Внутри долины обнаружил он месторождения золота, но искушения в них для него не было; местные растения и травы занимали его больше и глубже. Он был прост и ни сколько не фанатичен; противился полигамии, но не видел причин нападать на любимую всеми ягоду tangatse. Ягоде этой приписывались медицинские качества, но популярность ее была главным образом в эффектах слабого наркотика. Надо сказать, что Перраулт сам пристрастился к ней; и было то его способом принимать от местной жизни все, что она предлагала и он находил приятным и безвредным, и взамен тому давал он духовное богатство Запада. Аскетом он не был, все, что было в мире хорошего, приходилось ему по вкусу, и с осторожностью учил он своих обращенных как катехизмам так и приготовлению пищи. Мне хочется чтобы у Вас сложилось впечатление очень искреннего, занятого, образованного и простого человека полного энтузиазма, который вместе с обязанностями священника не пренебрегал надеть рабочий костюм и помочь в строительстве этих самых комнат. И бесспорно, работа эта была огромной сложности, победить которую не могло ничто кроме упорства его и гордости. Я говорю гордость, потому как в самом начале это и был его основной мотив -- гордость собственной веры, которая привела к решению, что раз Гаутама мог вдохновить людей выстроить храм на утесе Шангри-Ла, Рим был в состоянии сделать не меньшее.
      "Но время шло, и совершенно природным было то, что постепенно мотив этот должен был уступить место стремлениям более спокойным. Соперничество, после всего, есть дыхание юности, а ко времени становления монастыря Перраулт уже имел тяжесть возраста. Вы должны помнить, что по строгой оценке, работал он нерегулярно; хотя на того, чьи духовные наставники находятся на расстоянии измеряемом годами нежели милями, некоторая свобода вполне может быть распространена. Правда, люди долины да и сами монахи сомнений никаких не имели, любили его и слушались, и с годами стали благоговеть перед ним. Привычкой его было время от времени отсылать отчеты эпископу Пекина, но часто отчеты эти так и не достигали его; и потому как подразумевалось, что гонцы пали жертвами трудной и опасной дороги, Перраулт все больше склонялся к тому, что не хотел рисковать их жизнью, и где-то после середины столетия оставил это дело. Хотя несколько ранних посланий все же должны были дойти, и над деятельностью его нависло сомнение, ибо в году 1769 незнакомец доставил письмо, писанное двенадцать лет назад, в котором Перраулт призывался в Рим.
      "Доведись приказу достичь его вовремя, было бы Перраулту больше семидесяти, но по тому как пришло письмо, ему было восемьдесят девять. Долгая дорога через плато и горы была немыслима, он никогда не смог бы перенести порывистые ветра и жуткий холод необитаемой земли вне долины. И потому выслал он вежливый ответ с объяснением ситуации; но о том, пересекло ли послание преграду огромной горной цепи, данных никаких не существует.
      "И остался Перраулт в Шангри-Ла; и причиной было не его презрение к командам свыше, а лишь физическая немочь их выполнить. Он был старый человек, и в любом случае, смерть бы, скоро, положила конец ему и его ошибкам. К тому времени в учреждении им обоснованном стали происходить неуловимые перемены. Печальный факт, но в действительности вряд ли невероятный; можно ли ожидать, что один человек без какой-либо помощи, с корнем и без следа вырвет традиции и обычаи целой эпохи? Ни один из товарищей с Запада не был с ним рядом чтобы удержать поводья, когда рука его становилось слабой; может, само строительство в месте столь древней, отличной памяти, было ошибкой. Слишком уж много требовалось; но не было бы еще большим ожидать от седоволосого ветерана, которому только что перешло за девяносто, осознания сделанной им ошибки? Слишком он стар был и счастлив. Последователи были посвящены ему даже тогда, когда забыли его учение, а от людей долины получал он такое почтительное внимание, что с растущей легкостью прощал им возвращение к прежним традициям. Он все еще был активен, и способности его отличались удивительной остротой. В возрасте девяноста восьми лет он приступил к изучению Буддистских писаний оставленных в Шангри-Ла предыдущими обитателями, в стремлении посвятить остаток дней написанию книги аттакующей Буддизм с точки зрения православия. Задачу свою он таки выполнил (у нас имеется полный манускрипт), однако атака была очень мягкой, так как к тому времени он достиг круглой фигуры столетия -- возраст в котором самые резкие едкости склонны к обесцвечиванию.
      "В это время, как Вы можете вообразить, великое число ранних его последователей умерло, и потому как тех, кто пришел им на смену, было немного, количество жителей под влиянием старого Капучина сокращалось стабильно. С восьмидесяти в одно время, оно уменьшилось к двум десяткам, затем едва насчитывало дюжину, большинство из которых были очень стары. Жизнь Перраулта превратилась в спокойное, тихое ожидание смерти. Он был слишком стар для болезней и недовольств, лишь вечный сон мог претендовать на него теперь, и он не боялся. По доброте своей люди долины давали ему еду и одежду, его библиотека обеспечивала его работой. Он стал действительно хрупким, однако все еще хранил энергию для работы в своем кабинете; остаток своих спокойных дней проводил с книгами, воспоминаниями и мягкими восторгами наркотика. Разум его оставался удивительно ясным, до такой степени, что он даже пустился в изучение определенных мистических занятий, называемых индийцами йогой, и базируемых на множестве особых видов дыхания. Для человека такого возраста подобное занятие может быть очень опасным, и тому скоро пришло подтверждение, так как в тот незабываемый 1789 год на долину упала новость, что Перраулт, наконец, был близок к смерти.
      "Он лежал в этой комнате, дорогой мой Кануэй, из окна которой неясное белое пятно -- все, что упавшее его зрение позволяло видеть от Каракала -поднималось перед его глазами; но он также мог видеть разумом; он мог представить четкие несравнимые очертания которые пол-века назад увидел впервые. И здесь же посетил его странный парад многих событий всей его жизни, годы путешествий через пустыни и горные уровни, огромные толпы западных городов, звон и сияние Малборовских войск. Словно белоснежная тишь стал покоен разум его; он был готов, согласен и рад смерти. Он собрал своих друзей и прислужников вокруг себя и попрощался с ними; после этого следовала его просьба остаться одному на время. И было то в том одиночестве, с оседающим телом и разумом поднимающимся к блаженству, в коем надеялся он отдать свою душу...но так не случилось. В течении многих недель лежал он без движения и слова, и затем начал приходить в себя. Ему было сто восемь лет."
      На мгновение шепот прекратился, и Кануэй, чуть пошелохновшись, подумал, что Высший из Лам с беглостью переводил с отдаленного личного сна. Наконец он продолжил:
      "Как и другие, кто долго ожидал на пороге смерти, Перраулт был одарен важным видением, которое принес с собой в этот мир, и позднее об этом видении должно быть сказано больше. Сейчас же я ограничу себя поведением его и действиями, что были действительно удивительны. Потому как вместо того, чтобы выздоравливать в праздности, как того ожидалось, он предался немедленно строгой дисциплине интересно комбинируемой с потворством наркотику. Приминение его в сочетании с практикой глубокого дыхания - разве то не режим приглашающий смерть? -- но да факты остаются теми, что когда в 1794 последний из монахов умер, Перраулт был все еще жив.
      "Если бы в Шангри-Ла существовал кто-нибудь с достаточно искаженным чувством юмора, это могло бы почти принести улыбку: морщинистый Капучин, такой же ветхий каким он был лет с дюжину, вовлеченный упорно в развитый им секретный ритуал; однако для людей долины он скоро покрылся тайной, отшельник сверхестественных сил, живущий в уединении на громадном утесе. Но традиция любви к нему все еще существовала, и стало считаться достойным и приносящим удачу забраться в Шангри-Ла и оставить небольшой подарок или выполнить нужную там ручную работу. Каждого из таких пилигримов Перраулт даровал своим благословением, может быть забывая, что были они заблудшие, сбившиеся с пути овцы. Потому как в каждом храме долины слышны были сейчас 'Te Deum Laudamus' и 'Om Mane Padme Hum.'
      "К приближению нового столетия, легенда стала ярким фантастическим фольктором -- говорилось, что Перраулт превратился в бога, мог совершать чудеса, и в определенные ночи прилетал на вершину Каракала чтобы поставить свечу небу. В полнолуние над горой всегда стоит бледность, но нет нужды убеждать Вас, что ни Перраулт, ни какой-либо другой человек никогда не поднимался туда. Не смотря на то, что факт сей может показаться несущественным, я упоминаю его, потому как существует масса ненадежных показаний что Перраулт совершал и мог совершать любые виды невозможных вещей. Например, считалось, что он практиковал искусство само-поднятия, о котором так много упоминается в описании Буддистского мистицизма, но горькая правда та, что к концу делал он множество экспериментов, целиком и полностью безуспешных. Однако он сумел открыть, что ослабление ординарных чувств может быть в какой-то мере возмещено развитием других способностей; он овладел умением телепатии, что, наверное, было удивительным, и хотя ни на какие особые силы врачевания претендовать не мог, было качество в его одном присутствии, что исцеляло в некоторых случаях.
      "Вам бы хотелось знать, как проводил он свое время в течении этих беспрецедентных лет. Его позицию можно сформулировать так, что раз уж он не умер в нормальном возрасте, то порешил, что не было ни одной раскрытой причины, отчего он должен или не должен сделать это в любой другой момент будущего. После того, как собственная его необычайность была им доказана, оказалось несложным поверить в то, что в любой момент необычайность эта может закончиться так же как и продолжать идти своим ходом. И с этой верой перестал он заботиться о будущем, и начал вести тот образ жизни, который редко бывал ему доступен, но всегда оставался желанным - сквозь превратности целой жизни пронес он в сердце спокойные вкусы школяра. Память его была замечательной, казалось, она ускользнула от физических препятствий в некую высшую сферу бескрайней чистоты; это почти походило на то, что сейчас он мог изучить что угодно с куда большей легкостью нежели в года его студенчества, когда изучал лишь что-нибудь. Конечно, очень скоро он предстал перед необходимостью наличия книг, но их было совсем немного - те что он принес с собой с самого начала - и включали они, Вам, может быть, будет интересно услышать, английскую грамматику и Монтеня в переводе Флорио. Работая с этим он умудрился постичь сложности Вашего языка, и в нашей библиотеке мы все еще имеем манускрипт одного из его первых упражнений в лингвистике -- перевод на тибетский эссе Монтеня о Тщеславии -- бесспорно, уникальное произведение."
      Кануэй заулыбался. "Мне бы было интересно взглянуть на это как-нибудь, если я могу."
      "С огромнейшим из удовольствий. Вы можете подумать, что это было необычайно непрактичное достижение, но вспомните, что Перраулт достиг необычайно непрактичного возраста. Он был бы одинок без какого-нибудь подобного занятия -- в любом случае до четвертого года девятнадцатого столетия, что отмечает важное событие в истории нашего образования. Потому как именно тогда второй незнакомец из Европы прибыл в долину Синей Луны. Он был юный австриец по имени Хэнсчелл, воевавший против Наполеона в Италии -юноша знатного рода, высокой культуры, и манер большого шарма. Войны уничтожили его состояние, и странствовал он по России в Азию с неясным намерением их восстановления. Было бы интересным точно узнать, каким образом он достиг плато, но он сам не имел об этом ясного понятия, будучи настолько же близким к смерти как однажды был сам Перраулт, когда попал сюда. Снова гостеприимство Шангри-Ла было оказано, и незнакомец пришел в себя -- но тут параллель обрывается. Потому как Перраулт пришел проповедовать и обращать в веру, а Хэнсчелл тут же заинтересовался приисками золота. Его первым намерением было обогатить себя и как можно скорее вернуться в Европу.
      "Однако он не вернулся. Случилась странная вещь -- однако та, что происходила настолько часто с того момента, что наверное, сегодня мы можем согласиться, что после всего она не может быть очень странной. Долина, своим умиротворением и внутренней свободой от мирских забот, снова и снова соблазняла его отложить отъезд, и однажды, услышав местную легенду, он поднялся в Шангри-Ла и в первый раз встретил Перраулта.
      "В подлинном смысле, встреча была исторической. Перраулт, пусть немного свыше таких человеческих страстей как дружба и внимание, был все же наделен богатой добротой разума, и доброта эта подействовала на юношу как вода на иссушенную землю. Я не берусь описывать те отношения что возникли между двумя; один выражал полнейшее поклонение, другой разделял свои знания, исступления, и ту дикую мечту, что стала теперь единственной действительностью оставшейся для него на свете."
      Последовала пауза, и Кануэй сказал очень тихо, "Прошу прощение за то, что прерываю, но это не совсем мне понятно."
      "Я знаю." Шепчущий ответ был вполне симпатизирующим. "Было бы абсолютно удивительным если бы так не было. Это вопрос который я с удовольствием объясню до окончания нашей задачи, но в настоящий момент, если Вы меня простите, я ограничу себя более простыми вещами. Факт, который заинтересует Вас, есть тот, что Хэнсчелл основал нашу коллекцию Китайского искусства, так же как и библиотеку и музыкальные приобретения. Он совершил памятное путешествие в Пекин и привез обратно первую партию товаров в 1809 году. Долину больше он никогда не покидал мнова, но при помощи изобретательности выстроил сложную систему с помощью которой ламазери с этого времени получил возможность получать все необходимое с внешнего мира."
      "Я полагаю Вы находите простым оплату золотом?"
      "Да, к нашему счастью мы владеем месторождениями металла, что так высоко ценится в других частях света."
      "Настолько высоко, что вам, должно быть, очень повезло избежать золотой лихорадки."
      Высший из Лам кивнул головой в полном выражении согласия. "Этого то, мой дорогой Кануэй, Хэнсчелл боялся всегда. Он был осторожен, чтобы ни один из тех людей, кто доставлял книги и драгоценности, никогда не подходил слишком близко; он заставлял их оставлять свои грузы за пределами долины в один день пути, и наши люди потом приходили и забирали их. Он даже организовал часовых для постоянного наблюдения входа в ущелье. Но скоро ему пришло в голову, что был более легкий и более надежный охранник."
      "Да?" голос Кануэйя был в контролируемом напряжении.
      "Видите ли, не было никакой нужды остерегаться нашествия какой-либо армии. Это никогда не будет возможным благодаря природе и расстояниям страны. Самое большее, что действительно могло иметь место, было прибытие наполовину затерявшихся странников, которые, даже если бы и имели оружие, были бы, скорей всего, настолько обессилены, что не представляли бы никакой опасности. Потому было решено, что отныне незнакомцы могут приходить так свободно, как им того пожелается, правда с одним важным условием.
      "И в течении периода времени незнакомцы приходили. Китайские купцы, в искушении пересечь плато, появлялись время от времени на этом перепутье вместо стольких других для них возможных. Тибетские кочевники, оторвавшиеся от своих племен, блуждали здесь как утомленные животные. Всем оказывался радушный прием, однако некоторые достигали приюта долины лишь для того, чтобы умереть. В год Ватерлоо два английских миссионера, путешествуя в Пекин горным путем, пересекли хребты неизвестным проходом с такой удивительной удачей, что по прибытию были настолько спокойны будто наносили визит. В 1820 греческий торговец, в сопутствии больных изнуренных голодом слуг, был найден умирающим на самом верхнем хребте прохода. В 1822 трое испанцев, прослышав некую смутную историю о золоте, добратись сюда после многих скитаний и разочарований. Снова, в 1830, был больший наплыв. Двое немцев, русский, англичанин и швед совершили жуткое пересечение Тайан-Шанс, побужденные тем мотивом, распространение которого начинало расти -- научное исследование. Ко времени их прихода отношение Шангри-Ла к посетителям немного изменилось -гости приглашались не только если им повезло найти дорогу в долину, но даже если бродили они в пределах определенного радиуса, так как стало привычным встречать их. Все это было для цели которую я должен обсудить позднее, основная же мысль та, что ламазери больше не был гостеприимно равнодушным, а испытывал нужду и желание в новоприбывших. И, действительно, случилось, что в последующие годы не одна группа путешественников, торжествуя при своем первом отдаленном очертании Каракала, встречала гонцов с радушным приглашением -- и тем, которое редко бывало отвергнуто.
      "В это время монастырь начал приобретать многое из его сегодняшних черт. Я должен подчеркнуть, что Хэнсчелл был чрезвычайно способен и талантлив, и нынешний Шангри-Ла обязан ему столько же сколько своему основателю. Да, ровно столько же, я часто думаю. Потому как рука его была крепкой но доброй, той, в которой нуждается каждое учреждение на определенной стадии своего развития, и потеря его была бы совершенно невозместима если бы до своей смерти он не успел завершить ту работу, на которую понадобилась бы более чем одна жизнь."
      Вместо того чтобы спросить о последних словах, Кануэй положился на эхо."Своей смерти!"
      "Да. Это было совсем внезапно. Он был убит. Это случилось в год вашего Индийского Мятежа[4]. Прямо перед его кончиной китайский художник сделал его набросок, и сейчас я могу показать Вам этот набросок -- он находится в этой комнате."
      Повторилось легкое движение рукой, и снова вошел прислужник. Кануэй, словно наблюдатель в трансе, смотрел как человек оттянул небольшой занавес в дальнем конце комнаты и оставил качающийся среди теней фонарик. Затем он услышал шепот приглашающий его подвинуться, и было удивительным какой трудности стоило это сделать.
      С трудом он встал на ноги и прошел к дрожащему кругу света. Набросок был маленький, вряд ли больше миниатуры цветными чернилами, но художнику удалось придать тонам плоти утонченность текстуры восковой фигуры. Черты были замечательной красоты, почти девические в изображении, и в их привлекательности Кануэй нашел любопытно личное обращение, даже сквозь преграды времени, смерти и выдумки. Но самая странная вещь была та, которую осознал он лишь после первого порыва восхищения: это было лицо молодого человека.
      Отходя назад он проговорил, запинаясь на каждом слове: "Но - Вы сказали -- он был выполнен незадолго до его смерти?"
      "Да. И в нем большое сходство."
      "Тогда если умер он в том году что Вы сказали - "
      "Так и было."
      "И пришел он сюда, Вы сказали мне, в 1803 году, будучи юношей."
      "Да."
      Секунду Кануэй не отвечал; после этого, собравшись с трудом, он вымолвил: "И он был убит, Вы говорили?"
      "Да. Англичанин застрелил его. Это случилось через несколько недель после того, как англичанин прибыл в Шангри-Ла. Он был еще один из тех исследователей."
      "В чем была причина?"
      "Случилась ссора насчет каких-то проводников. Хэнсчелл только что сказал ему о том основном условии, что стоит над нашим принятием гостей. Это был вопрос некоторой сложности, и с того момента, не смотря на свою собственную ветхость, я вынужден сам выполнять это."
      Высший из Лам сделал следующую более продолжительную паузу, с лишь намеком на вопрошение в его тишине; когда он продолжил, последовало: "Может быть Вы любопытствуете, дорогой мой Кануэй, что это за условие?"
      Низким голосом, медленно Кануэй ответил: "Я думаю, я уже могу догадаться."
      "Действительно можете? И можете ли Вы догадаться в чем-нибудь еще, после моей длинной и любопытной истории?"
      У Кануэйя все закружилось в мозгу когда он искал ответа на вопрос; комната стала кольцом теней с античной мягкостью в ее середине. Напряжение, с которым он выслушал эту историю, наверное, заслонило от него самое основное ее значение; сейчас, только лишь пытаясь сознательно выразиться, он был переполнен удивлением, и обращаясь в слова, собирающаяся уверенность в его мозгу была почти застывшей. "Это кажется невозможным," он сказал заикаясь. "И все же, я не могу не думать об этом -- это удивительно -- и чрезвычайно -- и весьма невероятно -- и все же не абсолютно вне моих сил поверить - "
      "Что же это, сын мой?"
      И Кануэй ответил, дрожа в той эмоции которую он знал не было причины и попыток скрывать: "Что Вы все еще живы, Отец Перраулт."
      1 Ротационная Конвенция - нечто вроде мужского клуба.
      2 Chiaroscuro -- изобразительное представление в терминах свето-тени не принимающее во внимание цвет.
      3 Битва при Malplaquet (11 сентяря, 1709) -- основное сражение Войны за Испанское Наследство.
      4 Индийский Мятеж - 1857--58, восстание поднятое индийскими солдатами в Бенгальской армии Британской Компании в Восточной Индии, которое переросло в широко распространившийся бунт против Британского праления в Индии; известно также как Сепойский бунт.
      Часть восьмая.
      Наступила пауза, Высший из Лам нуждался в еще одной передышке; у Кануэйя это не вызвало удивления: напряжение от такого долгого рассказа должно было быть значительным. Да и сам он был благодарен за остановку. Как с художественной, так и с любой другой точки зрения, перерыв, он считал, был желанным; и чаши с чаем под аккомпанимент условно импровизированных вежливостей, выполняли ту же функцию что и каденция в музыке. Сравнение это принесло странное доказательство (если конечно, это не было простым совпадением) телепатических сил Высшего из Лам, потому как он тут же стал говорить о музыке и выражать удовольствие в том, что Шангри-Ла не оставил вкусы Кануэйя в этой области полностью неудовлетворенными. Кануэй ответил с соответствующей вежливостью, добавив, что был удивлен когда обнаружил такую полную коллекцию европейских композиторов во владении ламазери. Комплимент был произнесен между медленными чайными глотками. "О, дорогой мой Кануэй, на наше счастье, среди нас есть одаренный музыкант, ученик Шопена -- и в его руки мы с радостью передали всю коллекцию нашего салона. Вы определенно должны с ним встретиться."
      "Мне бы хотелось. Чанг, между прочим, говорил мне, что Ваш любимый Западный композитор -- Моцарт."
      "Это так," прозвучал ответ. "Моцарт обладает аскетической элегантностью, которую мы находим весьма убедительной. Он выстраивает дом, ни большой и ни малой величины, и декорирует его с идеальным вкусом."
      Обмен мнений продолжился до тех пор пока не были унесены чайные чаши; к этому моменту Кануэй был в состоянии довольно спокойно заметить: "Итак, продолжая нашу прежнюю беседу, Вы намерены оставить нас здесь? Это, я понимаю, и есть важное, неизменное условие?"
      "Вы правильно угадали, сын мой."
      "Другими словами, мы остаемся здесь навсегда?"
      "Я бы с бо'льшим желанием предпочел употребление вашей превосходной английской идиомы, и сказал бы, что все вы здесь остаетесь 'for good.[1]'"
      "Меня озадачивает тот факт, что почему из всех обитателей Земного шара мы четверо должны были быть выбраны."
      Возвращаясь к своей ранней, более последовательной манере, Высший из Лам ответил: "Это запутанная история, и Вы были бы не против ее услышать. Как Вам уже должно быть известно, нашим стремлением всегда было сохранение нашей численности путем сравнительно постоянной вербовки, насколько это возможно -- так как, кроме других причин, приятно иметь среди нас людей всяких возрастов и представителей различных периодов. К сожалению, с момента поселедней Европейской Войны и Русской Революции, путешествия и исследования Тибета почти полностью были закрыты; факт тот, что последний наш посетитель, японец, прибыл сюда в 1912 году, и откровенно, был не очень ценным приобретением. Видите ли, дорогой мой Кануэй, мы не знахари и не шарлатаны; мы не гарантируем и не можем гарантировать успех; некоторые из наших гостей никакой пользы от того, что остаются здесь, не извлекают; другие же только доживают до того, что можно назвать естественно продвинутый возраст и затем умирают от какой-нибудь незначительной болезни. В целом мы обнаружили, что люди Тибета, благодаря своей привычке к альтитуде и другим условиям, намного меньше чувствительны нежели другие расы вне долины; они очаровательные люди, и мы приняли многих из них, но я сомневаюсь, что более чем несколько переступили порог своего столетия. Китайцы же немного лучше, но даже среди них у нас насчитывается высокий процент неудач. Без сомнения, лучшие наши представители -- это нордические и латинские европейские расы; американцы, наверное, могли бы быть равно приспосабливающимися, и я считаю нашей огромной удачей то, что наконец, в одном из Ваших спутников, мы достали гражданина этой нации. Однако, я должен продолжить с ответом на Ваш вопрос. Как я и объяснял, ситуация сложилась та, что на протяжении двух десятилетий мы не пригласили ни одного новоприбывшего, и так как за это время произошло несколько смертей, начала возникать проблема. Однако несколько лет назад один из нашего числа пришел на помощь с новой идеей; это был юный парень, с долины по рождению, абсолютно надежный и полностью симпатизирующий нашим целям, но, как и все люди долины, природно обделенный тем шансом, который достается с большей удачей людям издалека. Именно он предложил, что должен оставить нас, добраться до какой-либо близлежащей страны, и доставить нам добавочных коллег методом который ранее был для нас невозможен. По многим меркам это было революционное предложение, но после определенного обдумывания мы дали наше согласие. Потому как Вы знаете, мы должны идти в ногу со временем, даже в Шангри-Ла."
      "Вы имеете в виду, что он был умышленно послан для доставки кого-нибудь по воздуху?"
      "Видите ли, он был чрезвычайно одаренный и изобретательный юноша, и мы ему очень верили. Это была его собственная идея, и от нас получил он свободу для ее исполнения. Все, что мы знали определенно, была первая стадия его плана включающая период обучения в Американской летной школе."
      "Но каким образом он мог устроить все остальное? То, что этот аэроплан оказался в Баскуле было чистой случайностью - "
      "Правда, дорогой мой Кануэй -- многие вещи происходят случайно. Но после всего, это был тот случай который и искал Талу. Не отыщи он его, через год или два представился бы другой случай -- а, может быть, конечно, и ни одного. Признаюсь, я был удивлен, когда наши часовые доставили новость о его приземлении на плато. Авиационный прогресс стремителен, но мне, однако, казалось, что должно пройти много больше времени перед тем как обычная машина была бы в состоянии совершать подобное пересечение гор."
      "Самолет этот не был обычной машиной. Он был, скорее, особенный, специально выстроенный для горных полетов."
      "Снова случайность? Наш юный друг был на самом деле удачливым. Как жаль, что мы не можем обсудить этот вопрос с ним -- мы все оплакивали его гибель. Вам бы он понравился, Кануэй."
      Кануэй слегка качнул головой; он посчитал это очень возможным. После паузы он сказал: "Но что за идея кроется за всем этим?"
      "Сын мой, та манера с которой Вы ставите этот вопрос доставляет мне бесконечное удовольствие. На протяжении моего довольно долгого опыта никогда не задавался он с таким спокойствием. Мое откровение было встречено в почти каждой возможной манере -- негодовании, горе, ярости, неверии и истерии -но никогда до этой ночи с одним лишь интересом. Однако это то отношение, которое я принимаю наиболее радушно. Сегодня Вам интересно; завтра Вы чувствуете беспокойство; и может случиться, что в конце концов, я смогу претендовать на Вашу преданность."
      "Это большее чем я могу обещать."
      "Мне нравится само Ваше сомнение -- это основа глубокой и значительной веры...Но давайте не будем спорить. Вам интересно, и от Вас это уже много. Моя добавочная просьба будет лишь та, что все, о чем я говорю с Вами сейчас, должно остаться на сегодняшний момент неизвестным Вашим троим спутникам."
      Кануэй молчал.
      "Придет время и они узнают так же как и Вы, но торопить этот момент, ради их самих, не следует. Я настолько уверен в Вашей мудрости насчет этого, что не прошу обещания; я знаю, Вы будете действовать так, как мы оба посчитаем наилучшим... А сейчас разрешите мне начать с того, чтобы набросать для Вас весьма приятную картину. Вы все еще, я должен сказать, молодой человек по мировым стандартам; Ваша жизнь, как говорят, еще вся перед Вами; по обычным нормам Вы можете ожидать двадцать -- тридцать лет легко и постепенно снижающейся активности. Перспектива ни в коем разе не печальная, и я вряд ли могу ожидать от Вас увидеть ее в моем свете -- скудная, душная и слишком неистовая интермедия. Первая четверть столетия Вашей жизни бесспорно прошла в облаке того, что для мира Вы были слишком юны, тогда как последняя четверть обычно затягивается еще более темным облаком старости для него; и как мал и узок, между двух этих облаков, луч солнца освещающий человеческую жизнь! Но может быть Вам суждено быть более удачливым, потому как по стандартам Шангри-Ла Ваши солнечные года только лишь начались. Может спустя декады Вы будете чувствовать себя не старше чем сегодня -- будучи в состоянии, так же как Хэнсчелл, сохранить долгую и удивительную молодость. Но поверьте мне, это - всего лишь ранняя и поверхностная фаза. Наступит время когда как и остальные Вы начнете сдаваться возрасту, однако, намного медленнее, принимая состояние до бесконечности благороднее; к восьмидесяти Вы все еще будете способны взбираться по проходу походкой юноши, однако когда этот возраст удвоится, ожидать того, что диво это останется, Вам не должно. Чудес мы не совершаем; ни смерть ни даже упадок покорены нами не были. Все, что мы совершили и порой можем сделать, это ослабить темп сего краткого интервала что зовется жизнью. И используем мы для этого методы, настолько же нехитрые здесь, как и невозможные в любом другом месте; но ошибок не совершаем; конец ожидает нас всех.
      "Но не смотря ни на что, перспектива эта бо'льшего очарования нежели то, что я раскрыл перед Вами -- долгие минуты спокойствия в течении которых Вы будете созерцать заход солнца так же как люди внешнего мира слышат удары часов, и с куда меньшим вниманием. Года будут приходить и уходить, и от удовольствий плоти Вы перейдете к более аскетическим, но не менее удовлетворяющим областям; может быть, Вы лишитесь мускулатуры и остроты аппетита, но утерянному замена будет равноценной; Вы достигните глубины и спокойствия, зрелости и мудрости, чистого очарования памяти.