8. НЕЛЬСОН В НОЧНОМ ГОРОДЕ[96]

Несколькими часами позже, в проулке, Нельсон и Куган писают на стену.

— А-а-ах! — выдыхает Куган. От кирпичей перед ними идет пар. — Простые радости бедняков.

На стене, в нескольких дюймах от Нельсонова носа, надпись из аэрозольного баллончика — многолетней давности памятник студенческого радикализма: «Да здравствует ИРА!»

— Я упоминал, — говорит Нельсон, — что моя жена — ирландка?

Он что-то собирается спросить у Кугана, собирается спросить весь вечер, но шестеренки прокручиваются вхолостую, и он не может вспомнить, в чем, собственно, вопрос. Куган оказался классным прикольщиком, отличным мужиком, джентльменом и к тому же образованным, как сволочь. Нельсона качает, струя мочи прыгает вправо-влево, словно из брандспойта. Нельсон притворяется, что тушит пожар.

— Смотри, куда целишь, Клинк, иезуит несчастный! — Куган щиплет его за руку. — Я уже крещен!

Больше ничего Нельсон не помнит. Который час. Какой день. Где он находится.

— Ой! — вскрикивает Нельсон, когда до его замедленного сознания доходит наконец боль от щипка.

Куган отступает на шаг и с церемонной важностью заправляет свои причиндалы.

— Застегнись, Клинк. Ночь молода.

Из проулка на улицу: Куган впереди, Нельсон в нескольких шагах сзади. Они уже далеко от университетского городка, в безвкусно облагороженных улочках Гамильтон-гровз, недавних рабочих кварталах. Выметенные подчистую продмаги и заколоченные обувные лавчонки чернеют между залитыми неоном спортивными барами и молодежными бистро. Нельсон на ходу медленно поворачивается вокруг своей оси, силясь понять, куда же они идут, цепляется одной ногой за другую и чуть не падает. Кутан в нескольких шагах впереди, перед скошенным окном дорогого салуна. Сразу за стеклом двое молодых гладкорожих яппи, мужчина и женщина, едят крылышки на вертеле, запивая их текилой с лимонным соком. Куган сворачивает с тротуара, привлеченный, как мотылек огнем, их буржуазным варварством: молодая пара изящно ест вилкой то, что принято держать руками.

— Мир перевернулся, Клинк, — кричит Куган через плечо. — Спорю, этот кретин ест лазанью голыми руками.

При их приближении мужчина и женщина переглядываются. За этим они и ехали сюда из самого Миннеаполиса — посмотреть колоритных гамильтон-гровзских чудаков в их природной среде. Куган не подводит. Он опирается рукой на стекло, пригвождает женщину взглядом и громко декламирует:

Сеньор яппи вскакивает, потрясая куриным крылышком, но сеньорита яппи удерживает его рукой. Куган уже отвернулся от стекла.

— Запиши это для вечности, Клинк, — говорит он. — Я готовлю полное собрание своих сочинений.

Нельсон и Куган пьют темный горький «Гинесс» в ирландском баре «Слив Блум», под вывеской из скрещенных ключей. Кугана здесь знают, но тем не менее обслуживают. В пятницу вечером здесь играет живая музыка: тощий мужчина с гитарой и худая длинноносая женщина со скрипкой. Куган заказывает песню, вместе с Тощим и Длинным Носом поет первый куплет «Отчаянного парня из Каслмейна»[97] и рыдает следующие семь.

— В конце он погибнет, — шепчет Куган посреди песни, — но и этих козлов уложит.

Нельсон осознает главным образом то, что комната кренится.

Из-за стола в сортир. Неровные скрипучие доски раскачиваются, как по бурному морю из Ларна в Странрар[98]. Воткнувшись носом в исписанную фломастером стену над толчком, Нельсон задумывается над Вопросом без Ответа. О чем же он хочет спросить Кугана?

— Зачем я здесь? — спрашивает он у склизкой, в подтеках засохших соплей, стены.

Садясь за стол, в нейлоновом хрусте, он спрашивает снова:

— Зачем я здесь?

Куган давится пивом; веер «Гинесса», подогретого до 36,6° Цельсия, разлетается вокруг. «Черт, — думает Нельсон, — неужели я сказал это вслух?»

— Толковый вопрос, черт побери. — Куган икает. — Умный ты малый. Небось у тебя на занятиях животики надорвешь.

— Но зачем я здесь? — повторяет Нельсон. Его парка блестит импортным пивом. — Не помню.

— Экзистенциальное сомнение, верно? — Куган утирает рот ладонью. — Хотите экзистенциального сомнения? Пожалуйста!

Он поднимает стакан и подается вперед.

— Мне надо было родиться елизаветинцем, Клинк. Даже если бы для этого надо было стать треклятым англичанином. Вот были поэты!… Бен Джонсон клал кирпичи, и воевал, и угодил в тюрягу. Кит Марло был шпион, бабник, и его зарезали в кабаке. В драке из-за счета! Вот — достойная поэта смерть!

Куган пьет и облизывает губы.

— А что грозит мне? — хрипит он. — В худшем случае я теряю мой говенный бессрочный контракт. Мы живем в малодушное время, Клинк. Мне должно быть стыдно.

Нельсон слышит тихое хрустальное «дзынь!», словно ложечкой задели бокал, но на столе только два пластмассовых стаканчика и такая же бутыль. «Вам должно быть стыдно, — думает Нельсон, и зажимает рукой рот. — Не сказал ли я это вслух?»

Куган стучит бутылью по столу.

— Молли! — орет он. — Молли Молли Молли!

Музыка давно смолкла, Тощий и Длинный Нос куда-то слиняли. Когда это произошло?… Официантка стоит в шаге от стола, раскинув руки.

— Кто здесь Молли? — спрашивает она.

«Хороший вопрос, — думает Нельсон. — Онапохожа не на ирландку, а скорее уж на испанку — черноволосая, черноглазая, смуглокожая. Стоит, покусывая губы и покачивая бедром, фартучек перехватывает милый стан, как набедренная повязка. Милый стан. — Нельсон зажимает рукой рот. — Не сказал ли я это вслух?»

— Это Клинк. Острый клинок, Клинк. — Куган хриплым театральным шепотом добавляет: — Только упаси тебя Бог спросить про его мать.

Официантка переводит безразличный взгляд на Нельсона.

— Ни гугу, — говорит она.

Молчание. Нельсон с Куганом переглядываются и прыскают со смеху. Нельсон смеется так, что пиво брызжет у него из носу.

— И что твой муж-иудей? — спрашивает Куган официантку.

Дзынь! Что-то всплывает из пивного моря в мозгу у Нельсона, что-то, имеющее отношение к иудеям. И тому, чего Куган должен стыдиться.

— Мне кажется, ребята, вам хватит, — говорит официантка.

— Еще нет. — Куган делает слабую попытку дотянуться до ее задницы. Официантка резво отпрыгивает, Куган еле успевает ухватиться за край стола.

— Господи! — Куган почти ничком падает на скамейку и одним глазом смотрит поверх стола. — Он что, наблюдает за нами, Клинк?

— Кто?

— Бармен, ты, изнуренный иезуит, — шепчет поэт. — Статный, дородный, как там его бишь.

Нельсон оборачивается. Куган снова шипит:

— Не так очевидно, черт тебя побери.

Поэтому Нельсон смотрит в потолок. Смотрит в свой стакан. Смотрит на часы. Смотрит на пустую эстраду. Потом, зевнув, взглядывает на бармена, который стоит, опершись на стойку. Здоровенный детина… наблюдает.

— Ну? — спрашивает Куган почти что из-под стола.

— Ага, — говорит Нельсон. — Он за нами наблюдает. Куган приподнимает голову и снова ныряет под стол.

— Черти лохматые, Клинк, это же Буян Бойлан! Он самый!

Поэт почти горизонтально выскакивает из-за стола. Локти и колени выпирают из просторного пальто под самыми разными углами, как будто два хорька дерутся в мешке. Нельсон совершает более грациозный, нейлоно-шуршащий исход, но не может сделать ни шагу дальше, потому что во все стороны — вниз. Комната кружится: проносится Куган, ревя, проносится бармен. Нельсона приподнимает на цыпочки и бросает под откос пола. Он выплывает на улицу, под снег, скользя боком, как хоккеист.

— П.М.Б.И.Ж! — ревет Куган. — Поцелуй Мою Благородную Ирландскую Жопу!

На трескучем морозе они цепляются друг за друга, чтобы не упасть, их общая синяя тень раскачивается в свете фонарей — горбатое четвероногое о двух головах. Кожу стягивает от холода, горло перехватывает. Он держит Кугана или Куган — его? Да какая разница!

— Ирландки, — задыхаясь, выговаривает Куган, — режут так, что не успел заметить, а уже потерял половину крови.

— Забавно. — Нельсон пытается совладать со своими ногами. — Она не похожа на ирландку.

— Черная ирландка, — Куган постепенно, палец за пальцем, отдирает себя от Нельсона, — самая страшная. Дочь прелестной лимерикской девы и сумрачного испанского моряка, смытого с Армады — смешение кровей, чьи истоки можно проследить аж до Марокко.

— Я упоминал, — говорит Нельсон, — что моя жена — ирландка?

— У меня была одна евреечка… — Куган наконец отцепляется окончательно. — Кстати о средиземноморцах. Бархатные губки. Могла засосать бильярдный шар через двадцатиметровый садовый шланг.

У Нельсона щиплет уши. Или это от холода?

— Почему вы сказали, что она была еврейка?

— Потому что она ею была. — Поэт, шатаясь, бредет по тротуару. — Дщерь Израиля. Иудейской веры, не христианской. Разве не один хер?

В замедленной съемке Кутан поворачивается и замахивается на Нельсона кулаком. Нельсон в замедленной съемке пригибается. Он приперт к стенке, парка зацепилась за выступающий кирпич.

— Было время, — говорит Куган, тыча в Нельсона пальцем, — когда преподавание поэзии давало лицензию на распутство.

Он подскакивает — надувной клоун, которого нельзя уронить.

— Каждый семестр новый урожай целок. — Поэт воздевает очи к золотому прошлому. — Я глядел на аудиторию, полную свеженьких мордашек, и выбирал, как шоколадку из коробки. Это прилагалось к контракту. Как бесплатные книжки. Как двухмесячные каникулы. Как место на гребаной парковке…

Он тяжело вздыхает, и даже на холоде Нельсона обдает пивным духом.

— Никто не жаловался. Никто не замечал. Никто не обижался. Каждый получал свое. Барышни могли рассказывать внукам, что отдали цветок своего целомудрия настоящему ирландскому поэту, а у меня было больше телок, чем у Мика Джаггера.

Куган толстыми пальцами сгребает Нельсона за куртку. «Поэт по имени Тим», — говорит он.

Глаза у Кугана молящие, затуманенные. Волны его убийственного дыхания обдают лицо Нельсона. В мозгу ритмично пульсирует: дзынь! дзынь! дзынь!

— У меня две дочери, сэр, — с трудом выговаривает Нельсон, и в голове включается сирена. Который час? Где я? Бриджит захочет знать. Кстати об ирландках.

— Тогда держите их подальше от таких, как я, сэр. — Куган наконец фокусирует взгляд на Нельсоне. — Не учите своих дочерей поэзии, Клинк, мой вам совет.

Он поворачивается, выбрасывает назад руку и отдирает Нельсона от стены.

— Нечего прохлаждаться! — кричит он. — Вперед, враскачку к Вифлеему! Маршируй или умри, Клинк, маршируй или умри[99].

По темным улицам от студенческих баров и буржуйских салунов, туда, где за бетонными оградами и колючей проволокой смутно маячат промышленные громады. Фонарей в два раза меньше, половина из них разбита. Запыхавшись, гуляки входят в желтушный свет безымянной рабочей рюмочной, в низкую, сырую, без окон бетонную коробку. Мигающие неоновые вывески с тевтонскими именами народного пива: Хамм, Шлиц, Пабст. Перед дверью — ревущая газовая горелка. Неопределенного возраста серые личности в бесформенных пальто у стойки. Нельсон и Куган плюхаются в закутке под пыльной неоновой рекламой, которую не зажигали со времен президентства Никсона.

С угрюмым барменом шутки плохи.

— «Гленфиддих»? — неуверенно спрашивает Куган.

— «Джим Бим», — отвечает бармен, и Куган покупает всю бутылку, чтобы хоть немного его задобрить.

Бутылка и два щербатых стакана на липком, в кругах от пива, столе. Кончились студенческие хиханьки. Время легкомысленного пива позади. Пора пить по-серьезному, когда человек выползает из собственного фундамента и тихо исчезает без следа. Следуя ритуалу, Куган парится в пальто, исходя бурбоном и потом.

— Ты меня ненавидишь, да, Клинк?

Его помертвевший взгляд. Убийственное дыхание над столом.

— Нет же, — возражает Нельсон. — Правда.

Правда и другое: он не хочет, чтобы Куган учил его дочерей. Далекий звон в голове.

— Правда, — говорит Куган почти без акцента, — это знатно.

Он разражается скрипучим смехом и замолкает, только опрокинув в глотку стакан.

Нельсон поднимает бутылку, чтобы налить себе, Кугану, обоим, но горлышко бутылки все поворачивается и поворачивается. Наконец бутылка со звоном встречает щербатый ободок, бурбон льется, частью — в стакан.

— Ты меня ненавидишь, — упорствует Куган, — поэтому ты и здесь, изначально. Такова твоя натура, как сказала скорпиону лягушка. Не только твоя, Клинк, но и всей вашей никчемной иезуитской своры. Придурков. Паразитов. Попов. Кретинов. Кррритиков.

Куган заходится в приступе кашля. В мозгу у Нельсона кто-то маленький сидит за зеленоватым экраном эхолота, который ритмично попискивает: дзынь… дзынь… дзынь… Ему надо было еще тогда, у киоска, взять поэта за руку и сказать ему, как мужчина мужчине… Что? Что-то на мгновение всплывает и тут же вновь уходит на дно.

— Все началось с Платона, — надрывается Куган, — я хочу сказать, ненависть к поэтам. Это он подводил нас к границе своего малипусенького государства и говорил: уебывайте. Если, конечно, мы не пишем гимны богам и хвалебные песни великим людям. А иначе вали отсюда, приятель.

Дзынь! Эхо? Что-то на глубине.

— Никто больше не верит Платону, — уверяет Нельсон. Глотка у него горит. Какая сволочь сказала, что бурбон пьется легко? — Он фалло… фалло…

Нельсон тянется к бутылке и промахивается.

— Но ты ведь по-прежнему читаешь старого ублюдка, да? Это все тот же дебильный довод, только вы обслюнявили его новым жаргоном. Стихи не могут быть стихами, они должны воспитывать, возвышать.

Они должны выставлять готтентотов в наиболее хрено-приятном свете. Трансгрессировать гегемонизирующий блядодискурс. Другими словами, должны все, — кричит Куган, — кроме того, что они могут на самом деле.

Свирепый бармен поворачивается на крик, но Куган, сдувшись, оседает на скамейке.

— Истина и красота, Клинк. Истина и красота. Все остальное — наклейки на бамперы.

Куган поднимает бутыль и смотрит на просвет, сколько еще осталось. Поднимает к желтушному свету стакан, безошибочно целит бутылкой.

— Грязный старикашка Платон, — бормочет он, хихикая, как школьник. — Ему бы это понравилось, старому содомиту.

Дзынь! Что-то! Всплывает!

— За старого содомита. — Нельсон поднимает стакан, пытаясь сменить тему.

Куган не слушает, крутит бутылку на просвет — доктор Джекилл, подбирающий дозу снадобья.

— Я ваш ручной поэт, — говорит он, — ваш пленный художник. Старый Эзра был последний поэт на воле, и вы засадили его в клетку. После этого мы усвоили урок, выбрали себе по уютной клетке и отдали вам ключи. В обмен на что? Бессрочный контракт и двухмесячный летний отпуск.

Он выпивает одним махом. Морщится. В глазах слезы.

Дзынь! Дзынь! Дзынь! — пищит эхолот. Слова Кутана его включили. Нельсон замечает что-то в волнах. Паунд. Куган помянул старого антисемита Эзру Паунда.

— Раньше чистые продукты Америки сходили с ума. — Куган икает. — Теперь они заседают в комитетах.

Не забыть бы, думает Нельсон, трезвея, его шуточку про старого содомита Платона.

— Один из членов комитета сказал, что я поэт второго ряда. — Пьяные глаза смотрят через янтарное стекло. — Мне в лицо! — ревет Куган, грохая стаканом по столу. Бурбон брызжет во все стороны.

Бутылка и стакан Нельсона подпрыгивают, как народные танцоры в сабо.

Эгей! Фонтан на горизонте! Белый кит на траверзе! Нельсон вжимается в сиденье, трезвея еще на четверть дюйма. Детина-бармен с железобетонным лицом выходит из-за стойки. Мятые личности даже не оборачиваются.

— Вы двое. — Бармен сжимает в руках тряпку, как будто душит цыпленка. — Вон.

Куган выскальзывает из-за столика и тянется к бутылке. Бармен перехватывает его запястье и давит, пока Куган не разжимает пальцы.

— Я заплатил за бутылку, — говорит Куган, потирая руку.

— Ты заплатил за столик. — Глаза у бармена, как винтовочные прицелы. — Я позволил тебе пить из бутылки.

Куган едва стоит. Нельсон встает из-за стола и обходит квадратного бармена. Глаза у Кугана полны муки и сострадания к себе; кажется, он не оставил надежды схватить бурбон.

— Пойдемте, — говорит Нельсон, пытаясь развернуть его за плечо.

— Убери руки! — Куган отпрыгивает за бармена. — Убийца!

Нельсон мгновенно трезвеет. Он вспоминает, зачем он здесь. Анонимное письмо по-прежнему в кармане, и впервые с тех пор, как они сегодня вечером начали пить — или это было вчера вечером? — Нельсон ощущает его вес. Палец пульсирует.

— Этот человек — мой палач! — Куган цепляется за бармена сзади, разворачивает его к Нельсону. — Его послали меня убить!

— Я-я-я… — заикается Нельсон.

Бармен бросает тряпку через плечо, освобождая руки. Нельсон пятится.

А Куган, пока никто не видит, хватает бутылку, резво огибает бармена и бежит к двери.

Бармен отбрасывает Нельсона в сторону, ловит Кугана за пальто и втаскивает обратно. Ноги поэта скребут по грязному линолеуму, бутылка прижата к груди. Бармен разворачивает жертву к себе и бьет кулаком под дых. Бутылка падает и разбивается. Куган безмолвно складывается пополам. Нельсон успевает подхватить его под мышки и выволакивает, стонущего, за дверь.

Мелкий ровный снежок шуршит в морозном воздухе. Свалка строительного мусора под фонарем, окруженная с одной стороны стеной, с трех остальных — тьмой. Куски бетона, битое стекло, куски жести, мотки проволоки — все присыпано толстым слоем снега. Двое бредут по сугробам, оступаясь на шатких обломках кирпича, один держит другого. Человек в скользкой парке тяжело дышит, пар равномерно вырывается из его рта. Мужчина в пальто, согнувшись в три погибели, через неравные промежутки времени выпускает бледные облачка. Одной рукой он держится за живот, другой слабо отбивается от спутника. Наконец он почти случайно попадает тому по лицу, и парка его отпускает. Пальтовый тяжело падает на колени, упирается кулаками в снег. На четвереньках, сгорбясь, как бегун на низком старте, блюет тонкой чистой струей, прожигая нетронутый снег.

Он утирает рот тыльной стороной ладони, выпрямляется на коленях, пыхтя паром, поднимает глаза. Его спутник неразличим в слепящем свете фонаря.

— Убийца, — хрипит Куган.

Нельсон крепко стоит на ногах, он совершенно трезв. В баре он вспотел; сейчас липкую кожу стягивает на холоде, как черную кожаную перчатку. Только палец теплый. В ярком свете фонаря свет вокруг, на земле, в воздухе, искрится бриллиантами.

— Вас ко мне подослал этот макаронник, да? — Куган говорит совсем без акцента, даже шепот дается ему с трудом. — Вы здесь, чтобы «доставить ему удовольствие»?

Да? Нет? Нельсон не отвечает.

— Никто не ждет Испанской Инквизиции. — Куган хрипло смеется. Он смотрит на Нельсона снизу вверх. — Вы мой судья, присяжные и палач. Не удивляйтесь. Вы — иезуиты, заплечных дел мастера, вся ваша поганая свора. Это пробирное клеймо вашей паразитской профессии. Слепота и прозрение[100], верно? Мы — слепые ублюдки, вы наделены даром прозрения. Вы выставляете себя маленькими бумажными божками и судите всех. Студентов. Коллег. Никчемные книжки, которые ваяет ваш брат. Он кашляет.

— Но, главным образом, вы судите нас, — говорит Кутан, искоса глядя на Нельсона, — бедных художников, идиотов ученых, поставляющих зерно для вашей паршивой мельницы.

— Человек считается невиновным, — говорит Нельсон, — пока не доказано обратное.

Холод пробирает его до костей, сжимает сердце. Ему не жаль этого пьяного похотливого расиста. Человек, стоящий на коленях в снегу, представляет угрозу — факультету, коллегам, студентам, маленьким невинным дочерям Нельсона.

Кутан с пристальным интересом смотрит, как Нельсон лезет в карман, достает Витино письмо и с треском разворачивает хрупкий от мороза листок.

— Это вы писали? — Палец горит.

Куган устало смотрит на письмо, бледными пальцами запахивает воротник и отводит глаза на искрящийся снег.

— Это судьба Паунда, вывернутая наизнанку, да? Вы вытаскиваете меня из клетки и бросаете подыхать на воле? На воле, где я разучился жить. — Он тяжело дышит, его лицо затуманено паром. — Впрочем, компания убийц та же. Паунда доконали итальянцы и евреи, меня тоже. И Викторинис руку приложила, верно? Наша маленькая факультетская Гертруда Стайн. Это единственное, в чем согласны все трое. Поэта — в задницу.

Его плечи под пальто начинают трястись. Он пыхтит облачками пара. Он смеется.

— Непутевый бумагомарака, — сипит он.

Куган закашливается от смеха. Нельсон складывает письмо и убирает в карман. Он не чувствует своих рук, они словно на дистанционном управлении. Горящий палец плывет, будто сам по себе. Нельсон смутно осознает движение каждого мускула, холодный заряд каждого нервного импульса. Он шагает к Кугану. Снег хрустит под ногами.

Поэт сильно вздрагивает от этого звука и заваливается на бок, ползет от Нельсона по снегу, по битому мусору, задыхаясь.

— Вы считаете нас дерзкими, — хрипит Куган, — но это неправда. Мы всегда были смиренными, начиная с Кэдмона[101]. Первые стихи на английском языке — о том, что Бог сотворил все. Мы ничего не творим. Тем более поэзию. Мы лишь служители. Сосуды Слова Божия. Этого вам не снести. Свидетельства, что есть авторитет выше, чем литературный критик. А-а!

Куган кричит, выдергивает руку из снега, заваливается на спину. Глядит на свою ладонь, показывает ее Нельсону. Он порезался обо что-то острое под снегом. Кровь у него яркая, как цветок.

Нельсон молча склоняется над поэтом.

— Погодите минуточку. Послушайте.

Грудь его под пальто вздымается. Он закрывает глаза. Он говорит: