Каин:

А ты, — ты разделяешь

Обители с бессмертными, — ты разве

Не кажешься печальным?

Люцифер:

Я печален.

Итак, скажи: ты хочешь быть бессмертным?

Лорд Байрон. «Каин» (перевод И. Бунина)

Вследствие долгого пребывания в горах наше воображение вкупе с воспоминаниями породило чувство необычайного страха. Мы добрались до дороги на Янину без приключений и дальше двигались так быстро, что суеверия, над которыми мы так нарочито смеялись до этого, теперь, к нашей радости, и вовсе были позабыты; даже я, которому недоставало скептицизма моего друга, мог говорить о вурдалаках так непринужденно, как за чаем в Лондоне. И все же первого взгляда на Янину нам хватило, чтобы вспомнить, что мы далеко от Чаринг-кросс, так как храмы и минареты, разбросанные в лимонных садах и кипарисовых рощах, были столь живописны, не в пример Лондону, что превзошли все наши ожидания. Даже вид человеческого тела, подвешенного за руку к дереву, не поверг нас в уныние, что было бы ужасным в уединенной деревне. Теперь же, подъезжая к воротам восточного города, все это казалось нам приятным отголоском варварства, романтической пи-Щей — по определению Хобхауза.

— И вас там встретили?

— В Янине? Да.

— Это, наверное, было для вас приятной неожиданностью.

Лорд Байрон улыбнулся.

— Да, конечно. Али-паша, как я вам уже говорил,

был человеком крайне жестоким, и в день нашего приезда отлучился из города, чтобы расправиться с непокорными сербами, но тем не менее он отдал распоряжение, чтобы нас как следует встретили и приняли. Это было очень лестно. Нас встретили у ворот и провели по узким тесным улочкам с их бесконечным красочным вихрем и шумом, в то время как над всем этим стоял запах специй, грязи и испражнений. За нами бежали толпы ребятишек, смеясь и тыча в нас пальцами, а из лавок, гашишных притонов и с огражденных балконов за нами следили женщины из-под своих покрывал. Приятно было снова очутиться на солнце, но тут в лицо нам подул освежающий холодный ветер с озера, мимо которого мы проезжали в сторону караван-сарая, отведенного для нас Али-пашой. Выполненный в турецком стиле, постоялый двор был открытым, полным света и воздуха, с широким двором, спускающимся к озеру. Однако не все комнаты вокруг внутреннего двора были отведены для нас; противоположные ворота охраняли два татарских воина, а в конюшне стояли на привязи лошади. Но никого не было видно, и в тишине наших комнат даже городской шум, казалось, утихал.

Мы с Хобхаузом сразу легли спать, и разбудили меня завывания муэдзина, созывающего правоверных мусульман на вечернюю молитву.

Хобхауз, будучи прирожденным атеистом, беззаботно храпел, но я поднялся и вышел на балкон. Поверхность озера была малиново-красной, а остроконечные вершины гор, протянувшихся грядой вдоль противоположного берега, казались обагренными кровью. Кругом царили тишина и спокойствие, Янина была где-то позади, и только одинокая лодка на озере, отплывающая от маленького островка, напомнила мне о человеческом присутствии. Я вернулся в комнату, попытался растолкать Хобхауза, но у меня ничего не вышло и я вышел во двор.

В доме и на озере было по-прежнему тихо. Я осмотрелся по сторонам в надежде найти хоть одно живое существо; лодка, еще несколько минут назад находившаяся вдали от берега, теперь была пришвартована и мерно покачивалась передо мной. С какой же невероятной скоростью, должно быть, она передвигалась! На носу ее, понурившись, сидел лодочник, но когда я окликнул его, он не отозвался. Приблизившись к нему, я снова позвал его, дернув за рукав. Черные одежды, в которые он был укутан, оказались маслянистыми и влажными на ощупь; лодочник поднял голову и уставился на меня, широко раскрыв рот и с бессмысленным взглядом лунатика. Я сделал шаг назад и услышал тяжелые шаги Хобхауза, выходящего наружу. Последние лучи солнца исчезли за крышей постоялого двора. Я остановился, бросив взгляд через плечо на озеро, и в этот момент, когда красные отблески заката исчезли на воде, я увидел еще одного человека.

Лорд Байрон замолчал. Ребекка заметила, как он стиснул ручки кресла. Глаза его были закрыты.

Они долго молчали.

— Кто это был? — наконец спросила она. Лорд Байрон покачал головой.

— Я видел его впервые. Незнакомец стоял как раз на том месте, где еще минуту назад находился я; это был высокий мужчина, обритый по-турецки, но с закрученными белыми усами и небольшой щеголеватой бородкой, какую иногда носят арабы. Его тонкое, неестественно бледное лицо, скрытое к тому же темнотой, и весь облик этого человека пробудили во мне непонятные чувства отвращения и почтения одновременно, столь сильные и неожиданные, что мне трудно было их объяснить. У него были крючковатый нос, плотно сжатые губы, и все же помимо выражения хищной насмешки в его лице угадывались огромная мудрость и страдание, промелькнувшее словно тень набежавшего облака. Взгляд его, тусклый, как у змеи, так мне показалось вначале, стал вдруг глубоким и накаленным, словно какая-то тяжелая мысль угнетала его; наблюдая за ним, я понял, что такой сложной и метущейся души я еще не встречал. Я поклонился ему; он улыбнулся, его чувственный рот искривился в усмешке, обнажив ряд белоснежных зубов; незнакомец мне поклонился в Ответ. Откинув плащ, в который он был запахнут подобно бедуину, он проследовал к воротам, охраняемым татарскими воинами. Я видел, как те почтительно приветствовали его, но он, не ответив на их приветствия, прошествовал в дом.

В это время со стороны дороги послышались чьи-то голоса, мы увидели группу всадников, приближающуюся к нам. Люди визиря поздоровались с нами и сообщили лестную для нас новость: хотя Али-паши и не было в его резиденции в Янине, он приглашал нас присоединиться к нему в его родном городе Тапалине, находящемся в пятидесяти милях отсюда. Мы поклонились и выразили свою глубочайшую признательность, обменялись любезностями, расхваливая красоты Янины. Исчерпав наконец запас вежливых реплик и замечаний, я спросил о незнакомце, который разделял с нами часть двора, объяснив, что хотел бы засвидетельствовать ему свое почтение. Люди визиря внезапно умолкли, они переглянулись между собой, а их начальник, казалось, был смущен. Он пробормотал, что человек, которого я видел, — паша с южных гор; помолчав, он вдруг добавил с внезапной настойчивостью, словно ему в голову только что пришла эта мысль, что, если паша остановился здесь всего лишь на ночь, будет лучше не тревожить его. Все согласно закивали, а затем внезапный прилив веселья и шутливости потоком нахлынул на нас.

«Черт, я чуть не захлебнулся, — вспоминал потом Хобхауз. — Это выглядело так, как будто они пытались что-то скрыть от нас».

— Впрочем, у Хобби был всегда талант подмечать очевидное.

На следующий день мы уже ехали верхом, обозревая окрестности. Я спросил нашего гида, спокойного тучного грека по имени Атанасиус, ученого, специально приставленного к нам визирем, что же такое наши гостеприимные хозяева хотели от нас скрыть. Атанасиус слегка покраснел при упоминании паши, но потом успокоился и пожал плечами.

— Напротив вас остановился Вахель-паша, — пояснил он. — Я думаю, что слуги визиря напуганы слухами, которые о нем ходят. Они не хотят никаких неприятностей. И если вы пожалуетесь на них Али-паше, ну, тогда, конечно… это будет очень плохо для них.

— Почему? О каких неприятностях вы упомянули? Что говорят о Вахель-паше?

— Говорят, он колдун. Среди турков также поговаривают, что он продал душу Эблису, князю Тьмы.

— Ах, вот оно в чем дело. И он действительно сделал это?

Атанасиус посмотрел на меня. К моему удивлению, улыбки на его лице я не увидел.

— Конечно нет, — вымолвил он. — Вахель-паша — ученый, великий ученый, я думаю. Что является большой редкостью среди мусульман, поэтому вызывает множество слухов и пересудов. Поймите, все они свиньи, наши хозяева и господа, невежественные свиньи. — Атанасиус бросил взгляд через плечо. — Но если Вахель-паша не невежа… ну тогда… в таком случае… он опасен. Только турки и крестьяне верят, что он настоящий демон, а я думаю, что он странный человек и является участником странных историй, что, впрочем, одно и то же. Мне хотелось бы, мой господин, чтобы вы были благоразумны и держались подальше от него.

— Послушать вас, так он, выходит, выдающийся человек, знаменитость.

— Возможно поэтому он так и опасен.

— А вы сами встречались с ним? Атанасиус кивнул.

— Расскажите мне, — попросил я.

— У меня есть библиотека. Он хотел посоветоваться по поводу одного манускрипта.

— О чем в нем шла речь?

— Насколько я помню, — начал Атанасиус неестественно тонким голосом для столь тучного человека, — это был трактат об Ахероне, реке смерти, как повествует древняя легенда.

— Понимаю, — только и мог произнести я. Странное совпадение поразило меня. — А не могли бы вы припомнить, чем был вызван его интерес к Ахерону?

Атанасиус не ответил. Я заглянул ему в лицо. Оно было бледнее воска.

— С вами все в порядке? — спросил я.

— Да, да.

Атанасиус дернул поводья, и его лошадь пустилась вперед легким галопом. Я присоединился к нему, теперь мы снова ехали рядом, но я ни о чем не спрашивал своего проводника, который оставался нервным и отчужденным. Внезапно он сам повернулся ко мне.

— Мой господин, — зашептал он, словно передавал мне секрет, — если вы хотите знать, Вахель-паша является правителем всех гор вокруг Ахерона. Его замок построен на горе, возвышающейся над Ахероном. Я думаю, этим и объясняется интерес Вахель-паши прошлым этой реки… но, пожалуйста, не расспрашивайте меня больше.

— Нет, конечно нет, — ответил я.

Я уже привык к трусости греков. Но я вспомнил Никоса Он был храбрый. Он спасался от турецкого господина. А если этим господином был Вахель-паша? О, если это так, то я очень боялся за мальчика. Та ночь в гостинице… Меня словно озарило. Как он был неистов и прекрасен. О да, Никос заслуживал свободы.

— А вы не знаете, что делает Вахель-паша в Янине? — небрежно бросил я.

Атанасиус пристально посмотрел на меня. Его начало трясти.

— Я не знаю, — прошептал он и пришпорил лошадь.

Я подождал, пока он отъедет от меня на почтительное расстояние. Когда я присоединился к нему, никто из нас больше не упоминал о Вахель-паше.

Мы провели день среди развалин древнего храма. Пока Хобхауз копался в камнях, делая бесчисленные записи, я присел в тени поверженной колонны, пребывая в поэтическом настроении. Красота неба и гор, печальные напоминания недолговечности окружающего, — все это глубоко трогало меня; я делал поэтические наброски, дремал и предавался своим мыслям. Когда стемнело и наступили багровые сумерки, мне стало труднее осознавать, сплю ли я или бодрствую, все вокруг меня казалось таким неестественно ярким, что я, пожалуй, впервые в жизни ощутил истинность бытия, его незримое присутствие в цветах, деревьях, траке, Даже в земле. Камни и почва казались мне созданными, как и я, из крови и плоти. Передо мной сидел заяц. Он смотрел на меня, и мне казалось, что я слышу биение его сердца в своих ушах и чувствую тепло его тела. Он побежал, и пульсирование его крови по артериям, сердцу, живому сердцу, омыло пейзаж красным и окрасило небеса. Я почувствовал сильную жажду, во рту у меня пересохло. Я встал, потирая шею, и в этот момент, наблюдая за исчезающим зайцем, я увидел Вахель-пашу.

Он следил за зверьком, стоя на скале, затем медленно спустился и прислонился к ней, похожий на некоего хищника гор, возможно волка, притаившегося среди скал. Заяц исчез, но паша все еще продолжал сидеть в засаде, и я понял, что он охотится за чем-то более ценным, чем заяц. Он повернулся ко мне. Его мертвенно-бледное лицо дышало странным спокойствием. Его взгляд, казалось, пронизывал меня до глубины моего сердца, в нем светилось знание моего естества и моих желаний. Он повернулся, принюхиваясь к воздуху, затем улыбнулся, и черты его лица потеряли вдруг четкость, спокойствие, исказившись завистью и отчаянием, и все же в облике его сохранилось выражение глубочайшей мудрости. Я поднялся, чтобы подойти к нему, и понял, что проснулся. Когда я взглянул на гору, Вахель-паши там не было. Значит, это был всего лишь сон — но я все же продолжал чувствовать какое-то беспокойство, и, пока мы следовали назад из развалин древнего храма, воспоминание об увиденном угнетало меня, словно это был не сон.

Атанасиус, казалось, тоже был встревожен. Солнце садилось. Оно медленно погружалось за вершины гор, и Атанасиус часто оборачивался назад, наблюдая за закатом. Я спросил его, чем тот обеспокоен. Он покачал головой и рассмеялся, при этом нервно поигрывая поводьями, словно ребенок. Когда солнце скрылось за горной грядой, мы услышали стук копыт, доносившийся с дороги позади нас. Атанасиус придержал свою лошадь, затем подался ко мне и осадил моего скакуна, в то время как кавалерийский эскадрон прогромыхал мимо нас. Всадники были татарами, одетыми так же, как и та стража у апартаментов Вахель-паши. К своей самоуверенной радости, я заметил среди них пашу.

— Кого они преследуют? — спросил я Атанасиуса, показав на исчезающий отряд.

— С чего вы взяли, что они кого-то преследуют? — прохрипел он.

Я пожал плечами.

— Ну, мне просто показалось, что они ищут что-то.

Атанасиус приглушенно вскрикнул, и лицо его исказилось страшной судорогой. Не говоря больше ни слова, он пришпорил лошадь и помчался вперед по дороге на Янину. Хобхауз и я рады были последовать за ним, так как уже становилось темно.

— Но паша, — прервала Ребекка Байрона, — когда вы увидели его на скале — был ли это сон? Лорд Байрон холодно посмотрел на нее.

— Мы остановились в Янине еще дней на пять, — продолжал он, игнорируя ее вопрос. — И снова в другом конце двора стояли татарские стражники, и я предположил, что Вахель-паша несмотря на то, что рассказали нам слуги визиря, тоже остался в Янине. Тем не менее я ни разу не видел его, но взамен… — Тут он снова бросил тяжелый взгляд на Ребекку. — Он приснился мне, но не в обычном сне, ощущение реальности происходящего было таким сильным, что я не был полностью уверен, что смогу проснуться после всего этого. Паша мог безмолвно явиться ко мне мертвенно-бледным призраком, войти в мою комнату, подойти к моей кровати или иногда встретиться мне на улицах или в горах. Я бывал застигнут сном — в необычное время; казалось, будто кто-то усыпляет меня. Я пытался сопротивляться приступам дремоты, но всегда сдавался, и тогда появлялся паша, прокрадываясь в мой сон, как вор в комнату.

Лорд Байрон замолчал, и закрыл глаза, словно пытаясь еще раз поймать образ призрака

— Я чувствовала то же, — с волнением произнесла Ребекка. — Там, в склепе, когда вы держали меня на руках, мне казалось, что вы мне снитесь.

Лорд Байрон удивленно поднял бровь.

— Правда? — спросил он.

— И паша так же являлся вам? Он пожал плечами.

— Так вы встретились с ним в конце концов?

В глазах вампира мелькнули завораживающие

огоньки.

— Мир сновидений нам недоступен, — проговорил он. — Граница между смертью и жизнью неясна

Он печально улыбнулся и засмотрелся на мерцание пламени свечи.

— Там был монастырь, — произнес он наконец. — Мы посетили его вечером перед отъездом. Он был построен на острове, окруженном озером. — Лорд Байрон поднял взгляд. — В мою первую ночь пребывания здесь я видел, как от этого острова отплывала лодка. Единственно по этой причине я и раньше хотел повидать монастырь. Но, по словам Атанасиуса, прежде посещение монастыря невозможно было устроить. Он рассказал, что один из монахов был найден мертвым и поэтому монастырь нужно освятить. Я спросил его, когда умер монах. В день нашего прибытия в Янину, ответил он мне. Тогда я спросил, как умер монах. Атанасиус покачал головой. Нет, этого он не знал — жизнь монахов всегда была тайной.

— Но теперь монастырь открыт, — добавил он.

Мы высадились на берег. Пристань была пуста, так же как и деревня вдалеке. Мы зашли в монастырь, Атанасиус крикнул, но никто не отозвался в ответ, и я заметил, что он нахмурился.

— Сюда, — неуверенно произнес он, открывая перед нами дверь в небольшую боковую часовню.

Хобхауз и я последовали за ним, часовня была пуста, но мы задержались, чтобы осмотреть стены.

— «Страшный суд», — произнес он, указывая на жутковатую фреску.

Изображение дьявола особенно поразило меня; он был и прекрасен и ужасен одновременно, совершенно белый, за исключением пятен крови у рта. Я заметил, что Атанасиус следит, как я рассматриваю фреску, но он поспешно отвернулся и снова позвал монахов. Хобхауз присоединился ко мне.

— Он похож на того пашу, — заметил он.

— Сюда, — быстро сказал Атанасиус, словно в ответ. — Нам нужно идти.

Он провел нас в центральную церковь. Сначала я подумал, что она тоже пуста, но потом заметил фигуру бритоголового человека в струящихся одеждах, склонившуюся над столом у дальней стены. Человек обернулся к нам и медленно поднялся. Свет, падавший из окна, осветил его лицо. Если раньше его лицо покрывала бледность, то теперь на щеках Вахель-паши играл румянец.

— Милорды англичане? — спросил он.

— Я лорд, — ответил я ему. — Хобхауза вы можете не принимать в расчет. Он простолюдин.

Паша медленно улыбнулся и приветствовал нас обоих с церемонным изяществом. Он произнес приветствие на чистейшем французском (раньше мне ни у кого не приходилось слышать такого чистого произношения), который очаровал меня, так как звук его походил на серебряный звон.

Хобхауз спросил, где тот изучал французский. Паша рассказал, что очень давно был в Париже, еще до Революции и Наполеона. Он показал на книгу.

— Только моя жажда к познанию привела меня в город огней. Я никогда не был в Лондоне. Вернее, был — один день. Каким великим он стал. Я помню времена, когда он был ничем.

— Ваши воспоминания, должно быть, долговечны. Паша улыбнулся и склонил голову.

— Мудрость, которой мы обладаем здесь, на Востоке, долговечна. Не так ли, грек?

Он взглянул на Атанасиуса, который, запинаясь, пробормотал что-то невразумительное, трясясь в складках жира.

— Да, — сказал паша, наблюдая за ним с безжалостной улыбкой, — мы на Востоке понимаем много такого, что никогда не будет доступно Западу. Вы должны помнить об этом, господа, если путешествуете по Греции. Просвещение не только открывает, но иногда может скрывать правду.

— Например, ваше превосходительство? — спросил я.

Паша поднял свою книгу.

— Я очень долго разыскивал ее, чтобы прочесть. Ее нашли для меня монахи Метеоры и принесли сюда. В ней рассказывается о Лилит, первой жене Адама, развратной царице, которая обольщала мужчин на улицах, в полях и пила их кровь. Я знаю, что для вас это суеверие, просто вздор. Но для меня, а также для нашего греческого друга это нечто большее. Это завеса, которая одновременно скрывает и приоткрывает правду.

Воцарилась тишина. Вдалеке я услышал колокольный звон.

— Мне интересно знать, — сказал я, — сколько правды заключено в историях о кровопийцах, которые мы слышали?

— Вы слышали другие истории?

— Да. Мы остановились в деревне. Там нам рассказали о тварях, называемых вурдалаками.

— Где это было?

— Близ реки Ахерон.

— Вам, вероятно, известно, что я властитель Ахерона?

Я взглянул на Атанасиуса. Тот блестел, как кусок сала. Я повернулся к Вахель-паше и покачал головой:

— Нет, я не знал об этом.

Паша пристально посмотрел на меня.

— Много историй рассказывается об Ахероне, — спокойно молвил он. — У древних греков умершие тоже пили кровь.

Он взглянул на книгу и прижал ее к груди. Казалось, он готов был что-то сказать мне, свирепая страсть внезапно озарила его лицо, но оно тут же померкло, уступив место мертвенной маске, и только нотки холодного презрения были слышны в голосе Вахель-паши, когда он заговорил.

— Вы не должны обращать внимание на россказни крестьян, гш1огс1. Вампир — это древнейший миф человечества. И чем же стал он, побывав в руках моих крестьян? Жалким идиотом, шатающимся пожирателем плоти. Чудовище, выдуманное чудовищами. — Он усмехнулся, сверкнув белизной зубов. — Вы не должны бояться вампира крестьян, гш1огс1

Я вспомнил Горгиу и его сыновей, их дружелюбие. Желая защитить их, я описал наши приключения в гостинице у Ахерона. В течение моего рассказа я заметил, что Атанасиус уже весь изошел на пот.

Паша тоже наблюдал за проводником, его ноздри подрагивали, словно он чуял страх. Когда я закончил, он усмехнулся.

— Я рад, что за вами хорошо присматривали. Но я жесток только потому, что хочу предотвратить жестокость к себе. — Он посмотрел на Атанасиуса. — Видите ли, я в Янине не только для того, чтобы посоветоваться по поводу манускриптов. Я еще охочусь за беглецом. Я воспитывал этого раба с младенчества, заботился о нем, любил его, как родного. Не тревожьтесь, я охочусь за рабом, скорее в печали, нежели в бешенстве, и не причиню ему никакого вреда. — Он снова посмотрел на Атанасиуса. — Не причиню ровно никакого вреда.

— Я думаю, мой господин, — зашептал проводник, дергая меня за рукав, — думаю, что нам пора идти.

— Да, идите, — резко, почти грубо сказал паша. Он снова сел и открыл свою книгу. — Мне много еще нужно прочесть. Уходите, уходите, пожалуйста.

Хобхауз и я поклонились с нарочитой церемонностью.

— Увидимся ли мы снова в Янине, ваше превосходительство? — спросил я. Паша поднял голову.

— Нет. Я почти завершил то, зачем сюда приехал. — Он взглянул на Атанасиуса. — Сегодня вечером я уезжаю. — Он повернулся ко мне. — Возможно, гш1огс1, мы увидимся снова, но в другом месте.

Он кивнул и вернулся к своей книге, а Хобхауз и я, почти подгоняемые нашим проводником, вышли наружу, под лучи послеполуденного солнца.

Мы свернули на узкую дорогу. Колокол все еще звонил, а из небольшой церкви, находящейся в конце нашего пути, доносились песнопения.

— Нет, мой господин, — запротестовал Атанасиус, увидев, что мы собираемся туда зайти.

— Почему нет? — удивился я.

— Нет, пожалуйста, пожалуйста, — запричитал он.

Я отстранил Атанасиуса, устав от постоянных проявлений его трусости, и последовал вслед за Хобхаузом в церковь.

Сквозь клубы ладана я смог разглядеть гроб. Покойник, лежавший в нем, был облачен в черные одежды священника, которые привлекали внимание не своей принадлежностью к сану, а тем, что оттеняли страшную бледность лица и рук. Сделав шаг вперед, я увидел поверх голов плакальщиков, что цветы в гробу были разложены вокруг шеи монаха.

— Когда он умер? — спросил я.

— Сегодня, — прошептал Атанасиус.

— Так это второй человек, умерший здесь на этой неделе?

Атанасиус кивнул. Он осмотрелся по сторонам и зашептал мне в ухо:

— Мой господин, монахи поговаривают, что это проделки дьявола.

Я с недоверием посмотрел на него.

— Атанасиус, а я думал, что дьяволы существуют только в среде турок и крестьян.

— Да, мой господин. — Атанасиус сглотнул. — Именно так, мой господин, — сказал он, указывая на мертвеца, — они говорят, что это сделал вурдалак. Посмотрите, как он бледен, бескровен. Я думаю, мой господин, что нам лучше уйти. Прошу вас! — Он умолял чуть ли не на коленях. — Пожалуйста, мой господин. — Он держал дверь открытой. — Пожалуйста.

Мы с Хобхаузом с улыбкой переглянулись, пожали плечами и последовали за нашим проводником на пристань. Рядом с нашей лодкой была пришвартована другая, ее я упустил из виду при нашей высадке. Я сразу же узнал эту лодку и создание, сидящее на носу, укутанное во что-то черное, с лицом идиота, бледным, как у мертвеца, бледнее, чем прежде. Я наблюдал, как уменьшалась его фигурка с удалением нашей лодки от острова. Атанасиус тоже наблюдал за ним.

— Лодочник паши, — сказал я.

— Да, — согласился он; его передернуло.

Я улыбнулся. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как при упоминании имени Вахель-паши проводника начинало трясти от страха.

Лорд Байрон немного помолчал.

— Мне, конечно, не хотелось быть жестоким. Но Атанасиус огорчил меня. Ученый, интеллигент, он хорошо осознавал, что освобождение Греции от турок будет зависеть только от таких людей, как он. Но его трусость, хотя мы и посмеивались над ней, иногда приводила нас в отчаяние.

Лорд Байрон опустил подбородок на сложенные кончики пальцев и улыбнулся в задумчивости.

— Мы расстались с ним после нашего возвращения из монастыря. На следующий день перед отъездом мы зашли к нему, но его не было дома. Печально, — кивнул рассказчик. — Да, очень печально.

Он погрузился в размышления.

— Итак, вы отправились в Тапалин? — прервала ею мысли Ребекка. Лорд Байрон кивнул:

— На аудиенцию с великим и знаменитым Али-пашой.

— Я читала это письмо, — заметила Ребекка. — Оно было адресовано вашей матери. Он взглянул на нее:

— Правда?.

— Да. Вы писали об албанцах в их расшитых золотом малиновых одеждах, о двухстах скакунах, чернокожих рабах, гонцах, барабанах и о муэдзинах, выкрикивающих молитвы с минаретов мечетей… — Она остановилась. — Извините, — произнесла она, видя, что он смотрит на нее. — Но меня всегда восхищало это письмо — особенно это прекрасное описание.

— Да, — лорд Байрон внезапно рассмеялся. — Несомненно, потому что это ложь.

— Ложь?

— Скорее, святая ложь. Я не стал упоминать про колья. Трое из них были всажены прямо перед центральными воротами. Их вид сильно омрачил мое воспоминание о прибытии в Тапалин. Но мне нужно было быть осторожным с матерью, она не выносила грубой действительности.

Ребекка провела рукой по волосам.

— О, я понимаю.

— Нет, вам этого не понять. Двое из казненных были мертвы — расползшиеся куски падали. Но, проезжая под ними, мы заметили слабое движение со стороны третьего кола. Мы присмотрелись: существо — это был уже не человек — судорожно подергивалось на колу, хотя с каждым движением дерево глубже входило в его внутренности. Страшные, звериные, душераздирающие вопли поражали слух. Бедняга видел, что я смотрю на него; он пытался что-то произнести, но тут я заметил слипшиеся черные комки у его рта и понял, что у него нет языка. С тяжелым чувством собственного бессилия я въехал в ворота. Страх овладел мной: я понял, что тоже могу разделить участь тех несчастных. Мне в голову пришла страшная мысль: ведь я тоже превращусь в прах, как и те казненные, что терпят пытки так бессмысленно и безнадежно. И я осознал свое ничтожество, понял, что мне суждено умереть так, как это предначертано мне с рождения, не по моей воле или моему выбору, и что даже если не грешить в этой жизни, то, может, все равно тебя ждет ад. О, если это правда, то лучше умереть, — и все же, той ночью в Тапалине я возненавидел свою смертность, которая непроницаемым саваном облекала меня со всех сторон.

В ту ночь Вахель-паша вернулся в мои сны. Он был еще более бледным, чем прежде, а его глаза были печальны и строги. Он кивнул мне, я поднялся с кровати и последовал за ним. Я летел по ветру и не падал; подо мной был Тапалин, а сверху звезды; и все это время ледяная рука паши сжимала мою руку. Губы его были недвижимы, но я все же услышал его речь:

— От звезды до ничтожного червя вся жизнь — это всего лишь движение к безмолвию смерти. Комета проносится по небу, описав дугу, и исчезает во Вселенной. Ничтожный червь ползет по падали, однако, подобно ей, живет и умирает, подвластный тому, что дает ему жизнь и смерть. Все на свете должно подчиняться правилам неумолимой необходимости.

Он взял другую мою руку, и я обнаружил, что мы находимся в горах среди разрушенных статуй и открытых могил какого-то заброшенного древнего города, в котором властвовала тишина и светила мертвенно-бледная луна. Вахель-паша потянулся к моему горлу.

— Все должно подчиняться, не так ли? Все должно жить и умирать?

Я почувствовал его ногти, острые как бритва, скользящие по моему горлу. Теплая струйка крови потекла по моей шее, и я почувствовал такое легкое прикосновение языка к ней, подобное прикосновению языка котенка, вылизывающего лицо своей хозяйки. И вновь в моей голове раздался голос:

— Бессмертие — вот в чем заключено знание. Следуй за мной.

Он прильнул к моему горлу.

— Следуй за мной. Следуй за мной. Слова начали затихать, затем исчезли город и звезды надо мной, даже прикосновение губ к моей коже; наконец исчезло все, и я провалился в темноту. Я попытался сбросить оковы сна.

— Байрон, Байрон!

Я открыл глаза. Я все еще находился в нашей комнате. Хобхауз склонился надо мной.

— Байрон, с тобой все в порядке?

Я кивнул. Дотронувшись до горла, я почувствовал слабую боль, но промолчал — я был слишком истощен. Я закрыл глаза и, засыпая, попытался вызвать в памяти те образы, которые бы оберегали мои сны. Никос. Наш поцелуй — слияние губ. Его хрупкая горячность. Никос. Мне снился он, и Вахель-паша больше не тревожил меня.

На следующее утро я выглядел усталым и разбитым.

— Боже, да ты бледен, — поразился Хобхауз. — Может, тебе лучше остаться в кровати, старина? Я отрицательно покачал головой.

— Этим утром нам назначена аудиенция у Али-паши.

— Ты можешь пропустить ее.

— Ты, должно быть, шутишь. Я не хочу окончить свою жизнь с колом в заднице.

— Да, — согласился Хобхауз, — остроумно. Кошмар, здесь нет даже выпивки. Она бы тебе сейчас не помешала. Господи, что за проклятая страна!

— Я слышал, что в Турции бледность кожи считается признаком высокого происхождения. — В комнате не было зеркала, но я знал, что бледность была мне к лицу. — Не беспокойся, Хобхауз, — произнес я, опираясь о его руку. — Я приручу Янинскою льва, он будет есть из моих рук.

Так и вышло. Али-паша был от меня в восторге. Он принял нас в просторном мраморном зале, нам подали кофе и сладости и оказали самый радушный прием Более того, рядом со смуглым и грубоватым Хобхаузом моя изысканность победила и была удостоена высшей похвалы. Эта изысканность, как беспрестанно говорил Али Хобхаузу, служит безошибочным доказательством моего высокого положения. В конце концов он объявил, что я теперь его сын и что я в его лице обретаю заботливого отца. Таким образом, он проявил необыкновенное благодушие, скрывая свою истинную натуру в общении с нами.