Теперь по национальному запросу. Есть любые хорошие люди на земле, а русских нету. Нету нации такой, прилагательное одно. Кто такой, спрашиваете, а он отвечает: не кто, а какой, и добавит скромно - русский, с одной шестой части. Заметьте, не аглицкий, не немецкий, ни даже американский, а именно русский. Вот она, наша душа, через слово выперла. Вот вам, господа, и идея наша, вот вам и русская мечта людей, поменявших родные пенаты на временное цыганское странствие. Приходите, живите , всем места хватит, а не хватит - мы еще где-нибудь найдем, хочь на Марсе, хочь на Венере. Уж простите, даром нам ваших наций не надо. Чего же мы - не в уме, чтобы анализ крови с Человека брать, или носы мерять? Для нас русский не тот, у кого нос пуговкой и глаза татаро-монгольские, а тот, кто есть человечеству лучший друг. А если ты только языком болтаешь, да народ империей пугаешь, значит в голове у тебя чего-то не совсем в комплекте. Кто он, по-вашему, Галилео Галилей, или Авраам Линкольн, или, положим, сам Рембрандт с Леонардо да Винчи? Это ж самые настоящие русские люди, а иначе стали бы Достоевский с Толстым им компанию составлять. Да, да, оченно наша земля русская Невтонами Исаками богата. Что же вы сюда прете со своими национальными особенностями, с мелкими успехами?
      И что интересно, эти самые патриоты не иначе как из неудавшихся шекспиров произрастают. Там, глядишь, горский, там степной вместо того, чтобы поэму хорошую написать, национальными трудностями перевода пугает. Та для нас Тарас Григорич больше русский, чем сам господин Распутин. И хата наша никогда с краю не стояла, и стоять не будет! Нам эфиоп язык подарил, так мы не стесняемся, пользуемся и горя не знаем. А космополиты песен написали, и мы с ними теперь плачем над ихней музыкой. Правда, некоторые слабинку дали, обратно в пустыню подались, к Ирусалиму старому. Но по-нашему, чья-то это провокация: подразумевают собрать всех космополитов в одном месте и там прихлопнуть ядерным устройством. Так что оставайтесь и с нами некоторые, на крайний случай. Биробиджан далеко, а Сан-Франциско под боком.
      Вы теперь больно нам делаете, мол, без нас проживете. Это правда, прожить-то проживете, все проживете, да следа не оставите. Потому что множество ваше пусто. Нешто колбасой человек измеряется или потным трудом? Пожалуйте, живите как хочется, а для нас космическая душа важнее.
      Только Империя наша все ж таки не Римская. И дорог нету, и дураков в избытке, но не было в прошлом истории, чтоб метрополия босиком ходила, за ради голой идеи. Оттого нам и дорог наш босоногий Вавилон. Мы всех к себе приглашали, потому верим только в пространство. Как говорится, было бы пространство, а время найдется.
      Свидетелям жизни
      Пока длиться всему, что положено, не прикасайтесь наших святынь. Наблюдайте, примечайте, складывайте, а жить к нам не приходите, ибо не живет тот, кому не дано умереть, как не слышит тот, кто никогда не оглохнет. Нам больно смотреть на ваше безвременье, а объяснить, отчего - не получится. Миллиард не то слово для вас, а подходящего не найдем. Мы сами вас открыли, но прийти или пригласить не решаемся. Да и за что нас любить? За грязное ржавое ведро, за больное наше воображение последней минутки, за печальное оттого в глазах пятнышко. А иначе или за просто так не нужно. Мы лучше себе подобных отыщем и губами прикоснемся ко всему их телу. Мы любим это делать, потому что жалко, когда время проходит, а пространство не кончается. Ведь вообразить - все равно, что согрешить, как вы выражаетесь, вот мы и навыдумывали повороты, горизонты, миры, а на все времени не хватает. Да и что там миры, когда рядом сплошные щели да сквозняки, так надует иногда, так разговеемся зубной болью, что и света белого не надо даром, не то что всего остального. Оттого тоже друг дружки телами коснуться желаем, вдруг придет минутка, а мы вместе - нам не так страшно. Да, боимся мы всего, костылями пользуемся, не то звуками периодическими, не то масляными красками, а чаще словом означающим да понимающим взглядом. Правда, грязи много, обмана и предательств, часто путаемся в трех человеках, разобраться не можем, где ближайший, с кем по дороге идти, а с кем обедать и ужинать. Иные и того хуже, мучают телом своим некоторых, если думать не знают о чем.
      Не ходите к нам, не приезжайте, нам на людях совестно от родителев отказываться, потому что родители умереть могут однажды, и других никогда уже не будет. Вот оно больно как звучит и душу терзает мокрым снегом. Мы и на могилки любим ходить потому, что смерть чтим и холим. Как же после этого тому доверять, который от родителей и братьев своих единокровных отказался за ради общей идеи?
      И Вавилонскую башню пошто разрушили? Зачем хорошую идею подвергли разделению? Конечно, мы тоже понимаем, разделяй, мол, и властвуй, но до какой, спрашивается, черты, до какого предела количества крови ваша справедливость остановиться соизволит? Скажете, без проекта строили, утопически, так пусть бы сама и пала под тяжестью счастливого существования; так нет же, вы по-живому языку резать принялись, да так успешно, что до сих пор на закате солнце в кровь нашу садится.
      И горами нас зря не пугайте, холодно там и пусто, среди бесконечных линий, не греют нас ваши синие хребты, не болит у нас душа, если человеческим пренебрегать, оттого нам Рембрандт дороже Рериха. И космосу мы не поклоняемся, потому что сами узнать хотели, как там все устроено, а узнали - и поняли друг дружку еще лучше, и животной любовью жить стали.
      Потому мы и слов обычных повторять не любим, чего зря летать вдоль одной параллели, если крыльев не дано? Или, думаете, вправду число зверя здесь запрятано вполовину, если не доверяем вашему существованию? И не то, что вообще не доверяем, может, и нет вовсе, а только меняться, как вы хотели, с вами не будем. Нам наше горе роднее, и сына божьего от мужчины вам не подбросим. Нам и тут не скучно, крутишься, вертишься с утра до вечера, а то сидишь на завалинке, сигарету мнешь и в даль прошлых лет смотришь, наслаждаешься. А вот вам, наверно, тяжко стало, раз девственницу в подозрение ввели. Видно, совсем там невмоготу скучно, а иначе какие могут быть страдания у того, кто умереть не способен?
      Человеку все простить можно, потому что он умрет, а чем вас пожалеть? Чем помочь безболезному, чего подсказать - не придумаем, может, идею какую, вопрос заковыристый, или доверием утешить? Не знаем, как лучше посоветовать, ибо путь истинный короток, а природа не лабиринт, чтоб плутать впотьмах вечно.
      Послание любителям симметрии
      Неужели и так не ясно, что живой человек до крайности чувствителен к бесконечной мертвечине? Куда же вы еще ее проповедуете, не поспевая все-таки за богами? Или забыли, что богу богово, а человеку человечье, а может, и того хуже, сомневаетесь, нельзя ли с помощью одной глупой синусоиды что-либо новое сообщить, кроме того, что она глупа да бесконечна, да еще обладает быстротой однообразных колебаний и никуда не приложимым сдвигом в пространстве? Ведь что, спрашивается, может родиться от ваших розовых закатов, голубых горных хребтов или смазливых, с вечными повторами, симфоний, кроме туристического восторга?! Да, да, именно восторга, именно туристического, ибо есть, оказывается, время творить и плакать, а есть время смеяться и путешествовать. Куда только, спрашивается, путешествовать? Подальше от насущных вопросов да поближе к пирамидам. Но ведь что есть пирамида? Фигура, конечно, симметричная и от вращения независимая. Что, повторяю, в ней, в пирамиде, если она и есть тот самый последний конец под названием - СМЕРТЬ? Не зря же в каждой из них по покойнику находится пытливым умом. Вам же любо-дорого обманываться да кричать, что пирамида эта прекрасна лишь потому, что велика да симметрична, точно синусоида бестолковая, или проще говоря, потому привлекательна туристическому сердцу, что в ней мощи лучше сохраняютя да трупные яды не действуют.
      Ну что же, господа любители симметрии, рабы бессмертия и защитники пустоты, неужели не стыдно к человеческой душе с извращенным понятием, как с ножом к горлу, приставать? Конечно, в этом случае каждый закричит, браво, браво, повторите менуэт мальчика Моцарта. А что же, скажите, еще делать, если с ножом к горлу, хочешь не хочешь, и заорешь не своим голосом - великолепно! Отсюда и получается, что ни хрена никакое это не настоящее искусство, а сплошная теория групп и вооруженное нападение на человеческую душу. Впрочем, я не ради смеха здесь выражаюсь, а исключительно от избытка нервов, потому что нет больше сил терпеть смотреть, как тыщу лет подряд человечество мается, словно тот бедняга, что напялил терновый венок и не знает, от чего колко ему и всюду капает.
      Некоторые засомневаются и скажут, что он нам тут тень на плетень наводит, а прямо отказаться от красоты не решается. Подождите, подождите, ведь есть еще и другие, что засомневались, но задумались, не пора ли, мол, загашники критически проверить да экспозицию обновить?
      Ведь не зря же симметрия означает кладбище на всяком культурном языке, который от латинского происходит, и выжил, кстати (в отличие от самой латыни), именно потому, что не так идеален и великолепен, а как бы подпорчен был всяким варварским наречием. Потому что человек не может говорить посредством синусоиды, ибо в ней, кроме глупой частоты и постоянной фазы, больше никакой приятной нашему сердцу информации не содержится. Только боже упаси предположить, будто и я вослед за прочими пытаюсь повторениями вас к стенке прижать. Задумайтесь лучше, от чего мой язык коряв и неказист, а мысли хорошие пробуждает? Ведь я не пиит, коему мало рифмы, т.е. типического повтора, так он еще и норовит начало в конце напоследок подсунуть, чтоб замкнулось все в циклическом круге, из которого ядовитые жала синусоид угрожают. Вот она, ваша, господа любители симметрии, циклопическая красота, ибо зверь, стерегущий круг, и называется Циклоп.
      Скажу совсем другое. Не то красиво, что бессмертно, а то прекрасно, что нас делает бессмертными. Может, и не навсегда, а так, на чуть-чуть, ровно, чтобы не пугаться туристической красоты, красоты кристаллов и пирамид. Теперь же ясно, как применять красоту, и что она есть на самом деле. Ведь и раньше мы подозревали о существовании человеческой красоты, ибо кто не знает - женщины прекраснее матери нет. Не от того ли греться идем к едокам картофеля, а не к мертвому Парфенону?
      Да, есть, есть она, красота человеческая, убогая, грязная, красивая, как то ржавое ведро, напоившее многих в прошедшие времена, спасшее многих от жажды в жаркий июльский день. Красота есть тепло человека для человеков. И больше нечего добавить пока.
      Ловцам тополиного пуха
      "Первый этап: Выбор. Второй этап: Определение розы ветров (развешивание лепестков и выставление флюгеров). Третий этап: Танец рук. Четвертый этап: Излов. Пятый этап. Мумифицирование. Шестой этап. Хранение. (Для удобства экземпляры располагаются горизонтальными рядами в хронологическом порядке слева направо внутри специального стеклянного ящика)." Инструкция по ловле тополиного пуха.(Выдержки)
      Есть такой особый июльский воздух, когда не следует делать резких движений. Его нужно почувствовать, его нужно ощутить. Главное, выбрать правильный момент и занять удобное место. Конечно, тополиная охота - дело глубоко интимное, не терпящее грубых внешних вторжений, особенно в виде инструкций, указаний, советов, но все же кое-какой сторонний взгляд, или лучше сказать, инородный опыт повредить не может. Итак, первым делом воздух или атмосфера.
      Июль желателен, но лишь как правило, как место, где особенно часто ловцам сопутствует успех. Правда, успех этот обеспечивается не мастерством, но лишь единственно законом больших чисел. Согласитесь, если вокруг вас, на расстоянии вытянутой руки, в теплом объеме прозрачного июльского воздуха, летают десятки, а быть может, и сотни отменных экземпляров тополиного пуха, то даже бессистемно размахивая руками, рано или поздно вы что-нибудь и словите. Но уверяю - вам некому будет похвастаться пойманной добычей. Наверняка вам попадется больной экземпляр, или экземпляр с дефектом, с примесью, с клейкой коричневой растительной тканью, прилипшей к ладони. Такая пушинка есть пушинка падающая, или летящая слишком под действием силы тяжести; она не может свободно парить, повторяя извилистые линии июльского ветра. Поэтому я утверждаю, что июль предпочтителен, но для опытного охотника не обязателен. Не удивляйтесь, что тогда я вышел на охоту в декабре.
      Я выбрал самое укромное место, довольно большой кусок пространства, огражденный со всех сторон воздухонепроницаемыми стенками. Для геометров скажу: то был параллелепипед, сильно вытянутый в горизонтальном направлении, с застекленными проемами в одной из боковых стенок. Ветра почти не было, во всяком случае специальные лепестки папиросной бумаги, развешенные заблаговременно мною в самых подозрительных местах, были абсолютно мертвы. Даже дым от моей сигареты висел чуть выше головы неподвижным перистым слоем.
      Я расположился у одного из прозрачных проемов, разрисованного папоротниковой изморозью. Можно сказать, что я укрылся в папоротниковых зарослях, подобно далекому пращуру, вышедшему в доисторические джунгли для пропитания племени. Я застыл, замер, затаился, превратившись в восковой слепок, бледный и бездыханный.
      Где-то там, на том конце параллелепипеда скрипнула дверь, вздрогнули, зашуршали папиросные лепестки, и влекомая слабым воздушным потоком, появилась она. Господи ты мой, какой это был экземпляр. Сотканная из тысяч серебристых паутинок, абсолютно невесомая, она грациозно плыла ко мне, приветливо улыбаясь случайным прохожим. Откуда ее занесло сюда, в темень, в мороз, в декабрь? Не знаю.
      Когда она приблизилась настолько, что я мог в пять шагов преодолеть разделявшее нас пространство (чего, конечно, ни в коем случае нельзя делать, иначе все пойдет насмарку), она вдруг остановилась и замерла. Сначала я подумал, что кто-то ее остановил несвоевременным действием. Но вокруг, кроме спящей старушки, не было никого. Я прислушался и обнаружил тяжелое глухое уханье, как будто рядом за стенками параллелепипеда включили двадцатитонный пресс. Когда она собралась обогнуть меня справа, я догадался: ухало внутри меня, а сам я тяжело дышал, испуская разрушительные струи прямо в ее направлении. Что же я делаю, оболтус, чуть не вскрикнул я, с ужасом наблюдая, как она, испуганная моим воздействием, качнулась и уже направилась обратно. Я буквально стиснул зубы, остановил дыхание и открыл форточку. Расчет был прост. Для окружающих, если таковые найдутся, открытие форточки может быть объяснено желанием выбросить сигарету (она давно уже жгла пальцы), а для нее я создавал некий сквознячок, который при благоприятном стечении обстоятельств потянется наружу, увлекая жертву прямо ко мне в руки.
      Хитрость моя сработала. Через несколько секунд она была уже на расстоянии вытянутой руки. По понятным причинам я тут же захлопнул форточку и предложил:
      - Давайте отметим праздник вместе.
      - Разве сегодня праздник? - удивилась она, переливаясь волоконцами в искусственном свете.
      Ага, подумал я, как и предполагалось, она ухватилась за праздник, а мое "вместе" проглотила. И воодушевленный первым успехом, зашел с подветренной стороны.
      - Да, сегодня самый короткий день, день зимнего солнцестояния.
      - Разве это праздник, если самая длинная ночь? - сохраняя дистанцию, спросила она.
      - Почему же нет? - Я наполовину высунулся из папоротниковых зарослей.
      - Потому что в такую холодную мерзкую погоду не может быть праздников. Я вообще не люблю зимы.
      - Но как же Новый год? - вяло сопротивлялся я, ошарашенный рассудительным голосом невесомого субъекта, чувствуя, как ее относит куда-то в сторону.
      - Новый год совсем другое дело. А зимы я не люблю, - она изучающе посмотрела на меня, как мне показалось, с некоторым интересом и добавила: мне так не хватает света.
      Конечно, я тут же ухватился за протянутую соломинку и с наигранным энтузиазмом полез вперед:
      - Тем более, нужен праздник.
      - И как же мы будем праздновать?
      - Мы могли бы куда-нибудь поехать.
      - Я сегодня занята.
      - А завтра? - я наивно ухватился за ее "сегодня".
      - Завтра, - задумчиво повторила она, а потом, усмехнувшись, произнесла: - Так ведь праздник сегодня.
      Она исчезла. Ее как будто ветром сдуло из моих окрестностей, густо поросших воображаемыми папоротниками. Вот тебе и охотник, вот тебе и ловец тополиного пуха.
      Я стоял как истукан, не зная, что предпринять дальше, и лишь одно твердил про себя: главное, не делать резких движений.
      Прошло две недели. Я не находил себе места, уязвленный неудачным наскоком в день зимнего солнцестояния. Как назло, стояла мерзкая погода. Шла бог знает откуда накатившая оттепель. Порывистый мокрый ветер беспрерывно хлестал голые ветви, как это бывает только очень ранней весной, и не было ни одной спокойной минуты, когда бы я смог предпринять повторную попытку. Конечно, нужно было отказаться, оставить на потом, дождаться хотя бы настоящей весны, а еще лучше начала лета, но я не мог. Я мог только одно: постоянно думать о ней и дрожать как мальчишка при каждом ее появлении. О, я видел ее каждый день. Она проносилась мимо, кружась и лавируя, огибая твердые препятствия с такой легкостью и мастерством, что даже капли влаги не могли повредить хрупкое серебристое тельце. Однажды я столкнулся с ней нос к носу. Это случилось прямо под открытым небом, между чугунным решетчатым прямоугольником и высокой пирамидой, увенчанной золотой иглой. Я шел, закрываясь рукой от хлопьев мокрого снега, сквозь пальцы разглядывая дорогу. Она вынырнула из-за поворота, приостановилась на секунду, кивнула, как обычному знакомому и, не дожидаясь ответа, скрылась в пирамиде. Она, кажется, даже улыбнулась, но совершенно рефлекторно, без малейшего намека на нашу праздничную встречу. Как мне стало больно стоять в этом пространстве геометрических фигур! К тому же меня еще обдало грязью из под колес промчавшегося мимо каплеобразного тела. Позже я успокоился, пришел в себя. В конце концов, откуда ей знать, что я лучший ловец тополиного пуха. А без знания всех подробностей чем я мог привлечь ее внимание? Уж не своей ли никчемной внешностью? Одна только походка, с разбросанными в случайные стороны контурами рук, кого хочешь доведет до зевоты. Да, все дело в знании, в подробностях, которые, если у нее достаточно воображения и ума, будут замечены. А если недостаточно? Если она кукла, красивенькая дурочка наподобие шелковых шелковичных пушинок, пригодных разве что для прикрытия голого тела? Нет, не может быть, я не могу так обманываться. Главное терпение, и нужно наконец дождаться затишья.
      Едва появились первые признаки похолодания и сопутствующие трескучим морозам неподвижные объемы воздуха, я для страховки забрался в остекленный со всех сторон парничок на одного человека. Поскрипев дырчатым диском, стал ждать, когда прервется отвратительная пауза.
      - Але-е, - послышался ее голос.
      - Здравствуйте, - с наигранным равнодушием поприветствовал я ее.
      - А, это вы.
      Да, черт побери, это я! Я был на седьмом небе - она узнала меня по голосу! Вот это, черт побери, выдержка, вот это удача. Она запомнила, отметила меня, и теперь по одному слову узнала. Значит, она притворялась, будто я для нее всего лишь препятствие, предназначенное для демонстрации существования негазообразных тел. Да, теперь уж меня не обманешь притворным равнодушием. Но, конечно, я и виду не подам. Я благородно не замечу случайной оплошности, я притворюсь, как будто ничего не заметил.
      - Это я, мы разговаривали 22 декабря.
      - Да, я узнала. Как прошел праздник?
      Она явно была расположена к разговору со мной. Глупо не поддержать такую перемену.
      - Плохо.
      - Отчего же?
      - Какой без вас праздник.
      Я сжался в пластилиновый комок от своей наглости, впрочем, вполне приемлемой, учитывая иронический тон моего выпада. Она же молчала. Наверное, подумал я, она в замешательстве, и решил не пользоваться моментом. Да, конечно, я мог бы здесь наговорить кучу красивых глупостей насчет моих переживаний, рассказать о том, как перехватывает у меня дыхание от ее появления, как радостно бьется сердце от одного неравнодушного взгляда, как дрожат мои руки от одной только мысли прикоснуться к ее тонкому запястью, и все это было бы чистейшей правдой, но совершенно непрактично. Я уверен, что поддайся она хоть одному моему признанию, и все бы пропало. Это было бы слишком легко и скучно. Что может быть неприятнее, чем сжать ладонь и обнаружить влажный от пота, смятый ватный комочек. Представив все это, я испугался быстрой (я совсем забыл, что прошло уже две недели) победы.
      - Как вы провели это время?
      - О, совсем обычно. Такая мерзкая погода, темно, скучно...- она сделала паузу, настолько очевидную, что я даже горестно усмехнулся, окончательно обнаружив ее лежащей на моей ладони.
      - ...я нигде не бываю.
      - Мы могли бы встретиться сегодня, - почти со скукой предложил я.
      - Ну, если у вас есть желание, а где?
      - В плоском безбрежном пространстве.
      Мне показалась, она благосклонно улыбнулась. Во-всяком случае, уже через два часа она плыла рядом по дикому пустынному месту. Безграничность пространства приятно щекотала нервы - ведь любой случайный порыв ветра мог увлечь ее в таких условиях бог знает куда, но все же я чувствовал себя почти хозяином положения и не торопился приступать к третьему этапу.
      - Почему вы молчите? - вдруг, не поворачивая головы, спросила она.
      Я остановился, предполагая, будто момент наступил. Мне даже стало неприятно, что момент наступил слишком рано и придется прервать сладкую тревожную неопределенность наших взаимоотношений. На самом деле, как теперь я понимаю, мне было просто страшно что-либо предпринимать, и не дай бог нарваться на неожиданную реакцию. Да, уж вы догадались, что я слишком дорожил нашим первым уединением, и конечно, о нем мечтал не две последних недели, а намного дольше. И боялся не просто оказаться в неудобном положении, я боялся потерять долгий, полный тревог и надежд последний год моей жизни. Тот день, когда я остановил ее у форточки, был действительно праздником, годовщиной самой первой моей задумки. Целый год я расставлял флюгера и лепестки, готовил подходящую ловушку, не смея приблизиться к вожделенному предмету.
      Почему я молчу? Я поднял голову и обнаружил себя в полном одиночестве. Она, не замечая меня, ушла далеко вперед. Я даже вскрикнул, будто получил пощечину. На крик она остановилась, с удивлением обнаружив мое отсутствие. Бесконечную минуту мы молча изучали друг друга с пятидесяти шагов и ждали, кто пойдет первым навстречу. И здесь, каюсь, я совершил нелепую ошибку: вместо того, чтобы подождать, сам пошел навстречу. Конечно, и меня понять можно. Я сам выбрал такое тихое время, и глупо было ждать даже случайного порыва ветра. И все же это была несомненная ошибка. Мне кажется, здесь впервые она почувствовала, какую имеет власть надо мной. А я же оправдывался самым примитивным образом. Почему, думал я, она должна, открыв рот, подчиняться моим желаниям? Ведь она свободная, невесомая, сотканная из тысяч серебристых нитей тополиная пушинка. В конце концов, где это видано, чтобы дичь желала своего охотника?
      - Что же вы здесь стоите? - решил я как-то выкрутиться. - Здесь опасно.
      Она испуганно оглянулась.
      - Посмотрите под ноги.
      - Снег, - ничего не понимая, пошевелила жертва волоконцами.
      - Да нет. Под нами студеное бесформенное течение, с тонкой затвердевшей корочкой. Если корочка треснет, нам не выбраться из слизистых объемов, и быть нам среди обтекаемых спящих организмов.
      Она пожала плечами и пошла обратно.
      Всю дорогу я продолжал уныло молчать, слабовольно откладывая на потом решительное признание. Я делил оставшееся до расставания время на равные промежутки (их оказалось семь), рассчитывая воспользоваться третьим или четвертым. Но промежутки таяли, и незаметно, у плоского кирпичного отвеса с надписью "Булочная", наступил седьмой.
      - Мне пора, - едва остановившись среди воздушных волнорезов, она собралась уже уйти.
      Господи, ведь она действительно сейчас уйдет. Мы расстаемся, даже не договорившись о следующей встрече (видите, я уже стал рассчитывать на следующий раз), а что буду делать я? Опять месяцами готовить снасти и дожидаться своего часа?
      - Хорошо, - сказал я и посмотрел на часы. - Вам действительно пора.
      Она повернулась и уже наполовину скрылась в темноте.
      - Вам скучно со мной? - я попытался растянуть седьмой промежуток и ступил в полутень.
      - Иногда очень, - не останавливаясь, с убийственной прямотой говорила она. - Вначале мне даже было интересно. Встреча в плоском безбрежном пространстве - это было свежо, но теперь я поняла, что у вас такой вычурный стиль. Как-то не остроумно называть речку студеным бесформенным течением, рыб - обтекаемыми спящими организмами, а обычные машины - каплеобразными телами. Нужно чаще менять регистры, - посоветовала она напоследок, захлопнув передо мной дверь.
      Я стоял как ошпаренный. Какая наглость, девчонка, кукла, учить меня, как менять регистры. Глупое, высокомерное ватное тело! Откуда ей знать, что весь мир - это аэродинамическая труба?
      Злое раздраженное самочувствие могло быть исправлено лишь одним последним средством. Я вернулся домой, тихо, не касаясь выключателей, пробрался в дальнюю комнату, аккуратно, как это делают смотрители музеев, задернул шторы и выдвинул на середину стола свое сокровище. Смахнув плюшем толстый слой пыли, подслеповато приблизился к стеклянной крышке. В теплом свете настольной лампы, поблескивая нержавеющими игольными ушками, выстроилась моя коллекция. О, как давно я вас не ласкал своим исследовательским взором, я бросил вас, забыл, почти предал. Простите, безмолвные свидетели моего мастерства. Пусть вы сейчас мертвы и неподвижны, как истины, установленные человечеством, пусть тело ваше проколото, как у обычных бабочек, пусть. Но я-то знаю, помню неопределенный вчерашний день, помню, как сладко замирали наши души в странном зыбком предчувствии еще не разгаданной и еще не разгадавшего. Я приподнял крышку и осторожно провел ладонью, едва задевая волоконца первого ряда. Потом второго, третьего... Сердце мое успокаивалось, как будто я поглаживал верного пса. И вдруг острая боль пронзила подушечку безымянного пальца. Я отдернул руку и обнаружил пустое, не занятое тополиной пушинкой место. Собрание не полно, в нем не достает лучшего экземляра, а место уже приготовлено. Черт! Со звоном захлопнулась крышка, я судорожно прижал сочившуюся из пальца кровь.
      Снова накатило отвратительное состояние нашего прощания. Она не приняла моей игры. У нас мог быть общий праздник для двоих, праздник самой длинной ночи, о котором никто, кроме нас, не подозревал. Это очень важно, обладать тайным знанием. Тем более, таким многозначительным - день самой длинной ночи. Она не захотела стать моим сообщником. Неужели это поражение? Еще недавно, встречая и провожая ее на краю поля зрения, я самонадеянно усмехался, впоминая о заготовленном для нее месте в ящике со стеклянной крышкой. Да, самое страшное в нашем деле - это переоценка своих возможностей. Прошло две встречи, а я по-прежнему ничего о ней не знаю. Неужели она так увертлива, или я по-просту боюсь что-либо узнать о ней? Может быть, она сомнамбула? Замкнутая, влюбленная (естественно, не в меня) сомнамбула. Нет, не может быть - иначе зачем она вообще встречалась со мной? Зачем в холод гуляла со мной в пустынном загородном месте, по тонкому льду замершей реки? Быть может, она пыталась по-просту убить время? Быть может, она кого-то ждет и ищет себе приключений, чтобы скоротать время?
      Не было сил терпеть дальше эту "сладкую неопределенность" и я дрожащей от волнения рукой набрал ее номер, приготовившись говорить с кем угодно.
      - Это опять я, - млея от ее голоса, бухнул в трубку.
      - Да, я слушаю, - она снова говорила со мной приветливо, будто ожидала моего звонка.
      - Вы можете говорить?
      Она рассмеялась.
      - Странный вопрос.
      Или она притворяется, или у нее действительно никого нет. А если нет, то зачем мы расстались?
      - Але, але, - маскируя сомнения, я закричал в трубку.
      - Да, да, я слушаю внимательно. Мне интересно, что вы скажете на этот раз.
      - Странно, когда мы расставались, мне показалось, вам неинтересно со мной разговаривать.
      - У меня изменилось настроение, и вообще, приятно знать, что произойдет дальше.
      - Как это? - я опешил.
      - Ну, у вас был такой вид, там в подъезде, что я решила - непременно сегодня позвонит.
      У меня перехватило дыхание.
      - Эй, что вы там молчите и дышите?
      - Мы могли бы встретиться завтра. - Я выпустил воздух.
      - Завтра я не могу.
      - Почему? - я почти возмутился.
      - Не могу и все.
      - А послезавтра?
      - Не знаю.
      Больше не было сил терпеть неопределенность, и я спросил напрямик:
      - Да вы хотите со мной увидеться?
      Она сделала длинную паузу и ответила тем же.
      - А вы?
      Она издевается? Интересно, зачем бы я звонил, если бы не хотел ее видеть каждую минуту, вчера, сегодня, завтра, всегда (и добавил в скобках: под стеклом).
      - Я бы не хотел быть навязчивым.
      - Хорошо, я вас избавляю от тяжких мук, до свидания. - Невозмутимым голосом она закончила разговор и положила трубку.
      Через два дня, в уютном загородном кафе мы предавались общению в легкой незамысловатой форме. Сентиментальная десятилетней давности музыка навевала ностальгические мысли, и моя красавица с грустью вспоминала картинки из своего детства. Это было добрым знаком, и я, затаив дыхание, следил за ее грациозными движениями, лишь изредка вставляя короткие междометия. Речь шла о какой-то кошке или собаке, которая была очень доверчива и постоянно попадала в разные смешные истории. По отдельным, ничего не значащим для несмышленого наблюдателя легким штрихам, восстанавливался острый критический ум и упрямый, даже я бы сказал, сильный характер. Впрочем, она все время сохраняла определенную дистанцию и умело пресекала малейшие поползновеия пробраться поглубже.
      - Мне сегодня было очень хорошо, - сказала она, когда мы оказались у булочной. - А теперь мне пора.
      Честно говоря, я расслабился и не ожидал, что сейчас, именно здесь мы должны расстаться. Да и куда ей пора?