- Я все это видел... - тихо роняет задумчивый Эрих.
      - Границу еще по Туркменчайскому договору произвольно передвинули, разделили азербайджанцев. Большая часть в Персии осталась. Мы - разделенный народ, вы это знаете. Немцы соединились, а нам, вы ходит, нельзя? Иран в своих интересах помогает Армении бензином, керосином, продуктами... Да если бы их искусственно не подпитывали, там бы вся жизнь остановилась! А нам сознательно не дают встать на ноги. Земли отторгли, блокада эта...
      Он замолкает и продолжает с мягкой улыбкой: - Я в России в армии служил, видел Москву, Ленинград... Очень мне там понравилось. Россия в идеале - страна справедливости. Про это вся великая русская литература написана. Понимаете? Я об этом и на уроках своих говорю. Хочу, чтобы дети учили русский язык, читали книги по-русски. Чтобы не рвалась культурная связь с Россией. В этом для меня, учителя в далекой азербайджанской глубинке, большой смысл! Россия должна, наконец, повернуться лицом к нам, помочь решить конфликт с армянами именно по справедливости... Разве я не прав? Вы же сами слышали от живых, реальных людей, сколько мы претерпели!..
      Они говорят и говорят... И так до самой машины. До прощания. Я вижу: спутник мой растроган неподдельной искренностью собеседника. Я вижу: Алладина печалит расставание с неожиданно обретенным на краткий миг близким по духу человеком...
      Милах исчезает в заднем стекле обзора нашей "Нивы", а мне все чудятся поднятые в прощальном взмахе руки милахцев. Их добрые напутственные слова. Эрих задумчив, и я не мешаю ему. Тем более что и мои мысли, впечатления и воспоминания тоже требуют молчания. Весь обратный путь мы почти не разговариваем. А вокруг в закатном солнце - желто-красная, розовая, зеленая складчатая земля, темнеющие силуэты гор, острые скалы, рыжие стада коров, возвращающиеся домой с пастбищ. Дымчатое небо на горизонте.
      - Где же эта дорога, по которой двигались переселенцы-армяне из Ирана в 1828 году? - спрашивает ме ня Эрих уже на повороте к Нахчивану.
      Я прошу водителя остановить машину, и мы выходим на обочину пустынного шоссе. Стоим и смотрим в сгущающихся сумерках в направлении Джульфы, в сторону невидимого отсюда Аракса. Как будто ждем: вот-вот покажутся верховые, а за ними - пестрый обоз, кибитки, ослики, подводы... Прозвучит высокий голос трубы. И история пойдет по-другому...
      ГЛАВА 4
      Коварство и любовъ
      На Эриванскую крепость опустились сумерки. Уже пригнали домой стада, но густая ржавая пыль, поднятая копытами животных, еще висела в воздухе, где-то блеяли заплутавшие овцы. В этот вечерний час город казался совершенно пустынным. С гор наползала темнота, и тонкий молодой полумесяц как будто зацепился за ее край. С минаретов далеко разносился гортанный призыв муэдзинов к намазу. Со стороны реки пеленой стлался туман.
      Быстрая легкая тень закутанного в плащ человека, мелькнувшая на пересечении улиц, скрылась за поворотом и скоро опять появилась на новом витке взбиравшейся в гору узкой улочки. Здесь были задворки города, та его часть, где за высокими каменными оградами находились хозяйственные постройки и сады. Человек в плаще, видно, торопился добраться до нужного места, пока не наступила полная темнота. В ночное время в сплетении эриванских улочек и тупиков можно было легко заблудиться. Никто не видел его, только кое-где подлаивали собаки, уловив чутким ухом шаги чужака, хотя тот старался двигаться бесшумно.
      Вот еще поворот, еще... Маленькая глухая дверь в стене, едва различимая, почти слившаяся по цвету с камнем, подсказала: он достиг своей цели. Осторожно оглянувшись по сторонам, человек надавил на дверь, и она открылась, впустив его в большой сад, полный вечерней свежести и запахов цветущих деревьев. Он словно попал в другой мир, отрезанный оградой от пыльного грязного города.
      "Эдем..." - прошептал человек и замер, вдохнув полной грудью, завороженный красотой сада и журчанием арыка, протекающего под деревьями. Но он позволил себе расслабиться лишь на короткий миг. Откинув с головы капюшон, прислушался, зорко вглядываясь в ту сторону, где расположились жилые строения, и нырнул в заросли кустов у самой стены, затаился.
      Вскоре непроницаемая тьма опустилась на город. Лишь кончик серебряного рожка месяца изредка вы глядывал из-за туч, и тогда сад озарялся мягким светом. Резко похолодало, но пришелец не чувствовал этого. Он был весь ожидание.
      Вдруг послышались отдаленные мужские голоса, замелькал свет фонарей. Человек в кустах буквально вжался в землю. Голоса приближались. Впереди шли слуги с фонарями, а чуть поодаль были различимы три фигуры. Наконец, удалось разобрать слова.
      - ...прекрасный дом, уважаемый Самвел. И сад... Не хуже, чем у тебя в Мараге... Я твои опасения понимаю, но надо обдумать, хорошенько обдумать... Я уже семью перевез... Невозможно возвращаться, Самвел.
      Басовитый голос твердо возразил:
      - Все, что тяготит мое сердце, я вам откровенно высказал... Решайте. Пока наши поместья в Персии остаются за нами, надо возвращаться. Что этот дом, Акоп! Здесь жил чиновник Гасан-Хана... И те дома, которые получили вы с Меружаном, тоже принадлежали магометанам... А остальные наши, где поселились? В жилищах магометан, которые откочевали на летние пастбища... Что будет, когда они вернутся по осени? А вдруг вспыхнет вражда? Неужели они смирятся с потерей своих домов и земли?
      - Завтра здесь будет армянская земля! - возбужденно вступил в разговор третий, в колеблющемся свете фонарей был виден лишь край его богато расшитой хламиды. - Неужели это не главное для тебя, Самвел? Все мы, как овцы, вновь собираемся под пастырской дланью высокопреосвященного Нерсеса. Нам предстоит заново строить Армению... В сравнении с этой великой целью ничтожны мысли о том, кто жил здесь до нас... Они проиграли и пусть уходят. Почему армяне должны ежедневно слышать крики этих мулл с минаретов? Мы достаточно скитались по миру. Пришли сроки, исполнится пророчество Нерсеса Великого о возрождении Армении... С верой в это, поддержанные Эчмиадзином, мы пустились в опасный путь, бросили все нажитое в Персии... Вслед нам швыряли камни, посчитав предателями, а здешние магометане видят в нас захватчиков... Но это доказывает их самонадеянную глупость. Мы здесь хозяева! И они это скоро поймут. А пока, жертвуя малым и на малое время, мы получим все и навсегда.
      - Хозяева? Все и навсегда?.. - со смешком переспросил тот же бас. - На штыках русских? В торговых делах тебе не было равных в Хое, Меружан, ты и меня научил многому. Но сейчас ты рассуждаешь чужой головой. Подобные речи я слышал и от полковника Лазарева и от епископа Стефана... Но я не хуже их знаю свою историю. Это не наша земля, Меружан. Земля наших предков далеко отсюда... Мой род, да и твой уже не одно столетие как связали свою судьбу с Персией. Там могилы наших отцов и дедов. Там я родился. Не понимаю, почему Эриванское ханство должно стать теперь моей родиной, родиной моих детей? А эти крестьяне из Урмии, Салмаса, Мараги? В Персии они жили бедно, но в своих домах. Теперь же их селят в магометанские деревни.
      - Остановись, Самвел! - раздраженно прервал его тот, кого он раньше назвал Акопом. - Мы с Меружа ном сделали выбор. Нет смысла теперь спорить. Если ты так решил, возвращайся. Советую только крепко подумать. Сгоряча серьезные дела не делаются. Кому как не нам, купцам, знать об этом? Несториане не захотели переселяться, теперь вся торговля в Персии будет в их руках. Ты к их общине не принадлежишь. Они найдут способ разорить тебя... А русские сейчас нужны нам... Пусть только воскреснет царство Армянское, очистится от иноверцев!.. Тогда и отпадет надобность в чужих штыках... Но сегодня я благодарю русского царя...
      - Надо молиться, Самвел, - смиренным тоном добавил Меружан, - чтобы русский царь помог нам вернуть и те наши земли, которые присвоили турки... Об этом молят Бога даже неграмотные крестьяне. Даже они понимают, какой великий момент нынче настал для армян. А ты о чем печешься? Кто тебя поддержит?
      - Поддержат... - мрачно отозвался бас. - Я говорил не только с вами. Ко мне сами пришли купцы из Салмаса, из Казвинского ханства, из Урмии... Они, как и я, предвидят, что здесь начнется война. Но мне жаль, что я не убедил вас, моих старых друзей...
      - Как знаешь... - Акоп раздраженно сделал знак слуге с фонарем идти вперед и сам решительно направился к двери в стене. - Я бы только посоветовал тебе, - продолжил он на ходу, - держать свои мысли втайне...
      - Да, - подхватил его слова Меружан, - это ценный совет, Самвел, следуй ему. Кому-то может и не понравиться, что ты мечешься туда-сюда да еще других смущаешь... - говоря это, он усмехнулся и последовал за Акопом.
      Они холодно простились с хозяином у выхода, а он, проводив гостей, еще некоторое время стоял в раздумье. "Догадываюсь, кому это может не понравиться... Неужели они попытаются запугать меня?" - вздохнув, неожиданно сказал он вслух, затем медленно направился в сторону дома, где в окнах второго этажа внезапно вспыхнул тусклый огонек.
      Наступила такая тишина, что, казалось, сад совершенно безлюден, но мужчина, прятавшийся в кустах, никуда не исчез, он, не шевелясь, лежал на холодной земле, словно мертвец, даже после того, как хозяин и слуги растаяли во мраке. Если в первый миг, когда он вошел сюда, мир показался ему раем, то теперь он чувствовал, что пребывает в аду.
      Сердце его переполнила ярость, разговор, неволь ным свидетелем которого он стал, разом развеял в прах все его надежды. Он потерял представление о времени и ничего не замечал вокруг. Между тем, окно на втором этаже погасло, и вскоре в саду послышались крадущиеся шаги. Среди деревьев мелькнула закутанная с головы до пят невысокая фигурка. Остановилась, сделала несколько неуверенных шагов вперед, по-детски присела на корточки, наверное, чтобы казаться еще незаметнее. Раздался тихий шепот-призыв: - Ованес!..
      Человек в кустах вскочил и устремился на зов, протянув вперед руки, но они поймали лишь кончик шелковой накидки. Девушка гибко отстранилась. Прозвучал ее сдавленный смех.
      - Ашхен... - с печалью произнес пришелец. И встал перед ней, бессильно опустив плечи. Месяц как раз выглянул из-за тучи - и оба они, юноша и девушка, в его серебряном сиянии походили на двух призраков.
      Думая, что он истомлен долгим ожиданием, Ашхен сказала ласково:
      - Я не могла прийти раньше. Отец долго не ложился. У него были гости.
      - Ашхен, Ашхен... - почти простонал Ованес и закрыл лицо руками. Он не мог найти слов от охватившего его отчаяния. Девушка испугалась, она не знала, как истолковать его странное настроение.
      - Что случилось, Ованес? - удивленно спросила она. - Расскажи... Пойдем присядем под деревьями, там есть скамейка...
      Ашхен сошла с дорожки и направилась в глубину сада, юноша безжизненной тенью следовал за ней.
      - Ты не рад свиданию со мной? - с вызовом сказала она, когда они сели.
      Ованес с нежностью взял ее руку. В темноте глаза Ашхен блестели, как две звезды.
      - Неужели ты могла такое подумать? - начал юноша. - С той минуты, как я увидел тебя среди пересе ленцев в Мараге, я потерял сердце... Переводил русским, выполнял их поручения, а мысленно вел разго вор с тобой. Засыпал и видел тебя во сне. Подружился с твоим братом, чтобы никто не заподозрил, отчего около ваших повозок я кручусь каждую свободную минуту. Ашхен... Ашхен...
      Он замолчал и прикрыл ладонью глаза.
      - Ты меня пугаешь, Ованес, - девушка слегка отодвинулась. - Почему не откроешь, что тебя печалит?
      - Ашхен... - Ованес запнулся, но собрался с духом и не без труда продолжил: - Выходит так, что я нашел тебя, чтобы сразу потерять...
      - Не понимаю... - наивно удивилась она. - Что ты знаешь такое, чего не знаю я? Во время остановки в Нахичевани я случайно слышала разговор отца с братом, они хорошо говорили о тебе, Левон так вообще считает тебя своим другом.
      Ашхен вдруг замолкла, но тут же, всплеснув руками, почти вскрикнула: А, я поняла, тебе нужно возвращаться в Тифлис, да? Тебе приказали русские?
      - Русские уже ничего не могут мне приказать... - гордо сказал Ованес Я им не слуга... Все совсем по другому, милая моя Ашхен! Прошу тебя только правильно понять меня. Я не специально услышал то, что не предназначалось для моих ушей. В ожидании тебя я скрывался в кустах, а твой отец провожал гостей через заднюю калитку...
      - Как? - удивленно перебила его девушка. - Они ушли тайным ходом?
      - Да...
      - Но почему? - настаивала она.
      - Не знаю, - Ованес пожал плечами. - Наверное, твой отец не хотел, чтобы посторонние видели его гостей...
      - И что же ты слышал? - нетерпеливо поинтересовалась она.
      - Твой отец хочет вернуться назад... - сказал Ованес тихим голосом.
      Ашхен впала в раздумье, но постепенно ее лицо прояснилось: - А, я догадалась... Он решил сам отправиться за матушкой и братьями. Ну конечно! Она всего полгода назад родила моего самого младшего братишку и не смогла отправиться с нами, потому что была еще очень слаба.
      Но юноша ничего ей не ответил на это. И она растерялась, попыталась привстать, но он сжал ее плечи, приблизил к себе и заглянул в испуганные глаза. Од нако, словно опомнившись, отдернул руки.
      - Прости меня, прости, Ашхен, я и сам не понимаю, что делаю... Я не могу расстаться с тобой. От одной мысли, что могу потерять тебя навсегда, мне не хочется жить! Твой отец намерен уехать из Эривани навсегда. Он считает Персию своей родиной...
      Наступило молчание. Ованес не видел в темноте лица Ашхен и не мог понять, что испытывает девуш ка, узнав от него о решении своего отца. Он, будто приговора, ждал ее ответных слов.
      - Но это же правда... - наконец чуть слышно обронила она. - Каждое утро здесь, когда служанка приходит будить меня и открывает занавеси на окнах, я, зажмурив крепко глаза, представляю, что там моя любимая ясеневая роща. Как дома в Мараге... И шатер церкви, построенной моими предками... Рядом похоронена моя любимая бабушка... Я скучаю по дому, Ованес...
      Голос Ашхен прервался, она плакала. А юноша как будто окаменел, он не находил слов утешения, все его надежды развеивались. И все-таки он нашел в себе силы, дотронулся до ее руки, лежавшей на коленях, погладил тонкие пальцы.
      - Рано или поздно, милая Ашхен, - прошептал он, - тебе пришлось бы покинуть родной очаг...
      Но, казалось, девушка не слышала его. Слишком мало знал ее Ованес. В этом хрупком маленьком теле скрывалась твердость отцовского характера. Ашхен гордо вскинула головку.
      - Что ж, видно, такова воля Всевышнего, - тихо сказала она.
      - Но я люблю тебя, Ашхен, - отчаянно воскликнул юноша. - Я как раз собирался к своему духовному отцу в Эчмиадзин, чтобы рассказать ему о тебе... Если ты... Если ты скажешь - да, то... - он смутился, опустил голову. Но через мгновение договорил до конца: - Мы могли бы пожениться, Ашхен...
      Он обнял ее: - Скажи мне, скажи, да!..
      Смущенная, Ашхен едва заметно кивнула головой.
      Ованес гнал своего коня во весь опор. Ни на минуту не сомкнул он минувшей ночью глаз. После свидания с Ашхен, окрыленный любовью, он сначала сломя голову бросился в лагерь русских войск, расположившийся у стен Эриванской крепости, чтобы тут же, вскочив в седло, устремиться в Эчмиадзин к своему крестному отцу и покровителю епископу Тирану.
      Рано потеряв родителей, Ованес воспитывался в семье дяди, владельца ткацких мастерских в Тифлисе и крупного помещика, Саака Мамиконяна. Дядя благоволил к расторопному и смышленому племяннику, он дал ему хорошее образование и, используя свои связи, сумел добиться, чтобы того взяли на службу в канцелярию наместника. Ованес надеялся, что дядя не будет против его женитьбы, породниться с таким знатным человеком, как Мелик-Самвелян, большая честь. Но что-то все-таки смущало, тревожило юношу, чего он объяснить себе не мог. В любом случае требовалось заручиться поддержкой епископа Тирана, тем более теперь, когда Ованес узнал о желании Мелик-Самвеляна вернуться в Персию....
      И хотя в ушах Ованеса звучала последняя фраза Ашхен, сказанная при прощании: "Ты не будешь достоин меня, если путь в Марагу станет для тебя непреодолимым препятствием", он решил попытаться остановить отъезд Самвелянов, прибегнув, как к последнему доводу разума, к авторитету Эчмиадзина.
      На фоне розовой рассветной зари показались мощные шатры увенчанных крестами храмов. Эчмиадзин... Ованес спешился и, преклонив колени, произнес молитву, вложив в нее все свои надежды, все упования сердца. Ударил колокол, птицы весело перекликались в ветвях столетних деревьев священного леса. Эта долина, занимавшая живописную территорию между реками Ханавенк и Анпур, славилась еще своими садами. Ованес взял коня под уздцы и медленно двинулся к монастырским воротам.
      В покоях Тирана горел светильник на медном треножнике, хотя свет наступающего дня уже заглядывал в окна. Сам хозяин восседал на массивном резном кресле за письменным столом. Голова его, украшенная пышными седыми волосами, низко склонялась над старинным фолиантом. Несмотря на возраст, епископ Тиран отличался статной фигурой, его лицо буквально излучало здоровье и силу. Он поднял глаза на вошедшего и приветливо улыбнулся. Ованес подошел под благословение и присел на одну из подушек, ле жавшую на ковре у ног своего крестного отца.
      - Что привело тебя ко мне в столь ранний час, дорогой Ованес? поинтересовался Тиран. - Однако, что бы это ни было, ты как будто следовал моему желанию: я тоже хотел видеть тебя...
      Лицо Ованеса озарилось улыбкой, и он, поддавшись порыву радости, воскликнул, нарушая необходимую меру приличий в отношении высокого духовного лица:
      - Это счастье и великая честь для меня, что вы среди своих возвышенных трудов помните о скромном бедном Ованесе. А я каждый свой шаг поверяю мыслью о том, вызовет ли он ваше одобрение или порицание...
      - Не сомневаюсь в твоем благонравии, сын мой, - с мягкостью сказал Тиран. - Юноша с таким чистым сердцем, как у тебя, достоин служить во благо возрождающейся Армении!
      Он многозначительно замолчал и продолжил тор жественным тоном:
      - Тебе повезло, ты живешь тогда, когда армянские обычаи и ценности, армянские язык и культура, хранимые до поры среди чужих племен, обретают наконец родную почву. Армяне сегодня расселяются в Нахичевани, Карабахе, на Эриванских землях. Здесь мы заложим камень армянской государственности. Искони Армению держали три высших силы: царь, перво священник, спарапет1*. Нет сегодня царя, нет армии и ее спарапета. Воистину, Церковь наша ныне приняла на себя великую ношу...
      ______________ * 1 Спарапет - полководец (арм.)
      - Я понимаю это... - с восторгом глядя на епископа, пробормотал Ованес.
      - Но без таких, как ты, нам эту ношу не поднять... - после паузы заключил Тиран.
      - Располагайте мной... - Ованес склонил голову.
      - Я знал, что ты скажешь именно так, - епископ кивнул и, протянув руку, взял со стола какое-то письмо. - Вот, твой дядя написал мне, что ты имеешь намерение по возвращении из Персии уйти со службы в канцелярии наместника в Тифлисе. Да?
      Тиран внимательно и серьезно посмотрел на молодого человека. Щеки Ованеса покрыл румянец, глаза вспыхнули, он растерялся, не зная, к чему клонит собеседник и как все-таки повернуть разговор в нужное ему, Ованесу, русло.
      - Если так, - внушительно продолжил епископ, - то я бы не посоветовал тебе этого. Не буду скрывать, нам нужен свой человек, приближенный к русским властям в Тифлисе. Ты не просто работаешь там, мой дорогой мальчик, ты, повторяю, служишь... Но - не интересам русской Короны...
      Он помолчал и закончил фразу сухим, будничным тоном, однако в глубине ее скрывался приказ: - Ты служишь великой Армении...
      Ованес лихорадочно обдумывал услышанное. Теперь то, с чем он мчался в Эчмиадзин, казалось ему совершенно невозможным для обсуждения. И все-таки он решился.
      - Владыка... - голос его прерывался от волнения. - Бесценным доверием своим вы приобщили меня к великим планам... Я... Я все сделаю для того, чтобы оправдать это доверие. Но... Но мне необходима сейчас ваша помощь и покровительство.
      Лицо Тирана было непроницаемо, однако его удивила горячность юноши и та поспешность, с какой Ованес переводил разговор с поглощающей все мысли епископа темы к чему-то совсем необязательному, неуместному в этот момент. А юноша продолжал:
      - Среди переселенцев из Мараги есть семья купца Мелик-Самвеляна...
      - Да, это известный, уважаемый человек... - благосклонно заметил Тиран, не понимая, почему Ованес говорит об этом.
      - Я осмеливаюсь просить вас... Словом, у него есть дочь... Помогите, владыка, соединиться нашим сердцам... Я сирота, вы, мой крестный отец, и дядя - вся моя семья. И от вас обоих зависит мое счастье, моя жизнь...
      - Успокойся, дорогой мальчик, - Тиран улыбнулся в раздумье. Своим неожиданным признанием Ованес вносил сумятицу в стройные планы епископа в отношении его дальнейшей судьбы, хотя... Первая свадьба среди переселенцев... Здесь, откуда начнет воплощаться замысел будущего армянского государства... Корни должны глубоко уходить в почву. Хрупкие пока корни, да и почва засорена... При мысли о мусульманах он содрогнулся...
      - Ты можешь положиться на меня, Ованес, - наконец вкрадчиво продолжил он. - С Божьей помощью все, что в моих силах, я сделаю для своего крестника...
      Окрыленный этими словами, Ованес благодарно припал к руке епископа, но тут же поднял на него умоляющие глаза:
      - Я не все рассказал, владыка! Я случайно узнал, услышал... Мелик-Самвелян не хочет оставаться здесь, он решил вернуться обратно в Персию... И сейчас ищет поддержки своим планам у других купцов.
      Как будто среди ясного дня налетел вихрь. Темное дикое пламя зажглось в глубине зрачков Тирана, его лицо застыло, подобно гипсовой маске. Это было лицо не пастыря, а властелина, узнавшего о вероломстве того, кому он доверял. Казалось, он перестал замечать юношу.
      - Вот как! - как бы обращаясь к самому себе, зловеще произнес Тиран. А меня ведь предупреждали... Не верил... Не разгадал его слабую, предательскую душу... Сколько сил положено...
      Тиран встал и принялся в раздражении ходить по комнате. Этого еще не хватало: какой-то купчишка, паршивая овца могла смутить все стадо!
      Ованеса охватил трепет при виде реакции этого могущественного человека на свое сообщение. Где-то в тайниках сознания юноши зародилась смутная догадка: Мелик-Самвеляна остановят, не дадут уехать из Эривани... Но он боялся сформулировать ее внятно, до конца, страшась даже мысли о том, чем все это может грозить ему и Ашхен. Он вспомнил предостережение одного из купцов отцу девушки: не распространяться о своем решении, оно может не понравиться кому-то... Теперь и Ованес понял, от кого предостерегал тот человек.
      - Мы приложили столько сил... - между тем продолжал говорить Тиран, убедили русские власти, используя все свое влияние в Петербурге и Тифлисе, что армяне нужны здесь, на границе как христианский щит от магометан. Мы вошли в каждый армянский дом в Персии, чтобы внушить погрязшим в низких тупых заботах людям великую историческую цель - собирание народа на своей земле! Об этом мечтали столетиями выдающиеся армянские пророки, цари, полководцы. От великой Армении остался Эчмиадзин. Он, как остров, в бушующем океане враждебных сил. Твердыня света среди тьмы иноверцев. Мы одолеем этот мрак. Неужели какой-то Мелик из Мараги, дерзающий смущать умы слабодушных, способен помешать нам!?
      Тиран засмеялся и обратил торжествующий взор на сжавшегося в комок от страшного напряжения юношу:
      - Если придется, Ованес, мы, как говорили наши славные предки, будем отирать пот со лба стрелами, но не отступим... Ты сообщил мне сегодня ценную новость, но - больше об этом ни слова. Никому...
      ГЛАВА 5
      Жернова
      Выдыхаемый из десятков тысяч глоток воздух белым паром стлался над каменной котловиной. По краям ее ветер трепал вершинки худосочных елок. И куда ни взгляни окрест - снега, снега, снега. Сухие, жесткие, закаленные сорокоградусными морозами.
      В котловине же люди кишели, как насекомые. Вгрызались кайлами в камень, долбили лопатами мерзлый грунт, толкали тяжело груженые тачки по проложенным деревянным трассам, где на каждом подъеме их подхватывали железным крюком "крючковые", некоторые тачки кувыркались на поворотах с трассы в снег, и тогда их грузили руками сами тачечники. Огромные валуны вытягивали сетью, привязанной к канату, который на барабан закручивали изнуренные лошади. Булыжники помельче сваливали на тяжелые, сбитые из досок площадки, положенные на четыре круглых деревянных обрубка - катка, и это сооружение тоже волокли лошади, выбиваясь из последних сил, скользя копытами по наледям. Все пространство работ гудело, выло, кричало, лязгало, и лишь отчаянное ржание доходяг-лошадей вносило в эти нечеловеческие механические звуки интонацию подлинного, смертного страдания.
      Они стояли на срезе котловины - очередная порция человечины, новая партия заключенных, брошенная зимой 1932 года в ненасытную утробу "великой стройки" - Беломорканала.
      - О, милосердный Аллах! - послышался позади тоскливый, полный ужаса голос. Статный, плечистый мужчина в засаленной ушанке и ватной телогрейке слегка обернулся и вздрогнул. Наверное, к их эшелону сибирских зеков, переброшенных сюда, в Карелию, в спешном порядке, этих присоединили ночью. Колонна вновь прибывших наполовину состояла из людей в чалмах, одетых в пестрые среднеазиатские халаты, на ногах виднелись остатки какой-то легкой войлочной обуви, а то и просто обмотки.
      - Из красноводских лагерей, видать... Узбеки что ли? Во цирк привезли! На мороз! - сказал шепотом стоявший рядом парень и сплюнул.
      Между тем конвой, распределив колонну новичков по партиям, погнал всех в сторону видневшихся на пригорке приземистых, наскоро сколоченных бараков.
      "Э, да мне еще повезло", - усмехнулся про себя мужчина в телогрейке. Хотя - что такое "повезло" для зека? День прошел, а ты еще живой - это ли не удача! И все же думать так у него были основания: осужденный в сентябре 1930 года по статьям 72 и 64 УК Азербайджанской ССР ОСО при коллегии АзГПУ "за активное участие в антисоветском вооруженном восстании в селе Милах" и приговоренный к трем годам пребывания в концлагере, он еще до зимних холодов попал в Сибирь на лесоповал. Теперь морозами его не испугать... А эти-то, в халатах... Их привезли в зиму, на верную смерть.
      - Абдуррахман, - чуть слышно окликнули его сбоку. Мужчина покосился на голос. Его сибирский солагерник Матвей, крестьянин из-под Тамбова, мыкавшийся за "вооруженное сопротивление советской власти" по исправительным заведениям уже не один год, скривил в злой гримасе губы.
      - Видел?
      Абдуррахман слегка кивнул.
      - И чего покойников возют? Сразу бы закопали... Чего мучают людей? Матвей отчаянно мотнул головой.
      Абдуррахман молчал. Да и что скажешь? На лесоповале они в землянках жили, а в них никакой мороз не возьмет. Да и валить деревья в тайге - не такая уж каторга, как оказалось, когда впереди ждал тот чудовищный котлован...
      Бараки щелястые были, промерзлые насквозь. Стены изнутри - в инее. Нары в два, а то и в три яруса. Голые доски. Освещение - фитили из ваты, пропитанной рыбьим жиром. Посередине барака железная бочка, пробитая под печь. Если дрова не сырые - раскаляется докрасна, вокруг нее сушили портянки, их тяжелый дух застилает весь барак. На ночь бы сдать в сушилку мокрую рабочую одежду, так на голых досках замерзнешь окончательно. Вот и приходится спать в задубевших тряпках.
      Пищу давали холодной. Хлеб черный, мерзлый, рубили на пайки топором. В баланде даже кости от рыбы не попадались, плавали лишь какие-то редкие зерна или гнилой горох, редко когда - картофель ная шелуха.
      Работа - круглосуточно. Настоящее поле боя: то ночи штурмов, то день рекордов. Только тут открылось Абдуррахману, что такое настоящий лагерь. Неумолкающий мат, дикий шум перебранок блатных вперемешку с воспитательной агитацией. В неразберихе при взрывах скал - много искалеченных и разодранных насмерть. И только одно обращение, одна погонялка, одна присказка: "Давай! Давай! Давай!.."
      "Канал должен быть построен в короткий срок и стоить дешево!" - таково указание товарища Сталина. Даже двух полных лет не отпустил вождь на строитель ство Беломорканала. Панамский канал протяженностью в 80 километров строился 28 лет, Суэцкий - 160 километров за 10 лет. А проклятый Беломорский - длиною в 227 километров - за двадцать месяцев! Ни дня отсрочки!
      Начальство требовало выполнения плана любой ценой. Инженеры говорили: нужно делать бетонные сооружения. Лагерные чекисты отвечали: не хватит времени. Инженеры: нужно железо. Чекисты: замените деревом. Инженеры: нужны трактора, краны, строительные машины. Чекисты жестко парировали: на это валюты нет, делайте все руками рабочих. И делали. Так торопились, что проект составляли раньше изыскательных работ на местности.
      "Каналоармейцы! Ударим по темпосрывателям!" - ветер треплет натянутый на шестах лозунг. Разносятся по котловану звуки играющего для поднятия духа каторжников духового оркестра, тоже состоящего из зеков. То рев трубы прорежется сквозь метель, то уханье барабана, то бряканье тарелок.
      - Господи... - слышит Абдуррахман сдавленный шепот Матвея. На пару с ним они стараются поддеть ломами огромный валун. - Душегубка! Загнали нас сюда на погибель...
      - Ты не надрывайся, не надрывайся, - в тон товарищу тихо бормочет Абдуррахман. - Руками маши, а не надрывайся, жилы не рви... Нам нужно выжить... Мы должны быть хитрее их... Слышишь, Матвей?..
      И они слажено долбят и долбят железом окаменевшую землю, пока не поддается валун, нехотя сдвигается с места охваченный сетью, которую тащит костлявая бурая лошаденка.
      Абдуррахман присматривается к низенькому худому мужичку в заплатанном бушлате. Мужичонка отчаянно покрикивает на свою доходягу-лошадь, но несчастное животное и так выбивается из последних сил.
      - Земляк, земляк, - вдруг вскрикивает всегда спокойный и уравновешенный Абдуррахман. Он подбегает к мужичку, вглядывается в него: седая щетина, красные слезящиеся глаза, обожженное морозом лицо.