Ее голос снова зазвенел, в нем опять звучала зависть и прежняя враждебность.
      - Прости меня.
      - А за что? Бен умер. Ты знаешь про него. Я знаю про другое.
      - Но что будет с тобой? Ты любишь Роба?
      Элис промолчала, постукивая пальцами по краю стула. Рут растопила камин - первый раз за эту зиму, - принесла ясеневые поленья, которых наготовил Бен за неделю до смерти, аккуратно уложила их крест-накрест - в точности так, как он учил. Но едва она поднесла к ним огонь, как у нее защемило сердце, и, когда огонь разгорелся и голубые языки пламени начали лизать поленья, обвиваясь вокруг них, словно змеи, чувство вины пронзило ее. Ведь она жгла, уничтожала еще одну частицу прошлого, прошлой жизни. И сейчас все превратится в дым, исчезнет безвозвратно.
      Но они сидели у очага, и он обогревал их, и, когда говорить было не о чем, можно было смотреть на огонь, а запах горящих поленьев навевал воспоминания.
      Элис сказала:
      - Мне кажется, что я никогда никого не любила, кроме Бена, кроме моего брата.
      Ее слова поразили Рут. Но потом пришло нежданное чувство понимания, тепла и облегчения. Так вот почему, значит, Элис никогда не любила ее, чуждалась, старалась принизить. Вот оно что. Виной всему ее любовь к Бену. Ведь Рут отняла его у них.
      Но любовь к Бену была вместе с тем и узами, связавшими их, - первыми узами в жизни Элис. Но прежде чем она осознала это и смогла принять, Бен умер.
      А теперь Элис ждала ребенка от человека, которому не было до нее дела. Зачем она, вообще-то, связалась с ним? Раз не было там ни любви, ни даже взаимной симпатии, то что же тогда могло соединить их?
      - Ты что, не понимаешь, каково это - жить в нашем доме? Ты не в состоянии себе этого даже вообразить? Как я ненавидела этот дом, годами ненавидела, годами! Один только Бен умел заставить почувствовать себя там как дома, почувствовать, что и там можно быть счастливой. Быть самой собой. А потом он умер, и не осталось ничего. Остались вечно плачущая и причитающая мать и отец - а какой кому от него толк?
      - А Джо...
      - Джо? Он еще ребенок.
      Нет, подумала Рут, о нет! Джо понимал все куда лучше любого из них. Но она промолчала об этом.
      - И все эти годы я должна была сидеть и выслушивать, что она мне втолковывала. Какие планы она для меня строит, кем я должна стать, что готовит для меня судьба. Она не хотела дать мне жить своей жизнью, ей нужно было, чтобы я жила по ее указке, так, как нравится ей, чтобы я была такой, какая ей угодна. Она никогда не знала, что я такое на самом деле. Да и ни про одного из нас она не знала ничего. Она называет меня гордячкой. Ну а сама-то она кто? Что все время клокочет там у нее внутри, как не гордость? Да, я должна была сделать что-то, вырваться оттуда, уйти куда-то. Мне было все равно куда. Лишь бы показать ей, что я могу идти своим путем.
      - Понятно.
      Да, Рут ясно понимала, что творилось там, в этом доме, почему Элис назло и с отчаяния ушла к Робу Фоули, кузнецу, хотя и не ставила его ни в грош. Но он был именно тем, что презирала Дора Брайс, - человеком, который, на ее взгляд, недостоин был даже поклониться ее дочери.
      Но вот оказалось, что Элис понесла от него, и ее выгнали из дома и приказали никогда не возвращаться в Фосс-Лейн: пусть делает что хочет, родит ребенка или не родит, пусть живет как знает, найдет себе друзей, дом, мужа или останется одна. Дору Брайс это не интересовало.
      - Она кричала и визжала не умолкая: "Вон отсюда, вон!" И не желала слушать, что говорил отец, - а он хотел, чтобы я осталась. Он хотел покоя. "Лишь бы в доме был покой". Ему не было стыдно за меня. Но она сказала: "Вон из дома!" А я даже рада была уйти. Не такой это дом, чтобы торчать в нем дог конца жизни.
      Элис закрыла глаза. Лицо ее было бледно от изнеможения, кожа туго обтягивала скулы. Рут думала, как могут люди так поступать - выгнать родное дитя из дома, не пожелав ни выслушать его, ни простить?
      Она сказала:
      - Хорошо, что ты пришла сюда. Ты правильно сделала.
      - Я не хочу, чтобы ты меня жалела. Не хочу, чтобы ты просто из чувства долга позволила мне остаться здесь. Только потому, что я - сестра Бена. Не думай, что это чему-то поможет.
      - Я знаю.
      - Я найду куда пойти. Устроюсь как-нибудь. Когда голова начнет варить.
      - Тебе надо остаться здесь.
      - Ты же меня не любишь.
      - Я тебя еще просто не знаю, - сказала Рут, и это была правда. - Да и никогда не знала.
      - А ты когда-нибудь хотела узнать? Пыталась?
      - Нет.
      - У тебя был Бен. Ни о чем больше ты и не думала.
      - Верно.
      - Да я не корю тебя за это. Ты так не думай.
      И тут она расплакалась, совсем безмолвно; слезы бежали по ее лицу и высыхали на щеках, а Рут сидела рядом, протянув руки к очагу, уставившись на огонь, и молчала. Сколько слез, думала она. О господи, сколько повсюду слез! Сколько горя, отчаяния, безнадежности, злобы, одиночества, непонимания! Ей казалось сейчас, что все люди, которых она когда-либо знала, вечно плакали не осушая глаз, что все дни и ночи истекших месяцев были полны слез, и только слез.
      И так будет и дальше? О, как долго будет все это длиться?
      Рут постелила постель в маленькой комнате, и Элис, измученная, тут же легла. А Рут еще с час сидела у очага, пока не убедилась, что Элис заснула. В доме царила тишина, только время от времени разваливались поленья в камине, рассыпая с треском искры. И все уже ощущалось по-другому, потому что в доме была еще одна живая душа, чье присутствие, казалось, заполняло в нем все углы и закоулки.
      Рут понимала: то, что ей предстоит сейчас сделать, нужно ей самой в такой же мере, как Элис; это был один-единственный выход, а она сама единственный человек, от которого это зависело. Она не могла дольше оставаться здесь одна-одинешенька, отгораживаясь от всех, она даже и не хотела этого больше. Неправильно это. Нельзя так жить. Всяческие размолвки и скрытую враждебность надо как-то преодолеть и забыть, и она повинна не меньше других - быть может, даже больше.
      Она надела пальто и вышла. Ветер все еще бесновался, дул ей в спину, едва не сбивал с ног. Деревья гнуло, раскачивало и бросало из стороны в сторону, словно корабли в бурю. Последние сладковато-гнилостные осенние ароматы умирания развеялись, уступив место холодному, чистому дыханию зимы. В лесу листья облетали на землю, их наметало в груды, подобные сугробам сухого снега, и назавтра сквозь сетку голых ветвей уже вот-вот проглянет ясное небо.
      Луны не было. Но Рут уже так привыкла к этим ночным тропинкам и просекам, что могла бы без труда найти дорогу через поля и рощи; каждый шаг был ей здесь знаком, она могла бы брести даже вслепую.
      У околицы она приостановилась, чтобы перевести дух и подбодрить себя, втайне надеясь теперь, что там все уже легли спать и у нее будет предлог повернуть обратно. Потому что она боялась их, не знала, что ей им сказать, как к ним подступиться. Они были для нее словно люди, говорящие на другом языке, - такой огромной казалась пропасть между ней и ими.
      Она сказала себе, что они такие же, как она, такие же люди, с такими же чувствами, скорбями, одинокие, стареющие. Такие же, как все. Так ли это?
      Сквозь опущенные шторы проглядывал свет. Вся внутренне сжавшись, Рут медленно направилась к дому. Она думала: "Помоги же мне, прошу тебя, помоги!" Она обращалась к Бену, она по-прежнему была так беспомощна без него, никогда не знала наверняка, правильно ли поступает, то ли говорит, что надо.
      Помоги мне!
      Узкую улочку сотрясали порывы ветра.
      Входя в эту комнату следом за Артуром Брайсом, Рут вспомнила, как она впервые вошла сюда с Беном и что она тогда чувствовала. Казалось, это было сто лет назад - такие произошли в ней перемены с тех пор. Но они не изменились. Дора Брайс взглянула на нее без всякого интереса. И не произнесла ни слова.
      В комнате было жарко, языки пламени высоко взмывали вверх над каминной решеткой, мебель тесно громоздилась вокруг. Рут ощутила удушливый запах и снова, как в то утро, в утро похорон Бена, увидела, казалось, перед собой эти черные фигуры, усевшиеся, словно стая ворон, на всех стульях и взиравшие на нее с немым укором.
      Нет, она не может осуждать Элис за то, что ей захотелось вырваться из этого дома, убежать куда глаза глядят.
      Артур Брайс пододвинул для нее стул - слишком близко к огню, - но она все же села, пристроилась на краешке стула, чувствуя, как у нее сдавило горло, пересох и не ворочается язык. Помоги мне!
      Наконец Артур Брайс заговорил:
      - Ветрено сегодня. Здорово ветреная ночь.
      - Да, - сказала Рут и, поглядев на Дору Брайс, торопливо добавила: - Я пришла рассказать вам об Элис. О том, что с ней все в порядке. Она у меня дома. Я подумала...
      - Я не желаю слышать ее имени в своем доме. Была бы крайне тебе признательна, если бы ты не приходила сюда, не напоминала нам о ней, не ворошила все снова. С этим покончено. Она осрамила нас, и что, по-твоему, должна я теперь чувствовать?
      - Но, прошу вас, послушайте... - Рут уже взяла себя в руки - она не даст воли гневу. Все это было, хватит.
      - Почему это ты вдруг заявилась сюда?
      - Я хотела... Я знаю, что мне давно следовало прийти. Сказать, что я перед вами виновата. Мне хотелось сделать что-то... что-то сказать вам.
      - О чем тут еще говорить?
      - Дора...
      Но она повернулась, смерила мужа презрительным взглядом, и он умолк, глубже уйдя в свое кресло, вмиг побежденный.
      - У тебя никогда прежде не было времени для нас.
      - Я хотела, чтобы все стало по-другому. Хотела попытаться. И сказать вам, что Элис может жить у меня, а вы - навещать ее там. Если и она этого хочет.
      - Да, вы обе скроены на один лад, ни одной из вас никогда не было дела до других.
      - Это не мы... - Но она тут же прикусила язык. - Мы все должны быть друзьями. Господи, да какой во всем этом смысл, к чему это приведет? Зачем нам продолжать распри, продолжать не любить друг друга, не видеться друг с другом? Даже не попытаться? Можем же мы хотя бы попытаться!
      Но Дора Брайс только молча отвернулась от нее и снова уставилась на огонь.
      Рут сказала уже в отчаянии:
      - Ради Бена. Хотя бы ради его памяти не должны мы разве постараться стать друзьями? Он был вашим сыном и моим мужем. Разве нам не пришлось пройти через одни и те же испытания? Он умер, и мы ведь одинаково чувствуем утрату. Разве это не связало нас друг с другом? Так же должно быть, должно!
      - Откуда тебе знать, что я пережила? Ты ничего не знаешь. Я носила его под сердцем, я родила его, растила. Что ты можешь в этом понимать?
      - Ничего. Но Бен...
      - Ни одна из вас ничего в этом не понимает.
      - Другие тоже страдают, - с запинкой проговорил Артур Брайс. - Каждый по-своему. А в конце концов у всех одно и то же.
      Рут вспомнилась та ночь, когда он пришел на кладбище посмотреть, как убирают могилу, вспомнилось возникшее между ними понимание, чувство общности в любви и в горе. Никакой горечи не было в их отношениях, хотя каждый из них почти ничего не знал о другом.
      - Элис...
      - Разве я не сказала тебе или ты оглохла? Она ушла. Она сама довела себя до беды, и я не желаю ничего слышать о ней.
      - Но она в горе. И ей страшно.
      - Ты не слышала, что она тут говорила мне, прямо мне в лицо, вчера ночью, как она обзывала меня вот здесь, в этой комнате. А что я сделала, чем заслужила такое?
      - Мало ли людей совершали такие же ошибки. А она ждет ребенка и совсем одна. Элис сама не знала, что она вам говорит.
      - Знала. И знает, что я сказала ей. И я от этого не отступлюсь. Ни от единого своего слова.
      - Но вы же ее мать.
      - Мне тут гордиться нечем.
      Рут чуть не заплакала от сознания своей беспомощности; ей казалось, что она молотит кулаками и царапает ногтями тяжелую, накрепко заколоченную, запертую на замок дверь.
      - Вы что же, никогда не хотите видеть ее больше? Не хотите помочь ей?
      - Я сказала все, что считала нужным.
      - А я? Как со мной? Разве вы не можете простить меня, в чем бы я перед вами ни провинилась, не хотите постараться отнестись ко мне лучше... Попробовать... Я была женой Бена.
      Молчание. Огонь в камине пылал. Рут сморило от жары и от ее напрасных стараний, и ей было обидно, потому что она пришла сюда, собрав для этого все свое мужество, и искренне хотела прийтись им по душе и сама отнестись к ним по-доброму, похоронить прошлое и привести всех друг к другу. И потерпела поражение. Больше уже она ничего не могла сделать. И ничего не сказала Доре Брайс на прощанье.
      Ветер совсем обезумел, и холод был пронизывающий, но Рут была даже рада этому после жары, напряжения и озлобленности, царивших там, в комнате. Артур Брайс потянул ее за руку, когда она отворяла калитку.
      - Она не в себе. Она очень расстроена. Тяжело ей все это пережить, у нее столько было надежд, она так много вложила в нашу дочь. Это тяжело.
      - Понимаю.
      - Не держи на нее зла.
      Рут обернулась и поглядела на него. И подумала: и он любит ее. Он все еще любит ее, невзирая на то, что она делает и говорит.
      - Ну а вы как? - спросила она. - Хотите вы увидеться с Элис? Хотите, чтобы она пришла домой?
      Он покачал головой.
      - Она наделала ошибок. Ей придется расплачиваться за них. Ей многое придется перенести.
      - И она нуждается в участии, верно? Ей нужны вы и мать - все мы.
      - Со временем, - сказал он, оглядываясь на дом. - Дай срок. Все уладится. Так всегда бывает. Нужно время.
      - Вы знаете, куда прийти, если вам захочется повидать ее.
      - Ты хорошая девочка, Рут. - Он сжал ее локоть. - Я рад за него, за Бена. Я когда-нибудь тебе это говорил? Ты хорошая девочка.
      Ей хотелось ответить ему, сказать, что между ними, по крайней мере теперь, все хорошо, но он уже отвернулся от нее и зашаркал назад, к дому, только слегка помахав ей рукой, прежде чем затворить за собой дверь.
      Ну что ж, я старалась, сказала себе Рут, сделала, что могла. И, окунувшись в ветер и мрак, зашагала обратно, по дороге к околице.
      Джо лежал ничком на вершине холма. Вчера здесь дул сильный ветер, а потом прошел дождь, и весь мир, все краски, казалось, были омыты и прополосканы. Сегодня стало сухо, тихо и ясно. Голые поля уходили вдаль, вздымаясь и опадая, растворяясь в дымной пелене. Небо было молочно-белым. Джо глядел туда, где березовый лес выровнялся рядами, словно в строю, словно отряд одетых в броню воинов, ждущих приказа выступить и завладеть всем вокруг. Две черно-белые сороки пролетели, махая крыльями, у него над головой.
      Все ночи, пока бушевал ветер, Джо лежал без сна, и ему казалось, что его кровать раскачивает ветром вверх-вниз, и шелест в верхушках деревьев был похож на шум прибоя. Он говорил себе: я уеду. И, заснув, во сне думал о том же.
      Теперь было по-другому. Все утро он бродил по лесу и спустился к реке, блестевшей меж своих берегов, как расплавленный металл. Пробираясь сквозь мягкие груды сухих листьев, он прислушивался к шуршанию своих шагов, трогал холодную кору ясеней, и лиственниц, и буков и чувствовал, как хрустко ломается под его ногой хрупкий, словно тонкая косточка, сучок. Он стоял в Хелм-Боттом, вдыхал морозный и грибной запах и ощущал присутствие множества живых существ, спящих вокруг в своих норах, логовищах, берлогах. Поднявшись сюда, он словно бы вознесся на крышу мира. Откуда-то издали доносилось блеяние овец. И вокруг был такой простор, так свободно дышалось! Он почувствовал себя богом, которому дано видеть необозримую даль.
      И он понимал, что никогда не сможет уехать отсюда, никогда не будет счастлив ни на море, ни в других странах. Его место здесь, так же, как и Бена; он сродни этим лесам, и оврагам, и рощам, и ручьям, и ему предопределено жить среди разноголосья птиц, и крадущихся, шуршащих, шарящих в подлеске бойких белок, и лис, и барсуков, и вдыхать запахи зимы и весенних соков, и чувствовать тепло летних солнечных лучей на своем теле.
      Он не уедет. И были тому и другие причины. Рут, которую он никогда не сможет покинуть. Мать и отец. Пусть они его не понимают, но он им нужен он видел это по их глазам, - нужен, потому что Бена не стало, а теперь ушла и Элис. Им нельзя лишиться еще и его. Он из того же теста, что Бен, он знал это, понимал это сам, - и, значит, должен как-то, на свой лад, занять место Бена. Через год с небольшим он кончит школу и пойдет работать к Райдалу - подручным у лесника или егеря.
      Он перевернулся на спину и поглядел в необъятное бледное небо. Потом закрыл глаза, будто ощутил вращение земли, и оно укачало его.
      Год шел к концу, и зима объяла всю округу, травы и папоротники выгона стояли темные, пожухшие. Смерть Бена Брайса была у кого-то еще на памяти, а кто-то уже и позабыл о ней. Но со всеми, так или иначе, произошли какие-то перемены - протекший год на тот или иной лад не обошел никого стороной.
      Жену Рэтмена увезли куда-то далеко, в лечебницу, младенца передали на попечение ее сестры, а сам Рэтмен остался один-одинешенек в темном доме, где он молился и плакал и вспоминал порой Рут Брайс. И когда эта мысль посещала его, ему казалось, что у него достанет сил принять и перенести все. И тем не менее ночь за ночью он лежал без сна, а потом чувствовал, что отторгнут от всех живых существ на свете, и нет ему доступа к богу, и познать истину ему не дано, и нет для него ни надежды, ни утешения. А ночам не было конца, но и грядущий день всегда страшил его, всегда пугал рассвет, начинавший пробиваться сквозь шторы.
      Элис Брайс не выходила из дому, но люди прослышали про нее и чесали языками, а Роб Фоули завел себе другую девчонку - Энни Питерс, которая работала у Райдала, а по воскресеньям бегала в кузню и думала, что любит Роба. Все жили своей жизнью, работали, готовились к жатве озимых, и как-то ноябрьской ночью старик Муни умер в своей жестяной лачуге на отшибе, и его ручной ворон молча глядел, нахохлившись, на очертания тела своего хозяина, проступавшие из-под одеяла, и лишь три недели спустя тело это обнаружил Поттер, когда прогуливал свою собаку и случайно заглянул в хижину. И так Поттер снова увидел перед собой смерть и только покачал головой: смерть предстала теперь перед ним в своем одиноком, холодном, безжалостном обличье, да и кому было когда-нибудь дело до старика Муни?
      В доме на Фосс-Лейн Дора Брайс ни разу ни словом не обмолвилась о своей дочери, но каждый вечер, сидя у пылающего очага, она думала о ней, и в ней зарождался интерес к не появившемуся еще на свет дитяти. По ночам, перебирая в уме все беды и утраты и чувствуя, что жена тоже не спит, Артур Брайс обнимал ее своей искалеченной рукой и сокрушался, что он не тот человек, в котором она могла бы почерпнуть силы. Наверху, собираясь лечь спать, Джо тихонько опустил крышку прадедушкиного сундучка, затянул ремни и задвинул его в дальний угол комнаты за штору.
      Пришли первые заморозки, а за ними холода; замерзла вода в бочагах и водоемах, а во дворе райдаловской фермы из водопроводного крана повисла сталактитовой сосулькой вода. Но снега все еще не было. Ночью овцы сбежались в лощину, сбились в кучу; тела их под густой свалявшейся шерстью казались тяжелыми и бесформенными.
      Наступил декабрь. Воскресенье. Рут спустилась с заднего крыльца, дошла до половины сада и остановилась между яблонями, точно в том месте, где в момент смерти Бена на нее обрушился удар. В морозном воздухе виден был пар от ее дыхания, а трава и верхушки кустов казались присыпанными сахаром от покрывавшей их изморози.
      Рут была совсем одна. И все же не одна. Она была все та же - Рут Брайс. И она стала другой. Она любила Бена, он был нужен ей, и она по-прежнему не понимала, как будет жить без него всю оставшуюся жизнь. Но Бен был мертв и погребен в могиле, а ей предстояло жить дальше, день за днем, день за днем. Сейчас зима. За ней придет весна.
      Элис спала в своей постели в маленькой комнате: колени подогнуты, руки покоятся на округлившемся животе. Рут не знала, что чувствует Элис, о чем она думает, и непохоже было, чтобы они могли когда-нибудь стать по-настоящему близки, привязаться друг к другу. Но сейчас, на первых порах, горе, тоска и воспоминания о Бене сплотили их; они неплохо ладили между собой, и все шло своим чередом, а срок Элис тем временем приближался. Джо приходил их проведать. И как-то раз пришел Артур Брайс, и, хотя говорил он мало, Рут была рада ему - рада и за Элис, и за себя. Она слышала про старика Муни, и мысль о его одинокой кончине, о том, что не нашлось у него друзей и некому было позаботиться о нем, пугала ее. Она не допустит, чтобы при ее жизни такое случилось еще с кем-нибудь из тех, кого она знает.
      Ее рука скользнула вдоль ствола дерева, упала, и дрожь прошла по ее телу. Она повернулась и зашагала по тропинке к дому, который теперь уже не стоял без нее пустой, где она не была больше одинока. Она произнесла: "Бен". Один раз громко произнесла его имя.
      На пороге она обернулась и увидела лисицу, неслышно, целеустремленно скользнувшую через сад. Но куры были надежно заперты в курятнике, и лисица проследовала дальше - по лугу, к темнеющему вдали лесу.
      В свете восходящей луны осел Валаам стоял, словно высеченный из камня, - серый, неподвижный, как статуя.
      Рут затворила за собой дверь.