"Не больше твоего. Я так понял, что прибыл он из Персии и, предполагалось, должен был заниматься нефтяной разведкой. Это в его манере воспринимать все легко -- когда была организована воздушная эвакуация я намучился чтобы убедить его отправиться с нами вообще. Он согласился только тогда, когда я сказал ему, что Американский пасспорт не остановит пулю."
      "Кстати сказать, ты когда-нибудь видел его пасспорт?"
      "Скорей всего, да, но я этого не помню. А что?"
      Мэллинсон рассмеялся. "Боюсь, ты посчитаешь, что я вмешиваюсь не в свои дела. Да и почему я не должен, в самом деле? Два месяца в этом месте должны раскрыть все наши секреты, если они есть. Зная тебя, я скажу, что это была обычная случайность, по тому как все случилось, и я, конечно, никому не прокинул ни слова. Я не думал, что даже тебе скажу, но раз мы уж начали об этом, то я думаю, что могу."
      "Да конечно, но мне бы хотелось знать о чем ты говоришь."
      "Всего лишь вот что. Барнард путешествовал по поддельному пасспорту, и он вообще никакой ни Барнард."
      У Кануэйя брови поползли вверх в интересе который намного пересиливал беспокойство. Барнард ему нравился, если говорить о том, что человек этот вообще возбуждал в нем какие-нибудь эмоции; однако переживать о том, кто он был или не был в действительности, было для него невозможным. Он сказал: "В таком случае, кто он по-твоему?"
      "Он -- Чалмерс Брайант."
      "Черта с два! Откуда бы знаешь?"
      "Он обронил записную книжку сегодня утром, а Чанг нашел ее и отдал мне, думая что она моя. Я не мог не заметить, что ее распирало от газетных вырезок -- некоторые из них выпали когда я держал ее в руках, и признаюсь, я взглянул на них. После всего, газетные вырезки не являются личными, или не должны быть таковыми. Они все были о Брайанте и его розысках, и в одной из них была фотография, которая выглядела абсолютно как Барнард только без усов."
      "Ты самому Барнарду сказал о своем открытии?"
      "Нет, я просто отдал ему его имущество безо всяких слов."
      "То есть все это держится на твоем опознании газетной фотографии?"
      "Ну, да, к настоящему моменту."
      "Я не думаю, что беспокоился бы делать обвинение на этом. Конечно, может быть ты и прав, я не говорю, что исключается возможность того, что он - Брайант. И если так и есть, то это хорошо объясняет его удовольствие от пребывания здесь -- вряд ли он нашел бы лучшее место для укрытия."
      Мэллинсон казался слегка разочарованным таким небрежным восприятием сенсационной для него новости. "Ну, и что ты же собираешься теперь делать?" он спросил.
      Кануэй подумал секунду и затем ответил: "У меня нет особой идеи. Скорей всего, ничего абсолютно. В любом случае, что можно сделать?"
      "Но только представь себе -- если человек этот и есть Брайант -"
      "Мой дорогой Мэллинсон, если бы человек этот был Ниро, в настоящее время это не имело бы никакого для нас значения! Святой или жулик, на протяжении того как мы здесь, наша задача - извлечь все возможное из компании друг друга, и становясь в позу, я не думаю мы каким-то образом поможем ситуации. Если бы я подозревал о том, кто он такой, в Баскуле, то, конечно же, постарался бы связаться с Дели -- это бы было всего лишь гражданской обязанностью. Но сейчас я могу претедовать на то, что я вне служебных обязанностей."
      "Не кажется ли тебе, что ты смотришь на это сквозь пальцы?"
      "До той поры пока это имеет смысл, меня это не волнует."
      "То есть твой мне совет - забыть о том, что я обнаружил, я так понимаю?"
      "Забыть об этом ты наверняка не сумеешь, но что я действительно думаю, что мы оба могли бы попридержать этот разовор между нами. Не из попечения о Барнарде или Брайанте или кем бы он ни был, но для того, чтобы сохранить себя от напасти угодить в неприятную ситуацию по возвращению."
      "Ты говоришь, мы должны упустить его?"
      "Разреши мне представить вопрос в другом виде и сказать, что мы должны оставить удовольствие поймать его для кого-нибудь другого. После того как ты несколько месяцев прожил общаясь с человеком, мне кажется, немного ни к месту идти за наручниками."
      "Я не могу с тобой согласиться. Человек этот ни кто иной как вор большого масштаба -- я знаю множество людей которые через него потеряли деньги."
      Кануэй пожал плечами. Он восхищался черно-белым кодексом Мэллинсона; этика общеобразовательных школ могла быть грубой, но по меньшей мере, в ней была справедливость. Если человек преступил закон, обезанностью каждого являлось сдать его правосудию -- всегда упираясь на то, что это была та разновидность закона, нарушать которую было запрещено. И закон касающийся чеков и акций и баланса решающим образом являлся таковым. Брайант нарушил его, и хотя Кануэй не особо интересовался делом, у него создалось впечатление, что случай был весьма серьезный. Все, что он знал, заключалось в том, что падение гиганской компании Брайанта в Нью Йорке принесло около ста миллионов долларов потери -- рекордное банкротство даже в мире самих рекордов. Тем или иным образом (Кануэй не был финансовым экспертом) Брайант выкидывал фокусы на Уолл Стрит, и в результате вышел ордер на его арест; его бегство в Европу, и выдача ордеров против него в полдюжине стран.
      В конце концов Кануэй сказал: "Что ж, если ты воспользуешься моим советом, то ничего об этом не скажешь -- ни ради него, а ради нас. Конечно, ты можешь тешиться своим открытием, не забывая, однако, о той возможности, что, может быть, это совсем не он."
      Однако это был он, и разоблачение наступило в тот же вечер после ужина. Чанг оставил их; Мисс Бринклоу вернулось к своей Тибетской грамматике; трое мужчин изгнанников столкнулись лицом к лицу за кофе и сигарами. Если бы не такт и любезность китайца, разговор за ужином мог бы угаснуть более чем один раз, и сейчас, за его отсутствием последовала весьма тяжелая тишина. Барнард в первый раз обходился без шуток. Было свыше возможностей Мэллинсона относиться к американцу так, как если бы ничего не случилось, и Кануэй осознавал это с ясностью, так же как и то, что Барнард был в четкой уверенности над тем, что что-то имело место.
      Внезапно американец выбросил свою сигару. "Я думаю, вы все знаете кто я такой," сказал он.
      Мэллинсон покрылся краской как девушка, когда Кануэй ответил в том же тихом тоне: "Да, мы с Мэллинсоном считаем что да."
      "Как по-дурацки беспечно с моей стороны оставлять эти вырезки валяться вокруг."
      "Временами мы все впадаем в беспечность."
      "Да, Вы, однако, довольно спокойны по этому поводу, это уже что-то."
      Снова последовала тишина, которую наконец, прервал резкий голос Мисс Бринклоу: "Я уверена, что не знаю кто Вы такой, господин Барнард, хотя должна признаться в своей догадке над тем, что путешествуете Вы инкогнито." Все посмотрили на нее вопросительно, она продолжила: "Я помню, когда господин Кануэй сказал, что наши имена будут напечатаны в газетах, Вы сказали что это Вас не затрагивает. Тогда я и подумала, что Барнард, наверное, Ваше ненастоящее имя."
      Зажигая новую сигару, обвиняемый выдал медленную улыбку. "Мадам," в конце концов сказал он, "Вы не только явились умным следователем, но и дали поистине вежливое название моему настоящему положению, я путешествую инкогнито. Вы так сказали, и Вы совершенно правы. Что же до вас, ребята, то в каком-то смысле мне и не жаль, что вы меня обнаружили. До той поры, пока ни один из вас не имел подозрения, все могло бы быть совсем неплохо, но сейчас, считаясь с тем, в какой мы все переделке, смотреть на вас сверху вниз покажется не слишком добрососедским. Вы были так чертовски милы ко мне, что мне не хочется делать много шума. К лучшему или худшему, но скорей всего, нам всем предстоит быть вместе в течении небольшого отрывка времени в будущем, и только от нас зависит помочь друг другу так, как мы только сможем. А насчет того, что случится потом, пусть это утряхивается само по себе, я так полагаю."
      Все это показалось Кануэйю настолько благоразумным, что он глянул на Барнарда с значительно возросшим интересом, и даже -- не смотря на то, что в данный момент это было ни к месту -- с тенью искренной признательности. Было любопытным представить этого большого, мясистого, добродушного мужчину, который выглядел, скорее, по-отцовски, в роли крупнейшего мирового мошенника. Он куда больше напоминал тот тип, который, добавь немного образования, мог бы быть популярным директором подготовительной школы. За его веселостью скрывались признаки недавнего напряжения и волнений, что, однако, не означало, что веселость эта была принужденной. Без сомнения, он выглядел тем, кем и был в действительности -- "хорошим парнем" в широком смысле, овца по природе, акула только по профессии.
      Кануэй сказал: "Да, я уверен в том, что это - самая подходящая вещь."
      После этого Барнард рассмеялся. Это было как если бы он обладал еще более глубокими запасами добродушия которые только сейчас мог черпать. "Мой Бог, но это ужасно странно," раскидываясь в своем кресле, он воскликнул. "Все это чертово дельце, я говорю. Прямо через Европу, Турцию и Персию в это до боли крошечное селение! Полиция по следам не переставая, заметьте -почти что схватили меня в Вене! Поначалу погоня кажется довольно увлекательной, но скоро это начинает действовать на нервы. Хотя в Баскуле я неплохо отдохнул -- в разгаре революции, думал что буду в безопасности."
      "И Вы были," с легкой улыбкой сказал Кануэй, "исключая пули."
      "Да, это-то и стало беспокоить меня к концу. Я должен признаться, что выбор был не из легких -- оставаться в Баскуле где могут шарахнуть, или отправиться в путешествие на самолете Вашего правительства с браслетами ожидающими на другом конце. Меня ничего особенно не привлекало."
      "Я помню."
      Барнард cнова рассмеялся. "Ну вот, так все и было, и вы сами можете понять, отчего я особенно не переживаю той смене плана, что забросила меня сюда. Первоклассный детектив, хотя говоря откровенно, мог бы быть и получше. Не в моих правилах ворчать до тех пор, пока я удовлетворен."
      Кануэй улыбался все более сердечно. "Очень разумная позиция, хотя я думаю, Вы несколько переиграли себя. Мы все начали удивляться каким образом Вам удается быть настолько удовлетворенным."
      "Да, но я был удовлетворен. Это неплохое место когда к нему привыкаешь. Воздух поначалу покусывает, но не бывает же все сразу. И потом, тут приятно и тихо в отличие от других мест. Каждую осень я отправляюсь на Палм Бич подлечиться отдыхом, но такие места не дают этого -- тот же гам, суетня. Здесь же, мне кажется, у меня есть все то, что приписывал доктор, и я здорово это чувствую. Другая диета, никакой возможности взглянуть на ленту, и для моего брокера -- выловить меня по телефону."
      "Осмелюсь заметить, ему бы очень этого хотелось."
      "Конечно. Будет порядочная неразбериха с которой придется разобраться, я знаю."
      Он сказал это с такой простотой, что Кануэй не мог не удержаться чтобы не ответить: "Я не из тех представителей которых зовут высшими финансами."
      Это было направление, и американец клюнул без малейшего колебания. "Высшие финансы," сказал он, "это большей частью куча всякого вздора."
      "Как я часто и подозревал."
      "Видите ли Кануэй, я так это выложу. Человек занимается тем, что он и множество других людей делали годами, и ни с того ни с сего рынок встает против него. Он ничего не может сделать, но подкрепляется и ждет своей очереди. Но по каким-то причинам, очередь своим обычным чередом не подходит, и после того как он потерял десять миллионов долларов или что-то около этого, он узнает из газеты, что по мнению Шведского профессора это - конец света. И сейчас я вас спрашиваю, идут ли подобного рода штуки на помощь рынку? Конечно, это его немного шокирует, но он все равно ничего не может сделать. И вот он весь перед вами до тех пор пока не явится полиция -- если он ее ожидает. Он, но не я."
      "То есть Вы утверждаете все это было цепью сплошных неудач?"
      "Ну, у меня, конечно, были большие карманы."
      "У Вас также были деньги других людей," резко вставил Мэллинсон.
      "Да, это так. Но почему? Потому что все они хотели за ничто получить многое, не имея при этом мозгов самим это сделать."
      "Я не согласен. Это было потому, что они доверились Вам, полагая что их деньги были в безопасности."
      "Что ж, в безопасности они не были. И не могли быть. Безопасности нет нигде, и те, кто считали что она существует, были вроде той кучки дураков что пытаются схорониться под зонтиком во время тайфуна."
      Кануэй сказал успокаивающе: "Мы все признаем, что предотвратить тайфун было не в Ваших возможностях."
      "Я даже не мог сделать вид, что это было в моих возможностях -- так же как Вы были бессильны против того, что случилось в Баскуле после того как мы вылетели. Та же мысль поразила меня в аэпорлане когда я наблюдал Ваше абсолютное спокойствие, а Мэллинсону не сиделось на месте. Вы знали что, ничем не могли помочь этому, и дважды не думали. Когда пришел крах, я себя чувствовал точно так же."
      "Нонсенс!" закричал Мэллинсон. "Кто угодно мог предотвратить обман! Это вопрос игры по правилам."
      "Что чертовски сложная штука, когда сама игра разваливается на части. Кроме того, в целом мире не существет души, которая бы знала эти правила. Все профессора Гарварда и Йела Вам их не скажут."
      Мэллинсон ответил с некоторым презрением: "Я имею в виду несколько простых правил обычного поведения."
      "Ваши понятия обычного поведения видимо не включают в себя управление трестовыми компаниями."
      Кануэй поспешил вмешаться. "Нам лучше не спорить. Я нисколько не возражаю сравнению между Вашими делами и моими. Без сомнения, мы все в последнее время практиковали слепые полеты, в буквальном и других смыслах. Но сейчас важно то, что мы здесь, в то время, - и здесь я соглашусь с Вами когда могли бы с легкостью оказаться перед тем, что бы вызвало куда больше роптаний. Интересно, если подумать, что из четырех людей выбранных случаем и похищенных за тысячи миль, трое должны были найти в этом возможность удовлетворения. Вы ищете лечения покоем и место укрытия, Мисс Бринклоу следует зову обратить язычников Тибета в Христинаство."
      "Кто же тот третий человек, которого ты считаешь?" прервал Мэллинсон. "Не я, надеюсь?"
      "Я включил себя," ответил Кануэй. "И моя собственная причина является, наверное, самой простой -- мне просто нравится здесь."
      И действительно, спустя некоторое время пустившись в то, что стало его обычной уединенной вечерней прогулкой вдоль террасы или рядом с бассейном лотоса, он чувствовал удивительное состояние физического и умственного покоя. Это было абсолютной правдой; ему на самом деле нравилось быть в Шангри-Ла. Атмосфера монастыря успокаивала, тогда как тайна его вносила возбуждение, и в целом общее состояние было согласованным. Уже несколько дней он постепенно и с осторожностью подходил к любопытному заключению о ламазери и его жителях; его мозг был все еще занят этим, хотя глубоко внутри он оставался невозмутимым. Словно математик над сложной проблемой он был в волнениях над нею, но волнениях спокойных и профессиональных.
      Что касается Брайанта, которого он все равно решил считать и называть Барнард, то вопрос о его подвигах и личности мгновенно ушел на задний план, кроме разве одной фразы -- "сама игра разваливается на части." Кануэй поймал себя на том, что возвращался и повторял ее с более широким значением чем то, наверное, предполагал сам американец; он чувствовал что это было правдой не только относительно Американского банкового дела и управления трестовой компанией. Она подходила Баскулу и Дели и Лондону, ведению войны и строительству империи, консульствам, торговым консессиям и званым обедам в Правительстенном Доме; вонь разложения стояла над всем, что называлось миром, и конец Барнарда был, наверное, всего лишь лучше драматизирован чем его собственный. Вся эта игра без сомнения, была разваливающейся на части, но к счастью, игроки, как правило, не были брошены под суд за те частицы, которые они не сумели сохранить. В этом отношении финансистам просто не повезло.
      Но здесь, в Шангри-Ла, все находилось в глубоком покое. В безлунном небе полностью зажжены были звезды, и бледное синее сияние стояло над куполом Каракала. Кануэй ощутил, что если бы по какой-либо смене плана проводники из внешнего мира явились бы тот час же, он бы далеко не был вне себя от радости лишаясь интервала ожидания. Так же как и Барнард, подумал он с внутренней улыбкой. Это было действительно забавно; и тут он внезапно понял, что Барнард все еще ему нравился, иначе он не нашел бы это забавным. Каким-то образом потеря ста миллионов долларов была слишком большой для того чтобы кинуть человека за решетку; было бы проще если бы он украл пару часов. После всего, каким образом кто-нибудь мог потерять сто миллионов? Может быть, лишь в том смысле, в котором кабинетный министр мог бы во всеуслышание объявить, что он "отдал Индию."
      И затем снова он задумался о том моменте когда покинет Шангри-Ла вместе с идущими назад проводниками. Он представил длинный тяжелый путь, и это окончальное мгновение прибытия в бунгало какого-нибудь плантатора в Сиккиме или Балтистане -- мгновение, которое, он чувствовал, должно было быть горячечно радостным, но будет, скорей всего, немного разочаровывающим. Потом первые рукопожатия и представления; первые порции спиртного на верандах клубов; бронзовые от солнца лица глядящие на него с едва скрываемым недоверием. В Дели, без сомнения, интервью с Viceroy и C.I.C, салаамы лакеев в тюрбанах; бесконечные отчеты нуждающиеся в подготовке и отправке. Может быть, возвращение в Англию и Уайтхолл; настольные игры на P.O.; вялая кисть помощницы секретаря; газетные интервью; тяжелые, издевающиеся, сексуально голодные голоса женщин -- "А это действительно правда, господин Кануэй, что Вы были в Тибете?..." Не было сомнения лишь в одной вещи: по крайней мере на целый сезон у него будет возможность вкушения своего рассказа. Но получит ли он от этого удовольствие? Он вспомнил предложение записанное Гордоном в его последние дни в Картоуме -- "Я бы скорее жил как Дервиш с Махди, нежели каждый вечер ужинать вне дома в Лондоне." Кануэй имел отвращение менее определенного характера -- одно лишь предчувствие, что рассказывать историю в прошедшем времени будет не только невыносимо скучно, но и немного грустно.
      Внезапно, в разгаре его размышлений, он почувствовал приближение Чанга. "Господин," начал китаец своим медленным шепотом слегка ускоряясь по мере того, как он говорил, "я горжусь быть посланником важной вести..."
      То есть, проводники таки пришли раньше своего часа, была первая мысль Кануэйя; странно, что он так недавно должен был об этом думать. Ему стало не по себе от того, что он только наполовину был готов к этому. "Итак?" он спросил.
      Чанг был в состоянии почти того возбуждения, которое, казалось, было для него физически возможным. "Мой дорогой господин, я поздравляю Вас," он продолжил. "И я счастлив подумать что в какой-то мере сам являюсь виновником -- только после моих настойчивых и повторяемых рекомендаций Высший из Лам принял свой решение. Он желает немедленно увидеть Вас."
      Взгляд Кануэйя выражал насмешку. "Вы ведете себя менее согласованно чем обычно, Чанг. Что случилось?"
      "Высший из Лам послал за Вами."
      "Я собираюсь. Но к чему вся эта спешка?"
      "Потому, что это удивительно и беспрецедентно -- даже я после своих побуждений еще не ожидал этого. Две недели не прошло с момента Вашего прибытия, и Вы должны быть приняты им! Никогда подобное не случалось так скоро!"
      "Я, знаете ли, все еще как в тумане. Я увижу Вашего Высшего из Лам -- я хорошо это понимаю. Но есть ли что-нибудь еще?"
      "Неужели этого не достаточно?"
      Кануэй рассмеялся. "Вполне, я уверяю Вас -- не считайте меня невежливым. Будучи откровенным, в моей голове поначалу было совсем другое. Однако сейчас это не имеет значения. Конечно, я должен быть как польщен так и удостоин чести познакомиться с этим господином. Когда назначена встреча?"
      "Сейчас. Меня позвали привести Вас к нему."
      "Не поздно ли?"
      "Не имеет значения. Мой дорогой господин, Вы скоро поймете многие вещи. И могу я добавить свое собственное удовольствие в том, что сей интервал -всегда неловкий -- сейчас подошел к концу. Поверьте мне, в стольких ситуациях отказывая Вам в информации я чувствовал себя неловко, чрезвычайно неловко. Я рад обнаружить то, что подобная неприятность больше никогда не будет необходимой."
      "Вы странный человек, Чанг," ответил Кануэй. "Однако, давайте же тронемся, и не переживайте о дальнейших объяснениях. Я полностью готов и благодарен Вам за милые замечания. Ведите."
      & Часть седьмая.
      Сопровождая Чанга через пустые дворики, Кануэй был довольно спокоен, однако за его манерой держаться скрывалось интенсивно растущее нетерпение. Если слова китайца что-нибудь значили, то он находился на пороге открытия; скоро станет понятным, была ли его теория, все еще сформированная наполовину, более вероятной, чем это казалось.
      Кроме того, без сомнения сама беседа будет интересной. В свое время Кануэй встречался со многими странными властителями, и беспристрастно интересуясь ими, как правило, был проницателен в своих оценках. Он также имел способность без застенчивости употреблять вежливые выражения на тех языках, которые в действительности совсем мало знал. Хотя в нынешнем случае, скорей всего, он будет полным слушателем. Он заметил, что вел его Чанг через комнаты, до этого никогда им не виданые, и все они были сумрачные и прекрасные при свете фонариков. Затем крученая лестница поднималась к двери в которую китаец постучал, и тибетский прислужник с такой готовностью открыл ее, что у Кануэйя возникло подозрение, что тот стоял за ней. Эта часть ламазери, на его верхнем ярусе, была украшена с ни меньшим вкусом чем и все остальные его части, но что мгновенно поражало, было сухое, покалывающее тепло, как если бы все окна были плотно затворены и на полную мощь работала некая разновидность паро-нагревающего аппарата. По мере того как он двигался дальше, становилось все более душно, до тех пор пока Чанг не остановился около двери которая, если доверять ощущениям тела, вполне могла бы вести в Турецкую баню.
      "Высший из Лам," прошептал Чанг, "примет Вас одного." Он открыл дверь чтобы Кануэй вошел, и затем прикрыл ее с такой осторожностью, что уход его был почти незаметен. Кануэй стоял в нерешительности, вдыхая знойный, и настолько полный сумерек воздух, что понадобилось несколько секунд чтобы глаза его привыкли к темноте. Затем у него медленно стало складываться впечатление закрытой темными шторами жилой комнаты с низкими потолками, просто меблированой столом и креслами. На одном из них сидел маленький, бледный, морщинистый человек, бросающий неподвижную тень и производящий эффект увядающего античного портерта в chiaroscuro[2]. Если бы существовало такое понятие как присутствие отделенное от действительности, то это и был пример его, украшенный классическим саном - более эманация нежели атрибут. Кануэйя занимало его собственное напряженное восприятие ситуации, и возникал вопрос, прадиво ли оно или всего лишь реакция на богатое, сумеречное тепло; под взглядом античных глаз у него закружилась голова, он сделал несколько шагов вперед и остановился. Очертания сидящего на стуле стали менее смутны, однако вряд ли более материальны; это был небольшой старик в китайском облачении, складки и отделка которого свисали с его плоского истощенного тела. "Вы -- господин Кануэй?" прошептал он на блестящем английском.
      Голос старика приятно успокаивал, дотрагиваясь нежнейшей меланхолией опускающейся на Кануэйя странным блаженством; хотя внутренний скептик снова склонился к обвинению температуры.
      "Да," он ответил.
      Голос продолжал. "Мне приятно Вас видеть, господин Кануэй. Я послал за Вами потому, что полагаю вместе мы могли бы неплохо побеседовать. Присаживайтесь, пожалуйста, рядом со мной и отбросьте любые страхи. Я старый человек и никому не могу причинить зла. "
      Кануэй ответил: "Быть принятым Вами - для меня - знак чести."
      "Благодарю Вас, дорогой мой Кануэй, согласно вашей английской манере я должен обращаться к Вам таким образом. Как я уже сказал, для меня это большое удовольствие. Мое зрение слабо, но поверьте, я могу видеть Вас моим умом так же хорошо как и глазами. Вам было удобно в Шангри-Ла с момента Вашего прибытия, я верю?"
      "Чрезвычайно."
      "Я рад. Чанг, без сомнения, очень старался для Вас. Для него это также было большим удовольствием. С его слов, у Вас возникло много вопросов насчет самого общества и его дел?"
      "Мне действительно это интересно."
      "В таком случае, если Вы в состоянии разделить со мной некоторое время, я с удовольствием дам Вам краткий обзор наших основ."
      "Нет ничего, за что бы я мог благодарить больше."
      "Я так и предполагал -- и надеялся...Но прежде всего, перед нашей лекцией..."
      Он сделал легчайший взмах рукой, и в тот же момент, с помощью какого способа призыва Кануэй определить не мог, явился прислужник для приготовления элегантного ритуала чаепития. Крохотные, яичной скорлупы чашы с почти бесцветной жидкостью были поставлены на лакированный поднос; Кануэй, которому церемония была известна, ни в коем разе не презирал ее. Голос возобновился: "То есть Вы знакомы с нашими порядками?"
      Следуя импульсу, который он не мог подвергнуть анализу и не хотел контролировать, Кануэй ответил: "Я жил в Китае в течении нескольких лет."
      "Вы Чангу не говорили?"
      "Нет."
      "Тогда чем я заслужил это?"
      Кануэй редко терялся в объяснениях своих собственных мотивов, но в этом случае не мог придумать ни единой причины. В конце концов он ответил: "Будучи откровенным, у меня нет ни малейшего представления, кроме того, что я, должно быть, хотел сообщить Вам это."
      "Без сомнения, лучшая из всех причин между теми, кто собирается стать друзьями...А сейчас скажите мне, разве это не деликатный аромат? Чаи Китая многочисленны и благоуханны, но этот, особо производимый нашей собственной долиной, на мой взгляд, не уступит ни одному из них."
      Кануэй поднес чашу к губам и попробовал. Тонкий, неуловимый, ускользающий вкус, призрачный букет, не живущий на языке, а, скорее, посещающий его. Он сказал: "Удивительнейший, и также довольно для меня новый."
      "Да, как и большинство трав нашей долины, драгоценный и неповторимый. Конечно, вкушать его нужно медленно -- не только с благоговением и любовью, но и для полного извлечения степени удовольствия. Знаменитый урок этот мы можем позаимствовать у Коу Каи Тчоу, который жил около пятнадцати столетий назад. Кушая кусочек сахарного тросника, он всегда не решался достичь его сочной внутренности, объясняя -- "Я постепенно ввожу себя в край удовольствий." Изучали ли Вы знаменитых Китайских классиков?"
      Кануэй ответил, что немного знал некоторых из них. Ему было известно, что согласно этикету, отвлеченный разговор будет продолжаться до тех пор, пока не унесут чайные чаши, но, не смотря на сильное желание услышать историю Шангри-Ла, он далеко не находил его раздражающим. Бесспорно, в нем самом было некоторое количество того чувства неохоты, которым обладал Коу Каи Тчоу.
      Наконец был подан сигнал, снова загадкой мягко вошел и вышел прислужник, и более без вступлений Высший из Лам Шангри-Ла начал:
      "Скорей всего, дорогой мой Кануэй, в общих чертах Вам известна история Тибета. Я проинформирован Чангом, что Вы достаточно пользовались нашей библиотекой, и у меня нет сомнений, что скудные, но чрезвычайно интересные летописи этих областей были Вами изучены. В любом случае Вам будет известно, что Несторианское Христианство было широко распространено в Азии в Средние Века, и что память о нем оставалась долгое время после его фактического упадка. В семнадцатом столетии возрождение Христианства побуждено было самим Римом через общества героических Иезуитских миссионеров, странствия коих, если я могу позволить себе заметить, куда более интересны для чтения чем скитания Святого Паула. Постепенно утверждение церкви произошло на огромной территории, и выдающимся фактом, в котором сегодня многие европейцы не отдают себе отчета, является то, что на протяжении тридцати восьми лет в самой Лазе существовала Христианская миссия. Однако, было это не из Лазы, а из Пекина в году 1719, что четверо монах Капучин отправились на поиски остатков Несторианской веры, которая все еще могла быть сохранена в глубине страны.
      "В течении многих месяцев они странствовали на юго-восток, по Ланчоу и Коко-Нор, сталкиваясь с трудностями, которые Вы хорошо можете себе представить. В дороге трое из них умерли, и четвертый был близок к смерти, когда по воле случая набрел он на каменистое ущелье, что является сегодня единственным реальным подходом в долину Синей Луны. К его удивлению и радости, нашел он там процветающее, дружелюбное общество первым жестом которого было то, что я всегда считал нашей древнейшей традицией -гостеприимство к незнакомцам. Быстро он восстановил здоровье и приступил к проповедованию своей миссии. Люди эти были Буддисты, но при желании услышать его, и имел он сравнительный успех. Был там античный ламазери, существующий тогда на этом самом горном выступе, но находился он в состоянии разложения, как физического так и духовного; и по тому, как плоды труда Капучина росли, зачал он идею на том же великолепном месте выстроить Христианский монастырь. Под его наблюдением произошла починка и большая реконструкция старых построек, и в году 1734 он сам поселился там пятидесяти трех лет от роду.
      "А сейчас разрешите мне поведать Вам больше об этом человеке. Имя его было Перраулт, и по рождению он был Люксембуржец. До посвящения себя Дальневосточным Миссиям он учился в Париже, Болоньи, и был школяром в некотором роде. Существует несколько записей раннего периода его жизни, который, однако, для человека его возраста и профессии, необычным нельзя назвать ни по каким меркам. Он любил музыку и искусства, имел особую склонность к языкам, и до той поры, пока определился в призвании, успел вкусить все известные удовольствия мира. У Malplaquet[3] сражались в года его юности, и с собственного опыта он знал ужасы войны и вторжений. Он был крепок физически; в течении своих первых лет, как и любой другой человек, он работал своими руками, возделывал собственный сад, учился у жителей так же как и обучал их.