Мешади Аббас сокрушенно машет рукой.
      - Нет, нет... Этому забвения нет! - Исмаил бек даже привстает от волнения. - Мой друг Мамед Саид Ордубади опросил сотни свидетелей, записал их рассказы, в 1911 году вышла его книга о том, что творилось в 1905-1906 годах в Казахе и Гяндже, в Баку и Нахчиване. Ни в чем он не покривил душой! Там люди сами говорят о том, что видели и пережили. Книга так и называется "Кровавые годы". Мы не злопамятны, но и не забывчивы, мешади Аббас! Это сегодня книгу Ордубади запрещают даже упоминать. Как говорится, гусь - в отлете, ворона - в почете. Но ведь так будет не всегда... Если не мы с тобой, то твои внуки узнают правду. Да и наши имена, всех безымянных расстрелянных и ссыльных вспомнит Азербайджан!
      - Значит, оттуда тянутся корни наших бед? - задумчиво говорит мешади Аббас.
      - Бери глубже... - Вздыхает Исмаил бек. - Армянам наша земля нужна, а мы для них - лишние. Вон их сколько сегодня во власти! Рядом с самим усатым вождем в Москве - нарком армянин... - последние слова он произносит настолько тихо, что мешади Аббас лишь угадывает их смысл. - Этого Анастаса Микояна, даром что учился в Нерсесянской духовной семинарии в Тифлисе, даже свои звали Анаствац - безбожник. Он в отрядах Андраника воевал в Турции около Вана в 1914 году, а подготовку они в Джульфе проходили. И когда он уже за большевиками пошел, все равно с дашнаками якшался. Летом 1918 года в Шемахинском уезде, на подступах к Геокчаю, когда армянские банды прорывались к Гяндже, Микоян был комиссаром в бригаде еще одного известного дашнака Амазаспа. Что они в тех местах с людьми творили - тоже не забудется никогда. У большевиков-армян на Кавказе не было армии, а у дашнаков - была. Они использовали друг друга. И дашнаки бы победили, но тут Россия большевикам помогла, послала Красную армию. Но дашнаки-то ведь никуда не делись! Это вожди за границу ушли, остальные пристроились при советах, но не изменили свою суть...
      Разговор теперь ведется совсем шепотом, и Фатма Бегим уже ничего не разбирает.
      Постепенно оживает теплушка. Одна из женщин подгоняет проснувшихся детей к бочке для умывания, по очереди бережно поливает из кружки теплую воду в подставленные ладошки. Фатма Бегим ищет для Рои в чувале чистую кофточку, а сама неотступно перебирает в памяти беседу мужчин, и на сердце ее отчего-то ложится тревога.
      Через сутки происходит то, чего они все одновременно и ждали, и боялись. Поезд останавливается, и к ним долго никто не приходит, а когда дверь вагона наконец открывается, офицер объявляет, что стоянка здесь будет долгой. Где они находятся и сколько им все-таки предстоит стоять, - таких вопросов никто не осмеливается задать, однако все уже поняли, что паровоз от состава отцепили, и теперь их десяток вагонов превратился в настоящую тюрьму.
      Когда поезд стоит и нет ветерка, жара становится совсем невыносимой, к тому же стены и крыша теплушек нагреваются так, что внутри них человек чувствует себя, словно рыба, выброшенная на берег.
      Узники, и взрослые и дети, почти не встают со своих нар, отказываются от обеда и только пьют теплую воду, от которой еще сильнее пересыхает горло. Вонь из отхожего места смешивается с запахами пыли и давно не мытых тел: за всю дорогу им устраивали всего две бани.
      - Приехали?.. - мешади Аббас смотрит воспаленными слезящимися глазами на Исмаил бека. - Бросили нас в песках умирать?.. Вон, даже станции не слышно и других поездов нет... - Мне почему-то кажется, что мы в Красноводске, - задумчиво говорит Исмаил бек. - Странно, здесь же тоже лагеря есть... Могли бы туда всех загнать. Не знаю, почему в поезде держат. Чего ждут?
      - Приказа из Москвы, - подхватывает разговор хаджи Гасан, еще молодой и очень воинственно настроенный мужчина. Если бы не старики, он давно бы сцепился с конвоем и расстался с головой. С ним вместе едет старая мать, брат пятнадцати лет и собственная семья - жена и трое детей, включая годовалого сына. В глазах хаджи Гасана играет неутолимая ярость, видно, это и поддерживает его, а сейчас он даже пытается зло пошутить: - Приказа об организации колхоза, - продолжает хаджи Гасан. - Заставят песок на коровах пахать...
      - Да я бы сейчас и пустыню пахал, и камень дробил - лишь бы не быть здесь заживо похороненным, - вставляет Сафар.
      - Еще успеешь, напашешься... - с ненавистью говорит хаджи Гасан, - так просто умереть не дадут, пока могилу сами себе не выроем... Эх! Почему я в гачаги не ушел!
      - Прекратите, - Исмаил бек поднимается и садится на нарах. - На свою голову беду накличете - это ладно, о детях подумайте. Я так чувствую: скоро дальше поезд пойдет. Силы беречь надо.
      - Чтобы пустыню пахать... - мрачно роняет так и не успокоившийся хаджи Гасан.
      - Может, и пустыню, - примирительно говорит Исмаил бек. - Чего азербайджанец трудом не добьется? У него и в пустыне сады расцветут...
      Разговор обрывается из-за того, что с лязгом и грохотом открывается дверь теплушки, и в проеме двери вырастают трое конвойных. В руках у одного из них листок бумаги. Он оглядывает притихших людей и что-то говорит по-русски. Исмаил бек, подойдя ближе к двери, переводит:
      - Он спрашивает, здесь ли находятся Фатма Бегим Миркасум кызы с дочерью и семья Гусейнова Кафара Гасан оглы, жена его, Захра мешади Алекпер кызы, здесь?
      - Да... - тихо отзываются женщины. Фатма Бегим, вся сжавшись в комок, подносит дрожащую руку ко рту, чтобы не закричать: всего самого жуткого ждет она от людей в форме.
      Наступает пауза, и в этой тишине люди слышат, как снаружи раздаются чьи-то шаги. Конвойный оборачивается, машет кому-то и кричит:
      - Здесь, здесь!
      За его спиной вырастают две бледные мужские тени. В одной из них обросшей и исхудавшей - Фатма Бегим узнает Абдуррахмана. А из глубины теплушки еще один женский голос кричит: - Кафар!.. И в ту же секунду Фатма Бегим теряет сознание... А крики уже несутся по всему составу. Почти в каждом вагоне появляются новые заключенные.
      - Откуда? - быстро спрашивает мужчин Исмаил бек.
      - Из Баиловской. Везли паромом сюда, в Красноводск, да шторм задержал... - отвечает Абдуррахман, с нежностью глядя на жену и дочь и с ужасом замечая, как изменила их долгая дорога.
      Вагонная дверь вновь открывается. Все поворачиваются в ту сторону, ожидая, что это принесли еду или позовут кого-то за водой, но в теплушку теперь входит незнакомый военный в сопровождении солдат из конвоя. Он безошибочно и сразу находит взглядом Исмаил бека, а тот почему-то не спешит подняться ему навстречу. Кажется, этого человека он ждал.
      - Сеидов Исмаил бек... - говорит военный. - Встать! С вещами на выход...
      Легкая усмешка знания своей будущей судьбы пробегает по красивому лицу Исмаил бека. Они все-таки разыскали его. И пощады ему не будет. Да он и не ожидал иного. Жаль только, что все написанное, передуманное, пережитое весь его мир канет теперь навсегда в небытие, развеется ветром по барханам... И некому теперь будет помнить о Соне и их нерожденном дитя... Но это здесь... А Там они будут снова вместе. Пора. Он медленно встает и также неторопливо идет по вагону к двери. Проходя мимо мешади Аббаса, успевает незаметно шепнуть:
      - Сохрани мою тетрадь...
      Потрясенные люди провожают его прямую стройную фигуру отчаянными взглядами. У выхода Исмаил бек останавливается и, обернувшись, говорит:
      - Прощайте все. Да хранит вас Аллах...
      - Ну, ну, живее... - раздраженно торопит его военный. Дверь задвигается за ними, и наступает тишина.
      Поезд опять в пути.
      Фатма Бегам чуть-чуть ожила от счастья встречи с Абдуррахманом. И жара уже не кажется ей такой изнурительной, и есть, кому поведать о том, что они пережили с Роей за время разлуки.
      А в теплушке ожидалось большое событие. Случилось оно за несколько дней до прибытия на конечную станцию.
      Ночью весь вагон проснулся от сдавленных женских стонов, и все взрослое его население мгновенно поняло - началось... На остановке Абдуррахман долго стучал в дверь вагона, но к ним так никто и не пришел.
      - Справимся своими силами, - успокоил людей Абдуррахман, и так как все уже знали, что у него медицинское образование, то, действительно, напряжение спало.
      А следующей ночью родовые схватки у жены Мамеда Наги Талыбова - Гончи возобновились с новой силой.
      Люди быстро перетаскали и переставили узлы и чемоданы, отгородили одеялами освобожденный закуток. Туда принесли воду, тазы, полотенца. Все мужчины и дети перешли на другую половину вагона. За занавеской остались только трое женщин, а Абдуррахман возбужденно ходил по середине теплушки, прислушиваясь к тому, что происходит в том углу.
      Стоны становились все сильнее и надрывнее, вдруг раздался громкий короткий вскрик, а, спустя мгновение, - тоненький младенческий писк. В муках родившийся человек, впервые раскрыв глаза, увидел над собой закопченный грязный потолок товарного вагона.
      Мужчины поздравляли отца новорожденного, который тут же сказал, что решил назвать сына Эльдаром. Этот мальчик, когда станет взрослым, будет работать начальником смены Ташкентского аэропорта... А сейчас, завернутый в пеленку, он мирно спал рядом с утомленной, но счастливой матерью.
      - Одни уходят, другие приходят, - рассудительно говорит мешади Аббас, сидя за ночным неурочным холодным чаем и покосившись на Абдуррахмана.
      - Даст Бог, не иссякнет наш народ, - улыбается тот.
      - Вот только обидно: одному - талан, а другому - палан*, - вздыхает старик.
      ______________ * Палан (азерб.) - наспинная подушечка у носильщиков и грузчиков
      - Я уверен, мы нигде не пропадем, - твердо говорит Абдуррахман.
      - Вот и он так же говорил... - с грустью замечает мешади Аббас.
      - Кто?
      - Да тот, кого увели... - мешади Аббас многозначительно замолкает.
      Абдуррахман наконец решается. Он уже слышал от Фатмы Бегим об Исмаил беке, и теперь есть шанс расспросить о нем поподробнее у его главного собеседника.
      - Расскажешь о нем? - неуверенно спрашивает Абдуррахман.
      Старик придвигается к нему ближе и начинает говорить...
      Уже почти рассвело, а беседа все продолжается. Наконец мешади Аббас достает с нар из-под изголовья небольшой мешочек, сшитый из ковровой ткани.
      - Вот... - он любовно поглаживает пестрый ворс. - Здесь у меня все самое дорогое. Сюда я и убрал его тетрадь...
      Он вынимает из мешочка завернутый в кусок шелка предмет, аккуратно разворачивает его. Там - толстая тетрадь в кожаном переплете с застежкой.
      - А этот шелк - от кялагая его убитой жены. Все эти годы он носил его у сердца...
      Мешади Аббас опускает голову. Задумывается, а потом, внимательно и строго посмотрев на Абдуррахмана, говорит:
      - Знаешь, Абдуррахман бек, о чем я размышлял? Не знаю, как дальше сложится наша жизнь, но нельзя, чтобы эта тетрадка Исмаил бека лежала просто так. Я плохо грамоте обучен, а ты - образованный. И судьба твоя подсказывает мне, что не подведешь ты меня, надежный ты человек и к тому же - моложе меня... Возьми тетрадь, прочти... А вернешься в Азербайджан - сделай так, чтобы и другие узнали о его судьбе... О нашей судьбе...
      Пальцы старика вздрагивают, пока он осторожно и почти любовно вновь прячет тетрадь в старинный шелк.
      - Возьми... - он протягивает сверток Абдуррахману. - Спрячь...
      На сороковые сутки поезд доползает до маленькой станции.
      - Уштобе, Уштобе... - передают узники друг другу название, радуясь, что знакомым повеяло от него: Уштобе - это же Учтепе, по-азербайджански - три холма. Двери вагонов раскрываются, появляется конвой.
      - Все... Приехали... Выходите!
      Быстро опустевают опостылевшие теплушки. Ноги у людей за эти дни ослабели и подгибались. Все шли неуверенно, стариков качало, а некоторые пожилые женщины передвигаться самостоятельно не могли - их поддерживали мужчины. Дети похудели и побледнели.
      А вокруг - снова люди в военной форме, теперь уже другие. Поодаль стоят в ряд грузовые машины. Много машин.
      И опять жара, и опять хочется пить, но вокруг - сухая выжженная степь. Казахстан...
      Наконец начинается долгожданная погрузка людей и их нехитрого скарба. "Что теперь будет с нами?" - думает сейчас каждый, устраиваясь в кузове. Заработали моторы, и машины понеслись вереницей по пыльной дороге. По обочинам - редкая зелень, попадаются и речушки, и пологие холмы. Воздух опьяняюще действовал на людей, возбуждал в них угасшую энергию и надежду... В машине, в которой ехал Абдуррахман, слышались даже смех и шутки. Прибывших издалека переселенцев занимало все: степь, изрезанная оврагами, виднеющиеся вдали юрты, напоминающие палатки на эйлагах. В стороне от дороги, недосягаемая для поднятой грузовиками пыли, змеится тропинка. По ней к ним навстречу едут на лошадях мужчина и женщина.
      - Это казахи, - говорит кто-то. И все приглядываются к этим людям, к их непривычному облику, одежде. Теперь предстояло ведь вместе с ними жить бок о бок. Что это за народ?..
      А дорога все бежит и бежит. Миновали какой-то маленький городок, мелькают селения. Повеяло прохладой, стало меньше пыли. Показались на горизонте высокие горы. Машины переезжают один, второй, третий мост через притоки бурной полноводной реки. За рекой - остановка. Поселок Кировский.
      Отныне начиналась новая жизнь.
      ГЛАВА 16
      Камень обособления
      На углу Дворцовой около Военного Собора остановился невысокий человек лет сорока. Снявши шляпу, он обстоятельно перекрестился, глядя на храм, и замер как бы в раздумье.
      Ветерок трепал белокурые пряди его волос, но мужчина не торопился надеть шляпу, весь отдавшись свежести этого февральского утра, покою лениво просыпающегося Тифлиса. Кое-где во дворах слышались гортанные выкрики продавцов мацони и свежеиспеченных лепешек, напевные голоса молоканских женщин, разносящих по домам молоко, сметану и творог. Немногочисленные экипажи проносились в сторону Головинского проспекта.
      Внезапно выглянуло солнце, и туманное утреннее небо окрасилось в голубовато-зеленые тона персидской бирюзы. На город наконец-то наступала весна.
      Остановившегося у собора мужчину звали Владимиром Феофиловичем Маевским. Он имел чин надворного советника и некоторое время назад служил около пяти лет вице-консулом России в различных городах Восточной Турции.
      Сейчас он вошел в тот возраст, когда по жизни ступаешь замедленным шагом философа, и чем дальше, тем больше позволял инстинкту самосохранения ограничивать жизненно важные порывы в твердом намерении лучше не познать истины, чем обмануться. Дипломатическая служба тоже немало способствовала сдержанности характера. Однако теперь для него самым главным стало - не потерять присутствие духа на этом зрелище, какое разворачивалось у него перед глазами, зрелище, подобном кровавым средневековым хроникам, и не впасть при этом в жалкий эгоцентризм (славяноцентризм, армяноцентризм, грузиноцентризм), который вокруг него повседневно провозглашался во всевозможных обличьях.
      Вот и теперь его приезд в Тифлис вызван был политической акцией, которую устраивал в своем дворце недавно назначенный наместник на Кавказе граф Воронцов-Дашков, намеревавшийся, разумеется не без высочайшего повеления, добиться примирения в ожесточенном конфликте армянского и мусульманского населения края. В конфликте, сотрясавшем, практически, все закавказские губернии в течение всего минувшего 1905 года и грозившем пожаром перекинуться в 1906-й.
      В Тифлис съехались самые авторитетные представители обеих сторон, и сегодня, 20 февраля 1906 года, совещание должно было открыться.
      У Маевского интерес к этой встрече был еще обусловлен и тем, что, служа в вилайетах Турции, населенных армянами, он выработал на этот счет свое мнение, подкрепленное фактами, и теперь, зная о событиях в Закавказье, хотел дополнить всю картину последними завершающими штрихами, чтобы затем подать записку по поводу этих событий на имя министра иностранных дел. Маевского раздражали демагогические объяснения происходящего в этом регионе, которыми потчевали общественность газетчики. Ничего, кроме иронии, не вызывали у него многозначительные и пустые по существу пассажи, вроде: "армяно-азербайджанское столкновение было войной цивилизации против азиатского варварства". Особенно отличались французские газеты в сентябре 1905 года, на пике смуты. Например, в "ТАН" он тогда прочел, что "армяне наиболее образованная и трудоспособная нация по сравнению с другими народами Кавказа. А турецкий народ имеет консервативное мышление и придерживается традиций, которые диктуют ему уважать царское самодержавие". А вот "Матэн" после бакинских погромов писала еще определеннее: "Пропасть разделяет эти два народа. Инстинкты и цивилизация столкнулись в Баку. Азербайджанцы взялись наказать свободолюбивых армян, идеалы которых представляют большую опасность для правительства".
      Маевский чувствовал, что близок к разгадке причин той трещины, которая переросла в нынешнюю пропасть. Уж, конечно, борьбой "инстинктов и цивилизации" объяснять это было, по меньшей мере, наивно, тем более что он никогда не придерживался мнения о существовании в мире лишь единственной, подразумевалось - европейской, цивилизации, к которой, вероятно, каким-то путем сумели присоединиться армяне. Почему в праве на собственный цивилиза-ционный путь эти писаки отказывали, например, Китаю или Индии? Не говоря о том, какой вклад в развитие человечества внесла цивилизация арабов...
      "Со своим уставом да в чужой монастырь..." - мысленно усмехнулся Владимир Феофилович, вспоминая подобных западоцентристов, коим и в России несть числа. А уж скольких, наверное, усилий и влияния, не говоря уже о деньгах, стоило, чтобы в Европе (!) признали армян за самых трудолюбивых, свободолюбивых и образованных... Ведь там, в Париже, где бывал Маевский, до сих пор жили в убеждении, что в Петербурге медведи по улицам ходят, перса от турка не отличали, а турецкий народ от закавказских мусульман. И чтобы так за армян болеть!? Да...
      Он огляделся, ища глазами скамью: ему захотелось посидеть здесь немного. Разгоравшийся тихий день клонил к покою и уединению, а до собрания во Дворце наместника оставалось еще порядочно времени.
      Кто-то окликнул его по имени-отчеству, Маевский обернулся и увидел идущего к нему быстрым шагом присяжного поверенного Шахмалиева, с которым накануне познакомился в Дворянском собрании, а рядом с ним неизвестного молодого человека, с виду похожего на студента.
      - А я вас еще на Ольгинской заметил, - сказал Шахмалиев, слегка задыхаясь от скорой ходьбы, - да вот не сразу мог подойти, ждал Аркадия. Кстати, позвольте вам представить, уважаемый Владимир Феофилович, нашего тифлисского журналиста Аркадия Петровича Бурнашева. Он из газеты "Кавказ", ученик незабвенного Василия Львовича Величко.
      Пожимая руку Аркадия, Маевский с любопытством разглядывал молодого человека. Все, связанное с судьбой и фигурой Величко, автора книги "Кавказ", которую недавно запоем прочел Маевский, страшно его волновало. Величко занимали те же вопросы, которые мучили и его, только, похоже, тот нашел ответы гораздо раньше.
      - Наши представители на совещании, приехавшие из закавказских уездов, поселились в гостинице "Ориантъ", - продолжал Шахмалиев. - Собрались весьма уважаемые люди. Главному редактору газеты "Каспий" и нашему, будем надеяться, депутату в первую Государственную Думу Алимардан беку Топчибашеву уже известно о вас с моих слов. Он хотел бы узнать ваше мнение о том, что же на самом деле происходит в Турции.
      - А меня, напротив, интересует то, что на самом деле происходит на Кавказе... - усмехнулся Маевский.
      - Не сомневаюсь, ваши собственные наблюдения и то, что вам расскажет господин Топчибашев, расширят картину, - заметил Шахмалиев. - Как важно посмотреть на ситуацию без предвзятости, с третьей стороны!
      - Пока не назовешь что-то по имени, то и не увидишь его... - загадочно обронил его собеседник и добавил после паузы: - Вам не кажется, что настала пора назвать все по именам? - Маевский взглянул прямо в лицо Шахмалиева, но тот не успел ответить, как его опередил Аркадий:
      - Так Василий Львович только этим и занимался, - волнуясь, сказал он. И что заслужил? Отлучение от любимого дела - от газеты, изгнание из Тифлиса и преждевременную смерть...
      - Вот как? - быстро повернулся к Аркадию Маевский. - Мне об этом ничего неизвестно... Расскажите-ка, сделайте милость, подробнее, господин Бурнашев!
      - Это целая история, Владимир Феофилович, - печально сказал Шахмалиев. - Давайте до вечера ее отложим. Я приглашаю вместе поужинать. Тогда и поговорим. А пока пойдемте, я вас с господином Топчибашевым познакомлю.
      Они неторопливо направились на Дворцовую улицу, куда к резиденции наместника уже начали вереницей подъезжать кареты, экипажи и фаэтоны.
      Маевский рассеянно смотрел на прибывающую публику, предчувствуя, что ему предстоит быть зрителем спектакля, в котором основное действие протекает за кулисами.
      В это время в своем кабинете во дворце Его сиятельство граф Воронцов-Дашков окончательно утверждал порядок предстоящего совещания с Главноначальствующим гражданской частью на Кавказе генералом Маламой.
      Представителя высшей придворной аристократии, богатейшего землевладельца и промышленника с наказным атаманом Кубанского казачьего войска, кроме официальных отношений, связывали тонкие нити дружеской приязни: оба они любили лошадей и охоту, оба не понаслышке знали, что такое война... Принадлежность к казачеству, а Воронцов-Дашков был войсковым наказным атаманом Кавказских казачьих войск, только усиливала эти узы, рождала особую доверительность в их общении, к чему Илларион Иванович, по своей натуре, да и по положению, был вообще-то не склонен. Его насыщенная событиями биография, личного друга императора Александра III, высокого сановника, офицера и государственного деятеля с потугами на реформатора, полная таинственных страниц, могла бы стать предметом романа.
      Кавказ Воронцов-Дашков знал еще с тех времен, когда по его личному ходатайству в 22 года был переведен туда в гвардейские части для участия в Кавказской войне. Пришлось ему пожить и в Тифлисе с 1859 по 1861 год, состоя на службе адъютантом и командующим конвоя тогдашнего кавказского наместника, князя А.И.Барятинского.
      Обычно холодное и высокомерное лицо графа выражало сейчас хорошее расположение духа. Пока удалось добиться главного: собрать представителей противостоящих сторон в конфликте, потрясшем все Закавказье, который в газетах иначе, как революция, не называли, но Илларион Иванович избегал этого слова, предпочитая нейтральное - беспорядки. Тем более что изнанка многих здешних событий не являлась для него загадкой. Теперь надлежало навести порядок, причем наступило время дипломатических методов. Граф намеревался провести в Закавказье глубокие преобразования и приступил к подготовке записки на Высочайшее имя по управлению краем. Но один очень важный шаг он уже сделал... Едва вступив в должность наместника, Илларион Иванович употребил все свое влияние, чтобы отменить закон об изъятии церковных имуществ Армяно-григорианской церкви и указ о передаче армянских школ в ведение Министерства просвещения. Так, 5 августа 1905 года была опубликована грамота о возвращении имуществ и разрешении вновь открыть школы. В самый разгар резни католикос отслужил обедню в честь царя, а дашнаки организовали в крае демонстрации любви к престолу.
      Можно сказать, что он выиграл борьбу с консерваторами из правительства и Священного Синода, видевшими корень закавказской смуты в деятельности Эчмиадзина, поощряющего и поддерживающего революционеров. Воронцов-Дашков прекрасно знал содержание донесений, которые направлял в Святейший Синод для передачи императору прокурор Эчмиадзинского Синода А.Френкель, настаивавший на нелояльности к власти Эчмиадзинского патриархата, полностью, по его мнению, пронизанного влиянием дашнаков, анархистов и других националистических армянских фракций. Указывал Френкель и на главенствующую роль в беспорядках наводнивших в эти годы Закавказье турецких армян.
      Теперь вот и Государь Император в письме к нему от 8 января сделал весьма прозрачный намек, чтобы наместник сбалансировал свою политику.
      Илларион Иванович, с досадой вздохнув, взял лежавшее перед ним на столе царское послание и еще раз перечитал его окончание:
      "...Тем не менее я был уверен, что в ту минуту, когда вы призовете войска для энергического подавления беспорядков, они выручат из самой тяжелой обстановки. Так, по-видимому, и случилось, насколько я вижу из ваших телеграмм. Теперь уже нужно довести дело усмирения силою оружия до конца, не останавливаясь перед самыми крайними мерами.
      Предпочтительнее отправлять более крупные отряды, нежели мелкие, которые потом же приходится выручать.
      По моему личному и давнему мнению, к армянам доверия питать никакого нельзя; они безусловно во главе всего заговора возмущения на Кавказе (выделено нами - Г.Г.).
      Самыми преданными до сих пор являются мусульмане, не дай Бог, чтобы они изверились в русском могуществе. Очень жаль, что они видят предпочтение к армянам.
      Даже турки тычут нам в лицо наше неумение справляться с беспорядками, а это неприятное сознание!.."
      Откуда у Государя возникло мнение о преданности мусульман? - не переставал удивляться граф. Кто навеял ему это заблуждение? Разумеется, о том, чтобы отказать в доверии армянам, и речи быть не могло. Воронцов-Дашков собирался как раз еще больше укреплять связи своей администрации с влиятельными людьми из армян. Что ни говори, а капиталы у них!..
      Для Якова Дмитриевича не составляли секрета раздумья графа. И о том, что писал ему Государь, он также был осведомлен, однако знал он и о том, что Воронцов-Дашков последним получил 10 десятин нефтеносных земельных участков на Апшероне, в Балаханах, оставшихся после нефтяного бума и объявленных "заповедными". Там с помощью "Товарищества братьев Нобель" он и организовал промысел, суливший немалые доходы. Вряд ли подобное могло произойти без содействия Союза нефтепромышленников, где всем заправляли армяне. Это было, по сути, скрытой формой взятки.
      Имелась и еще одна причина благоволения Воронцова-Дашкова к армянам. Супруга его, Елизавета Андреевна, устроила, наверное, самый популярный и блестящий в Тифлисе великосветский салон по образцу петербургских. Там завсегдатаями были представители самых богатых армянских семей и среди них известный дамский угодник епископ Месроп, которому, как поговаривали злые язычки, графиня выказывала особое личное расположение. Но об этом воспитанный в старом духе Яков Дмитриевич предпочитал даже не думать, втайне по-мужски сочувствуя 69-летнему графу. Тот полностью находился под каблуком у своей жены.
      - Надеюсь, нынешнее совещание покажет сторонам наше беспристрастие, внезапно сказал Илларион Иванович, словно подытоживая свои размышления. - Мы дадим всем свободно высказаться, а в том, что вы, Яков Дмитриевич, как председательствующий, не позволите разгореться страстям - не сомневаюсь.
      Малама с благодарностью за доверие наклонил голову, думая при этом, что задержавшие совещание на пять дней армяне, не явившиеся в Тифлис в официально назначенный наместником срок, скоро попросту сядут графу на голову. А на собрании наверняка попытаются своим обычным гвалтом помешать нормальному ходу обсуждений.
      - Главное - без политики. Никаких споров о партиях, выяснений, кто зачинщики беспорядков... Есть проблемы в просвещении, проблемы крестьянские, по землеустройству. Впереди я замыслил большие реформы. Вот что надобно обсуждать. В этом направлении и держите собрание, Яков Дмитриевич, - в приказном тоне продолжил граф. - А чтобы мусульмане не чувствовали себя обойденными вниманием, поддержите кандидатуру господина Топчибашева при выборе председателя редакционной комиссии.
      - Непременно будет исполнено, Ваше сиятельство. Вот только... - Яков Дмитриевич замялся.
      - Продолжайте же... - острые кончики поседевших усов Воронцова-Дашкова вздрогнули, взгляд потяжелел: он почувствовал, что генерал имеет для него неприятное известие.
      - Разговора о партиях не избежать, - Малама сказал это, как в ледяную воду прыгнул. - Из Тифлисского жандармского управления, от Безгина, я имею последние донесения. Осведомители сообщают о состоявшемся недавно собрании революционного Дашнакцутюна. Разумеется, как у них принято, все имена и названия зашифрованы кличками. Однако можно понять, что речь, в основном, шла о территории Нахичевани. Некий "Амазасп" предложил буквально "не допускать татар-кочевников подняться весной в горы". А ведь вопрос о перекочевке - это вопрос жизни и смерти для крестьян, от этого зависит их богатство - скот. Предлагалось устраивать вооруженные засады в тех местах, где расположены летние пастбища. Резолюция собрания однозначно свидетельствует, что террор они прекращать не собираются. Так и написано, что террору могут быть подвергнуты все неофициальные и официальные лица без разбора степени и должности.
      - Оставьте донесения, я ознакомлюсь, - с трудом скрывая раздражение, сказал граф. Лицо его стало каменным. - Я не собираюсь объявлять управляемый мною край скопищем государственных преступников. В Петербурге некоторые ждут от меня именно этого. А я уверен, что корень всего в малоземелий крестьянства, в сохранившихся временнообязанных отношениях крестьянина и землевладельца. Надо быстрее предоставлять в частную собственность отводимые крестьянам наделы, развивать промышленность, строить новые железные дороги. Без армянского капитала здесь не обойтись... Предстоит убедить мусульманский образованный слой, что всем, власти - в первую очередь, выгодно именно сотрудничество, а не война.
      - Но как убедить в этом армян?.. - не удержался от реплики Яков Дмитриевич, рискуя вновь вызвать раздражение графа. Но тот молчал, и потому Малама продолжил, осторожно подбирая слова: - Согласитесь, Ваше сиятельство, армянские "маузеристы" и своих не щадят, примеров достаточно... А такие, как миллионщик Манташев, субсидируют дашнаков. Иначе - откуда у них столько оружия? После событий в Баку жандармами изъято в крае свыше тысячи винтовок "Мосина" и "Бердана", шестьсот револьверов "Маузер"! На армию хватит!