- Давай перевод, - обратился Ленька к Камилю.
      Держа перед собой бумажку с записью, Камиль начал переводить.
      - Он, рафик секретарь, говорит, что писал Говорящему...
      - Говорящего сюда нечего вмешивать, - прервал его Ленька. - Говорящий крупный ответработник. Зайцева, вычеркни из протокола.
      - Гулям-Али признает себя виновным в том, что допустил насильственное переселение.
      - Эй, Камиль, я совсем не то говорил! - сердито сказал Гулям.
      - Не перебивай меня, Гулям. В общем, ввиду того, что он сам малограмотный, из рабочих, просит простить его.
      - Врешь, Салимов, он не говорил этого! - вскочила Гаибова.
      Ленька зазвонил в колокольчик.
      - Рафик секретарь, я ей объясню. Она не понимает. Женщина. Сказано же: "Десять женщин составляют одну курицу. Если бы у курицы был ум, стала бы она клевать сор?"
      Гаибова побледнела. В глубоком возмущении она снова вскочила с места.
      Ленька опять зазвонил в колокольчик.
      - Хоп, рафик секретарь. Молчу. - Камиль злобно глянул на Гаибову и сел.
      - Чтобы все было понятно, - медленно сказал Ленька, - я зачитаю еще сообщение из центра. Слушайте: "Район переселения не был обследован ни в агрономическом, ни в гидрогеологическом, ни в санитарном отношении. Людей из горной местности поселили в кишлаках в хвостовой части обширного болота, питаемого водами нескольких озер". Дальше говорится о том, что переселенцев не обеспечили необходимым сельхозинвентарем, оборудованием для жилищ и так далее.
      - Но ведь эта работа не относится к Гулям-Али. При чем он здесь? удивленно спросил Хмельниченко.
      - При чем он? Сейчас увидишь. Салимов, приведи старика, который приходил утром, - резко сказал Ленька.
      Камиль вышел из комнаты. Все молчали. Слышно было, как шуршала бумага в руках Зайцевой. Наконец, вернулся Камиль, подталкивая старика в изорванном халате.
      - Вот. Только он боится. - Камиль сказал несколько ободряющих слов старику.
      - Во имя бога милостивого и милосердного, - начал старик смиренно. Предопределенное богом наступит. Много лет мы спокойно жили в горах, где могилы наших отцов. Этот юноша, - старик указал на Гулям-Али, - явился к нам и повелел собирать наши вещи. Он сказал: такова воля власти. Что собирать беднякам? Мы собрались быстро. Потом пошли вниз. У нас не было хлеба. Дети умирали в пути. Пока мы пришли в долину, половина людей погибла. Начальник! Зачем согнали нас с родных мест? Зачем погубили столько людей?
      - Ты из какого кишлака, отец? - спросил старика Хмельниченко.
      - Кишлака? Кишлака?.. Я - из Пингона.
      Гулям-Али снова вскочил с места.
      - Я никогда не был в Пингоне!
      Камиль обернулся к Леньке.
      - Старик очень волнуется. Можно ему идти? Он совсем больной.
      - Да, старик может уйти, - ответил Ленька.
      Когда старик вышел, Ленька заявил:
      - Дело ясное. Мы разобрали вопрос со всех сторон. Я думаю можно голосовать.
      - А я думаю - дело не ясно, - сказал Хмельниченко. - Мне ничего не понятно. Старик говорит одно, Гулям-Али - другое. Этот вопрос нужно подработать и вторично обсудить.
      - Что подработать? - перебил его Камиль. - Что обсуждать? Все выяснено. Гулям-Али сделал преступление, мы должны его судить крепко, по-комсомольски. Старик сказал правду. Он одной ногой в могиле, ему незачем врать. Гулям-Али я знаю давно. Мы вместе с ним воспитывались в интернате, вместе учились в техникуме. Он не хотел учиться и сбежал в типографию. Он всегда был склочник и вообще... не наш парень. Удивляюсь, как ему поручили такое большое дело. Я за исключение его из комсомола.
      - Правильно! Исключить! Гнать из наших рядов! - поддержал его Рудой.
      - Дайте мне сказать... - растерянно попросил Гулям-Али.
      - Подожди! Твои разговоры впереди! - оборвал его Ленька. - Так вот, товарищи. Сегодня мы решаем очень важный вопрос. Наша бдительность притуплена. Мы виноваты: мы мало уделяли внимания вопросам переселения и передоверили такое важное дело Гуляму. Из-за этого пострадали невинные люди. Повторяю, мы должны исправить свою ошибку. Я присоединяюсь к мнению большинства присутствующих. Предлагаю исключить Гулям-Али из комсомола.
      - Дай мне сказать! - снова попросил Гулям-Али.
      - Подожди, скажешь еще! - снова оборвал его Ленька. - Ставлю вопрос на голосование. Кто за исключение Гулям-Али, как чуждого комсомолу, разложившегося, проводившего антисоветскую линию в переселении, - прошу поднять руки. Так. Четыре. Кто против? Два. Кто воздержался? Авезов. Один. Так. Большинством голосов Гулям-Али исключен из комсомола. Гулям-Али! Отдай комсомольский билет. Заседание бюро с активом считаю закрытым.
      - Постой! А когда же я выскажусь?
      - А ты в обкоме выскажешься, когда аппелировать будешь.
      Утром следующего дня Гулям-Али уехал из Гарма. Билета он не отдал, несмотря на угрозы Леньки.
      Прошло еще несколько дней. Комиссия не появлялась. Наконец, Камиль признался, что слухи о ее приезде оказались ложными. Ленька нахмурился, но потом подумал, что от Гулям-Али рано или поздно, а все равно надо было отделаться. Он спешно отредактировал протокол заседания бюро, сам написал постановление и срочно отправил все это в обком.
      - Пускай попробует восстановиться с таким решением, - злобно процедил он сквозь зубы. Камиль усмехнулся.
      - Рафик Ленька, а старика не вспомнил?
      Ленька отрицательно покачал головой.
      - Мы у него плов ели, помнишь? Ты еще спрашивал, все ли здесь так живут? Я ему тогда справку выдал от исполкома, что он бедняк.
      Ленька отвернулся от Камиля - вспомнил.
      Незаметно приближалась весна. Снег остался только на вершинах гор и в тенистых ущельях. Кое-где пробивалась молодая, ярко-зеленая трава. Набухали почки тутовника и урюка.
      Камиль пропадал где-то в районах. Ленька скучал и мечтал об отпуске. Часто приходил Антон. Он стал еще угрюмее и молчал целыми часами. Потом говорил:
      - Ну, когда же работа будет? Надоело мне это мыканье. Я теперь, знаешь, какой лютый стал. Давай дело!
      Ленька успокаивал его, обещал вскоре отправить в столицу, а там, может, и дальше. Антон уходил.
      На окраинах Гарма дехкане чинили омачи - готовились к севу. На южных склонах гор, где солнце подсушило землю, уже началась пахота. Худые, костлявые быки с трудом тащили деревянную соху, а за ней, напрягаясь из последних сил, шли пахари, подоткнув длинные полы халатов. Свисающим концом чалмы они вытирали потные лица, пили воду из тыквенных кувшинов и спешили до заката вспахать свою узкую, круто уходящую в гору полоску поля.
      Шла весна.
      Как-то вечером в комнату к Леньке неожиданно вошел Камиль. По виду он только что слез с седла. Запыленный и усталый, он повалился на стул. Ленька удивленно молчал.
      - Ну, Ленька, теперь держись! - сказал, наконец, Камиль. Впервые к его имени он не прибавил слова "рафик". Ленька с улыбкой взглянул на него и спросил:
      - Что, опять комиссия едет?
      - Шутки потом шутить будешь! - оборвал его Камиль и придвинулся ближе. - О Фузайль Максуме слыхал?
      - Ну, слыхал.
      - Так вот, я тебе скажу, Фузайль будет в Гарме через три дня. И с ним двести джигитов.
      Ленька вскочил.
      - Врешь!
      - Зачем мне врать? Ты думаешь, где я был? Я встречать его ездил.
      - Встретил?
      - Нет, не встретил. Я видел Ходжа-Султана. Это его передовой. Ходжа-Султан впереди Фузайля едет. Вот что: Максум подойдет к Гарму. Нужно отдать ему Гарм. Его все знают. Он здесь при эмире хозяином был. Гарм станет центром, куда сойдутся все, желающие встать под знамена священной войны. Отсюда Фузайль поведет наступление на Дюшамбе. С юга, от афганской границы двинется Ибрагим-бек. Мы начнем войну. Понял?
      Ленька стоял ошеломленный. Потом подошел к окошку, задернул занавеску, обернулся к Камилю и сказал:
      - Но мы с тобой не одни. В городе еще есть люди. Они не дадут Фузайлю войти в Гарм.
      - Вот об этом я и пришел с тобой говорить.
      В Гарме было 22 винтовки и тысяча патронов. Все это хранилось в милиции. Недавно создали добровольческий отряд для охраны города от шныряющих в окрестностях мелких шаек басмачей. Отряд насчитывал двадцать человек, главным образом, молодежи - учителей, служащих городских организаций, учащихся. Вооружены они были винтовками и охотничьими ружьями, старинными огромными пистолетами, какие выдавались лесничим, саблями, кавказскими кинжалами. В отряде имелся даже один финский нож. Командовал отрядом учитель Гани-Зода из Ходжента.
      Требовалось во что бы то ни стало вывести отряд из города. Вместе с отрядом ушло бы почти все оружие. Оставшиеся в городе милиционеры и немногочисленные ответработники, имеющие личное оружие, долго бы не продержались.
      План придумали простой. Камиль сообщает отряду о появлении шайки басмачей и ведет отряд по направлению к Хаиту. Перед Нимичским перевалом джигиты Фузайля окружают отряд и уничтожают его. В это время другие фузайловские молодцы захватывают Гарм.
      - Очень хорошо! - согласился Камиль. Но тут же задумался и спросил: - А если не удастся? Если Фузайля вышибут из Гарма, что я буду делать?
      - Ты прав. Надо и это обдумать, - ответил Ленька. - Впрочем, выход есть.
      - Какой?
      - Мы сделаем так: я дам тебе направление в Джиргаталь. Поедешь, скажем, на работу заворгом райисполкома. Там как раз такой нужен. После расправы с учителями ты приедешь в Джиргаталь и начнешь работать. Но если в отряде останется хоть один человек - можешь искать себе могилу.
      - Об этом не беспокойся. Сделаем так, чтобы ни один не остался в живых.
      - Ну тогда все в порядке. Желаю успеха.
      - А ты как, рафик Ленька?
      - Что? Я буду ждать прихода Фузайля. Ведь это же свои. Меня они не тронут.
      - Рафик Ленька! Свои или не свои, кто их разберет. "Крокодил разевает рот не для того, чтобы зевнуть". Ты бы лучше уехал отсюда. Сам знаешь, резня начнется. Кто скажет, кого надо резать, кого не надо. Всех резать будут. Черная собака, белая собака - все равно собаки. И тебя очень просто могут убить.
      - Ты думаешь? Тогда, я, пожалуй, уеду. Только, как это сделать, пока не знаю. Впрочем, кажется, знаю. Завтра собираю бюро.
      На следующий день Ленька поставил на бюро такие вопросы, которые в Гарме разрешить было нельзя. Требовалась командировка в обком. Ленька заявил, что в Дюшамбе поедет он сам. В тот же день он выписал Камилю путевку в Джиргаталь. Путевка была датирована задним числом.
      Вечером Ленька отправился в Дюшамбе. Он захватил с собой несколько человек, в том числе Рудого и Антона.
      Как условились, Камиль сообщил Гани-Зода, что во время поездки он обнаружил возле Нимичского перевала шайку басмачей - немногочисленную и плохо вооруженную.
      Гани-Зода немедленно созвал свой отряд и вместе с Камилем выехал из города.
      На пути из Гарма в Хаит, возле перевала Нимич раскинулась широкая долина. Она поросла густой травой и низким кустарником. Дикие джейраны спускаются сюда пить воду и лакомиться сочными, молодыми побегами. Узкая тропинка пересекает долину и поднимается на перевал.
      Здесь, посредине долины, стоит столб, окруженный деревянной изгородью. На столбе доска с надписью:
      Погибшим борцам
      в борьбе с басмачеством
      22 апреля 1929 года.
      1. Раджабали Сайфулла - Самарканд.
      2. Умаров Насырджан - Рашидон.
      3. Гани-зода Хаммат - Гарм.
      4. Рахим-зода Абдулахат - Куляб.
      5. Хасан-зода Акбар - персиан.
      6. Яхья-зода Али - Ходжент.
      7. Мухамед-зода Абдуджаббар - Гарм.
      8. Гутовский.
      9. Райхер.
      10. Гайнутдинов Абдулла - Казань.
      Зарастает травой могила, спокойно подходят к ней пугливые тонконогие джейраны, иногда горный козел-киик почешет свой крутой лоб о деревянную ограду. Редкий путник остановится здесь, вытрет потное, усталое лицо и снимет шапку, читая надпись о погибших борцах.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      В ПОИСКАХ РОМАНТИКИ
      Утром Толю привезли в редакцию. Абрам Максимович нежно усадил его на стул и долго терпеливо рассказывал, что вся страна в целом и редакция, в частности, нуждается в культурных, грамотных людях, имеющих склонность к литературе. Товарищ Пенский должен простить его за несколько резкий тон при последнем разговоре, но нервы, он сам понимает... У товарища Пенского, безусловно, есть литературное дарование и вкус, но растрачивать все это на пустые, да, на пустые стишки сейчас - преступление. Эпоха требует от нас совсем другого. Товарищ Пенский должен работать в газете. Его место - в гуще активных участников строительства, а не среди жалких пессимистических воздыхателей на луну. Для начала он пойдет репортером в местный отдел. Потом, когда освоится с работой, получит более ответственный участок. В местном отделе работает очень опытный профессиональный газетчик с большим стажем - Феоктист Модестович Фемовс. Он, правда, несколько пристрастен к алкоголю, но свежая струя, которую, бесспорно, вольет в местный отдел товарищ Пенский, освежит и старого газетчика. Итак, за работу!
      Толя, оглушенный длинным монологом Абрама Максимовича, неожиданно свалившимся на него счастьем, как во сне выполнил все формальности. Он машинально написал заявление, заполнил анкеты, ответил на вопросы. Совершив, таким образом, все таинства обряда посвящения в редакционный мир, Толя, наконец, с трепетом открыл дверь местного отдела. Секретарь редакции подвел его к высокому седеющему человеку с опухшими веками и представил:
      - Вот, Феоктист Модестович, наш новый сотрудник.
      Феоктист Модестович улыбнулся.
      - Очень, очень рад, - сказал он хриплым басом. - Вот ваш стол, отрок, садитесь и творите.
      - Я, собственно, еще не умею творить, - сказал Толя. - Вам со мной придется много повозиться.
      - О, отрок! Что есть творчество? - возгласил Феоктист Модестович и продекламировал:
      Умей творить из самых малых крох,
      Иначе, для чего же ты кудесник?
      Среди людей ты божества наместник
      Так помни, чтоб в словах твоих был бог.
      - Ну, насчет бога это я по старой памяти загнул. - Он улыбнулся и сел к столу.
      "Культурный человек, - подумал Толя, - но со странностями".
      Феоктист Модестович выправил какую-то заметку и попросил Толю отнести ее в машинное бюро. Толя вышел в коридор. Мимо пробегали люди, кричали, читали вслух, спорили. В углу стояла группа репортеров. Рыжий, толстый кричал на весь коридор:
      - Это черт знает что! Я прихожу к ним, а они говорят: "Много вас тут шляется. Опять нас ругать будете! Не дадим сведений". Да я их за это так расчехвостю, - будут знать!
      - Успокойся, Коля, успокойся, - похлопал его по плечу стоявший рядом высокий, худой человек.
      - Нет, это им так не пройдет! Подвал напишу! Их будут судить! продолжал волноваться рыжий.
      Толя открыл дверь машинного бюро, треск машинок вырвался на секунду в коридор и заглушил крик рыжего. Большое количество женщин смутило Толю, но он быстро принял деловой вид, подошел к ближайшей машинистке и протянул ей листок с заметкой. Толя хотел было сказать, что заметку надо срочно перепечатать для местного отдела, но машинистка, не отрывая глаз от работы, кивнула головой - показала на свою соседку.
      Толя протянул бумагу другой машинистке. Та, как и первая, мотнула головой в сторону соседки. С третьей повторилась та же история. Толя разозлился, молча бросил бумажку на столик и выскочил из комнаты.
      - Что, небось, бабы дурачатся? - с улыбкой спросил Феоктист Модестович, когда Толя угрюмо сел за свой стол. - Ничего, отрок, смирись и плюнь.
      До конца рабочего дня Толя не выходил из комнаты. Он следил, как Феоктист Модестович писал, перечеркивал, искал что-то в старых газетах и делал выписки. Иногда Феоктист Модестович вскакивал, комкал исписанную бумагу, бросал ее под стол. Он ходил по комнате, дымя дешевыми зловонными папиросами. Толя, молча, стараясь не шуметь, смотрел на это священнодействие.
      Вспомнив о странной фамилии своего нового патрона, он робко спросил:
      - Феоктист Модестович, кто вы по национальности?
      - А что?
      - Да фамилия у вас не русская - Фемовс. Латышская, что ли, или эстонская?
      - Русская, отрок, русская. Я из духовного звания. И фамилия моя духовная - Всехсвятский. Такой неудобно подписываться. Скажут, дьякон в газете завелся. Вот я и придумал себе новую: сложил первые буквы от имени, отчества и фамилии. Получилось - Фемовс. Двадцать лет так подписываюсь.
      Толя вспомнил, как и он тоже придумывал себе фамилию - Пенский - и сразу почувствовал, что Феоктист Модестович стал ему ближе, понятней.
      Во дворе типографии, против окон редакции ударили в рельс. Рабочий день кончился.
      Феоктист Модестович обнял Пенского за талию и сказал:
      - Пойдем, отрок, ко мне, отпразднуем твое вступление на стезю творцов. - К концу дня он уже говорил Толе "ты".
      Отказаться было неудобно и, хотя Толя предвидел дома очередной скандал за опоздание к обеду, он согласился.
      По дороге они зашли в лавчонку, где Феоктист Модестович купил каких-то закусок и огромную бутыль водки.
      "Неужели все выпьет?" - подумал Толя.
      На базаре взяли репы, соленых огурцов и лепешек. Потом кривыми переулочками пошли к жилищу Феоктиста Модестовича. Это была небольшая, низенькая комнатка с маленьким окном. Когда Толя привык к полумраку, он разглядел в углу широкий матрац, стоящий на кирпичах, рядом - стол, заваленный книгами и бумагами. У двери - ведро с рукомойником. В углу лежала горка мусора.
      Феоктист Модестович локтем сдвинул с края стола бумаги и положил покупки.
      - Садись, отрок. Не брезгуй логовом льва, - пригласил он. Толя посмотрел на матрац, зачем-то потрогал его пальцами и только после этого сел.
      - Богато живете, - похвалил он.
      Феоктист Модестович вскрыл консервную банку и ответил стихами:
      - Не завидуй другу, если друг богаче,
      Если он красивей, если он умней.
      Пусть его достатки, пусть его удачи
      У твоих сандалей не сотрут ремней...
      С последними словами он налил водку в стаканы.
      - Откуда вы знаете столько стихов, - с уважением спросил Толя. - Вы не сами их сочиняете?
      - Отрок! - укоризненно сказал Феоктист Модестович. - Ты опоздал родиться. Я знал этих людей. Я видел их, как вот вижу тебя. Бальмонт, Северянин! Умы эпохи! Ее душа! "Все прошло, как с белых яблонь дым", как сказал поэт позже. Того я не знал, - хвастать не буду. Выпьем.
      - Ну, что вы, разве я столько выпью?! - ужаснулся Толя, но стакан взял.
      Феоктист Модестович пил водку медленно, со вкусом, как пьют горячий чай. Толя разом отхлебнул полстакана и набросился на закуски. Феоктист Модестович выпил стакан, налил второй и чокнулся со своим юным другом, но Толя воздержался. Он вообще пил мало, а сегодня и вовсе не хотел напиваться. Во-первых, ему интересно было поговорить с Феоктистом Модестовичем, во-вторых, водка усилила бы и без того неминуемый скандал в доме. Впрочем, Феоктист Модестович уже не замечал, пьет Толя или нет. Ему было все равно.
      - Вы давно, говорят, работаете в газете, - сказал Толя.
      - Давненько. С 1913. Считай, сколько будет.
      - Раньше интересней было, правда?
      - В каких смыслах?
      - Ну вот репортер, например, гонялся за сенсацией. Он искал выдающихся событий и если находил, то легко мог прославиться. Правда?
      - Прославиться? Прославиться всегда можно.
      - Ну, не скажите. Как сейчас прославишься? Сенсаций нет, а на отчетах о посевной далеко не уедешь.
      - Ты хочешь прославиться, отрок?
      Феоктист Модестович задумался. Он был уже заметно пьян.
      - Слава... - хрипло сказал он. - Славу ищешь, отрок. Славу не ищут. Она сама приходит к нам, когда мы уже не ждем ее. Она падает нам на голову и наше дело - устоять на ногах, не свалиться под ее тяжестью. Я тоже искал славу...
      Я испытал все испытанья,
      Я все познания познал...
      - Почти двадцать лет назад я начал искать славу. Это казалось мне простым и легким делом. Я обнаружу то, чего еще никто не обнаруживал, я сообщу об этом всему миру и вот - я уже славен, я богат. Да, я богат. Вы теперь мечтаете только о славе, а нам тогда требовалось еще и богатство. Потому что слава без денег была пустым звуком.
      Тогда существовал такой закон: хочешь получить хороший кусок - топи своих ближних. Я это делал. Я устранял с дороги всех слабых и робких. Я вылезал наверх. Я все время торчал на виду. Газетка, правда, считалась неважной, прямо скажем, бульварной. Но я пользовался почетом. Меня знали. Меня звали. Я был на ты с великими мира сего...
      А слава не приходила. Больше того. Она уходила от меня. Она бежала от меня. Все происходило как нарочно. Помню, четырнадцатый год. В начале июня я летел с авиатором Янковским на моноплане. Тогда это считалось рискованным делом. Мы благополучно сели на землю. А на следующий день Янковский летел без меня и упал. Случай мелкий, но упади я вместе с ним - ко мне пришла бы слава.
      Расстроенный я уехал в Одессу. В день моего приезда из зверинца вырвался огромный слон "Ямбо". Он разрушил цирк. Вызванные солдаты выпустили в него больше 150 пуль. Слон погиб. Это была сенсация. Утром репортеры отправили в свои редакции телеграммы. А я узнал про слона вечером...
      Слава уходила от меня.
      Началась война. Я, конечно, мог поехать на фронт военным корреспондентом - писать патриотические оды, но подумал, что выиграют от этого одни генералы, а я все равно останусь в тени, как "наш кор." Я не поехал на фронт.
      Это была первая ошибка. В то время вырвались вперед те, кто присылал с фронта сводки, воспоминания лихих поручиков, описания боевых дел Кузьмы Крючкова. Я же давал отчеты о верноподданнических молебнах, благотворительных балах, заседаниях городской думы. Я думал - война продлится не больше двух недель, а она затянулась на три года. Я потерял веру в себя. Мне стало казаться, что я всю жизнь буду писать отчеты о молебнах и балах.
      Зимой шестнадцатого года я влюбился. Безумно влюбился в одну актрису. Ничего особенного. Так себе, заурядная актриска. Я ходил за ней по пятам. Я дежурил до полуночи у театра, чтобы проводить ее. На последние деньги я приносил ей цветы. Я забросил газе ту, перестал появляться в редакции. Меня грозили вы гнать.
      Актриса уехала в Туркестан. Я - за ней. В начале семнадцатого года я попал в Ташкент. Это была вторая ошибка.
      Ташкент в то время жил, как и вся Россия. Газеты целый месяц писали о процессе Болотиной, которая из ревности облила серной кислотой свою соперницу Марцинкевич. В кино показывали "Тайна ночи, или маска сорвана", "Не пожалей жену ближнего твоего", "И сердцем, как куклой играя, он сердце, как куклу разбил". Туркестанский генерал-губернатор Куропаткин устраивал раут в честь пребывающего в Ташкенте его высочества генерал-адъютанта Сеид Асфендиар-Богадур-хана Хивинского. На рауте присутствовало около 270 гостей, в том числе много почетных туземцев. Я говорю с тобой языком газет того времени. Такая была жизнь.
      Я не смог устроиться в редакциях. "Туркестанские ведомости" и "Туркестанский Курьер" оказались для меня закрытыми. Что прикажете делать? А тут еще эта актриса! Я пошел работать в театр суфлером... Окунулся в новую для меня среду.
      Неожиданно грянула революция. Я как-то мало думал о ней. В театре шли все те же водевили, скетчи, оперетки. В соборе с церковной кафедры объявили об отречении Николая от престола, а через день генерал-адъютант Куропаткин приводил к присяге новому правительству войска Ташкентского гарнизона.
      Жизнь суфлера в маленьком провинциальном театрике, ох, никому не пожелаю! Угасла любовь, моя актриса куда-то с кем-то уехала, а я все сидел в своей фанерной будке и подавал реплики бесталанным, часто пьяным актерам. Смотрел я на это, смотрел и сам запил... Теперь я вспоминал о славе, только хлебнув лишнюю стопку. Да и к чему мне слава? Время голодное, тревожное. С утра надо стараться дожить до вечера...
      Весь мир потрясла Октябрьская революция, началась война. Не та, что три года гремела где-то далеко, на западе, а новая - под стенами Ташкента, в его садах, на улицах. Мой театрик рассыпался, я остался без места. Некоторое время я грустил о растраченной молодости, даже всплакнул за бутылкой самогона, а потом пошел служить. Нужно было питаться, чтобы жить, - а умирать не хотелось. Я служил стрелочником на трамвайной линии, продавцом в булочной. Куда только не бросает человека судьба?
      А в двадцать пятом году я случайно снова попал в редакцию. Вспомнил прошлое, хотел пофорсить большим стажем, опытом. Не вышло! Новые люди, новые требования. Я притих. Окончательно. В большие дела не лезу. Держат меня, терпят - и за то спасибо. Большего не желаю и ни о чем не мечтаю. А слава? Что слава? Понадобится - сама придет...
      Феоктист Модестович допил оставшуюся водку и, ничем не закусив, повалился на матрац.
      - Теперь другое время, - возразил Толя. - Сейчас слава сама не ходит. Ее надо хватать за хвост.
      - Что ж, хватай! Авось поймаешь, - Феоктист Модестович пьяно усмехнулся.
      - И ухвачу! - с задором крикнул Толя. - Она от меня не уйдет.
      Феоктист Модестович лежал на матраце безответно. Но вдруг он вскочил, как ужаленный, подошел к окошку и стал громко декламировать:
      Распахните все рамы у меня на террасе,
      Распахните все рамы
      Истомило предгрозье. Я совсем задыхаюсь,
      Я совсем изнемог.
      Надоели мне лица. Надоели мне фразы,
      Надоели мне драмы.
      Уходите подальше, не тревожьте. Все двери
      Я запру на замок...
      - Ну и, пожалуйста, ну и уйду, - обиженно сказал Толя, направляясь к двери.
      - Дурак! Это же Северянин.
      - А мне все равно Северянин или не Северянин! - бросил Толя и вышел на улицу. Пьяный Феоктист Модестович действовал угнетающе и к тому же было поздно, а дома еще ждали неприятности.
      Утром Феоктист Модестович явился на работу злой и молчаливый. Угрюмо поздоровался с Толей. До полудня бесцельно слонялся по редакции. В полдень сбегал на угол с ларек, выпил там два стакана красного вина и вернулся в редакцию веселый и добрый.
      - Ну, отроче, пора браться за работу! - заявил он и предложил Толе идти в город за материалом.
      - Хватай все, что лежит, - напутствовал он Толю, - пожар, грабеж, строительство родильного дома, растрата в магазине, гвозди в хлебе - для нас все годится. Мы ведь - местный отдел. Тем и кормимся.
      Толя сунул в карман бумагу, очинил карандаш и пошел. Теперь город показался ему совсем не таким, каким он привык его видеть до сих пор. Каждое происшествие, каждый дом, каждую улицу он теперь рассматривал, как материал для заметок в местный отдел Толя проходил мимо законченных недавно зданий и жалел, что они уже выстроены. Если бы их только начинали строить, можно было дать заметку. Возле магазинов Толя невольно замедлял шаг, будто ждал, не выбежит ли оттуда растратчик-кассир, преследуемый милицией. Вот материал для заметки! Или вот, например, если бы этот усатый армянин, что проходит сейчас мимо, оказался главарем шайки грабителей, обокравших базу Таджикторга, Толя сразу бы вернулся в редакцию с сенсационным материалом. Но усатый армянин был, наверно, только агентом по снабжению.
      Усталый и вспотевший Толя пришел на базар. Возле небольшого магазина толпились женщины. На дверях магазина висел замок.
      - Вот он, материал! - обрадовался Толя. - Женщины не станут зря стоять на солнцепеке.
      Он медленно подошел к толпе и равнодушным голосом спросил у какой-то старушки:
      - Что здесь случилось, мамаша?
      Старушка посмотрела на него снизу вверх и ответила:
      - Говорят, примусы пришли!
      - Неужели примусы? - удивился Толя.
      - Да как же, милый! Сколько ждем, а их все нет. А нынче, говорят, выбросят.
      Запахло материалом. Толя решительно выпрямился и отправился искать черный ход в магазин.
      На дворе возле ящиков возился человек в сером халате.
      - Послушайте, - начал Толя, - говорят, примусы пришли?
      - А тебе что? - недружелюбно спросил человек.
      - Я из редакции, - заявил Толя с достоинством. - Зашел к вам узнать, пришли примусы или нет?
      - Ну, пришли. Вам сколько?
      Толя смутился.
      - Мне, собственно, они не нужны...
      - Ну, а не нужны, нечего зря говорить. Видишь, человек занят.
      Толя вынул из кармана бумагу и карандаш.
      - Какой у вас номер магазина? - спросил он, приготовившись записывать. Человек в халате испугался. Он выпрямился, вытер руки полой халата и любезно улыбнулся.
      - Вы, пожалуйста, не сердитесь. Понимаете, наше дело такое. Видите, баб сколько наперло? Номер наш шестой.
      - Когда прибыли примусы?
      - Сегодня. Сейчас начнем продавать.
      - Почем?
      Человек в халате назвал цифру. Толя вежливо поблагодарил и ушел. Это, конечно, не ограбление банка, но для первого раза можно написать и о примусах.
      В редакции Толя быстро написал заметку, перечитал ее и решил, что она выглядит слишком легковесно. Тогда он расширил ее, переписал. Получилась статья на двух страницах.
      Феоктист Модестович прочитал Толино сочинение, улыбнулся, взял перо и начал черкать. Автор мрачно смотрел, как из статьи вылетала одна строчка за другой. От двух страниц уцелели только три строчки.
      После правки заметка выглядела так: "В магазин Таджикторга № 6 сегодня прибыла большая партия высококачественных примусов. Потребности населения будут полностью удовлетворены".
      - Ты хорошо проверил? - спросил Феоктист Модестович. - На всех хватит?
      - Ну еще бы! Я сам смотрел, - уверенно заявил Толя. - А как подписать?
      - Подпиши "А.П.", что ли, - посоветовал Феоктист Модестович.
      - На следующий день Толя, развернув свежий номер газеты, первым делом стал искать свою заметку. Она красовалась возле объявлений и буквы "А.П." стояли на надлежащем месте.