Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Конунг (№2) - Конунг. Изгои

ModernLib.Net / Исторические приключения / Холт Коре / Конунг. Изгои - Чтение (стр. 6)
Автор: Холт Коре
Жанр: Исторические приключения
Серия: Конунг

 

 


— Случается, что повешенный обгадит платье, — сказал бонд. — Будет несправедливо, если моей жене вернут платье, обгаженное сборщиком дани.

С этим Вильяльм не мог не согласиться.

С Карла содрали платье, он не сопротивлялся, теперь он стал покладистым. Вильяльм сказал, что у берестеников плохо с одеждой и потому с Карла следует снять и мужское платье — его можно подарить тому, кто в сражении проявил большую храбрость. Это было хорошее предложение, я взглянул на конунга: он был в сомнении, но людям понравилось предложение Вильяльма и было бы глупо идти против этого. Карлу сообщили, что он окажет берестеникам честь, если отдаст и свое платье, чему он тут же повиновался. В конце концов он остался в исподних штанах — о существовании таких штанов берестеники знали только понаслышке, еще немного, он остался бы и без них. Все смеялись.

Конунг сделал знак, чтобы Карлу оставили исподние штаны. Через ветку дерева перекинули веревку, сделали петлю на глазах у Карла, и Вильяльм попросил его взглянуть на человека, который уже висел там. Наступило решающее мгновение. Вильяльм набросил на Карла петлю и сказал, что Карлу повезло — сейчас он испытает на себе то, что по его милости испытало столько хороших людей.

— Найдется среди вас два сильных парня? — крикнул Вильяльм людям.

Охотников нашлось больше, чем нужно, и Вильяльм выбрал двоих, на его взгляд, наиболее подходящих.

Карла вздернули. Он умирал медленно.

Ночью конунг пришел и лег спать вместе со мной.


***

Рано утром мы собирались покинуть озеро Большое в Ямталанде и продолжить свой многотрудный поход в Нидарос. В синем предутреннем свете мы седлали на берегу лошадей и собирали свое добро, брань и ругань смешивались с пением птиц. Мы с конунгом вышли на двор усадьбы, где провели ночь. Попрощались с хозяином и поблагодарили его за гостеприимство, оказанное нам в эти дни.

Тогда пришел Гаут.

Да, он появился и здесь, этот однорукий человек, с которым наш путь пересекся и на Оркнейских островах, и на Селье, и в Тунсберге. Наш друг, но в каком-то смысле и недруг, он всегда пробуждал во мне необъяснимую тревогу, над которой я был не властен. Его болезненное лицо требовало и призывало прощать всех, и конунга и раба он одинаково ставил ниже себя, и в то же время — выше. Лишь перед одним он тяжело склонял голову и молчал — перед Богом. Не раз я смотрел на Гаута и мне хотелось или поцеловать его или унизить, плюнув ему в лицо. Но никогда, йомфру Кристин, я не сделал ни того, ни другого.

Гаут стоял на дворе. Он сердечно приветствовал нас, а мы — его. Он сказал, что пришел в Ямталанд, чтобы поставить тут небольшую церковь, услыхал о нас и пришел сюда. Он сказал:

— Благодарю тебя, Сверрир, что ты пощадил своих врагов!

Конунг ответил, что это не стоит благодарности:

— Как конунг, я имею право освобождать пленных, и мой долг, долг одной из малых свечей на алтаре Божьем, пытаться познать хоть частицу правды о всемогущем Сыне Божьем и Деве Марии.

— Ты сказал мудрые слова, государь. Но ты велел повесить сборщика дани Карла?…

Должно быть, Сверрир уже догадался, к чему клонит Гаут, Гаут был находчив, но и Сверрир не страдал отсутствием находчивости. Он дал себе время объяснить Гауту, почему пришлось вынести сборщику дани смертный приговор.

— Он был плохой человек, Гаут, ты это знаешь, и я тоже знаю. Но главное, что, останься он в живых, он принес бы еще больше зла. Я стоял перед выбором — таков долг конунга. И выбор был один: либо лишить жизни сборщика дани, либо допустить, чтобы лишились жизни многие люди. Я уважаю данный тебе Господом особый дар — умение творить добро, но одна из обязанностей конунга состоит в том, чтобы наказывать зло. Поэтому моя ноша тяжелее твоей.

Гаут поблагодарил конунга за эти слова и сказал, что острота честного языка полезна для нечестной души.

— Однако, государь, — продолжал он, — мне бы хотелось когда-нибудь увидеть, что ты не пожалел доброты для человека, который причинил тебе зло, — это было бы достойное испытание для величия конунга. Могу ли я высказать тебе одну просьбу, государь?

— Можешь, Гаут. Серебра, правда, у меня маловато, а оружие тебе ни к чему. Но скажи, чего ты просишь?

— Я прошу у тебя тело сборщика дани Карла. Я хочу забрать его и молиться за его душу, ибо никогда не встречал более злобной души.

Сверрир тут же ответил, что велит срезать тело Карла и отдать его Гауту. Но Гаут не согласился с этим — он должен сам срезать Карла, должен испытать все связанные с этим трудности, он увезет его на санях по голой земле, дабы испытать на себе, что значит молиться за душу врага.

— Ибо что такое молитва, государь? Разве достаточно преклонять колена и произносить высокие слова за здоровье ближнего, думая в то же время о своем собственном? Нет, нет, истинная молитва — это когда молящийся, будь это ты или я, готов пройти через страдания ада, ждущие того грешника! Позволь признаться в моем тайном умысле: я хочу получить награду, молясь за своего врага…

Мы со Сверриром понимали Гаута. Этот однорукий человек с измученным лицом, единственный, из всех, кого я знал, открыто излагал свою суровую правду перед всеми, в том числе и перед конунгом, — он мечтал, что его отрубленная рука однажды вырастет снова. Ведь он, как и все мы, слышал рассказы священников о том, что, если всемогущий Сын Божий захочет, Он протянет палец и заставит отрубленную конечность вернуться на свое место. Но кто этому верил? Гаут верил, он верил, что, если будет следовать своим путем без оглядки на силу и честь, если будет прощать всех, причинивших ему зло, его рука вырастет снова и станет прежней.

Когда мы тронулись в путь, мы прошли мимо дерева, на котором еще висел сборщик дани Карл. Гаут пытался снять его. Он махнул нам рукой.

Да, мы снова тронулись в путь!

— Господин Аудун, позволь спросить: кого ты считаешь из них более сильным: того однорукого человека или моего отца, у которого обе руки были целы?

— Йомфру Кристин, если бы я мог ответить на этот вопрос, я разрешил бы самую большую загадку, с какой сталкивается человек, и приоткрыл бы тебе частицу сердца Господня.


***

Немного сохранилось в моей бедной памяти о нашем походе из Ямталанда в Нидарос. Только то, что он был очень тяжел, ноги у меня отекали и во рту я чувствовал привкус крови. Дни без еды, ночи без сна, все вперед и вперед, мы шли наперегонки с временем, состязаясь с молвой, которая, как мы знали, могла опередить нас и первой дойти до Нидарос, молвой о том, что туда идут воины.

Нас было немного, йомфру Кристин. Хагбард Монетчик ушел из Хамара в Теламёрк с вестью к тем берестеникам, которые бежали туда после поражения при Рэ. Конунг просил их встретить его между Доврафьяллем и Нидаросом за две недели до дня Йона. Но соберутся ли они и придут ли, когда их помощи просит новый конунг? Мы со Сверриром беседовали об этом. Он сказал:

— Люди приходят ко мне и спрашивают. И я говорю им: Я уверен, что теламёркцы придут! Конунг Олав Святой сказал мне это. Но, честно говоря, Аудун, я не знаю.

И тут мы увидели Нидарос.

Он лежал перед нами, этот город, о котором мы, из Киркьюбё, знали только понаслышке, город, где в Эйраре, местечке в устье реки Нид, собирался Эйратинг, на котором, руководствуясь законом и волей народа, провозглашались конунги Норвегии. Мы увидели церковь Христа, великолепную, огромную церковь, построенную архиепископом Эйстейном, она купалась в солнечном свете, подернутая легкой дымкой. Эта церковь была похожа на звезду Господню над нашей мрачной землей.

Сверрир сказал:

— Через Нид переправляются воины…

Мы стояли на гребне холма, солнце светило нам в глаза, мы смотрели на воинов, переправлявшихся через Нид. Их были сотни, много сотен, мы долго смотрели на них и молчали.

Нам стало ясно, что молва о конунге Сверрире и его людях опередила нас. А также, что смерть, друзья и враги приблизились к нам.

В ту ночь среди наших людей прошел слух, который мог оказаться роковым для конунга и для всех нас. Потом я убедился, что подобные слухи возникали обычно, когда нам бывало особенно трудно и нас поджидала смерть. Этот слух передавался от человека к человеку, пока мы лежали в лесочке, укрывшись за ветвями, кочками, буреломом, усталые, измученные жаждой и обессиленные, и он гласил: Теламёркцы пришли!… Но они перекинулись на сторону ярла Эрлинга!…

Один человек сказал, что это точно, это не слух, его знакомый узнал это от одного бонда… Но кто он, этот бонд? Я чуть не плакал от злости. Нельзя было ни кричать, ни повышать голоса, разносчик слухов стоял передо мной и я шепотом проклинал его.

— Ты лжешь!

— Это правда! — не уступал он.

Я понял, что, если мы сейчас не задушим этот слух, нам конец.

Тогда конунг сказал:

— Я сам пойду туда и все узнаю.


***

Конунг сказал, что с ним пойду только я. Двое из наших людей сбегали в ближайшую усадьбу и принесли нам оттуда крестьянскую одежду. Мы пошли без оружия, Сверрир — впереди, я — за ним, ночь была светлая. Мы измазали лица сажей: он — кузнец, я — его подмастерье. Мы идем из Сельбу в Нидарос, надеемся получить там работу в оружейных мастерских ярла Эрлинга. Мы шли открыто, людей нам попадалось мало, и никто не обращал на нас внимания. На восточном берегу Нида был разбит военный лагерь. Мы пошли прямо туда, стражи нас не зарубили. Сверрир сказал, что хочет поговорить с хёвдингом. Один из стражей засмеялся и сказал, что их хёвдинг нынче ночью тешится с женщинами, к тому же он пьян. Сверрир сказал, что ищет работу и хочет попасть в Нидарос, чтобы там ковать оружие для ярла Эрлинга.

— Подождите до утра, — сказали стражи.

Мы поблагодарили их и ушли.

Мы оба были достаточно наблюдательны и умели считать. На этом берегу реки мы насчитали две сотни воинов. Но было ясно, что большая часть войска стоит в Нидаросе. Эти две сотни означали, что в общей сложности войска здесь было не меньше десяти сотен. У нас была только сотня.

Придут теламёркцы или нет, мы не знали.


***

Когда мы вернулись к нашим, Сверрир собрал людей и сказал:

— Мы там были. Там нет ни одного теламёркца! Я знаю их говор, потому что много раз бывал в их краю. Ни один теламёркец не перешел на сторону ярла Эрлинга!

Тогда вышел Сигурд из Сальтнеса. Он сказал, что отправлял своих лазутчиков в ближайшие селения, они уже вернулись обратно. Они говорят, что бонды Сельбу собрались и стоят у нас за спиной. Они намерены гнать нас прямо на людей ярла Эрлинга.

Еще один день мы прятались в лесу, есть нам было нечего. Мне неприятно вспоминать тот день: что-то давило мне грудь и не давало дышать. Мы были почти окружены: впереди стояло войско ярла, за спиной — вооруженные бонды из Сельбу. Тогда Сигурд снова пришел к конунгу:

— Отсюда есть только один путь.

Когда надо было действовать, в Сигурде проявлялись его лучшие качества, и он знал Трёндалёг. Ночью через большие болота он вывел нас из клещей, в которых мы оказались, — мы шли гуськом, один за другим. Моросил дождь, нам это было на руку. В самых опасных местах приходилось прыгать с кочки на кочку, многие падали и мы их вытаскивали. Я стоял на упавшем дереве и смотрел на идущих мимо людей. Меня оттеснили в сторону, и я не мог бы вернуться в ряд, не столкнув другого в болото. Передо мной проходили один за другим: Эрлинг сын Олава из Рэ, рожечник Рэйольв, Халльвард Губитель Лосей, Кормилец, священник Симон, монах Бернард и мой добрый отец Эйнар Мудрый. Все они были здесь. И всем было одинаково страшно.

Я и теперь еще слышу хлюпанье двух сотен ног. Слышу стоны, вырывающиеся из пересохших глоток, кое-кто наклоняется, пьет гнилую болотную воду и хлюпает дальше. Кто-то срывает со спины ношу и швыряет ее в болото. Кажется, что сейчас и другие последуют его примеру, — по безмолвной цепочке измученных людей проносится тревожный слух о случившемся. К парню, швырнувшему свою ношу, подходит Вильяльм, хватает его поперек туловища и сует головой в болотную воду. Потом он достает из болота его ношу и идет дальше уже с двумя.

Больше никто не бросает в болото свою ношу.

Вильяльм утопил в болоте Льота, того парня, которому конунг сохранил жизнь, наказывая людей в Хамаре.


***

Мы приходим к усадьбе, которая называется Дигрин, бонда зовут Виглейк. Он — враг ярла Эрлинга. Мы разбиваем там лагерь и получаем продовольствие. Мы съедаем все, что есть в усадьбе, но Виглейк нам не отказывает. Виглейк из Дигрина — первый друг, какого мы встретили в Трёндалёге, он тоже ненавидел ярла Эрлинга. Мне это было приятно. Виглейк был просто ослеплен ненавистью. Люди ярла отобрали у Виглейка усадьбу, которая была у него в Гаульдале.

— Усадьба была никудышная, — сказал Виглейк. — Я хотел подарить ее женскому монастырю в Нидаросе. Мне она была не нужна, я только тратил зря время, посылая туда работников, чтобы поддерживать там порядок. Но люди ярла отобрали у меня усадьбу. Поэтому я ненавижу его.

Первый раз в жизни, йомфру Кристин, ненависть была мне приятна. Она придала мне силы.

Мы больше не были в окружении, бонды Сельбу отправились в Нидарос. Виглейк советовал нам захватить их лодки, доплыть до Сельбу и расположиться на отдых в тех усадьбах, хозяева которых ушли в город.

Когда я вспоминаю те дни в Сельбу, мне кажется, что я вижу их через стекло дорогого сосуда, счастливым обладателем которого был конунг Сверрир. Эти дни, залиты золотым светом, солнцем и жаром, я вижу красивые усадьбы, лежащие на берегу озера, синие дымки над Домами и скот на выгонах. Конунг строго наказал своим людям брать продовольствия не больше, чем требовалось. Он выставил двойную стражу и предупредил всех, что тот, кто надругается над женщиной, будет тут же зарублен. Теперь мы могли отдохнуть и собраться с силами. Сам он остановился на острове на озере, где была старая каменная крепость, которую жители селения воздвигли когда-то для защиты от разбойников. Я был там с ним, мы ночевали вместе. Он все время молчал.

Не знаю, но мне кажется, что твой отец конунг в те дни последний раз взвешивал, не следует ли ему свернуть с того пути, который он выбрал. Ведь я слышал, как многие, идя через болота, где Льот бросил свою ношу, а Вильяльм утопил его и спас ношу, говорили: Кто знает, правда ли, что наш конунг сын конунга?…

Кто бы мог ответить на это? Одно дело приветствовать конунга военным кличем, когда нужен предводитель, следовать за ним, зная, что в ближайшем селении ждет богатое угощение, и совсем другое — верить, что он сын конунга, когда удача отвернулась от него. Слухи о том, что теламёркцы перекинулись на сторону ярла Эрлинга, кое-чему научили меня: в тяжелые дни люди звереют. Теперь я знал, что всякий раз, когда удача будет отворачиваться от конунга, злые языки будут шептать: Правда ли, наш конунг — сын конунга?…

А Сверрир, верил ли он сам, что он сын конунга? Не знаю. Но я знаю, йомфру Кристин, что каждый раз, когда он замечал в людях сомнение, равно как и в себе самом, он неизменно подавлял его и становился тем, кем был: избранным, человеком, провозглашенным конунгом. У него было два стремления, которые в равной степени делали ему честь: он обладал волей, чтобы повелевать людьми, и желанием позволить Богу повелевать собой. Но какое из этих стремлений было в нем сильнее?

В эти дни в Сельбу конунг был молчалив. Выступить открыто с сотней человек против тысячи было бы верной смертью. Оставаться долго в Сельбу он не мог, возвращение в Ямталанд его не прельщало. Но мы все понимали: в течение лета Сверрир должен созвать Эйратинг, на котором бы его провозгласили конунгом. Или же отказаться от своего права на престол.

Мы переправились через озеро Селасьо в Тейген и поднялись на гору Ватнсфьялль, откуда опять могли наблюдать за Нидаросом. Там стояло войско ярла Эрлинга. Сигурд из Сальтнеса пришел к нам и сказал:

— Я посылал двух лазутчиков, они говорят, что в Гаульдале собрано ополчение, и скоро мы снова будем окружены.

Мы опять снимаемся с места и идем, мы — изгои, нас ведет Сигурд из Сальтнеса, знающий в этих местах каждую тропинку и каждый камень. Мы опять с трудом преодолеваем холмы, пробираемся по дорогам, клянем в душе всех и вся, и я чувствую, как в людях просыпается сомнение: Кто же он, сын конунга или нет?… Бродяга и обманщик или человек, достойный своего высокого призвания?

Мы приходим в Сокнадаль, там на одной усадьбе мы зарезали весь скот, а потом убили хозяев. Никто не должен был оттуда сбежать и предупредить, что мы здесь. Когда мы разбили лагерь и сели есть, прибежал один из дозорных.

— В долину по направлению к нам идут люди!…

Это могла быть или смерть, или помощь из Теламёрка.

ПОСЛАНЕЦ

Вот что рассказал Хагбард Монетчик, посланец конунга, когда мы потом сидели у очага:

Посланец идет через леса и пустоши, на плечах у него сидит сын, маленький мальчик, калека. Началась весенняя распутица, и каждый шаг дается с трудом, посланец предпочитает идти ночью, когда наст выдерживает его тяжесть. По этой дороге он шел зимой, тогда он бежал из сражения, в сугробах лежали мертвые, друзья дрались друг с другом из-за куска хлеба. Он узнает некоторые усадьбы: в этой они останавливались, ту подожгли — из снега торчат обгоревшие бревна. Никто не нападает на одинокого путника. На плечах он несет сына, и сын защищает его. Еще у него записана молитва, которую он должен читать в каждой церкви, поставленной во имя святого Олава, какая попадется ему на пути. Если он встречает людей, которые вызывают у него подозрение, он падает перед ними на колени, протягивает им свою дощечку с молитвой и жалобно просит:

— Покажите мне дорогу к церкви конунга Олава Святого, я должен помолиться там за своего сына!

Его не трогают, и он спокойно идет дальше. Котомка его давно пуста, он вынужден заходить в усадьбы и просить Христа ради. Он просит для сына и все отдает ему, сам же полагается на свою выносливость, он, как собака в снегу. Однажды отряд воинов, искавший берестеников, спасшихся в битве при Рэ, берет его в плен. Он показывает им свою молитву, они отнимают ее у него, им кажется, что это важное послание. Приводят перепуганного священника, владеющего высоким искусством чтения, и узнают, что это всего лишь молитва конунгу Олаву Святому и Деве Марии. Они возвращают ему молитву и дают пинка под зад. Он идет за ними и просит:

— Люди добрые, покажите мне дорогу в Тунсберг к могучему ярлу! Хочу молить у него разрешения посетить все церкви святого Олава в этой стране и молиться там, чтобы Господь исцелил моего сына!…

Они снова дают ему пинка, а калеке — кусок хлеба.


***

Он идет синими ночами, под высоким утренним небом, на плечах у него сидит сын, мальчик плохо говорит, но разум его гораздо яснее, чем можно подумать, глядя на его жалкое личико. Посланец размышляет: я несу ненаписанное послание. Но смогу ли я найти того, кто должен принять его, и поверит ли он моему слову?…

Я видел Хрута до того, как началось сражение при Рэ. Но несправедливо требовать от Хрута, чтобы он запомнил меня, Хрут — хёвдинг, а я — бродяга, который ходит с сыном-калекой. Никого другого из теламёркцев я не знаю. Они пришли в Рэ вечером накануне битвы. Вся моя надежда — блестящий камешек, что зашит у меня в шве под медной пряжкой. Хрут узнает камешек и вспомнит монаха Бернарда, показавшего ему когда-то в монастыре на Гримсее это странное Христово око. А если Хрут подумает, что я убил монаха и ограбил его? Поверят мне или не поверят, убил или не убил, поднимутся ли люди Хрута на новую борьбу, когда я приду к ним со своим ненаписанным посланием? Этого не знает никто.

Он идет днем под высоким весенним небом, ночью — в лунном свете, наст скрипит под его ногами. Он договаривается с двумя рыбаками, и они соглашаются перевезти его на лодке через большой фьорд. Он несет на плечах сына, сын вызывает сострадание и, безусловно, помогает отцу.

Они выходят на берег под Рафнабергом и ночуют там в усадьбе. Хозяина усадьбы зовут Дагфинн, а его жену — Гудвейг. На другой день он идет дальше. Хозяева Рафнаберга благословляют мальчика, а отец благословляет их.

Потом он идет в Рэ. И по своей воле и вопреки ей он идет туда. Уже вечер, синеет снег и солнце клонится к западу. Он стоит на холме над равниной и смотрит на утрамбованный снег. Должно быть, весной снег тут почти не шел, посланец различает следы, оставленные сражавшимися людьми. Снег уже не красный. От мороза и ветра он стал грязно-серым, как нестиранное полотно, затоптанное злодеями.

Он снова слышит крики, те крики, которые звучали здесь, когда он бежал… Внизу стоит церковь, люди конунга Магнуса заколотили ее двери. Берестеники пытались спастись в церковной ограде, но их всех порубили перед дверьми дома Божьего. Посланец стоит и смотрит. Видит новые могилы. Значит, покойников все-таки похоронили.

Он стоит, смотрит и вспоминает, а сын спит у него на плечах, уткнувшись головой отцу в волосы. Потом отец поворачивается и уходит. У него скользят ноги на подтаявших за день сугробах. Из одного сугроба торчит что-то темное. Посланец раскидывает снег ногой. Из сугроба показывается труп.

Это берестеник, молодой парень, к ступням и икрам у него привязана береста. Посланцу он незнаком. Парню лет восемнадцать, рот его искажен — может, он умер с проклятием на устах? Посланец пытается припомнить, не знал ли он этого парня, но не может. Даже мертвый ты никому неизвестен и лежишь здесь без благословения, думает он. И уходит.

На холме стоит усадьба, она называется Сольберг, посланец запомнил это название, здесь в то роковое утро строилось войско, и селение виднелось в холодном зимнем свете. Теперь жилой дом сожжен. Хозяин стоит в дверях хлева.

Посланец подходит к нему и просит приютить его на ночь. Говорит, что его больному сыну надо отдохнуть. Он несет его в монастырь на Гримсее, мальчика он подарит настоятельнице монастыря. Хозяин приглашает посланца в хлев. Оба избегают поворачиваться друг к другу спиной.

Посланец вспоминает, что ходили слухи, будто конунга Эйстейна Девчушку, когда он бежал после сражения, зарубил хозяин Сольберга. Хозяин думал, что спасет свою усадьбу, если преподнесет труп конунга его врагам. У гостя во рту появляется неприятный привкус. Ему не по себе, он не может спокойно сидеть в стойле, которое ему уступил хозяин.

— Это ты убил конунга Эйстейна? — спрашивает он.

Хозяин смотрит в сторону.

— Я не осуждаю тебя, но мне хотелось бы знать правду…

Хозяин кивает.

— Думал спасти своих, — говорит он, — но дом у меня все равно сожгли.

— Тогда мне лучше уйти, — говорит посланец. — Но я тебя не осуждаю.

Просыпается Малыш, и отец говорит ему:

— Ты умеешь благословлять и друзей и врагов, протяни руку и благослови его, хотя я и не знаю, что он за человек.

Малыш творит крестное знамение над хозяином.

Потом посланец вежливо благодарит за приглашение переночевать в хлеву, поднимает сына на плечи и по ночному насту идет лесом в Андебу. До Теламёрка, где изгои ждут послания, еще день пути.


***

Посланец с сыном-калекой на плечах идет долго. Вечером он приходит в усадьбу Валебё на берегу озера Норсьо, там он пробирается в церковь, что стоит на усадьбе, и долго молится перед изображением конунга Олава Святого. Приходит священник и предлагает ему помощь в молитве. Посланец благодарит. И снова повторяет, что идет в Гримсей в Скидане, мальчика он несет в дар настоятельнице монастыря.

— Тогда ты идешь не в том направлении, — говорит священник. — Ты взял слишком на север, Скидан гораздо южнее.

Посланец вздыхает и просит разрешения на несколько дней задержаться в усадьбе, мальчику надо отдохнуть. Ему разрешают.

Усадьба большая, здесь живет много народу, посланцу и мальчику разрешают спать в пустом стойле. Но они в хлеву не одни. Работник по имени Гейрмунд из Фрёйланда и его жена тоже спят здесь. Жену Гейрмунда зовут Магнхильд, они делят одно стойло на двоих. Что-то в них вызывает у посланца недоверие, и он украдкой наблюдает за ними. За годы бродяжничества у него развилась способность наблюдать за людьми, самому оставаясь в тени. Но вскоре он замечает, что им тоже не чужда эта способность. Они почти не разговаривают друг с другом. И одеты они лучше, чем обычные работники, и держат себя учтиво, правда, их руки носят следы работы, однако на руки работников они все-таки не похожи. В усадьбе вообще подозрительно тихо. Люди либо молчат, либо говорят о чем-нибудь незначительном.

Поэтому посланец снова идет в церковь и молится, ему хочется, чтобы его видели как можно больше людей. Он тяжело вздыхает, объясняет, что сбился с пути и пошел на север вместо того, чтобы свернуть на юг. Вечером он с мальчиком устраивается в стойле, вскоре он говорит, обращаясь к соседнему стойлу, где лежат Гейрмунд и Магнхильд:

— Я сбился с пути и пошел на север…

Они не отвечают. В хлеву темно, тяжело дышат коровы, от них идет тепло и добрый запах. Малыш засыпает на руках у отца, отец освобождается от него, приподнимается в своем стойле и говорит:

— Я сбился с пути и пошел на север, а надо было идти на юг…

Они по-прежнему молчат, как будто все еще не верят, что он действительно идет в монастырь на Гримсее. Он нарочно долго говорит о Гримсее, чтобы они уверились, что он идет не туда. Потом спрашивает:

— Вы, наверное, не так давно стали спать в хлеву?…

Магнхильд испуганно молчит, через некоторое время Гейрмунд мрачно отвечает:

— У нас была усадьба у подножья Лифьялль. Но ее уничтожил огонь.

Теперь посланец знает: у них была усадьба у подножья Лифьялль, но когда дом сгорел, они оттуда ушли. Но почему они не отстроили дом заново? Посланец делает вид, что засыпает. Вскоре он тихо встает, чтобы никого не разбудить. Но те двое еще не спят. Тогда он спрашивает, сколько у них дочерей.

У них только одна дочь, голоса у них теплеют. Она добрая и хорошая хозяйка, замужем и живет у подножья Лифьялль, у нее все хорошо. Рассказывая о дочери, они оживляются. Говорят только о ней. Если у них есть сыновья, то они умалчивают об этом. Посланец говорит:

— А у меня только этот сын.

Помолчав, он повторяет:

— У меня только этот сын, он калека, вы сами видите. Я ношу его по всей стране. Не знаю, захочет ли настоятельница монастыря принять его. Я верю, что, если буду молиться за него во всех церквах святого Олава на севере и на юге, здоровье вернется к нему, и он вырастет, как все дети. Так мне сказал один священник. Но я побывал еще не во всех церквах.

— Кажется в Сельюгердире есть церковь святого Олава? — вдруг спрашивает он. — Если у человека только один сын, он пройдет, сколько угодно, лишь бы исцелить его.

Посланец замолкает, теперь надолго, муж и жена тоже молчат. Через некоторое время Магнхильд говорит, — у нее нежный голос, он звучит, как колокольчик под дождем, — что нелегко, должно быть, носить больного сына по всей стране. Но у некоторых сыновья здоровы, говорит она. Красивые, добрые сыновья — радость для родителей.

Голос ее как будто светлеет, однако в ней словно сгущаются сумерки при воспоминании о каком-то горе. Уже полночь. Посланец говорит:

— Не знаю, куда сначала пойти, чтобы молиться об исцелении моего сына, в Сельюгердир или в Квитсейд?

Они не отвечают.

Наступает день, Норсье покрыто туманом.


***

Посланец просит Гейрмунда и Магнхильд:

— Не перевезете ли вы меня через озеро? Я еще не знаю, куда пойду, но за озеро мне надо попасть в любом случае, и хорошо бы сегодня.

Они охотно соглашаются, в лодке плывут трое взрослых и Малыш. Когда они достигают середины озера, склоны скрываются в тумане, они гребут на солнце. Голоса летят далеко над водой, поэтому посланец говорит тихо, почти шепчет:

— Посоветуйте мне…

Нет, они боятся и молчат, тогда он повышает голос и снова испуганно понижает, услыхав, как его голос в тумане ударяется о берег:

— Вы должны дать мне совет!… Я не знаю, где лучше молиться об исцелении сына, в Квитсейде или в Сельюгердире? Помогите мне! Дайте совет!…

Но они молчат, говорить они бояться. Посланец начинает снова:

— Один большой человек, сказал мне: Ступай и молись об исцелении своего сына! Тем самым ты будешь молиться за сыновей всех добрых людей в этой стране. У нас много хороших сыновей, преследуемых и изгнанных из родных домов, которые не смеют спокойно спать по ночам. Это мне сказал не конунг Магнус, нет, нет, другой большой человек, и еще он сказал: Помни, не каждый конунг стал конунгом по воле Божьей!

Гейрмунд все гребет и гребет, он молчит, Магнхильд тоже молчит. Посланец говорит:

— Я положу сына на алтарь Господа Бога…

Тогда Гейрмунд поднимает весла, быстро и испуганно взглядывает на Магнхильд, она смотрит на посланца. Лодка скользит сама по себе, а Гейрмунд тем временем произносит над ребенком проклятие. Он говорит медленно, подыскивая слова. Это слова дьявола, слова конунга Олава Святого переиначенные из благословения в проклятие. Как эти слова могли бы спасти тебя, они послужат проклятием тебе и твоему сыну! Гейрмунд говорит долго.

— Эти слова принесут несчастье твоему сыну, если ты идешь по стране как предатель.

Лодка скользит, в тумане уже виден берег. Теперь говорит Магнхильд. Она читает Отче наш и три молитвы к Деве Марии, потом произносит тихим, теплым голосом, тяжелым от горя:

— Только если путник хороший человек, эти слова будут благословением для его сына.

Они плывут дальше. Вскоре нос лодки врезается в берег.

Посланец с сыном на плечах идет по воде, потом оборачивается и благодарит и за благословение и за проклятие. Тогда Гейрмунд говорит:

— Ступай в Сельюгердир и молись там об исцелении своего сына.


***

В сумерках Хагбард подходит к церкви в Сельюгердире и заходит в ограду. Он знает, здесь лик конунга Олава Святого высечен на камне, вмурованном в церковную стену, как утешение верующим и угроза всем сомневающимся. Его высек человек, которого зовут Гаут, он однорукий и бродит по всей стране. Хагбард находит этот суровый и вместе с тем добрый лик на церковной стене и преклоняет перед ним колени. Малыш сидит на камне рядом с отцом.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21