея Айвазовского замечание такого рода:
      – Что вы расхваливаете этого армяшку? Вы же знаете, что армян, как и татар, выгнали из Крыма.
      Здесь я обрываю свои записи. Боюсь снова схлопотать инфаркт. Но и прервав воспоминания, я не могу избавиться от мысли, которая не может не беспокить любого из нас. Кеворков и Лутак!Откуда у этих разных людей, живущих в разных концах света, такое разительное сходство, родство душ? Все та же неведомая ниточка, которая, протягиваясь на огромные расстояния, не рвётся, всё вьётся и вьётся дальше.
      Если бы меня спросили как избежать инфаркта, я бы посоветовал – вытрави из себя человека. Я уверен, инфаркт стороной обходит бессловесных, безэмоциональных тварей. Они ему не подвластны. Медициной доказано, у животных инфаркта не бывает!
      Синица ложится спать ножками кверху, чтобы небо не свалилось ей на голову. Эту поговорку я вспомнил, намереваясь сказать ещё об одной боли, которая мучает меня, не даёт покоя. Это то, чем я занимаюсь, а моё любимое занятие – писать.
      Как же можно, перелистовая свою жизнь, обойти занятие, которому я отдал немногим меньше сорока лет. То, чем я живу, и никогда не устаю от него.
      Пусть читатель простит меня за частые напоминания о писательском ремесле. На это я отвечу так, как ответил тем, кто укорял меня, мол, не слишком ли часто я бью тревогу по поводу Карабаха. Мой ответ: перестаньте по каждому случаю пинать Карабах, и я забуду дороги к нему. Тоже самое могу сказать: оставьте писателей в покое, и мы не будем говорить о домокловом мече, висящем над каждым из нас, пишущим.
      Я как-то вычитал у Хемингуэя: «Пиши только правду, такой, как ты видишь, остальное ничего не стоит».
      Таких призывов писать только правду можно привести сколько угодно, а вот речений, призывающих писать неправду, заведомую ложь, я не встречал. Правда, есть один термин, так называемый «социалистический реализм», который вбирает в себя все хитрости мира, но я в нём не разбираюсь, а потому и не беру его в расчёт. Итак, правда- сколько она стоит?
      Хемингуэя охотно цитируем, других великих – тоже, сами призываем писать правду, а пишем неправду, оставляя правду в уме. Такая арифметика. И эта арифметика в моде. Имя этой арифметике – социалистический реализм. Не мы придумали его, не нам его расшифровывать. Одно скажу: я не помню ни одного лозунга, призывающего писать неправду. Таких лозунгов мы не создаём – ни устно, ни печатно. Но неправда шествует по нашей жизни, не встречая на своём пути шлагбаумов.
      Добро не существует само по себе. По соседству с ним всегда должно быть зло, чтобы, противоборствуя ему, добро утверждалось на земле. Как бы мы определили вкус сладкого, не отведав горького?
      У меня транзистор. Я каждый день, кроме музыки, слушаю ещё последние известия. Боже мой, какие мы молодцы! Все планы перекрываем, чего только не выдаём на гора! Послушать радио и телевизор, можно подумать, что мы катаемся, как сыр в масле. Всё хорошо, всё как надо!
      Но жена приходит в больницу усталая от беготни по магазинам. Чем больше говорим о наших успехах, тем меньше этих успехов. Словно дети сосём пустую соску.
      Я вижу укоряющий взгляд лечащего врача, всех «болельщиков» моего здоровья. В том числе умоляющий взгляд жены. «Ради Бога, хоть здесь угомонись! Зачем себя растравлять вопросами, на которых нет ответа?» – как бы говорят они, эти взгляды.
      Умом я понимаю – не следует этого делать, опасно, но сердце бунтует, не приемлет советов. Восстаёт против трусливого бегства в кусты, за шлагбаум самозащиты.
      Еще совсем недавно инфарктников лечили полной неподвижностью. Теперь уже такой строгости не придерживаются. А вот в Америке лечат движением.
      Кто знает, что в самом деле опасно для сердца: замалчивать то, что терзает, рвёт тебя на куски, или выплеснуть всё накопившее в душе?
      Я спасаю свое сердце, выплёскиваю из него всю накипь.
      Въезд в Карабах мне фактически запрещён. Вот и доигрался, опальный писатель. Профукал ты свой Карабах, теперь ты в нём – непрошенный гость. Опасный человек для окружающих.