Как всегда, меня утешает Асмодей. Редко так бывает, чтобы животное столь долго получало и возвращало чуткое, тихое и неизменное внимание. Мы жили с ним в одном месте, наш образ жизни был одинаков, и мы ели одну пищу, исключая овсянку для него и полевых мышей — для меня. В те часы, когда он чистил свою шерстку, а я недвижно лежал в грязи, мне казалось, между нами происходил обмен мыслями. Я не мог «приказывать» ему, даже «пожелать», чтобы он осуществил некое действие, но от меня к нему и обратно передавались мысли об опасности и бессвязные думы о действиях. Эти думы я назвал бы сумасшествием, если бы не знал, что исходят они от него, а его думы, по нашим людским понятиям, безумны.

Наступает конец всякой предприимчивости. Всякой удаче приходит конец. Вся наша жизнь состоит из случаев, хороших и плохих. Я думаю о совместной жизни мужчин и женщин, что несколько напоминает мою жизнь с котом, делящих одну комнату, скромно ужинающих и ложащихся в постель, поскольку у них нет средств для иных интересных дел. Не будь у них надежды на лучшее и опасений худшего, их жизнь была бы нестерпимой. Вообще-то у них есть и того и другого понемногу, а иллюзии все это многократно увеличивают.

У меня же не было даже того, что могло бы породить иллюзию. Удача достигла состояния равновесия и замерла. Со мной приключилось одно невезение, когда заброшенный трейлер привлек внимание полиции, и выпала колоссальная удача, когда пуля Куив-Смита попала в металлическую фляжку. В большинстве остальных случаев определение хода событий я могу отнести на счет сознательного планирования, своих инстинктов и животной реакции под стрессом.

Теперь удача, выбор хода, мудрость и глупость — все кончились. Остановилось даже время, потому что у меня не было пространства. В этом, я думаю, заключена причина попытки найти убежище в исповеди. Этим я возвращаю ощущение времени, ощущение чередования фактов. Я напоминаю себе, что существовал во времени и, возможно, еще продолжу свое существование во времени внешнего мира. Пока я существую в своем собственном времени, как это бывает в кошмарном сне; с фанатичным терпением держу себя в нем насильно. Без Бога, без любви, без ненависти — и все же фанатик! Воплощение мифического представления иностранцев — английский джентльмен, благовоспитанный англичанин. Никого убивать я не буду; мне стыдно прятаться. Значит, терпение мое бесцельно.

Моему дневнику нашлось применение, и потому я довожу его до конца. Боже милостивый! Хорошо, когда пишешь с целью приятно и поворчать, что приходится тратить на него время, вместо того, чтобы плакаться себе в жилетку! Конечно, задача не из легких, и бесстрастным здесь не останешься. Но закончить его я хочу и обязан, оставаясь честным.

Я пролежал в своей берлоге одиннадцать дней — целую неделю, которая и тянулась неделей, плюс еще два дня, чтобы доказать себе, что есть еще силы терпеть, и для большей надежности расчета. Одиннадцати дней, казалось, достаточно, чтобы убедить Куив-Смита, что я либо умер, прячась, либо ушел отсюда; мне нужно было удостовериться, что он ушел сам. На это указывало поведение Асмодея. Днем кот, полный достоинства, приходил и уходил, когда ему хотелось; его уши стояли, а шерсть на спине лежала гладко. Последние дня три я его вообще не видел. Деликатное поведение кота совершенно определенно говорило, что находиться в этой грязи он больше не желает. Выследить Куив-Смита днем, не влезая на дерево и не выходя на открытое место, чего я делать не мог, было невозможно; поэтому я решил поискать его с наступлением сумерек прямо на ферме. Потихоньку, помаленьку я вылез из-под куста ежевики и по-пластунски прокрался к верхней изгороди на выгоне Пата; сквозь изгородь и через луг за ней вышел примерно на то место, откуда сам майор вел наблюдение. Было темно и очень холодно, на землю ложился туман; медленно передвигаясь и не ступая на тропы, я чувствовал себя в безопасности. Идти по траве и дышать чистым воздухом было райским наслаждением. Большего удовольствия, чем эта холодная ноябрьская ночь, не доставил бы мне и яркий солнечный день.

Дул легкий ветер. Царила мертвая тишина, слышалось только падение капель с деревьев. Ферма Паташона была хорошо видна, от нее шел вкусный запах печного дыма. Я сошел в кювет дороги, ведущей к северным задворкам усадьбы через фруктовый сад, и двинулся к дому. Сюда выходила высокая стена одной из построек с покатой крышей. С конька крыши можно наблюдать весь двор и фасад дома.

Войти во двор я не посмел. Даже если собаки меня не увидели и не услышали, юго-западный ветер донес бы до них мой запах. Стена сложена из дикого камня, и забраться на нее было нетрудно. Препятствием стал просвет в два фута между стеной и краем покрытой шифером крыши. По краю крыши шел гнилой железный желоб, и без опоры на это ржавое железо взобраться на крышу было трудно. В конце концов мне удалось преодолеть препятствие, держась за прочную железную скобу крепления желоба.

Я лежу на шифере, моя голова поверх его гребня. Передо мной как на ладони столовая — мирный и наводящий тоску вид. Куив-Смит играет в шахматы с маленькой дочерью Паташона. Меня удивило, что он так беззаботно сидит у освещенного окна с поднятыми шторами, когда на дворе темная дорсетская ночь; но тут же я понял, что, как всегда, недооценил его. Этот хитрый дьявол знал, что он в безопасности, когда его голова почти касается головы ребенка над шахматной доской. Он учил ее правилам игры. При этом смеялся, качал головой и показывал, как двигать фигуры.

Увидеть его на прежнем месте было для меня горьким разочарованием.

Одиннадцать дней мне показались бесконечностью. Для него же это были всего одиннадцать дней; наверное, он проводил их даже в свое удовольствие. Я не просто расстроился, а пришел в ярость. Впервые за все время этой затянувшейся истории я вышел из себя. Я лежал на той крыше, держась за скользкий от мха конек, и с клокотавшей внутри бешеной яростью проклинал Куив-Смита, его страну, его партию и босса. Я костерил его, его друзей, Паташона, их слуг и служанок. Если бы мои мысли пронзили стены этого дома, то свершилось бы побоище, делающее честь самому Иегове, низвергнувшемуся из вечности и призванному анафемой тысячи разъяренных священников.

Тихая ослепляющая вспышка ярости, стряхнула с меня уныние. Я не переставал думать, что это сам навлек на себя, но что попади я в эту комнату, уж там я не церемонился бы со всеми. Я не припомню такого переживания с того момента, когда я наслаждался, именно наслаждался, тихим бешенством в семь лет.

К действительности меня вернул приступ озноба. От злости я вспотел, а пот остудил меня в ночном воздухе. Даже странно, что я заметил все это, потому что моя одежда была постоянно влажной, как у матроса во время плаванья. Потение, должно быть, имеет свое достоинство, оно успокаивает морально и физически.

Куив-Смит мог здесь находится неделями. А мне было невыносимо возвращаться в свое логово. Пришло решение снова уйти на открытое место. Я не обдумывал это решение. Просто хотел бежать, несмотря на отчаянность этого шага. При моем нынешнем виде оказаться среди людей и куда-то передвигаться было бы в тысячу раз труднее, чем в начале моего бегства.

Тогда меня считали мертвым, и никто меня не разыскивал; теперь же полиция погонится за мной, как только пройдет слух о моем появлении. Но в берлогу я не вернусь. Буду скитаться по меловым холмам, прятаться в сараях и можжевельнике, кормиться, если не будет ничего другого, сырым мясом овец. Стану держать Куив-Смита под наблюдением, пока он не уберется в Лондон или куда еще, куда только могут позвать его несомненные способности делать этот гнусный мир еще более паршивым.

Я следил за происходящим в комнате, пока девочка не отправилась спать. Тогда майор присоединился к Паташону перед камином, а жена Паташона вошла с двумя огромными чайными кружками сидра, и все трое взялись за газеты. Ничего нового произойти уже не могло.

Я стал осторожно спускаться по крыше, распределив свой вес на спину и ягодицы, левой рукой держась за конек крыши, а правой проверяя прочность шифера. Все внимание, помоги мне боже, было сосредоточено на том, чтобы не стукнула о желоб сорвавшаяся плитка шифера! За несколько футов до края крыши кровля подо мной прогнулась. Шифер осел. Было впечатление, что я плыву в тяжелой массе, принимающей форму моего тела; внезапно шифер хрустнул и грохнулся на пол сарая. Мгновения я еще держался за верх кровли, но она тоже не удержалась, и большой участок шиферной крыши со мной вместе рухнул на груду металлических корыт для корма скотины. Гром был как от упавшей домны.

После выяснилось, что у меня открылась рана в плече, еще добавилось много ссадин и синяков, но в тот момент я был просто в шоке. Я поднялся с кучи железа и бросился к открытой двери сарая. Куив-Смит уже распахнул окно столовой, и его длинные ноги стояли на внешней стороне подоконника. Моей единственной мыслью было, что он не должен знать, что я еще нахожусь в этих местах. Собаки подняли лай и рвались с цепей. Паташон с фонарем в руках застыл в распахнутых дверях дома.

Я отступил в глубь сарая и юркнул в груду корыт. Они стояли рядами, между ними было место просунуть тело, а сверху все было засыпано осколками шифера и камней с крыши. Тут же в сарай вошли Куив-Смит и фермер.

— Вот дьявол! — орал Паташон, осматривая разрушение, — это тот оборванец-убийца лазит за моим сыром. Через сарай и прямо в сыроварню! Я знаю, это он ворует. Через сарай — в сыроварню!

Не думаю, что у него украли хотя бы кусок сыра, но фермеры всегда кого-то подозревают в краже — у них столько всего, на что можно позариться. Куив-Смит услужливо высказался в мою пользу.

— О, я не думаю, что кто-то забрался на крышу, — сказал он. — Посмотрите-ка на это!

Я знал, на что он указывал, — на сломанную стропилину. Она даже не треснула, а просто рассыпалась, как пористая гнилушка.

— Жук-точильщик, — сказал майор. — Я видел такое в Йоркшире, ей-богу! Это был церковный амбар. Бедняга свернул там к черту свою шею.

— Сгнило! — согласился Паташон. — Сгнило, будь ты проклят.

— Рано или поздно это должно было случиться. Хорошо, что никто не пострадал.

— Сараю триста лет, — ворчал Паташон, — и это разорение падает на наши головы.

— Ну, ничего, — ободрил его майор. — Я утром вернусь и помогу вам. Сейчас тут ничего не сделаешь! И не придумаешь ничего.

Было слышно, как они выходили из сарая, и я напрягал слух, чтобы различит их шаги и быть совершенно уверенным, что никто из них не остался и не вернулся назад. Хлопнула дверь и щелкнул запор. Я еще подождал, пока опять не наступила полная ночная тишина, пока не притворились окна и не закрылись двери спален, пока в поисках пищи не забегали по сараю крысы. Только тогда я выполз к двери, миновал ее и, как ночная гусеница, стал пробираться за угол фермы по грязному двору вдоль стены сарая.

Мои последующие поступки непростительны. Мысли и поведение у меня стали как у животного; я был напуган — и даже немножко горд этим. Снова и снова меня предохранял инстинкт, инстинкт самосохранения. Я с услужливой готовностью принял его власть над собой, нимало не заботясь, что инстинкт может привести к фатальному исходу. Если бы дело обстояло иначе, добыча всегда уходила бы от охотника и все плотоядные животные просто вымерли бы, как доисторические ящеры.

Куда делось мое отвращение к моей берлоге, куда ушла решимость вырваться на волю, с каким бы трудом там ни добывались еда и приют. Я уже не мыслил, не оценивал свое положение. Исчез тот человеком, что восстал и уже было отринул прочь все лицемерие и конформизм власти высшего общества. Скотское существование превратило меня в зверя, не умеющего понять причину стресса, неспособного отделить опасность от ее истинного источника. Я могу спугнуть лисицу, бесшумно передвигаться и чутко спать, но цена за все это — утрата свойственной человеку разумной ловкости.

Испуг мой был велик. Я был поранен и потрясен. Без раздумий я поспешил в Покойное место, не туда, где было бы всего безопаснее в сложившейся ситуации, а именно в Покойное место вообще. А это были моя берлога, темень, уход от преследования. Мне и в голову не пришло, как нет такой мысли, скажем, у лисы, что земля может означать смерть. В паническом страхе, когда в меня стрелял Куив-Смит, я вел себя так же, но тогда это было объяснимо. Я не знал, что за дьявол стал против меня, и стремление к покою вообще было естественным, как всякое другое. Стремление к покойному убежищу сейчас было чисто рефлекторным.

Я избрал, конечно, самый чудной и хитроумный путь; только от животного можно было ожидать столь бессмысленного поведения. Я уходил по воде, потом — по истоптанному овцами лугу. Притаившись, долго прислушивался, нет ли за мной погони. Погони не было — это я знал точно и окончательно; на холме над своей расщелиной я был один. Лишь тогда последний отрезок пути я проделал с особой осторожностью и влез в свое логово с чутким вниманием к каждому сухому листику и каждой травинке.

Весь следующий день я оставался в норе, поздравляя себя с благополучным исходом. Вонь и грязь были наиотвратительнейшими, но я сносил их с мазохизмом святого мученика. Я убеждал себя, что дня через три-четыре я отворю свою дверцу, почищу и проветрю берлогу, вернется Асмодей, и мы спокойно дождемся дня, когда мне станет безопасно толкаться в портовых городах, и я смогу уехать из этой страны навсегда. Мои руки пришли в порядок, несколько утратив прежнюю форму пальцев. Левый глаз оставался необычного вида, но и правый выглядел таким нездоровым, мутным и заплывшим, что разница между ними была незаметна. Мне всего и требуется — это побриться и постричься, после чего отправлюсь куда глаза глядят, как преступник, отмечающий двухдневным разгулом свое освобождение из тюрьмы.

С наступления ночи на моей тропе послышалось какое-то движение, и я сел к своему вентиляционному ходу. Шум мне был непонятен. Он происходил от двух мужчин, но меж собой они не говорили. Возможно, они переговаривались шепотом, но изгиб узкого вентиляционного тоннеля столь слабых звуков не пропускал.

Там перемещалось что-то тяжелое, и один раз моя дверь издала глухой звук. В голове роились мысли об установке капкана для человека, что на мою голову уготовано свалиться бревну; на моей дорожке, по которой я некогда прошел, что-то определенно сооружалось. Но раз я этой тропой больше не пользовался, я чувствовал себя ловкачом и в полной безопасности. Я твердил себе, что сильно возбудился, просто переволновался; пусть они подождут неделю-другую со своей ловушкой, а я пока побуду в своем подземелье.

Как я теперь понимаю, все то время я переживал неописуемый ужас, и сердце мое колотилось, будто я мчался, спасая жизнь. Только усилием воли я сдерживался, чтобы не начать говорить все это вслух. Я очень умен, повторял я себе снова и снова. Если кто-то попадется к ним в ловушку, их схватят и посадят за убийство. И тут ужас перехватил мое дыхание: на тропе стояла тишина, а из моего запасного выхода в боковую камеру сыпались комья земли.

Я лег в промежутке между двумя камерами, наблюдая струйки сыпавшейся земли и слушая частые удары топора. На дно посыпались камни, и мне показалось, что в яму спрыгнул или провалился человек. Достал нож и стал ждать. Его жизнь в моих руках, сказал себе, могу выдвигать любые условия. Ни о каком убийстве не может быть и речи, все мои мысли были направлены на разговор. Он же разумный человек, говорил я себе, понимает, что к чему. Играет в шахматы.

И вот все стихло, нигде ни звука. Он застрял или умер. Я заполз на кучу земли, лег на спину и просунул в дымоход палку до самого ее изгиба. Никакого тела, как я ожидал, палка не нащупала; она уперлась во что-то твердое. Я отполз подальше, опасаясь какой-нибудь ловушки или взрывного устройства, стал тыкать пилкой сильнее. Предмет казался массивным, с гладкой нижней поверхностью. Я зажег свечу и осмотрел его. Это был ствол спиленного дерева, вколоченного в мою скважину.

Я переполз к двери и толкнул ее; дверь не поддавалась. Меня охватило чувство паники и одновременно — облегчения: теперь все кончено. Мне захотелось выскочить наружу, и пусть они стреляют. Быстрая, достойная смерть. Я взял топорик, которым долбил песчаник, и просунул его в щель между досками дверцы. С ее наружной стороны оказалась металлическая плита. За ней чувствовалась пустота, кроме самого центра. Они зажали дверцу деревянным брусом, другой конец которого упирался в противоположный склон расщелины.

Что тогда со мной стало, сказать не берусь. Когда услышал голос Куив-Смита, я лежал на своем мешке, положив голову на руки и убеждая себя, что все всесторонне обдумываю. Я держал себя в руках, но в ушах гудело, а тело покрылось холодным потом. Мне кажется, когда человек переживает длительную и тяжелую истерию, он может свихнуться. Что-то должно сдать: если не разум, то организм. Куив-Смит говорил:

— Вы слышите меня?

Я собрался с духом и плеснул на голову пригоршню воды. Отмалчиваться не было смысла; должно быть, он слышал, как я колотил по железу, прощупывая блокировку дверцы. Все, что оставалось делать, — это отвечать и выигрывать время.

— Да, вас слышу.

— Вы тяжело ранены?

Что он спрашивает, черт бы его побрал! После выяснилось: если бы я убедил их, что без должного лечения рана болит и я чувствую себя беспомощным, я бы много выиграл. Я же ответил ему все как было:

— Ничего особенного. Вы попали во фляжку с виски, под которой была кожаная куртка.

Он что-то пробормотал, мне неслышное. Говорил он, приблизив рот к вентиляционному отверстию. Стоило ему отклониться, голос пропадал.

Я спросил, как он обнаружил меня. Он объяснил, что из сарая он прямо направился к моей расщелине на тот случай, если крыша обрушилась из-за меня, и тогда он мог бы проследить, как я возвращаюсь в свое тайное убежище.

— Просто, — добавил он, — совсем просто, и я сильно опасался, что вы ожидали от меня именно таких действий.

Далее я сказал ему, что никогда не намеревался убивать его и что если бы захотел, то мог сделать это десятки раз.

— Я так и предполагал, — ответил он. — Но рассчитывал, что вы меня не тронете. Вам тогда было бы удобнее выдать меня полиции, а для этого нужно было показать мне, что вы ушли. В общем, вы так и поступили.

В его жестком голосе сквозила усталость. Должно быть, все время, живя на ферме, он опасался за свою жизнь. Человек более смелый и умнее меня, но чуждый правилам... морали, я был готов написать это слово. Но Бог ты мой, да мне ли претендовать на это! Думаю, мне чужды жестокость и амбиции Куив-Смита, вот и вся разница между нами.

— Не могли бы вы дать мне возможность умереть не в такой грязи? — спросил я.

— Мой милый друг, я вовсе не хочу, чтобы вы умирали именно сейчас. Как я порадовался, что вам хватило ума не вырываться, когда я вас замуровывал. Ситуация оказалась для меня столь же неожиданной, как и для вас. Ничего не могу вам обещать, но ваша смерть абсолютно не требуется.

— Остается одна альтернатива — зверинец.

Это его рассмешило, показав, как он нервирован и плохо держит себя в руках. Боже, каким облегчением для него стало узнать, где я нахожусь!

— Ничего подобного, — сказал он. — Боюсь, вам не выжить в неволе. Нет, если примут мои рекомендации, мне будет дан приказ вернуть вас в прежнее положение и к вашим друзьям.

— А какие условия?

— Пустяковые, но этим еще предстоит заняться. А сейчас, как у вас с едой, не голодаете?

— Вполне сносно. Спасибо.

— Ну, может быть, чего-то вкусного — я мог бы принести с фермы.

Меня это чуть не взорвало. В голосе его звучала совершенно естественная нотка заботы; но вместе с тем на ней был тончайший налет иронии, говоривший, какое наслаждение он испытывает от всего этого. Не сомневаюсь, он принесет мне, что бы я ни попросил. Игра в кошки-мышки, так, между прочим, вполне ему по вкусу, с истинной добротой она не имела ничего общего.

— Нет, не надо, — ответил я.

— Хорошо. Только вам совсем ни к чему и дальше терпеть лишения.

— Послушайте! Вам не добиться от меня больше того, чего добилась ваша полиция, а бесконечно вы тут оставаться не можете. Может, покончим с этим делом?

— Я могу тут стоять месяцами, — сказал он спокойно. — Месяцами, поймите. Мы собираемся тут изучать поведение и диету барсука. Бревно, которым подперта ваша дверь, — это нам чтобы сидеть. Куст напротив вашей двери — место для кинокамеры, и скоро она там будет установлена. Боюсь, что все это пустая трата времени и сил, потому что здесь никто не ходит. Но если кто и придет, то увидит, что я или мой друг заняты безобидным изучением жизни барсука. Мы можем даже привести сюда симпатичного молодого человека с микрофоном, чтобы рассказывать детям, что этот барсук Берти держит у себя под хвостом.

Я обозвал его круглым дураком и сказал, что всю округу будет мучить любопытство, и вся их проделка в двадцать четыре часа станет широко известна.

— Сомневаюсь, — ответил он. — Никто на ферме не обращает ни малейшего внимания на мои невинные прогулки без определенной цели. Иногда я беру ружье, иногда не беру. Иногда хожу пешком, иногда езжу на машине. Как они узнают, что все время я провожу на этой глухой тропе? Вас они никогда не видели. Не увидят здесь и меня. Что касается моего помощника, ко мне он никакого отношения не имеет. Живет он в Чайдоке, а его хозяйка знает, что он работает ночным сторожем в Бридпорте. Он не так осторожен по пути сюда, как мне хотелось бы. Но нельзя требовать от платного агента нашей опытности, не так ли, мой друг?

Это его «мой друг» меня взбесило. Мне совестно вспоминать, что в ярости начал колотить топориком в дверцу.

— А это вам как? — спросил я.

— Стук оказался на удивления слабым, — ответил он холодно.

Верно, шум был слабым даже в моем закрытом пространстве. Он объяснил, что поверх железа наложен слой войлока и доска.

— А теперь подумайте, — добавил он, — что случится, если кто-нибудь услышит ваш стук. Например, этот сварливый мужик, чья земля над вашей головой? Вынудите меня убрать вас обоих, разместив тела, как бывает в случае убийства и самоубийства.

Он был в известной степени прав, в той степени, что не было особого смысла указывать, что без серьезного риска для себя самого ему до меня не добраться. Только у него был револьвер и все карты. Убив меня, он может рассчитывать на более или менее благоприятный исход; если его убью я, у меня впереди ничего, кроме убийства на совести, и впоследствии смерть или бесчестие от рук его службы. Психологически я был в его власти. Мой дух дрогнул.

— Наш разговор мы на это кончаем, — сказал он. — Теперь наше правило — никаких разговоров в течение дня. Я буду на дежурстве с 10 утра до 8 часов вечера, и будем разговаривать пару последних часов. Остальное время дежурство несет мой помощник. Теперь позвольте внести в наши дела полную ясность. Я, конечно, не могу помешать вам вырваться поверх вашей двери. Но если вы сделаете это, будете застрелены, прежде чем сможете выстрелить сами, и снова замурованы в вашем уютном домике. Ваш задний ход прочно закрыт, и если мы услышим, что вы там что-то предпринимаете, мы перекроем вам воздух. Так что будьте осторожны, дорогой друг, и не падайте духом! Полное спокойствие — вот наш пароль. Вы будете на свободе совершенно определенно.

Я часами просиживал, прижав ухо к вентиляционному каналу. Что-либо узнать надежды не было, но слух оставался единственным из моих органов чувств, дававшим контакт с моими пленителями. Пока я их слышал, у меня были иллюзии, что я не совсем беспомощен, что обдумываю план побега и для этого собираю нужные сведения.

На рассвете доносилось ко мне щебетание птиц. Слышал треск веток, когда Куив-Смит укреплял или поправлял сухие ветки терна на мой дверце. Потом послышались тихие голоса, которые я истолковал как разговор Куив-Смита с напарником, заступившим на свое дежурство. В первый день они, конечно, свой график не соблюдали. Майор, очевидно, должен был телеграфировать свой отчет.

Новый человек сидел совсем тихо и представлялся мне силуэтом на темной двери. Он как бы виделся мне издалека. Он рисовался мне темным и толстым в отличие от Куив-Смита, светлого и высокого. В этом я сильно ошибался.

Все время, что, скорчившись, я проводил у воздуховода, в голове роились самые невероятные схемы побега, которые развивались, отбрасывались и под конец сконцентрировались на двух самых простых. Первая состояла в том, что, как предположил Куив-Смит, я проделываю диагональный проход поверх двери. Взял длинный прут и проткнул им красную землю. Как мне показалось, прут вышел поверх наложенной на дверцу плиты: но этот факт был бесполезным. По его словам, как только я высуну голову, меня застрелят, а по его тону можно было понять, что убивать меня не станут, а сделают беспомощным калекой. На конечном этапе моего пробивания без шума не обойтись, и караулящий будет заблаговременно предупрежден.

Второй путь бегства, и значительно более вероятный, мог быть проложен через забитый выход. Они запечатали его не так плотно, как им казалось. Вколоченное ими бревно блокировало не весь тоннель, а только его вертикальный участок между поверхностью и петлей в песчанике, которая оставалась свободной. Все, что мне оставалось сделать, это прорыть выход в земле, и это можно было сделать так, что снаружи не будет слышно ни звука.

Я пробрался в закупоренную внутреннюю камеру и начал работать ножом. С топориком там было не развернуться; я стоял на коленях на куче земли и навоза, тело заполняло все пространство раструба. Тихо и осторожно, выбирая землю и камни руками, подолгу преодолевая корни, которые в другое время я мог убрать одним рывком, я начал прорывать тоннель, параллельный вбитому бревну. Шум дыхания, удары и глотание воздуха, напоминавшие шум дизелей, что везли меня в Англию, но казались мне куда более громкими. Воздух был тяжелым, а тяги между вентиляционным проходом и камерой запасного выхода уже не было. Выдыхаемый углекислый газ скапливался между плечами и рабочей поверхностью. Силы постепенно таяли. Углубившись на фут в глину и мелкий песчаник, я был вынужден вернуться к вентиляции — отдышаться. В следующий заход я пробил шесть дюймов, в следующий — три, в следующий — опять три. Здесь моя геометрическая прогрессия прервалась, и, не успев доползти до вентиляции, я потерял сознание.

Себе я твердил, что чувство полного изнеможения было чистой нерадивостью; но теперь стало очевидным, что организм мой не выдержит, сколько бы я его ни понукал, если я не подчинюсь закону, требующему вдыхания кислорода. Одному Богу известно, чем я дышал в той навозной куче! Будь у меня точные цифры работы и отдыха, химик, наверное, сможет вычислить его состав. Поскольку за тринадцать дней я выходил из своей берлоги всего на несколько часов, помимо двуокиси углерода здесь скопилось немало других газов.

Сколько прошло времени, прежде чем я пришел в себя, неизвестно. В передней части моего логова воздуха было достаточно, поскольку я тут работал не слишком много и не столь интенсивно. Вентиляционный ход был фута четыре длиной и шел, изгибаясь, от склона лощины к боковой стенке пещеры. Его диаметр был достаточен, чтобы Асмодей мог входить и выходить наружу, но все же настолько мал, что меня удивляло, как он ухитрялся в него проскальзывать.

В то время мне удавалось держать себя в руках довольно крепко. Я сосредоточенно вдыхал и выдыхал у вентиляционного прохода, стараясь ни о чем не думать и оставаться в таком положении, когда работа ума заторможена свалившей меня немощью, а голове позволено свободно витать среди всяких пустяков. Я чувствовал себя, если использовать греховные слова, капитаном своей души. Мне кажется, что только в те моменты, когда у человека нет ни малейшей потребности в этой его составляющей, он может чувствовать себя капитаном своей души.

Я продолжал работать в своем старом дымоходе краткими периодами между долгими интервалами для проветривания легких. В забое не было достаточно места, чтобы размахнуться и глубоко вонзить инструмент, некуда было убирать осыпающуюся землю. Это было все равно, что рыть нору в песке: нечем дышать, некуда девать грунт. Я мог бы получить дополнительный приток воздуха, проделав отверстие в сторону лощины (хотя это почти не принесло бы мне облегчения во время работы во внутренней камере), но я боялся указать им прямой путь в мое логово. Единственным моим преимуществом было то, что они не знали, что я делаю.

День прошел быстро. Время тащится, когда быстро бегут мысли, а процессы в моей голове шли заторможенно. Я лежал у вентиляции, когда наступил ночь, и Куив-Смит пожелал мне бодрого и доброго вечера.

— Все прошло прекрасно! — сказал он. — Прекрасно! Мы извлечем вас оттуда за час. Вы будете свободны отправиться домой, свободны проживать в своем очаровательном имении, свободны делать все, что вам захочется. Я очень рад, мой милый друг. Вы знаете, я вас глубоко чту.

Я ответил, что в его почтении сомневаюсь и что знаю его преданным своей партии.

— Да, это так, — согласился он. — Но я восхищаюсь таким индивидуалистом, как вы. Я уважаю вас за то, что вам не нужны никакие законы, кроме ваших собственных. Вы готовы управлять или сносить гнет, но повиноваться вас не заставишь. Вы способны договориться со своей собственной совестью.

— Нет, на это я не способен. Но понимаю, что вы имеете в виду.

— Способны, и еще как! Человек вашего положения совершает то, что в последовавших процедурах вы охарактеризовали как привычку охотника! А потом спокойно толкаете шпика на рельс под током на Альдвиче!

Я молчу. Куда он гнет, мне неясно. Он приписывает мне философию, которая мне противна: это пародия на правду.

— Я совершенно вас не виню, тогда вы защищались, — продолжал майор. — Тот человек ничего не значил и мешал вам. Чего другого можно было тогда от вас ожидать? Я был бы глубоко разочарован, говорю это вполне серьезно, открыть в таком аристократе-анархисте, как вы, глупо-сентиментальные угрызения совести.

— Это скорее ваша мораль, а не моя.

— Мой дорогой друг! — возражал он. — Тут же большая разница! Мы с вами на то, чтобы воспитывать и карать массы. Если отдельное лицо мешает, конечно, мы уничтожаем его, но делается это ради всех — может, лучше сказать на благо государства? Вы — другой, вам государство ни к черту не нужно. Вы подчиняетесь собственным вкусам и своим законам.