Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Конунг (№2) - Конунг. Изгои

ModernLib.Net / Исторические приключения / Холт Коре / Конунг. Изгои - Чтение (стр. 5)
Автор: Холт Коре
Жанр: Исторические приключения
Серия: Конунг

 

 


На берегу лежали обессиленные люди, они были похожи на трупы, оставшиеся на поле сражения. Кое-кто отполз подальше в березняк, но ни у кого не было сил, чтобы собрать всех, развести огонь, срубить сосну и накормить людей хотя бы сосновыми побегами. Первый раз я видел, чтобы Сигурд из Сальтнеса так ослабел. Он лежал на брате и грел его своим телом, Йон забрался в вереск, словно хотел в нем спрятаться.

Должно быть, я впал в забытье, когда я очнулся, рядом пылал костер. У костра стоял конунг. Мой добрый отец Эйнар Мудрый наклонился над двумя людьми, лежавшими в вереске и тихо шептал:

— Чудо!… Случилось чудо!… Мимо прошел конунг Олав Святой!…

Я снова заснул, и снова проснулся, услыхав свист Бернардова кнута. Верхняя часть туловища у Бернарда была обнажена и вся в крови. Бернард кричал тем, кто лежал в вереске:

— Чудо!… Чудо!… Мимо прошел конунг Олав Святой!…

Люди стали передавать друг другу весть о чуде. Оказывается, плот с конунгом медленно тонул. Конунг стоял на коленях и держал Льота за волосы. Вдруг он поскользнулся и едва не упал в воду, и тогда все, кто был на плоту, утонули бы вместе с ним. И тут произошло чудо: конунг Олав Святой молча прошел по воде и вытолкнул плот на берег. И исчез. Как только конунг Сверрир ступил на берег, плот утонул. Конунг развел огонь, он нашел у Кормильца кресало. Сам Кормилец лежал в беспамятстве. Люди подползали к огню, силы возвращались к ним. Пришел Вильяльм и бросил нам охапку сосновых побегов, и все время, пока мы их жевали, мы слышали свист Бернардова кнута. Он ходил вокруг нас и кричал пронзительным голосом:

— Чудо!… Чудо!… Мимо прошел конунг Олав Святой!…

Сверрир, стоявший у костра, на фоне огня казался темным столпом.

На другой день мы пошли дальше.


***

Вот что я помню о святом хлебе:

Мы пришли в маленькую усадьбу, там жил бобыль, он хорошо принял нас. Угостил лосятиной и хлебом, которого мы не ели уже давно. Хозяин рассказал, что он охотник: каждую зиму он забивал застрявших в снегу лосей, отвозил мясо на санях в селение и получал за него зерно. Муку он смешивал с корой. Прошлой зимой он остался один, умерла его проклятая жена. Она была не такой хорошей и послушной женой, как ему хотелось бы. Он отвез покойницу в селение, но не знал, заказать ли по ней панихиду и заплатить священнику лосятиной или лучше обменять лосятину на зерно. В конце концов он отдал священнику половину лося. Хозяин признался, что вскоре затосковал по жене, особенно потому, что хлеб у него никогда не получался такой вкусный, как у нее.

Мы похвалили его хлеб, и конунг сам проследил, чтобы каждому досталось понемногу. Первый раз за долгое время мы оказались в доме. Одни сгрудились у очага, другие пошли в хлев и устроились там. Вечером хозяин сказал, что ему всегда хотелось убить человека, и спросил у конунга, нельзя ли ему пойти с нами.

— Я часто убивал лосей, застрявших в глубоком снегу, — сказал он. — Я съезжал по склону на лыжах и всаживал в лося копье. Но теперь мне хочется узнать, есть ли разница между убийством лося и человека. А это я могу узнать только, если пойду с твоим войском.

Конунг сказал, что с радостью принимает его. Хозяина звали Халльвард. Мы дали ему прозвище: Губитель Лосей.

Пришел Кормилец и попросил, чтобы Халльвард объяснил ему, почему его хлеб такой мягкий и вкусный. Халльвард сказал:

— Кору надо нарезать тонкими полосками и высушить их на солнце или в бане. Потом нужно ее раздробить, смолоть и долго мочить в кадке. Многие не вымачивают кору достаточно долго, и в этом их ошибка. Когда кора вымокнет, ее надо снова высушить и уже тогда смешать с мукой, если она есть. Ну, а потом останется развести тесто и испечь хлеб на горячем камне. Но не забудь смазать камень бараньим салом.

— Это хорошо делала моя хозяйка, — сказал Халльвард. — И если уж говорить правду, мне ее не хватает. — Он огляделся по сторонам. — Мне и хочется уйти отсюда и попробовать, смогу ли я убить человека, только потому, что ее больше тут нет.

Кормильцу потом пригодилось все, чему его научил Халльвард.


***

Вот, что я помню о молодой женщине и ее сыне:

Мы подошли к маленькой усадьбе, она горела. Людей мы не видели, только следы лошадей, и мы поняли, что здесь побывали грабители, — они подожгли усадьбу и скрылись. Неожиданно из огня, качаясь, вышла молодая женщина с новорожденным ребенком на руках. На дворе она упала, показала нам на ребенка и умерла.

Должно быть, она хотела, чтобы мы взяли ребенка с собой, мы так и сделали. Мы не знали, есть ли у ребенка имя, но стали называть его Спасенным, потому что спасли его. Это был мальчик, мы оставили его у местного священника и наказали ему как положено воспитать ребенка.

Священник получил от конунга серебряную монету и в благодарность благословил нас.


***

Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:

Священник благословил нас, и мы ушли. Сверрир на ходу напевал старинную шуточную песню, которую пели у нас дома в Киркьюбё. Я сказал ему:

— Я часто думаю о море, оно бывает такое спокойное и корабли легко плавают по нему, хотя оно и бесконечно. Мы не всегда помним о том, что море не разделяет, но соединяет людей, и мы забываем, что дорога домой короче, чем нам кажется.

— Да! — сказал он.

— Я знаю, ты хочешь привезти сюда Астрид и сыновей. Это правильно, Сверрир, и не думаю, что их ждет здесь опасность. Когда власть в этой стране будет принадлежать тебе, им ничто не будет здесь угрожать.

— Да! — сказал он.

Я сказал также, что, если он будет проявлять милосердие, когда возможно, это укрепит его славу доброго конунга и тогда никто не станет подстерегать его в темноте с топором за углом дома.

— Ты прав! — сказал он радостно и благодарно.

Даже радуясь, Сверрир всегда оставался серьезным: ему в удел досталось горе и потому он часто давал пощаду врагам.


***

Нынче ночью, йомфру Кристин, когда темнота тяжело опустилась на снег и где-то там однорукий Гаут и Сигурд ведут каждый свою борьбу, мои мысли возвращаются к тем дням и ночам, когда конунг Сверрир вел своих людей из Хамара в Нидарос. У конунга была одна цель: пройти незамеченным. Удача и неудача, жизнь и смерть зависели от того, сумеем ли мы неожиданно напасть и захватить этот город. Мы были выносливы и безжалостны, и темные дороги научили нас двигаться бесшумно. Среди нас было много умных людей. И самый умный был конунг.

Наконец мы пришли в Ямталанд. Норвежские конунги уже давно заявляли свои права на эту землю, но бонды там были упрямы и не желали платить дань конунгам, которых не считали своими. Проводник, шедший с нами из Хамара, предупредил нас, что скоро мы выйдем к большому озеру. Он так и называл его — Большое, там мы сможем раздобыть лодки и плыть целый день, чтобы дать отдых ногам. Мы поднялись на гребень холма, — день был ясный и земля изумительно красива, перед нами, насколько хватал глаз, тянулись леса и из редких усадеб в голубое небо поднимались дымки, словно тропинки, ведущие отсюда к Сыну Божьему, — но оттуда, сверху, мы увидели, что на берегах озера Большого какие-то воины жгут костры. Если мы и дальше пойдем той же дорогой, наши топоры скоро обагрятся кровью.

— Йомфру Кристин, помнишь я рассказывал тебе о горящей усадьбе и о женщине, выбежавшей из огня с ребенком на руках? Теперь мы поняли, кто поджег ее усадьбу. Это были люди Эрлинга Кривого.

— Господин Аудун, позволь спросить — ведь я всего только женщина и почти не видела схваток между мужами, но зато много слышала о них. Должно быть, ты в первый раз взялся за оружие, зная, что если не убьешь ты, убьют тебя? Что ты тогда чувствовал, господин Аудун?

— Йомфру Кристин, позволь сказать тебе, что, если в саге говорится только о мужестве мужей, мое уважение к правдивости рассказчика сильно уменьшается.

— Господин Аудун, мне кажется, что твое неуважение к тому, что уважают другие, часто выходит за рамки учтивости. И вместе с тем, тебя нельзя назвать неучтивым человеком.

— Это, йомфру Кристин, наверное, объясняется потребностью в правде, которую испытывает человек, всегда проявляющий учтивость. Правда — единственное, к чему я неизменно чувствую уважение.


***

Конунг Сверрир, Сигурд из Сальтнеса и я лежали на гребне холма и наблюдали оттуда за воинами, расположившимися на берегу озера. Возле мыса у них стояли три большие лодки, и мы поняли, что если нападем на них, они легко уйдут от нас на этих лодках. И тогда нам, быть может, придется сражаться с ними здесь в окрестностях много дней или даже недель. Поэтому сперва нужно было уничтожить лодки, а уж потом напасть и не оставить в живых ни одного человека.

Когда стемнело, Сверрир разбил людей на небольшие отряды. Он ходил от одного отряда к другому и тихо говорил с людьми. Каждый должен приготовить оружие и знать, что он сражается не только за себя, но и за весь свой род, и за Олава Святого, который не отделяет своего дела от нашего. Всем, кроме конунга, было запрещено разговаривать. Сто или больше воинов укрылись в вереске и молча молились, все, как один человек. Но нам было необходимо развести огонь. Мы выбрали южный склон, он смотрел не на озеро. Там стояла одна усадьба, мы загнали бонда и его семью в дом и заперли на засов. Теперь, увидев дым, наши недруги решили бы, что он поднимается из усадьбы. Мы взяли в доме большой котел, положили в него горящие угли и прикрыли их торфом. Сверху на котел положили щит. Наш новый друг Халльвард Губитель Лосей, отличавшийся недюжинной силой, вызвался нести его. В заплечном мешке у него была смола и хворост. С ним шел Сигурд из Сальтнеса. Они дождались полночи и ушли.

Конунг снова ходил от отряда к отряду и напоминал воинам, что между полуночью и рассветом люди спят особенно крепко, поэтому мы и должны бодрствовать. Я лежал на спине и смотрел на бледное звездное небо над лесом, мысли мои были в Киркьюбё. Время от времени в животе у меня что-то сжималось и меня начинало рвать. Тогда я быстро переворачивался на живот, прижимался ртом к вереску и старался не издать ни звука. Когда я снова поднимал глаза к звездам, мне казалось, что высоко в воздухе между Богом и мной я вижу лицо моей матери. Может быть, по щеке у меня скатилась слеза, не знаю, это было уже очень давно и, думаю, мне позволено умолчать о своей слабости, даже такой ночью, как эта. Помню только, что мне хотелось оказаться далеко оттуда. Сильнее, чем когда-либо, мне хотелось быть вдали от путей конунга Сверрира. Лежа там, я жалел, что не отказался покинуть Киркьюбё, когда Сверрир уехал оттуда, что не остался там одним из священников при епископе Хрои. Но я был там, где был.

Сердце у меня громко стучало, и я пробовал считать эти удары, чтобы составить себе представление о времени и рассчитать, где сейчас Сигурд и Халльвард. Однако мне было трудно собраться с мыслями. Я никого не видел, я остался один в этой прозрачной темноте под звездным небом и со мной была моя судьба, моя удача или неудача. Пока еще ничего не произошло.

Я успел сказать себе: Ты не здесь!… Ты дома, в Киркьюбё, ты спишь и еще не проснулся, встань, выпей доброго пива и плесни в лицо холодной водой…

Тогда послышался крик, и мы увидели: по воде плывет костер. Должно быть, это плыла горящая лодка. Снова послышался крик, мы вскочили и бросились к озеру.


***

Пока мы были далеко от врагов, мы молчали, а потом издали дружный вопль. Люди ярла Эрлинга кинулись к воде, чтобы спасти лодки, кто-то вбежал в воду, многие забыли захватить с собой оружие. Я вижу впереди спину недруга, прыгаю на него и тут же кто-то бьет его топором. На меня хлещет его кровь, я перешагиваю через него и бросаюсь в орущую толпу. Замечаю, что меня окружают. Я отскакиваю назад, кто-то с поднятым топором загораживает мне дорогу, я бью его в пах, он вопит и корчится. Теперь другой метит в меня топором, но топор свистит мимо, я вскидываю меч и чувствую, как он входит во что-то мягкое. Раздается крик, и на меня опять хлещет кровь, заливает мне глаза и я ничего не вижу. Я потерял направление, вокруг меня орущие враги, их гонят в озеро наши люди. Я бросаюсь за ними и оказываюсь по пояс в воде, передо мной в воде стоит человек и что-то кричит мне, я не слышу, может быть, он просит пощады, может быть, он ранен в живот, этого мне не видно. Я рублю его топором между глаз. Он погружается в воду, а я выскакиваю на берег.

Конунг на берегу. Он бегает и подбадривает людей. Всякий раз оказывается там, где больше всего нужно его слово, но он держится позади своих людей и дорога к отступлению ему все время открыта, он храбр, но мудрость велит ему проявлять сдержанность. По озеру плывут три горящие лодки. Передо мной мелькает покрытое копотью лицо Сигурда, он идет по кромке озера и тащит за волосы раненого. Сражение окончено. Многие утонули, многих зарубили. Но кто-то говорит, что двое сбежали.

В сером предутреннем свете мы видим двух человек, плывущих по озеру в маленькой лодке, они гребут так, что из-под носа лодки летят брызги. Должно быть, Сигурд и Халльвард не заметили в темноте этой лодки.

— Они попадут в Нидарос раньше нас, — говорит конунг.

Я кидаюсь в вереск, чтобы перевести дыхание. Не знаю, что я тогда испытывал, гордость или стыд, первый раз вокруг меня лежали убитые и, может быть, в последний раз мне было их жалко.

Вильяльм со своими дружинниками вытаскивает трупы на берег, чтобы пересчитать. Но считать умеют далеко не все.

Халльварду Губителю Лосей в тот день не было удачи. Как я уже говорил, он присоединился к нам, чтобы получить возможность убить человека, но это ему не удалось и он чувствовал себя обиженным.

Подошел Бернард и начал отпевать покойников.

Двое из наших тоже погибли, в том числе наш проводник из Хамара, закончивший здесь свою бедную жизнь. Еще один получил рану в живот, он лежал на боку и мой добрый отец Эйнар Мудрый пришел узнать, нельзя ли ему помочь. Из живота у раненого висели кишки, это было страшное зрелище. Когда отец отвернулся, раненый схватил меч, приставил острием к себе и упал на него.

Пришел Бернард и стал отпевать уже этого покойника.


***

Вот что я помню о человеке, который учился считать:

Я хорошо помню, как познакомился с загадками чисел в нашем сложенном из камня доме в Киркьюбё. Мой добрый отец Эйнар Мудрый научил меня цифрам — мы двигали по столу блестящие камешки, а мать суетилась по хозяйству. Потом искусство считать я постигал на дощечке отца, покрытой воском, ведя борьбу иногда с кривыми, а иногда и с ровными рядами цифр. Тут вокруг груды тел ходил какой-то человек и пытался сосчитать их, мне он был неизвестен и почему он считал их, я тоже не знаю. Порой он ворошил мертвых, чтобы проверить, один труп там лежит или два. Но они были тяжелые, к тому же все время туда приносили новые тела и бросали в общую кучу, тогда ему приходилось считать заново. У него было крупное, немного глуповатое лицо, на котором было написано любопытство, грудь была залита кровью, скорей всего не его собственной. Сосчитав до десяти, он клал десять камешков на большой валун, лежавший на берегу.

Это были его счеты и его костяшки на них. Я встал и пошел к озеру, чтобы помыться. Но ветер дул с озера и вода была грязная от ила и крови. Я не стал мыться, поднялся на берег и сел под елью.

Человек, считавший мертвых, подошел и сел рядом.

Я ушел от него.


***

В этой битве мы захватили несколько пленных, почти все они были сыновья бондов из Ямталанда. Их заперли в овчарне, и я решил взглянуть на них. Оружие у них отобрали, и наши дружинники заставили их обнажить верхнюю часть туловища. Многие из них были совсем юные. Один так и вовсе ребенок, он был ранен в шею и из раны у него текла кровь. Стражи забавлялись, бросая в пленных камни и заставляли их бегать по кругу. Пленные повиновались.

Я недолго смотрел на них, к овчарне все время подходили наши люди и мне не нравились их разговоры: все, как один, считали, что пленных следует зарубить прежде, чем мы пойдем дальше. Иначе они доставят нам много хлопот. Как правило, воины не любят убивать пленных, но некоторым это доставляет удовольствие.

Перед уходом я слышал, как один из пленных попросил воды. Он дал стражу свои башмаки, чтобы тот спустился к озеру и принес воды. Страж сбросил с ног бересту — теперь у него были башмаки получше.

Вокруг пленных собралось много народу, и я ушел оттуда. Одно слово конунга могло означать для этих несчастных жизнь или смерть, думал я.

Одиночество конунга тяжелее, чем нам кажется.


***

Вот что я помню о Вильяльме, предводителе ближней дружины: Вечером после битвы на озере Большом пленные еще находились в овчарне, к ним приставили новых стражей. С соседних усадеб неслись пьяные крики, я знал, что бонды позапирали своих дочерей, но это им не помогло. На тропинке, ведущей вдоль озера, я встретил Вильяльма.

Он был пьян, это я сразу понял, глаза у него налились кровью, он презрительно смеялся надо мной за то, что я не добыл себе женщину. Надо сказать, йомфру Кристин, что касается женщин, моя добыча всегда бывала более чем скромной, запах крови, засевший в носу после сражения, лишал меня радости победы, которая делает мужчину сильным. Но Вильяльм с его ранением в пах был навсегда лишен радости, которую другие получали пусть даже и силой. Он остановил меня на тропинке и сказал:

— Ты трус.

Я согласился с ним по двум причинам: во-первых, в этом была доля правды, а во-вторых, я решил, что этот ответ заставит его уйти от меня. Но он не ушел. Он сказал:

— Вы оба трусы… Я знаю, о чем вы думаете…

Я взял его за плечо и повернул к себе:

— Идем со мной, Вильяльм, — сказал я. — Нам надо поговорить. Ты умеешь хранить тайны? После такого сражения, как это, я не в состоянии обладать женщиной. Понимаешь?…

Я хотел признаться ему в своем позоре, чтобы он перестал думать о своем. Хотел, чтобы он считал себя сильнее меня и чтобы это смягчило его отношение ко мне. Ведь я понимал ход его мысли, понимал, почему он обвинил конунга и меня в трусости.

Но он не дал провести себя.

— Их надо зарубить. — Он смотрел на меня с презрением и с ненавистью.

Он смотрел мне в глаза и злобно смеялся, я пошел дальше, но он не отставал от меня и не позволял мне говорить о чем-нибудь другом, кроме пленных.

— Даже если конунг скажет — нет, мои люди все равно зарубят их, — заявил он. — Я так хочу…

— Ты трус, — сказал он.

Я молчал.

Мы были недалеко от овчарни с пленными, он потянул меня туда. Некоторые пленные спали, лежа на земле, другие дремали, свесив голову между колен. Он крикнул им:

— Мы вас зарубим!…

Я ушел от него, чувствуя у себя за спиной запах пленных: злой запах страха и блевотины.


***

На другой день я увидел, что Бернард и мой добрый отец Эйнар Мудрый стоят перед конунгом и что-то говорят ему. Конунг сидел на пне, солнце светило ему в лицо, я был слишком далеко и не мог слышать, о чем они говорят. Я видел опущенные плечи Бернарда, его усталое лицо и прижатые к груди руки. Отец что-то чертил башмаком на песке. Они не спорили, но конунг выглядел смущенным и я понял: в это мгновение он жалел, что отказался от мысли уплыть в Йорсалир, а предпочел стать конунгом и отправиться в Нидарос. Я не стал прерывать их разговор. Когда они расстались, вид у всех был мрачный.

Тогда я подошел к конунгу и сказал:

— Тебе в удел досталось горести, потому ты пощадишь их.


***

На другой день к нам пришли бонды, отцы, они хотели поговорить с конунгом. Я говорю отцы — они были пожилые, седовласые, некоторые хромали, опираясь на костыль. Наверное, многие приходились дедами тем парням, которых мы взяли в плен, они просили конунга пощадить их детей. Старики остановились невдалеке от усадьбы, где находился конунг, и размахивали белым полотнищем, показывая, что намерения у них мирные. Дружинники хотели прогнать их, но конунг вышел и поговорил со стариками.

Он сказал им, что нельзя безнаказанно сражаться против конунга этой страны и что ничего обещать им он не может.

— Возьми вместо них наших работников, многим из них давно хочется покинуть эти места, они будут верно служить тебе. А сыновей верни нам.

Конунг поблагодарил их за такое предложение, но опять повторил, что обещать ничего не может.

— Приходите завтра в полдень и вы узнаете мое решение.

Они поблагодарили его и ушли. Поговорить с сыновьями им не разрешили.


***

На другой день Вильяльм пришел к конунгу и сказал:

— Выбирай, или я или пленные. — Обычно мы все разговаривали с конунгом стоя, Вильяльм же уселся на табурет и плюнул в очаг. — Им нет места в наших рядах, — продолжал он. — Ты знаешь, дружинников у нас мало, а дела у них много, неужто ты хочешь, чтобы они теперь еще и охраняли пленных и отвечали за них? И я и мои люди отказываемся от этого. Даже если пленные поклянутся тебе в верности, это ничего не изменит. Оставлять их здесь тоже нельзя. Я участвовал в сражениях задолго до того, как ты объявил себя конунгом, я знаю врагов лучше, чем ты. Если ты отпустишь их на свободу, они прямиком отправятся в Нидарос и придут туда раньше нас. Я не боюсь встретиться с врагом в бою. Но мне не хотелось бы погибнуть из-за чужой глупости.

Конунг сидел в конце стола, я видел, что он устал. Он промолчал, выбирая перья для письма, потом начал точить их ножом. Вильяльм был красноречивый человек и рассудительный, хотя глубиной мысли не отличался, он был некрасив и упрям. Конунг был старше его.

Вильяльму не понравилось молчание конунга, он начал распаляться. Я не знал тогда, не знаю и сейчас, молчал ли конунг потому, что хотел как-то использовать гнев Вильяльма, или просто не знал, что ему ответить. Я знал Сверрира достаточно хорошо и не сомневался, что он мог бы найти достойный ответ. Он мог бы сказать:

Если мы сохраним им жизнь, они станут лучше к нам относиться! Молва о нашей доброте опередит нас, и многие еще подумают, прежде чем напасть на нас, и, может быть, откажутся от борьбы. И в темноте нас будут поджидать не затем, чтобы убить, а чтобы оказать нам дружескую встречу. А мог бы и просто сказать своим зычным голосом: Я пощажу их потому, что такова воля Божья. Но ничего этого он не сказал.

Я никогда не видел его таким усталым, спавшим с лица, сгорбившимся.

Вильяльм тоже обратил на это внимание, он продолжал говорить. В его голосе, раньше дрожавшем от гнева, теперь звучало презрение.

— Вот оружие! Я хочу испробовать его на пленных! — с торжеством, сказал он.

Но конунг молчал.

В голосе Вильяльма опять послышалось сомнение и недовольство, которое вот-вот могло обернуться безудержным гневом. Заикаясь, он заговорил о трусости, правда, не глядя на конунга и не смея произнести вслух его имя. Моего имени он тоже не называл, но смотрел на меня. Он сказал:

— В окружении конунга есть люди, которым там нечего делать, и если ты, Сверрир, хочешь, чтобы на Эйратинге тебя провозгласили конунгом, тебе стоит последовать совету людей, которые легко переносят запах крови. Иначе мы уйдем от тебя, — заключил он.

— Уйдете?… — спросил конунг. Он поднял глаза, спина у него ссутулилась еще больше.


***

Тут пришел Сигурд. Он всегда был приветливей брата, и я знал, что Вильяльм больше доверяет его суду, чем своему собственному. Мне стало ясно, что, если Сигурд согласится с конунгом, Вильяльм уступит, а вместе с ним и его дружинники. Если же Сигурд поддержит Вильяльма, то все воины пойдут за Сигурдом. Конунг лишится силы, как предводитель, оставшийся без войска, или же ему придется уступить своим людям и обречь пленных на смерть.

Сигурд сказал:

— Мы не можем взять их с собой. Ты должен это понять, государь!…

На губах Вильяльма появилась безобразная усмешка, он быстро повернулся к брату и засмеялся, бросив на Сверрира презрительный взгляд. Сверрир по-прежнему сидел спокойно. Я никогда не видел его более усталым и грустным.

Вильяльм спрашивает:

— Чья воля, конунг, твоя или наша?…

Тут конунг вскакивает, вопит и бросается на них, Вильяльм полуобнажает меч, Сверрир бьет его по лицу. Вильяльм падает, конунг топчет его ногами. Потом поворачивается к Сигурду, Сигурд отступает на два шага, он не хватается за оружие, открыв рот, он застывает перед конунгом и принимает то, что ему положено. Мне случалось видеть Сверрира в гневе, но таким — никогда. Вильяльм встает и отступает перед потоком слов, они несутся, как ручей в половодье в нашем родном Киркьюбё. Я с гордостью думал, что и в таком положении Сверрир сохранил ясность мысли. Он разил их, безжалостно разил презрением. Но он не противоречил самому себе. Думаю, что даже тогда его охваченная жаром душа хранила ледяной холод: он знал, что делает. Сперва он приказывает Сигурду встать у двери и никого не впускать в покой. Сигурд повинуется. Конунг срывает с себя меч и швыряет его на стол, потом приказывает Вильяльму отдать свой и забирает его. Препоясавшись мечом предводителя дружины, конунг продолжает кричать, с его губ слетают слова, горячие, словно раскаленные камни из глубины земли, о которых рассказывают исландцы и которые могут убить человека. Он взрывается:

— Вон! — вопит Сверрир.

Они отступают.

— Назад! — орет он.

Они возвращаются. Он берет себя в руки и тихо произносит:

— Это останется между нами, Аудун тоже будет молчать.

Я вижу в их глазах благодарность: проученные псы, теперь они не подадут голоса, пока хозяин им этого не позволит.

Конунг говорит, и его слова заставляют вздрогнуть даже меня:

— Я еще не сказал своего слова, останутся ли пленники жить или умрут. Но только конунг, только он один властен над жизнью и смертью. Ну?… — орет он.

— Только конунг, — повторяют они.

И уходят. Теперь они выглядят иначе.

Тем временем два дружинника привели на двор нового пленника, найденного на кладбище. Он переоделся женщиной, решив, что женское платье спасет его. Это предводитель того отряда, который мы недавно разгромили. Мы смотрим на него и узнаем нашего со Сверриром недруга, человека, из-за которого нам пришлось покинуть Киркьюбё и отправиться в страну норвежцев — сборщика дани Карла.


***

Вот, что я помню о сборщике дани Карле:

В свое время он приехал в Киркьюбё и взял там заложников. Сверрир вступил в перебранку с одним из его людей и убил его, из-за этого нам с ним пришлось сняться с места и отправиться за море в Норвегию. Сборщик дани был плохой человек. В молодости он надругался над Гуннхильд, матерью Сверрира, и его люди отрубили руку самому кроткому человеку, какого я видел в своей в жизни, — строителю церквей Гауту. Ты тоже знаешь его, йомфру Кристин.

Сборщик дани стоял во дворе усадьбы. Мы знали, что он главный из людей ярла Эрлинга в Нидаросе, теперь он ездил по Ямталанду и собирал с людей дань. Он являл собой нелепое зрелище в женском платье, натянутом поверх доспехов, руки у него были связаны за спиной, два зуба выбиты.

Он узнал Сверрира.

Радости ему это не доставило.

На дворе собрались все воины, они смеялись, вид сборщика дани развеселил их. Вчерашние старцы тоже стояли тут, они пришли в полдень, чтобы узнать ответ конунга Сверрира.

Я подошел к сборщику дани и заглянул ему в глаза. Сочувствия я к нему не испытывал, как и он добрых чувств ко мне.


***

Сверрир взошел на каменный приступок крыльца и обратился к людям, собравшимися на дворе. Он сказал, что человека, стоящего перед ними, не отнесешь к лучшим.

— Я мог бы привести вам много примеров, но хватит и одного: когда-то давно он надругался над моей матерью. Я говорю вам: он надругался над моей матерью. Он взял заложников в моем родном Киркьюбё и увез их в Норвегию. Вы знаете, что он и его люди сражались с нами. У этого человека не такая душа, какие Господь завещал нам беречь. Поэтому мы повесим его. А мужам, что сидят в загоне, нашим пленным, не знаю, можно ли называть их мужами, ибо у большинства из них еще молоко на губах не обсохло, мы сохраним жизнь, если они поклянутся конунгу никогда больше не поднимать против него оружия. Буде они нарушат свою клятву, мы порубим и их самих и всех их родичей.

Старые отцы подходят к конунгу, пожимают ему руку и благодарят его за эти слова:

— Мы сдержим свое обещание и пошлем взамен столько же наших работников, — говорят они. — Но сборщика дани Карла надо повесить, он плохой человек. Он повесил одного из наших сыновей возле церкви, теперь повесь там его самого.

Конунг обещал, что так и сделает, и велел Кормильцу угостить стариков пивом, которое мы у них же и забрали.


***

Сборщика дани Карла повели вешать, и все пошли смотреть на это. Пленных уже отпустили, и они тоже потянулись к церкви, хотя им было неприятно идти вместе с нами. Конунг поручил Вильяльму руководить казнью, это был правильный выбор. Вид у сборщика дани был угрюмый.

Возле церкви на дереве висел человек, он висел там уже несколько дней. Этот бедняк посмел усомниться в доброте сборщика дани, и сборщик дани приказал повесить его, дабы убедить в своей доброте. Наши люди немного повздорили из-за того, срезать ли повешенного перед тем, как они повесят Карла, или после. Но Вильяльм решил, что Карлу перед смертью будет полезно поглядеть на повешенного. Теперь его называли просто Карлом. Кто-то крикнул, что с Карла следует снять женское платье. С этим Вильяльм не согласился:

— Карл всю жизнь был трусом, пусть и умрет как трус, — сказал он.

Тогда из толпы выступил какой-то бонд и сказал, что платье принадлежит его жене. Наверное, Карл украл его, когда бежал с поля сражения.

— Ты получишь платье после того, как Карл будет повешен, — пообещал Вильяльм.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21