В Саарове под Берлином

В ноябре 1922 года по приглашению Алексея Максимовича я поехала к нему в гости в маленькое местечко Сааров – в двух часах езды от Берлина. Там с ним жили только что женившийся Максим и Ракицкий. Сааров – летний грязевой курорт. Много санаториев. Зимой они не функционируют. Все же владелец одного из них соблазнился и сдал Горькому целиком второй этаж. Согласились с условием, что в доме больше постояльцев не будет. Комнат – десять (запас для гостей). У Алексея Максимовича спальня и кабинет, очень похожий на все его рабочие комнаты. Где бы он ни поселялся, сразу же столяру заказывал письменный стол, без ящиков, но чуть выше нормального, покрывали его куском сукна. Остальное писательское подсобное хозяйство кочевало с Алексеем Максимовичем, и он сам все расставлял и раскладывал на столе – и никто не должен был ничего трогать.

Конечно, были полки с книгами, несколько стульев, два кресла. Спальня – и того аскетичнее. Он ведет размеренную жизнь, почти не отрываясь от работы. Пишет с упоением – дорвался! Он очень озабочен судьбой все более ожесточающегося в противоречиях человечества.

Близ сааровского вокзала – почта и гостиница, маленький двухэтажный домик. В эту гостиницу, по совету Алексея Максимовича, переселились из Берлина мой дядя Владислав с молодой женой поэтессой Ниной Берберовой. Они уехали из Петрограда еще раньше Алексея Максимовича, по командировке А. В. Луначарского. Конечно, почти ежедневно мы объединялись. В эту же гостиницу из Берлина приезжал очухаться и пожить в скуке сааровского спокойствия Андрей Белый. Алексей Максимович был рад возможности общаться с Владиславом и Белым. Трем таким разным писателям было о чем поговорить, хотя не всегда они могли и хотели понять друг друга.

Как-то весной к нам в гости в Сааров приехал из Берлина с художником Натаном Альтманом и Эльзой Триоле[49] Шкловский. Эльзу никто из нас не знал еще. Знаменита она была тем, что была на Таити и была сестрой Лили Брик. К вечеру мы освоились «с Эльзой, и она нам понравилась, а через два дня, когда они от нас уезжали, мы уже подружились.

А. М. посоветовал нам в ближайшее время организовать поездку в Дрезден, посетить Мейссен с его знаменитым фарфоровым заводом и походить по Саксонской Швейцарии. Вскоре мы эту поездку осуществили. Сбор был в Берлине. К этому времени нам уже было ясно, что Шкловский тяжело болен безответной любовью к Эльзе, которая позволяла ему «болеть», но относилась к этому с раздражением. Мы узнали, что бедненький Шкловский стеснен в деньгах, кто-то говорил, что он имеет один воротничок и, будучи очень чистоплотным, сам стирает его ежевечерне и разглаживает, прилепив мокрым к зеркалу (это строго запрещалось в напечатанных инструкциях, висевших обычно на видном месте в сдаваемых комнатах гостиниц и пансионатов). Но что поделаешь! Надо было экономить средства для ежедневной покупки цветов, преподносимых Эльзе. Цветы Шкловский покупал на рынке рано-рано утром (они там дешевле), относил их в пансион, где жила Эльза, и клал перед дверьми ее комнаты, на выставленные ее для чистки туфельки. Мы были свидетелями этого трогательного обычая в Дрездене, когда все жили в одной гостинице. Я не знаю, нужно ли жалеть Шкловского за его безответную любовь и порицать Эльзу за жестокосердие. Думаю, что нет. Счастливым следствием всего этого несчастного романа стала великолепная книга Виктора Шкловского «Цоо», написанная в Берлине и изданная там же в 1923 году (теперь эту книгу вновь печатают, и она скоро выйдет); французский перевод ее только что вышел в Париже. Да и Эльзе жаловаться не приходится – цветы всякой женщине приятны! А для нее тягостный роман этот не остался «бесплодным» – она получила две книги: первую «рожал» Шкловский, а вторую она сама написала – о Таити. Первым терпеливым и вдохновенным учителем Эльзы, который привел ее в литературу, был Шкловский. Ученица оказалась талантливой.

Хочу вернуться к нашей поездке в Саксонскую Швейцарию. «На ловца и зверь бежит», а «на ловцов» и тем более. Наша компания состояла из людей с большим чувством юмора, и нам не приходилось долго искать причин для смеха и веселья во время нашего путешествия. Немцы, сами того не подозревая, на каждом шагу представляли нам эти возможности, ибо они народ «серьезный».

На осмотр Дрездена и его достопримечательностей у нас было отведено три дня, на Саксонскую Швейцарию – два дня и на древний городок Мейссен – один день. Из художественных впечатлений в Дрездене самыми сильными были: «Сикстинская мадонна» в Дрездене и средневековый городок Мейссен. Конечно, каждый из нас воспринял «Мадонну» по-своему, но ощущение, что она «непревзойденная» для всех и навсегда, было общим. Мне, как художнику, не понравились висящие в облаках, скучно выписанные и какие-то фотографические, бездушно и манерно позирующие фигуры папы и святой Екатерины на первом плане внизу. Только когда я увидела «Мадонну» в Москве, я поняла, что это сделано намеренно, чтобы оттенить скромную чистоту «Великой матери» мишурой и ходульными аксессуарами богатых складок парчи, шелка и фимиама оперного поклонения ей. Все остальные экспонаты музея мы осмотрели с уважением и интересом, а я – с профессиональным вниманием, но ничего не могло сравниться с «Мадонной». Изучив Дрезден, его музеи, храмы, улицы, красивые виды, вечерние увеселительные заведения (кстати, очень провинциальные и третьесортные сравнительно с берлинскими, где в эти годы полыхал невероятно изощренный разврат), мы отправились поездом (насколько помню, часа два езды) в Бад-Шандау – курортное место в Саксонской Швейцарии. Отсюда начинался наш пеший поход и осмотр красот природы. Мы наметили маршруты, рекомендованные как самые интересные справочником для туристов, знаменитым «Бедекером». Первый маршрут рассчитан на один день и второй тоже на один день – ночевка в гостинице, расположенной в конце первого маршрута.

В первый маршрут входил Большой водопад, который нас и соблазнил. Итак: мы вошли в великолепный сосновый лес, в котором разделаны были чистеньких, выметенные дорожки, попадались скамейки, в большом количестве корзинки для мусора и масса надписей с указаниями, как надо себя вести в лесу и как следовать по тем или другим маршрутам. Курить в лесу категорически воспрещалось, о чем взывали примерно через каждые сто шагов надписи. Каждое дерево на высоте метра от земли было опоясано – обмазано какой-то липкой черной массой – от насекомых-вредителей. Издали казалось, что на деревья надеты шины. Во всем проявлен такой порядок и так утомляли все надписи, что трудно было любоваться романтическими пейзажами с пропастями, скалами, обрывами, оврагами и пещерами. Уже не верилось ни в какие легенды и стихи, сочиненные в прошлом столетии и раньше великими романтиками немцами, вдохновленными этими местами.

Мы шли, неуклонно сверяясь с картой, приложенной к «Бедекеру», который уже несколько раз предупреждал нас любезно о том, что справа или слева от нас будет обязательный «красивый вид» и он откроется нам именно в такой-то точке. Довольно быстро эти все указки нам надоели и перестали смешить. Мы ждали с нетерпением, когда же наконец дойдем до «гвоздя» нашего маршрута – Большого водопада. Наконец мы вышли к небольшому одноэтажному зданию, выходящему на посыпанную песком аккуратную четырехугольную площадку. На ней стояли восемь железных столов, окруженных стульями. На доме была вывеска: «Гостиница у Большого водопада». Из дома вышла приветливая толстая, грудастая фрау в накрахмаленном переднике, любезно пригласила присесть, выпить пива, купить у нее открыток, написать и опустить тут же в висящий на доме почтовый ящик. Она быстро принесла открытки, чернила и пиво. Мы спросили, а где же Большой водопад? Она спокойно ответила: «Скоро будет – вот как только придет экскурсия студентов, которую мы ждем». Мы переглянулись, слегка усомнившись, правильно ли мы ее поняли, и стали рассматривать окружающую природу и прислушиваться, не слышен ли шум водопада – шума не услышали. Расчищенную площадку с двух сторон ограничивали зеленые кусты и небольшие ели. В одном месте мы увидели нагромождение камней, идущее на высоту трех-четырех метров – камни проросли зеленым сырым мхом.

Вскоре послышались голоса, топанье ног и какая-то немецкая песня. По дороге шли походным маршем студенты, человек двадцать, в шапочках-бескозырках, лица всех обезображены шрамами сикось-накось (чем больше этих украшений, тем более уважаемая личность перед вами. Такой был, а может быть, и сейчас есть, дурацкий обычай в Германии). Раз ты студент – дерись на шпагах. Обучаются этому в специально для этого приспособленных помещениях, которые содержатся на деньги студентов. Встречать «героев» вышел сам хозяин – толстый немец в рубашке и подтяжках. В доме раздалась какая-то страшная музыка. Играла машина бравурный марш и перешла к допотопным вальсам. Студенты заняли места за столиками, хозяйка стала обносить их большими кружками с пивом. Хозяин же очень торжественно и неторопливо направился в кусты. Когда он их раздвинул, за ними обнаружился небольшой дощатый чуланчик, похожий на наши дачные «кабинеты уединения». Он скрылся в нем, и мы спокойно отнеслись к этому – «ничто человеческое нам не чуждо». Вскоре раздалось какое-то бряцание железных цепей, лязг, грохот, падало что-то тяжелое и металлическое, все это неслось оттуда, куда ушел хозяин. Мы удивились. Сквозь музыку и лязги мы услышали голос хозяйки, говорящий: «Внимание, внимание! Вот он идет!» При этом она показывала рукой на камни, покрытые мхом. Мы, не понимая, что происходит, замерли в ожидании… И вдруг по нагроможденным камням с шумом низверглось не очень большое количество воды, которая, покрасовавшись, понемногу стала иссякать и кончилась. Хозяин опять загрохотал в чуланчике и вскоре с победным лицом вышел на площадку, вытирая со лба обильный пот. Мы поняли: нам показали Большой водопад, так мудро прирученный хозяином в целях заработка.

Нас разобрал невероятный приступ смеха, а Шкловский в каких-то судорогах повалился на землю и стал буквально «вращаться на пупе». Немцы удивленно смотрели, не понимая, что с нами. Им казалось все, кроме нашего смеха, нормальным. Некоторые повторяли: «Но какая красота! Не правда ли?!» А фрау взяла железный ящик-копилку и стала методически обходить всех, собирая плату за укрощенную красоту. А хозяин раскланивался и говорил: «Да, да, действительно, это очень красиво!»

Почему «Бедекер» так соблазнительно рекомендует этот Большой водопад, пусть останется на совести автора путеводителя. Отсмеявшись и посовещавшись, мы решили, что хватит с нас организованных красот Саксонской Швейцарии. Мы еще недолго вольно побродили и решили возвращаться в Бад-Шандау, а оттуда в Мейссен и в Дрезден. Мейссен оказался дивным городком, стоящим на горе; ощущение было, что мы попали в средние века; и весь был как бы замком. Были мы там на заводе фарфора, при котором есть музей. Восхищались много фарфоровыми произведениями этого древнего завода. Из Дрездена мы рады были вернуться по домам – в Берлин.

У Алексея Максимовича бывали знакомые и незнакомые. Среди знакомых: К. М. Миклашевский, Лида Шаляпина. Некоторое время прожил французский поэт Андре Жермен. Мы приобщили его к коллекции чудаков, которые всегда и везде попадались на пути Алексея Максимовича.

Забавным посетителем был поэт-футурист Илья Зданевич. Он возник вечером, когда мы ужинали, и сразу же сказал, что после ужина будет читать стихи. Поторопились кончить с едой, все было быстро убрано, и мы приготовились слушать стихи. Зданевич сказал: «Я прочитаю мои новые стихи, но для этого мне нужны две колоды карт – от тузов до двоек. Найдутся?» Максим принес карты, и Зданевич, как фокусник, тасовал их как-то особенно залихватски – то фонтаном, то веером. Собрав карты в ладонь, сказал: «Внимание! Начинаю!» Оглядывая нас всех, он начал читать стихи в страшно быстром темпе и одновременно раскладывать на столе карты, как в пасьянсах; иногда он вращался с дикой быстротой на одном месте, вдруг обегал вокруг всей комнаты, и все это, не прерывая ни стихов, ни раскладывания карт. Эти приемы – не импровизация, все разучено и так мастерски исполняется, что мы ошеломлены или одурачены. Нет, потому что все это очень музыкально и артистично. Но о чем стихи? И стихи ли? Ответить на это трудно. У Алексея Максимовича наивно-удивленное лицо, он аплодирует: «Браво, браво! – и спрашивает: – А это очень утомительно, должно быть?»

Когда уже кончилась слякоть, установилась зима и Алексею Максимовичу стало легче дышать, он предложил нам всем поехать в Берлин и «предаться разврату», а заодно и делами ему не вредно там заняться. «Их накопилось – хочешь не хочешь – до черта!» И мы поехали.

После берлинских развлечений (цирк, зоо, кино, музеи и т. д.) мы больше оценили тихую жизнь в Саарове. Максим и я рисовали наиболее поразившее нас в берлинском распутстве. Максим – акварелью, а я – свинцовым карандашом с подкраской цветными тушами. Только Соловей не изменял своим любимым темам и продолжал делать пастелью чудные картинки с обезьянами в тропических джунглях. Наши картинки радовали Алексея Максимовича – он терпеть не мог безделья.

В Саарове я очень сдружилась с Максимом – он был разносторонне одаренным человеком, многим интересовался и многое знал. Умел быть хорошим, преданным другом. Отзывчивость к людям воспринял от отца и от матери своей, Екатерины Павловны Пешковой. Он был членом ВКП(б) и всегда с энтузиазмом выполнял разные поручения партии, одним из которых была его жизнь около отца с 1921 по 1934 год. Не так-то легко было быть сыном Горького. Жизнь Максима в ту пору в основном была подчинена нуждам Алексея Максимовича, он был и его секретарем и ведал хозяйственными делами. Зная хорошо европейские языки, он также бывал и переводчиком. Ум его был острым, веселым, быстрым и эксцентричным. Он с легкостью сочинял стихи, пародии, каламбуры, жаждал романтических и героических дел, но жизнь около Алексея Максимовича не давала к этому поводов. Он любил спорт, хорошо играл в теннис, прекрасно водил машину и даже участвовал в автомобильных гонках в Италии, что скрывал от Алексея Максимовича. Внешне он был очень привлекательным, почти красивым – похожим на мать.

Не будучи художником-профессионалом, Максим очень много рисовал акварелью необычайно причудливые по форме и мыслям композиции. Иногда это были претворенные в рисунки фантастические образы его снов, а иногда и наблюденные им картины жизни, в которых он очень остро высмеивал и обличал всякие пороки человечества в очень своей, особой манере. Фантазия его была сродни Питеру Брейгелю Старшему и Иерониму Босху, но на современном материале. Жизнь в Германии и Италии (1921—1932) давала множество тем его жестокому сарказму и горькому юмору.

Алексею Максимовичу очень нравились рисунки сына, и после неожиданной смерти Максима в 1934 году он подготовлял и хотел издать сборник памяти Максима со статьями его друзей и репродукциями его произведений. К сожалению, он не успел осуществить этот замысел. Многие акварели и рисунки Максима я храню и по сей день. Приближалась масленица, и мы обсуждали, как ее отпраздновать. Алексей Максимович сказал, что блины нам не осилить – кухарку-немку еле научили делать котлеты и щи, на нее рассчитывать не приходится, – и он предложил пельмени. Тесто и фарш он сделает сам и будет всем руководить, а женщины (Тимоша, я, Берберова и Галина Суханова, которую нужно вызвать из Берлина) будут помогать. Мы одобрили его предложение и сделали список, что купить для этого экзотического для немцев кушанья. Подсчитали приглашенных гостей из Берлина – человек двадцать наберется со своими. Надо было прикинуть, сколько пельменей делать.

– Уж не меньше чем пятьдесят штук на человека, – уверял Алексей Максимович. – Сделаем тысячу пятьсот штук – ведь надо угостить хозяина, кухарку и горничную.

Продукты закуплены. Будем делать пельмени за день до пиршества – их необходимо еще проморозить. Суханова приехала, и после утреннего завтрака мы спускаемся в полуподвальный этаж, где находятся кухонные угодья. Алексей Максимович к затеянному относится как к веселой игре, но понимает всю ответственность своего положения. На нас покрикивает, чтобы примечали и учились, снимает пиджак, засучивает рукава, надевает клеенчатый фартук и на огромном кухонном столе замешивает и раскатывает тесто, очень ловко – прямо хоть в повара! Поодаль стоят удивленные хозяева, кухарка и горничная и временами предлагают помочь, Алексей Максимович отказывается и говорит нам:

– Разве эти проклятые немцы понимают что-либо в нашей российской еде! – Он очень веселый и даже помолодел.

Тесто и фарш готовы, очередь за нами, женщинами, – надо лепить пельмени. Конечно, Алексей Максимович нам показал, что и как. Поначалу нам влетало. В разгар всей процедуры наш немец-хозяин вдруг вызвал Максима в коридор, откуда вскоре послышался повышенный и сердитый голос Максима. Уже когда пельмени (тысяча пятьсот штук!) унесли в ледник, а мы пошли наверх, Максим рассказал, что он чуть не избил хозяина. Тот вполне серьезно предложил устраивать время от времени пельмени с участием Горького, он даже возьмет расходы на себя, а рекламируя свой санаторий, напишет, что сам «великий Горький» делает у него «Russische Pelmyenien». В таком случае он в дальнейшем не будет увеличивать цену за проживание в гостинице…

– Вот жалко, что раньше не уговорились и не было фотографа, чтобы сделать снимки с Горького, работающего на кухне, – сказал он.

Тут-то Максим и взорвался.

Алексей Максимович хохотал и говорил сквозь кашель:

– Вот это нация! Учиться надо!

КОНЕЦ ДВАДЦАТЫХ – ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ