Инспектор катков и его свояк показывали мне этот трейлер с видом предлагающих особняк представителей солидного агентства по продаже недвижимости. Это же маленький второй дом, говорили они. И это было так! Там было все для двоих, кроме постельного белья, и я получил его за сорок монет. Я согласился с их ценой с условием, что они забросят туда постельное белье и кроватку для Родни. Они отвезли меня еще за пару миль на восток от Уэймута в открытое поле, где уже стояло с дюжину палаток и трейлеров. Я арендовал площадку на шесть месяцев и сказал владельцу земли, что пока в нем поживут мои друзья, а сам надеюсь тут проводить выходные осенью. Тот ничего не спрашивал; если чудаки хотят устроить стоянку на его земле, он берет пять шиллингов за неделю вперед и больше к ним не подходит.

Когда вернулись в город, мы выпили с моими спасителями, и я скрылся. Когда добрался до вокзала, было уже около восьми. Папаша с мамашей уныло стояли, облокотившись на перила.

— Ну что, мистер, — заговорил авиамеханик, — время — деньги; как наши дела?

Он был слегка раздосадован моим опозданием. Очевидно, он думал, что его сделка была слишком удачной, чтобы оказаться правдой, и что больше им меня не видать.

Мы устало побрели на место лагеря. В наступавших сумерках трейлер выглядел восхитительно, и я, черт побери, практически отдавал его. Ну что ж, авиамеханик бесплатно проведет в нем свой двухнедельный отпуск, а я рассчитываю, что он за двенадцать монет уступает мне свой тандем с коляской. Сказал им, что надеюсь к концу их отпуска подъехать, а если задержусь, то ключи он оставит у хозяина земли. Не думаю, что трейлер кого-нибудь заинтересует до истечения шести месяцев, а я к тому времени уже буду далеко от Англии.

На чертовой коляске я поехал обратно в Уэймут, упав с нее в канаву на первом левом повороте: приноровиться к ней было не просто. Там же поужинал. Закусочные и бакалейные магазины оказались еще открытыми, и я забил прицепную коляску пачками печенья и ветчиной, разными консервами и фруктовыми соками, табаком, бутылками пива и виски. В третьем магазинчике меня встретила морщинистая старая дева. Она долго и с подозрением смотрела на мои очки и заметила:

— Что, глаз повредили?

Я льстиво ей ответил, что это у меня родовая травма, что, видно, то была воля Господня лишить меня одного глаза. После этого она прониклась ко мне глубокой симпатией, но я получил хорошее предупреждение. В потемках я приехал в Дорчестер и добрался до вокзала, вусмерть намаявшись, уже заполночь. Забрал там свой тюк и примотал его к коляске. Еще несколько миль жал педали на север, в тихую долину, где единственное движение слышалось на Фроуме, журчащем и мерцающем на речной гальке. Я вырулил свою машину в сторону от дороги в мелколесье, разложил мешок и заснул. Спальный мешок был — мечта. В течение целого месяца в постели я спал только полночи. Тут я спал и спал, просыпаясь временами от шороха листьев или насекомых, и снова погружался в сон, стоило только натянуть одеяло на одно ухо.

Окончательно я проснулся после десяти. Я продолжал лежать на своей шерстяной подстилке до двенадцати, смотрел сквозь листья дубков на подгоняемые ветром облака и пытался решить, как мне лучше передвигаться — днем или по ночам. Днем я особенного любопытства не привлеку, но мое средство передвижения было столь необычным, что десятки людей его запомнят; если ночью — всякий встречный будет потом днями говорить обо мне. А вот между полночным часом и тремя в деревнях и на фермах никакого движения. Решил рискнуть передвигаться так, чтобы никто меня не видел.

Наметил себе, куда теперь буду двигаться. Выбрал путь по узкому проселку вдоль меловых холмов, остатками древней римской дороги между Дорчестером и Экстером, по которой ездят только на крестьянских телегах. Вероятность встретить на ней в темноте хоть одну живую душу была ничтожной. Даже если попадется случайный встречный среди этих холмов, я первым его услышу. Мне вспомнилось, как я проклинал бесшумно подъезжавших велосипедистов, когда прятался на пшеничном поле.

Мой бивуак был вполне безопасен, хотя и рядом с дорогой. За целый день я не видел ни души, и самым человекоподобным был козел, пасшийся вместе со стадом коров на соседнем лугу. Он посмотрел на коляску и пожевал несколько веток куста, под которым коляска стояла. Поел еще, сплюнул и посмотрел с иронией на меня. Он напомнил мне одного деревенского старичка с бакенбардами, торжественно шествовавшего по обочине дороги, в чем никакой нужды не было, — он просто прокладывал новую тропу. Мне нравится наблюдать, как козел сопровождает дойное стадо на пастбище, чтобы, как говорят старики, принести им удачу или поедать траву, вызывающую у коров выкидыш. Думаю, это истинное назначение козлов забылось, но кому теперь нужно следовать старым обычаям или кто станет утверждать, что от козла нет никакого проку?

Дальше я двинулся в полночь. Первые три мили шли по хорошо укатанной дороге, но встретилась одна машина. Я успел прислонить велосипед к ограде, а сам перелез ее и отошел в поле. Римская дорога кишела жизнью: на ней лежали овцы и коровы, выпрыгивали и снова прятались в старых ямах кролики, бесшумно пролетали над кустами и ухали совы. Ехал без света и поминутно проваливался то в одну колею, то в другую: расстояние между ними было только-только уместить три мои колеса. В конце концов я слез с седла и пошел пешком.

По причине медленного продвижения и постоянного плутания в бесчисленных тропах и зарослях можжевельника, когда я скатился по склону в долину, пересек железнодорожную колею и тихо проскальзывал через спящую деревню Пауэрсток, развиднелось, и стали проступать очертания изгородей. Пора было сворачивать с дороги. На окружающих полях, насколько я мог их осмотреть одним глазом (а одним оком я еще не привык оценивать пространство), укрытия практически не было. Когда мне попались четыре стены сгоревшего и заброшенного коттеджа, я уложил велосипед в разросшуюся на полу крапиву, отсоединил коляску и прикрыл ее кирпичами и обломками досок. Сам прятаться не стал, а разлегся в высокой траве возле ручья. Наступил тихий теплый день, начинающийся сентябрьскими туманами над низинными лугами. Если кто меня увидит, я сплю, положив голову на руки, или делаю вид, что сплю, — довольно обычная картина возле всякого ручья в праздный день.

Наступили сумерки, я собрал свой транспортный агрегат и в одиннадцать тронулся дальше. Деревень по пути не было, и единственным препятствием было пересечение двух шоссейных дорог. Собаки лаяли и ворчали на меня, когда я проезжал одинокие фермы и дома, но я уже был далеко, когда хозяева могли выглянуть из окна, если они вообще делали это. Той ночью мне предстояло много дел, и ехал я быстро.

В половине первого я был на гребне невысокой объеденной кроликами холмистой гряды в форме полумесяца, рога которого упирались в море, образовав небольшую, покрытую пышной растительностью долину. Внешний северный склон обращен к болотистой Маршвудской долине. Здесь из меловых гор я попал на песчаники; тропы, пробитые в нем вьючными лошадями сотен поколений, с трудом подымавшихся с моря на вздымающуюся холмами сушу, углубились в землю футов на пятнадцать, а то и больше. Эти купцами вырытые красно-зеленые каньоны по склонам холмов были для меня очень дороги.

Я толкал свой велосипед по хребту, пока не наткнулся на тропу, ныряющую в лощину. Я едва узнал ее в потемках. Она запомнилась мне как тропа, особенно углубленная, но местами освещенная солнцем; теперь она представлялась мне выветренной в пустыне расщелиной с дном шириной на одну повозку, с крутыми склонами по бокам и живой изгородью наверху, над которой вытянулись молодые дубки, образовав в итоге пятьдесят футов непроглядной темноты. Я двинулся вдоль этой расщелины до ее пересечения с другой тропой, которая под прямым углом вела вверх, где выходила на вершину холма и разветвлялась на два фермерских проселка. Эти две проселочные дороги были концом и целью маленькой древней магистрали. Если пересечь эти проселки и пройти один акр пастбища, вы упретесь в густую живую изгородь, сбегающую к Маршвудской долине. В самой середине этой изгороди, к которой я и стремился попасть из Лондона, снова появляется древняя тропа. Она не отмечена на картах. Наверное, уже сотни лет ею никто не пользуется.

Глубокая расщелина в песчанике, закрытая сверху сомкнувшимися живыми изгородями, оказалась на месте; при желании можно нырнуть под стоящие на страже у входа колючие кусты, пройти весь путь и выйти к поперечной изгороди, тянущейся вдоль подножья холмов. Только у кого возникнет такое желание? На освещенных местах растет крапива по плечи высотой; где света нет, тропа завалена сухим валежником. Внутреннее пространство двойной изгороди бесполезно для двух фермеров, поля которых она разграничивает, и только, может, любопытному ребенку захочется сюда забраться и исследовать эту глушь.

Именно так и найдено было это место. Влюбленные становятся детьми. Обрыв видится скалой, изгородь — лесом, ручей — рекой, текущей в Бог ведает какую Аркадию. Эту тропу мы открыли вдвоем — опасный проход, уготовленный для нас, чтобы преодолеть. Только этой весной я привез ее в Англию и выбрал эти меловые холмы Дорсета, чтобы она посмотрела и почувствовала землю, где будет ее дом. Это ее посещение стало и последним. У нас не было какого-то предчувствия, если не считать безумия охватившей нас любви. В отношениях мужчины и женщины бывает момент нестерпимой сладости, когда в их мир с четырех сторон стремятся крылатые всадники бед и грозных опасностей...

Теперь же мне надо было помешать детям или влюбленным пробираться этой тропой. Я затащил коляску в чащу и поставил ее на прогалине, где верхняя растительность была такой густой, что, кроме папоротника, там ничего не росло. Затем вытащил секач и нарубил сухих веток. Поставил велосипед поперек тропы и навалил на него такую груду колючих сучьев, которая остановила бы и льва. На нижнем конце тропы надежной оградой стала стелющаяся ежевика, которую я усилил ветками колючего остролиста. Этим пока я и ограничился. Рассветало, и звук моего секача отзывался эхом среди холмов.

Еще вырубил ступеньки на западном склоне расщелины и на внутренней стороне молодой ели: близ ее вершины был толстый сук, нависший над расщелиной и протянувшийся до ее противоположного края. Ель стала моим выходом из убежища и входом в него. Большую часть дня я проводил на этом дереве, откуда открывался хороший вид на север и запад. Мне хотелось понаблюдать за жизнью окрестных ферм и посмотреть, откуда мне может угрожать опасность. Поле с востока было неровным пастбищем. Через час после рассвета коровы брели туда на фоне неба, когда их выгоняли из ворот, которые мне были не видны. Дальше на восток — холм с таким низким травяным покровом, на котором хорошо только лежать. На западной стороне сразу под моим деревом — сорок акров пшеничной стерни, резко спускающихся к большой серой постройке богатой фермы с обширными амбарами и прудом для уток.

Типичный для Англии мирный холмистый пейзаж. Работа фермы велась главным образом дальше в долине. Ни одного обитателя восточной фермы я не видел, только слышал мальчишеский голос, вечером загонявший коров, сам мальчик на пастбище даже не появлялся. На тропах Маршвудской долины шло кое-какое движение. Видел почтальона на мопеде с красной прицепной коляской. Проезжали школьный автобус, случайная машина и пара грузовиков-молоковозов прыгали между деревьями, подбирая выставленные на платформах или просто на камнях в ручье бидоны с молоком.

В моей расщелине было так темно и влажно, что корни, торчащие из земли, были белыми. Вечером я перенес свои пожитки на крошечную прогалину папоротника-орляка, куда на три часа заглядывало солнце. Полянка была прикрыта высоким откосом с разросшимся ясенем, а с востока ее закрывали кусты ежевики и терна, тянувшиеся до самого пастбища.

Я выкорчевал папоротник и прорыл канаву для ручья, стекавшего тут после каждого дождя. Потом уложил через него, где расстояние между краями было всего шесть футов, ветки ясеня и устроил настил, накидав сверху хвороста и папоротника. Через пару дней я стащил от амбара несколько кирпичей и подпер им свое сооружение; настил стал прочным и сухим, будто сделан из досок.

В восточной стенке было полно кроличьих нор, прорытых в толстом слое грунта поверх песчаника. Той же ночью я принялся расширять эти норы до размеров пещеры, дающей мне укрытие от дождя и возможность устроить очаг. К утру у меня было готово помещение два фута в диаметре и в мой рост длиной. Стены и потолок моей пещерки были земляными, а пол — камень-песчаник. Рыть в песчанике, хотя он и не очень тверд, было делом очень долгим; я выяснил, что легче и проще его понемногу соскабливать и таким образом дюйм за дюймом опускать пол. Через неделю у меня было убежище, которым можно было гордиться. Сводчатый потолок я укрепил слоем глины. Вода, сочившаяся по стенам, собиралась в желобки на стенках и выводилась наружу. Пол был на три фута ниже желобков и застелен ветками ясеня, так что мой спальный мешок был изолирован от влажного камня. Нора моя была размера и формы двух наложенных друг на друга ванн.

Когда я оброс щетиной, я сходил в Биминстер и вернулся с рюкзаком, набитым бакалейными товарами, грилем, железными вертелами и кайлом с короткой ручкой, одна сторона которого имела вид маленького боевого топора. Не знаю, для чего предназначен этот инструмент, но мне он показался очень удобным для работы с песчаником в ограниченном пространстве. В Биминстере никто особого внимания на меня не обратил — обычный немытый отдыхающий в солнцезащитных очках, — а на расспросы я отвечал, что стою лагерем сразу за Сомерсетом. Я пообедал в гостиничном ресторане и посмотрел газеты. Тайна Альдвича упоминалась между прочим. Был вынесен вердикт: убийство совершено неизвестным лицом или лицами. Когда я спустился со своей елки-лестницы, у меня было ощущение, будто пришел домой, — немного грустное чувство возвращения к своим тапочкам и халату.

Наступила рутинная жизнь: днем сплю, ночью копаюсь в своей берлоге. Работать днем было опасно: сверху могли пройти люди и услышать стук кайла под землей. Однажды утром я едва не был застигнут врасплох группой детей, собиравших ежевику на краю пастбища.

Я углубил свое логово еще на десять футов дальше и затем пробил галерею вправо, чтобы устроить там очаг; песчаник там оказался настолько пронизан корнями деревьев, что мне не стоило большого труда завершить галерею помещением размером с пчелиный улей, где я мог сидеть на корточках. После довольно трудоемких замеров (путем протыкания палкой слоя земли и поиска ее выхода на поверхности) я сделал вертикальный дымоход, выходящий посредине куста ежевики. После этого я по ночам уже осмеливался разводить огонь и готовить себе свежую еду.

Все это время меня занимало, почему меня не донимают собаки. Я уже приготовился их так отпугнуть, чтобы они больше носа сюда не совали. Но чем-то они уже были так устрашены, что далеко обходили мое убежище. Причиной тому был Асмодей. Впервые я его заметил как два уха и два глаза на темном суку. Когда я повернул голову, уши скрылись, после шага поближе исчезло все. Я положил за сучком остаток говяжьих консервов, через час мясо тоже исчезло.

Однажды утром, когда я собирался улечься спать и лежал в своем логове, высунув голову наружу и жуя бисквит, он выскользнул на мой помост и стал наблюдать за мной прижав хвост и обратив на меня дикую и настороженную морду. Это был тощий, но могучий кот, весь черный, а концы его шерсти во многих местах отливали серебром, как это бывает в гладкой прическе, только-только тронутой сединой, средиземноморских красавиц. Не думаю, что это у него возрастное, скорее кусочек наследия от какого-то предка серебристого окраса. Я бросил ему печенье — кота не стало, когда лакомство еще не коснулось земли. Конечно, бисквит исчез, а вместе с ним и полбанки тушеной говядины.

Он стал приходить в свободное время просто поглядеть на меня и немного развлечься, держась на расстоянии десяти футов. Прошло еще несколько дней, и он начал брать еду у меня из рук, но шипел и поднимал шерсть дыбом, если я протягивал руку погладить. Тогда я и назвал его злым духом Асмодеем, потому как в такой момент он являл собой сам дух злобы и ненависти.

Его дружбу я завоевал с помощью надетой на палку головы фазана. Я заметил, что кошки ценят людей не столько за то, что те кормят их (это воспринимается как должное), а за то, что он или она способны с ними поиграть. Асмодей принял игру с удовольствием. Еще через неделю он позволил погладить себя, производя при этом хриплое урчание, но, чтобы не уронить своего достоинства, притворился спящим. Вскоре он уже днем спал со мной вместе в логове и охотился ночью, когда я работал. Из мясного больше всего ему нравилась говяжья тушенка: максимум сытости с минимумом усилий.

Я еще дважды сходил в Биминстер, проделывая путь туда и обратно вечером, а день, завершив все покупки, проводил на склоне заросшего можжевельником холма. Из первого похода я вернулся с запасом еды и керосином для примуса; из второго — с клееваркой и маленькой дверцей, заказанной у местного столяра.

Эта дверца или люк точно подошла к входу в мое логово. С внутренней стороны была прочная ручка, за которую я поднимал дверцу и закрывал свой дом, наружную сторону я закамуфлировал. Покрыл ее слоем клея, на него насыпал крошку песчаника, прикрепил ветки хвороста и сухих растений так, что они выходили за края дверцы и маскировали ее края, когда она была на месте.

Как только устройство дверцы было успешно завершено, я провел тренировку полного уничтожения своих следов. Разобрал настил, разбросал кирпичи, ветки и палки забросил в изгородь; свой туалет и помойку завалил сухими колючими ветками, а сам забрался в свое укрытие. Всякий, кто пробрался бы в мою расщелину, мог не без труда заметить следы возможного пребывания здесь цыган, но догадаться, что здесь кто-то живет, было невозможно. Единственным признаком этого была нора кроликов, несколько искусственная, несмотря на разбросанные у входа ветки и сучья: по ней внутрь поступал воздух, когда я запирал вход.

Велосипеда видно не было. Я его разобрал на части и развесил их по склону лощины, закрыв все кучей сухих веток и сучьев. Много хлопот доставляла мне коляска. Я не мог ее закопать или разобрать на части, и блестящий алюминий светился сквозь гору валежника. Она была такой крепкой и новой, что всякий бы понял, что находится она здесь не случайно. В конце концов, чтобы убрать ее из укрытия, я потратил ночь на разбор своих укреплений и где волоком, где катя на одном колесе, спустил ее в долину.

Я не знал, что придумать, чтобы избавиться от нее. Где бы я ее ни бросил, ее могли обнаружить, и чем глуше место, тем больше возникало бы вопросов, как она туда могла попасть. И терять время мне было нельзя; попадись мне кто навстречу, он скорее заметит меня с моим тяжелым и блестящим бременем, чем я замечу его. Наконец я запихал ее в скрытую заводь речки, надеясь, что вода скорее уничтожит коляску; я этого сделать не смог.

Теперь я был готов начать тут зимовать, на тропе в глубокой расщелине, оставаясь невидимым, даже когда опадут листья, что могло вполне произойти. Меня не было видно, а при осторожности — и не слышно. Я старался не рубить дрова и решался поработать секачом только одну ночь в неделю, когда я заполнял нижнюю камеру хворостом и жег его. Это высушивало логово и давало слой горячей золы, на которой я мог приготовить сколько угодно мяса.

Сушеных и консервированных продуктов у меня было достаточно, потому что в значительной мере я питался подножным кормом. Орехи, терн и ежевика росли прямо у порога, время от времени я надаивал ведерко молока от красной коровы: она была большая любительница соли, и ее нетрудно было заставить смирно постоять в «стойле» кустов ежевики, примыкающих к восточной изгороди.

Рогаткой я добывал себе столько кроликов, сколько мне хотелось. Оружие это никудышное. Как человек, чье хобби — изготовление баллистического оружия, древнего и современного, я должен был стыдиться использовать резину, когда несравненно лучшее оружие можно было изготовить из плетеного волоса или жил. Но я уже был так далек от всего этого. Добывать кролика в эти дни я себя просто заставлял. В конце концов убивать ради пищи — не такой уж грех.

Хотя существование подобно Робинзону Крузо должно бы прекрасно соответствовать моему характеру, мне чего-то недоставало. Дел занять себя почти не осталось. Одиночество меня не тяготило, воспоминания, связанные с этим местом, тоже не смущали душу. В этом заслуга Асмодея. Он давал выход снедавшим меня чувствам тоски и печали. Я терял веру в себя, и это пугало. Даже эта тетрадь, которой я поверял свои тягостные сомнения, ничем мне не помогла.

Не решаюсь дать своему воображению и мысли распускаться и снова обращаюсь к тетради умственной гимнастики. Сверху меня обдувает «вентилятор», и достаточно света. Хорошо положить под ним лист чистой бумаги. Моим глазам и уму давно хочется сосредоточить на чем-то внимание.

Месяц назад я написал, что чувства одиночества у меня нет. Это правда, и это как раз и стало причиной совершенной глупости. Суть безопасности человека, за которым идет охота, в том и состоит, что он должен чувствовать одиночество; тогда все его существо как бы отцепляется от внешнего мира, и он мгновенно ориентируется и по-звериному чует надвигающуюся опасность. Я же... меня поглотили нежные, переменчивые отношения с котом и копание в душе. Боже мой, мне бы стать ушедшим на покой членом правления какой-нибудь компании, жить в уединенном коттедже и только слегка беспокоиться, как бы не раскрылась не совсем честная игра на бирже!

Страшной глупостью стало мое письмо Солу с просьбой прислать мне книг. Поскольку все в моем земляном жилище полностью устроено, образовалось слишком много досуга, а заполнить его было решительно нечем. Помимо смутного ощущения неудовлетворенности стала еще заботить потребность секса.

Секс для меня никогда не составлял проблемы. Как все нормальные люди, я без особого труда усмиряю свои желания. Когда надобности усмирять их не было, я прекрасно устраивался, но мои чувства глубоко не затрагивались. Признаюсь, я стал думать, что настоящей страстной любви никогда не испытывал. Скажем, итальянки наверняка считали меня типичным представителем фригидных англосаксов.

Отчего тогда я так упорно сопротивлялся возвращению на эту глухую тропу? Я расцениваю это именно как сопротивление, поскольку не желал признаться самому себе, что путь к ней — моя цель, пока не оказался в двадцати милях от нее, при том, что двойная живая изгородь над тропой представляет идеальное укрытие, какое я так жаждал найти. Хорошо, значит, мне хотелось уберечься от боли воспоминаний. Но я не могу вспомнить даже ее лица, кроме того, что глаза ее на фоне смуглой кожи казались фиолетовыми. И это, конечно, просто причуда памяти: я часто выискивал мужчин и женщин с фиолетовыми глазами и никогда больше не встречал таких. Повторю, я никогда не был влюблен. Иначе чем объяснить спокойствие, с каким я воспринял крушение своего счастья. Я был готов к нему. Я умолял ее остаться в Англии или, по крайней мере, если она считала себя обязанной вернуться, быть более осторожной в своей политике. Когда узнал, что она умерла, я пережил это совсем легко.

Я написал Солу прислать книг — пищу для ума, которую я хотел переваривать зимой, стараясь при каждом повторном прочтении чуть поглубже проникнуть не в то, что написано, а в то, что автором замышлялось. Письмо свое я не подписал и вывел печатными буквами, прося прислать книги в филиал почтового отделения в Лайм Реджис на имя профессора Фулшэма. В свое время Фулшэм был (надеюсь еще и остается) профессором христианской этики, и мне казалось, что с отросшей бородой я внешне похож на него. Наверное, я ошибался; но всегда бывает интересно придумать себе роль и чувствовать себя другим человеком.

Появляться в Биминстере мне больше не хотелось. Пока был сезон отпусков, три моих появления там и рассказы о себе конечно прошли незамеченными; но накануне октябрьской непогоды человек в палатке среди холмов дает повод для разговоров: где он там торчит и зачем. Мой выбор пал на маленький городок Лайм Реджис, потому что туда зимой приезжает немало народу, и один посторонний не должен был привлечь к себе внимание.

Борода у меня торчала клочьями и казалась не менее пристойной, чем у членов кружка «Блумсбери»[9]. Благодаря тщательному промыванию и примочкам опухоль на глазу спала, и его повреждение выглядело скорее как некий врожденный дефект. В моей внешности не было ничего странного, ни в манерах, ни в опрятности костюма, что бы могло привлечь внимание полиции. А что касается других моих преследователей, то искать меня в Дорсете было равносильно поискам на Камчатке.

Пару часов до рассвета я бродил по окраинам городка, а в течение дня прятался в кустах возле большого пустующего дома. Вечером я зашел на почту, назвался профессором Фулшэмом и спросил, нет ли на мое имя посылки с книгами. Это был маленький, темноватый магазин писчебумажных принадлежностей и табачных изделий, с непременным чайником, кипящим в задней комнате.

— Извините, посылки на такое имя нет, — ответила мне хозяйка почтовой лавочки.

Я спросил, нет ли тогда письма.

— Кажется, должно быть, — сказала она игриво и извлекла из-под конторки полдюжины писем.

Женщина, что рассматривала висящие на шнурах вдоль окна журналы мод, сказала «гуд бай» и вышла, осветив на мгновение магазин слабеющим вечерним светом. Почтмейстерша вперилась в меня взглядом, будто ее огрели по лбу; глаза были как башмачные кнопки — круглые и пронзительные.

— Знаете, в задней комнате... еще есть письма, — говорила она заикаясь и бочком, не спуская с меня глаз, прошла за перегородку.

Я услышал возбужденный шепот и девичий голос:

— О, ма, я не пойду туда! — за чем последовал звонкий шлепок.

Девочка лет двенадцати выскочила из задней комнаты, нырнула под откидную доску бюро и, бросив на меня испуганный взгляд, кинулась по дороге. Хозяйка застыла в дверях задней комнаты, будто под гипнозом.

Все это мне не нравилось, но что произошло не так? Не мог понять. На мне был мешковатый костюм и шарф; мне казалось, я был полным воплощением одетого по погоде служителя науки на тягостном пути домой после вечернего чая в гостях. Очки я не взял, посчитав, что без этих огромных окуляров на меня будут меньше обращать внимание. В сущности, ходил я теперь в очках или без них, разницы никакой не было.

— Послушайте, мадам, — сказал я, разозлясь, — если вы избрали путь обслуживания людей, я прошу отдать мне письмо.

— Не смейте подходить ко мне! — взвизгнула она, отскочив за дверь.

Оказывать почтение почтовой службе Ее Величества было не время. Письма она бросила за ограждение из сетки, за которым держала деньги и марки. Я протянул через него руку и взял конверт, адресованный профессору Фулшэму.

— Будьте, пожалуйста, совершенно уверены, мадам, — сказал я, видя, как она собирается с силами, чтобы закричать, — письмо действительно адресовано мне. Сожалею, но считаю своим долгом сообщить куда следует о вашем чрезвычайно странном поведении. Всего хорошего.

Мои высокопарные слова, произнесенные тоном строгого учителя, оставили ее с широко открыты ртом ровно столько, сколько мне было нужно, чтобы, не роняя достоинства, покинуть ее заведение. Я вскочил в автобус, следовавший из города по дороге в холмы и сошел десять минут спустя у перекрестка дорог на границе графств Дорсет и Девоншир. Воспользовавшись минутой, когда меня никто не видит в густой тени деревьев небольшого лесочка, я вскрыл письмо, надеясь узнать, как описание моей внешности оказалось разосланным по почтовым отделениям Дорсета.

Письмо было написано на машинке и без подписи, но рука Сола чувствовалась отчетливо. Он вкратце сообщал следующее:

"Рыболову попугайчики заплатили. Книг высылать нельзя, на случай если они будут обнаружены и приведут к их покупателю. Если тебе ничего не известно о прицепе, напиши мне снова, и тогда я попробую сделать это.

Недели две назад полиция разыскивала владельца трейлера около Уэймута. Это было рутинное расследование. Место кемпинга опустело, и владелец не желал нести ответственность за шалости детей, которые разбили в нем окно и залезали внутрь.

Полиция установила, что трейлер был куплен и сдан в аренду в тот самый вечер, когда был убит человек на станции Альдвич, и что владелец трейлера был в темных очках.

Потом она вышла на семейную пару в Лисестере, арендовавшую этот трейлер. От них узнали, что в обмен за аренду они отдали владельцу велосипед-тандем с прицепной детской коляской и что владелец наговорил про себя много всякой неправды.

Женщина в Уэймуте, у которой тот человек покупал продукты, уверена, что за очками один глаз у него хуже другого, но никто больше этого не заметил. Того человека разыскивают по обвинению в убийстве, но если дело дойдет до суда, а в суд оно попасть должно, все основано на сомнительной информации билетера в метро, и никакой суд присяжных его виновным не признает. И позволь мне высказать твердое убеждение: если тот человек порядочный и сумеет доказать, что, будучи жертвой нападения, действовал в порядке самообороны, то дело до суда даже не дойдет. Я настоятельно рекомендую такое поведение. Погибший человек был самого отрицательного свойства и подозревается в том, что состоял на службе иностранной державы.

Владельца трейлера определенно отыщут и арестуют, поскольку он проживает или путешествует в холмах поблизости Биминстера. До начала расследования данное лицо, отпустившее бороду, но в остальном соответствующее описанию, трижды видели в Биминстере.

Я, естественно, внимательно слежу за расследованием дела Альдвича, можешь быть уверен, что полиции известно только то, что сообщаю тебе, и ничего другого".

Кончалось письмо просьбой его немедленно сжечь, что я и сделал. Больших опасений, что мое логово обнаружат, у меня не было, и моей первой реакцией было вознести хвалу небесам, ниспославшим мне знание самого худшего и своевременное предупреждение. Затем я понял всю меру глупости своего поступка и последствия этого; бессистемный розыск по всему графству Дорсет, и прежде всего на меловых холмах на северо-востоке графства, где я и находился, теперь сконцентрируется на небольшой площади между Биминстером и Лайм Реджисом.