Охранник, наконец, опомнился и метнулся к девушкам, но Слон остановил его взмахом руки.
      -- Это их дело!
      Черная туша охранника замерла над дерущимися и показалась Слону статуей властителя смерти Аида. Скульптор, который помог ему обставить гостиную, объяснил в свое время, каких богов он хочет здесь разместить. В его цветном каталоге, то ли немецком, то ли итальянском, был и Аид, черный, мрачный и огромный, словно бы вмещающий в себя горе всех умерших. Скульптор тогда отговорил Слона ставить такую статую в пантеоне, но сейчас она все равно появилась, и Слон ощутил какой-то жуткий холод в душе.
      За кем пришел Аид? За чьей жизнью? Его невесты, Ольги или его самого?
      -- Что тут у вас? -- прохрипел у плеча низенький Зуб, и Слон почувствовал облегчение: пришел тот, кто должен был умереть быстрее их всех. Вакансия оказалась занята. Аид мог уйти.
      -- Разбираются, кто из них больше меня любит.
      -- А эта, сверху, кто?
      -- Подруга моя... Бывшая... Из пацанок... Ольга... Она из-за "колючки" свалила, -- сказал и поймал себя на мысли, что как бы хвастается ею.
      Это было странно. В своем сердце он уже давно поставил на Ольге крест и более, чем просто пешкой в игре, использовать ее уж и не мыслил. И теперь вот...
      -- Хор-рошая девка! -- восхитился старый.
      В его глазах вспыхнул, казалось бы, умерший свет.
      -- А ну, позови ее! -- приказал он.
      Охранник поймал жест Слона и тут же поднял сцепившуюся парочку с пола, разодрал и, оттолкнув его невесту на диван, в обнимку потащил Ольгу к лестнице. Он видел в ней лишь девчонку и потому не обратил внимания, что одна рука у Ольги все-таки свободна. А она, выбросив из кулака вырванные космы светлых волос, снова сжала пальцы в хоть и маленькую, но по ярости -стальную гирьку и с замаха врезала ею между ног охраннику. Тот охнул и, ослабив объятие, согнулся в поклоне.
      Ольга метнулась к лежащей на диване и затравленно дышащей сопернице, схватила по пути массивный бронзовый подсвечник и махнула им как саблей сверху вниз. Девушка катнулась вправо, и подсвечнил пропорол острым шипом завитушки-веточки велюровую обивку дивана. Девушка посмотрела на вновь взлетевший в руке соперницы подсвечник и почувствовала, что еще раз откатиться она уже не сможет. У нее если и осталось сил, то только на то, чтобы закрыть глаза. И она закрыла их. А когда прошли секунда, две, три, а боли от удара все не было, она с трудом разжала их и увидела, что охранник все-таки успел схватить занесенный вверх подсвечник, вырвал его из рук Ольги и, заломив ей руку за спину, просто-таки потолкал ее перед собой к лестнице.
      -- Ты что, с ума сошла? -- встретил ее на балконе Слон.
      Встретил вопросом издалека, но, когда она подошла почти вплотную, ощутил, как похолодело все внутри от вида ее окровавленного лица, и понял, что вот так, вблизи, он бы ей такого вопроса не задал.
      -- Я тебя... А ты мною... Я тебя... -- хрипела Ольга и никак не могла остановить пульсирующий, мечущийся взгляд.
      Под черепом у нее, казалось, от уха к уху камнями катались какие-то жуткие звуки: и стон, и визг, и вой, и писк одновременно. Это очень походило на то, как оркестранты перед концертом настраивают инструменты.
      -- Вызови врача, -- хрипло посоветовал из-за плеча Слона Зуб.
      -- Давай, исполняй! -- крикнул Слон охраннику, и тот, освободив руку Ольги, тяжело, по-бычьи загрохотал по лестнице.
      Ольга провела рукавом засаленной джинсовой куртки по лицу, на котором уже не осталось и следа от того макияжа, что не меньше часа делала ей Ирина. Провела так, словно стирала не кровь, а дождевые капли.
      -- Что ж ты, сука?! -- спросила она, сощурив свои разные глаза и сделав их одинаково яростными. -- Ты ж обещал ждать. Обещал?
      -- Обещал, -- неохотно ответил Слон.
      В эту минуту ему очень хотелось, чтоб, раз уж Зуб решил помирать, то сделал бы это сейчас, прямо на балконе.
      -- Обеща-а-ал, -- протянула Ольга. -- А сам, падла?
      -- А ты как... ну, из-за "колючки"? -- вообще не знал он, что говорить.
      -- По воздуху, -- зло ответила Ольга. -- Я теперь с нечистой силой знаюсь. И она мне крылья дала. На них и перемахнула через забор. К тебе, коз-злу!
      -- Ну, ты не храпи*, старуха! -- воспрянул Слон. -- Чего ----------*Храпеть ( блатн. жарг.) -- запугивать. притащилась? Кулаками махать? Ты знаешь, сколько телевизор стоит, который ты разбабахала?
      -- Ты о чем меня, гад, просил? -- наклонила она голову к плечу. -Забыл? Или напомнить?
      Слон обернулся к Зубу, нехотя пояснил:
      -- Нам поговорить надо. С глазу на глаз...
      -- Валяй, -- разрешил Зуб.
      Ольга и Слон пошли в кабинет, и Зуб, глядя на спину маленькой, с жидкими растрепанными волосенками девчонки, впервые пожалел, что родился на сорок лет раньше.
      12
      От шахтера опять разило водкой. Может, просто пот у него так пах?
      -- А-а, пришел-таки! -- радостно встретил он Мезенцева. -- Заходи в мой дворец.
      "Дворец" оказался приземистой избушкой почти на курьих ножках. Во всяком случае, даже Мезенцев бы, наверное, смог ее вручную развернуть "к себе передом, а к лесу задом": саманные стены, узенькие, с рамами в одно стекло окошки, низкий, пещерным сводом давящий потолок, скрипучие полупрогнившие некрашеные доски пола.
      -- По пять капель? -- протянул он бурый кулак с восхищенно поднятым большим пальцем и торчащим в сторону гостя мизинцем с черным ногтем. -Чисто символически...
      В морпехе Мезенцев знал одного майора, который всегда начинал "чисто символически", а заканчивал полной бессознательностью. И хоть шахтер на майора внешне был не похож, даже "по пять капель" принимать не хотелось.
      -- М-да? -- удивленно покомкал маленькие губки шахтер, совершенно не зная, что же еще предложить гостю. -- И свежину, гад, сожрали... А то, что осталось, жена продала. Долги хоть вернули. Вот, -- нет, он определенно не знал, что же еще предложить гостю, пока не догадался назвать себя: -Иван, -- и протянул ту же кисть, которая еще совсем недавно изображала из себя подобие кружки.
      Мезенцев представился и уже одним этим опечалил Ивана.
      -- Так ты ме-е-ент? -- протянул он таким тоном, каким оценивают дома принесенный с базара бракованный товар. -- А чего ж без формы?
      -- Не выдали еще, -- смутился Мезенцев. -- Вообще-то, я морской пехотинец... Вернее, был... Уволился вот, и теперь, значит, в милицию...
      -- Ну-у, морпех -- это сила! -- в глазах Ивана бракованный товар стал смотреться чуть лучше. -- А я, знаешь, где служил? -- и заторопился, быстрее заработал своими миниатюрными губками, так подходящими к его маленькому сморщенному личику. -- Про это один анекдот есть. Американский шпион, значить, строчит в ЦРУ доклад про нашу армию. "У них, -- пишет, -есть род войск -- "голубые береты". Так один "голубой берет" стоит трех наших "зеленых беретов". И еще есть "черные береты", -- Иван показал на Мезенцева. -- Так один "черный берет" стоит пяти "зеленых беретов". А еще у них один род войск есть. Так там вообще такие звери служат, что им даже оружия не выдают. Стройбат называется", -- и задергал лысеющей головкой под тихие носовые смешки.
      Улыбкой Мезенцев отблагодарил Ивана за анекдот "с бородой" и одновременно, сам того не зная, еще больше расположил его к себе. Бракованный товар быстро превратился в фирменный.
      -- В стройбате я и служил, -- сказал Иван о том, что уже и так было ясно. -- Старшим лопаты... А все потому, что судимость имел. Хоть и условную, а все-таки... Так, может, чайку?
      -- Хорошо, -- согласился Мезенцев, хоть и не чаи распивать пришел он к шахтеру.
      -- А что, твой сосед дома? -- спросил он Ивана, усиленно ищущего по полкам шкафчика пачку чая.
      -- Какой сосед? -- не понял тот.
      -- Ну, что дворец строит...
      -- Витька, что ли? -- спросил Иван с недоумением. Видимо, для него не знать этого Витьку было равнозначно тому, чтобы не знать Пушкина или Ельцина. -- Конечно, дома. По утряне сегодня на своих "мерсах" прикатил...
      -- На чем? -- не разобрал Мезенцев под грохот передвигаемых Иваном на полках пустых жестяных банок.
      -- На "мерсах"... Ну, машины такие толстые! -- развел он руки, показывая, насколько они "толстые". -- Миллионерские...
      -- А он что, коммерсант или банкир? -- не унимался Мезенцев.
      -- Ну, ты даешь! -- Иван мешком сел на некрашеную деревянную скамью, стоящую под шкафчиком. -- Ты ж мент, а не знаешь! Витька Прислонов -- это ж вор в законе!
      -- А почему ж не посадят, раз вор? -- удивился Мезенцев.
      -- Не-е, ну ты вообще даешь! -- хлопнул Иван ладонями по латкам на коленях брюк. -- Вор в законе -- это ж как царь. Он не ворует, не убивает. Он только правит. Это раньше, говорят, от него требовалось раз в годок самому пошустрить, а теперь и это не обязательно, -- Иван подумал что-то свое и все-таки решился высказать и это, но почему-то только после того, как оглянулся на свои подслеповатые оконца: -- Вор в законе теперя покруче банкира будет. Денежки у него общаковские все в деле крутятся, людишки, которые на подхвате, где бизнесуют, а где и соперников постреливают. Чтоб им, значить, поболе доставалось. А он... Да ты за дом-то мой зайди, позырь на его хоромины!
      -- Видел, -- небрежно ответил Мезенцев.
      Небрежность была настолько же сильной, насколько сильно его удивление домом Прислонова. Он ведь по-хитрому осмотрел его со всех сторон, пока не завернул к шахтеру. Выглядел дом действительно побогаче и покрасивее, чем замок Пеклушина. Чувствовалась уверенная рука архитектора и грамотная работа строителей. Дом казался кусочком Западной Европы, перенесенным по воздуху и вставленным в бесконечные, уныло-однообразные ряды бедных шахтерских домиков, коптящих низкое небо из покосившихся грязных труб. Дом вздымал крепостные стены красного кирпича, матово отливал бельгийскими стеклами окон, потрясал ажурной вязью балконных решеток. Даже крыша у дома была совсем не местная -- не из черного рубероидного толя, не из крошащегося серого шифера и даже не из жести, -- а из настоящей голландской черепицы.
      -- Это он за год таким богатеем стал, -- пояснил Иван. -- А ить босотой был жуткой! Батя -- алкаш, по тюрьмам да по ссылкам скитался, мать -- стерва скандалистская.. Сам из зон не вылезал. То за драку, то за грабеж... А теперь -- сам видишь...
      Нет, сколько ни напрягал память Мезенцев, а вспомнить этого Виктора Прислонова из своего детства не мог. Да и вряд ли это получилось бы. Мезенцеву -- двадцать пять, Прислонову -- за тридцать. Отголоском прошлых легенд -- о бандюгах и драках -- то вроде бы звучала фамилия, то не звучала, и как он ни напрягался, а представить человека за этой фамилией он так и не смог.
      -- Вот гадство: нету чаю! -- сокрушенно грохнул пустой банкой по полке Иван, и шкафчик возмущенно загудел, не понимая, в чем он-то виноват, если и до этого было ясно, что никакого чая в доме не было и нет. -- Жена, наверно, на смену утащила, -- соврал Иван. -- Он же дорогущий, гад!.. Ну, ничего! Мы сейчас чай соорудим, как в старые времена, после войны...
      Несмотря на протесты и отнекивания Мезенцева, Иван ссыпал на оторванный уголок газеты немного сахару-песку, положил на колосник печи, подкинул угольку, скривившись, пояснил:
      -- Заметил, как в поселке вонять стало?.. То-то. А все потому, что уголь уже не тот. Дерьмо, а не уголь. Вот его креозотом и пропитывают, чтоб хоть горел. Народ-то его, знаешь, как прозвал? "Угарным"!.. Какая жисть, такой и уголь...
      Мог бы и не рассказывать. И про креозот, и про прозвище угля Мезенцев знал не хуже Ивана. Ему самому эта вонь дома надоела.
      Бумага сгорела, оплавив сахар и превратив его в темную карамельную крошку. Иван тут же поровну ссыпал его алюминиевой ложкой с колосника в две жестяные кружки, предусмотрительно наполненные кипятком, поднес одну из них к маленькому, с черными порами, носу, втянул ноздрями пар и подвел итог:
      -- А что?! Мировая вещь: цвет красный, как у цейлонского чая, значить, запах... -- сморшил узкий загорелый лоб раздумьем. Запаха никакого не было, но что-то ж требовалось сказать, и он все-таки закончил: -- Запах качественный. А вкус... Это и ежу понятно -- сладкий вкус!
      Отхлебнув горячего и вправду сладкого, но совсем безвкусного "чаю", Мезенцев спросил:
      -- Вы ничего сегодня такого подозрительного в районе дома Прислонова не замечали?
      Губы Ивана недовольно сжались. Если б что и заметил, милиции б ничего не сказал, но в том-то и дело, что кроме приезда соседа больше ничего он и не видел, поскольку ходил на шахту пробивать свои законные пять тонн угля на зимнюю топку. Вместо угля дали бумажку, что уголь будет, но когда -неясно.
      -- А чего мне туда пялиться? Меньше знаешь -- дольше проживешь. У меня и без того забор... Вон -- угля в сарае нету, картошки -- еще меньше... Понимаешь, когда картошка по весне цветет, дождь надобен. А его об этом годе как раз и не было. Два ведра посадил -- ведро собрал...
      -- А люди к нему никакие не приходили?
      -- О-о! Я ж тебе не похвастался: дочка из Москвы свою фотку прислала! Ща покажу!
      Он снова полез в шкафчик, погремел там уж было уснувшими банками и вытащил на свет залапаный конверт.
      -- Погляди! -- протянул вынутую из него цветную фотографию. -Красивая она у меня, коза! Вся -- в мамашу! Вишь, какое платье!.. Пишет, что триста долларов с лишком стоит. Не врет?
      -- Я думаю, не врет, -- ответил Мезенцев, хотя ничего ни в платьях, ни в ценах на них не понимал.
      -- Да-а-а... Триста "зеленых"... Это мне, почитай, полгода пахать надо в забое.
      -- Переводчица? -- почему-то спросил Мезенцев.
      Что-то было в этой длинноногой светловолосой девице с нагло-красивым лицом и еще более наглым взглядом, что без слов обозначало ее близость с западом, с супермаркетами, с отливающими лаком иномарками.
      -- Не-а, -- простодушно ответил Иван. -- Я и не знаю, кем она там. Пишет, что в гостинице работает, ну, где иностранцы проживают... Нам как-то тыщу баксов передала с одним знакомым оттуда, из самой Москвы. Я уж так обрадовался, думал мотоцикл купить, а жинка психанула и назад тому знакомому отдала. Кто его знает, об чем она подумала? Она у меня женщина издерганная...
      -- Дочка ваша... она давно в Москву уехала? -- хотел спросить о Прислонове, но опять спросил не о том.
      -- В Москве-то она с полгода... Не больше, -- поскреб Иван черными ногтями лысеющую макушку. -- Уехала она года как два тому с танцгруппой за "бугор"...
      -- С чем? -- насторожился Мезенцев.
      -- С танцгруппой... Объявление в газете прочитала, что какая-то хвирма набирает девок танцевать в заграничных ресторанах. А что? Хорошее дело: и людям приятно, и заработок есть. У нас же все округ стоит: шахты, заводы и прочее. А если чево и работает, то туда не прорвешься.
      -- А название фирмы не помните?
      -- Хвирмы?.. Да чего-то сладкое... Или "Сиропчик", или "Ягодка". Так детские садики раньше называли.
      -- Может, "Клубничка"...
      -- Похоже. Может, и "Клубничка". Почти со сливками, -- Иван присел к печной дверке, распахнул ее и сунул в жар "жигало" -- стальной прут, каким в здешних местах обжигали остатки перьев с кур. -- Года полтора от нее ни слуху ни духу не было. Потом из Москвы уж отозвалась. "Работаю, -говорит, -- по той же специальности, что и за границей. Работа трудная, но денежная".
      Вытащив "жигало", Иван поднес его раскаленный конец к сигарете, плотно обжал ее в затяжке сухими маленькими губками.
      -- Может, все-таки по пять капель? -- настойчиво попросил Мезенцева.
      Но гость думал о чем-то своем, и Иван, пошурудив едко-вонючую жаркую кучу угля, прикрыл дверку, положил "жигало" на стальной поддон для жужелицы и тоже стал молчать.
      Приторный запах креозота растаял, ослаб, но зато появился другой -горький и едкий запах горелой пластмассы.
      -- Химзавод стравливает, -- самому себе сказал Иван. -- Начало десятого...
      Мезенцев почувствовал себя неуютно. Внутри ожил какой-то стержень и закрутился-завертелся, вывинчивая его и требуя действий. Сидя он его остановить уже не мог.
      -- У тебя туалет-то где? -- спросил о том, о чем и спрашивать-то не хотел.
      -- А как выйдешь, и налево, во дворе... Токо осторожно, а то он деревянный, шатается.
      -- Я быстро, -- опять не то сказал Мезенцев и вышел на улицу.
      Ночная тьма сразу опала на него. Морозец защекотал нос. Явно холодало, и он выдохнул открытым ртом. Наверное, от губ отделилось облачко пара, но он его не увидел.
      Ни в какой туалет ему не хотелось. Стержень все вращался и вращался, заставив его пройти к забору. Запах жженой пластмассы стоял в голове. Такое впечатление, что жгли ее именно там, под черепом, а не на невидимом отсюда химзаводе.
      -- Я ж тебя просила никуда ее не отпускать! -- зло произнес кто-то на улице и грязно и длинно выругался, отчего Мезенцев тут же воспринял этот голос скорее мужским, чем женским.
      -- У меня б жили, она б не сбегла!.. Так ты ж забоялась... "Я в сарае у Нюськи! Я в сарае у Нюськи!" -- явно перекривила собеседницу старушонка. Вот точно старушонка по голосу.
      Мезенцев посмотрел на противоположную сторону улицы, и стержень внутри него сразу остановился. По желтой полосе света, под редким, чуть ли не единственным на улице фонарем ходко двигались вдоль забора две фигуры: среднего роста с растрепанными волосами -- явно девчонка и карлик, с головы до ног закутанный в коричневый платок.
      13
      Странная штука -- душа. Одновременно, в одну и ту же секунду, в ней могут уживаться и горечь, и радость, и хорошее, и плохое. Словно там, внутри, и нет между ними никакого конфликта, а мирно уживаются они как две стороны одного и того же, одного и того же.
      У Ольги не было таких мыслей в голове. Молодости некогда задумываться о вечном. К тому же Ольга почти бежала и не до мыслей ей было вовсе. Но в душе, похожей на бесконечную, бескрайнюю вселенную, двумя обжигающими звездными сгустками медленно раскручивались горечь и радость, горечь и радость. Горечь от того, что все-таки отринул ее Слон, и радость от того, что победила она змею-соперницу в драке. Горечь от того, что не удержала она Ирку, и та в ее отсутствие все-таки сбежала по адресу, названному дедом-знаменосцем, и радость от того, что не утаил, сказал ей Слон, кто же все-таки заказал убийство в колонии.
      Бабка свернула в проулок, по-лыжному заширкала по твердеющей грязи растоптанными, на лыжи с загнутыми носами как раз и похожими сапогами из кожзаменителя, а Ольга пошла напрямик, к шоссе. На рейсовый автобус надежды не было -- они днем-то ходили так, как им вздумается, и появлялись тогда, когда их не ждешь, и не появлялись, когда, наоборот, ждешь, -- но попутку она могла и тормознуть. Правда, с такой рожей...
      Подушечками пальцев Ольга осторожно тронула щеку. Кровь схватилась корочкой. Наверное, следы от ногтей легли по лицу полосами, потому что именно так они ощущались под пальцами, и теперь лицо походило на тюремную робу, какой она была -- судя по тем редким фильмам, что Ольга видела -- до революции, но Ольга могла об этом только догадываться. В кабинете Слона при этой дурацкой свечке, делавшей все вокруг похожим на келью монастыря, а не на хазу вора, ей некогда было изучать физиономию. Когда пришла врачиха, она послала ее подальше. А потом, с появлением бабки, все произошло так быстро, что она и забыла, есть ли у нее лицо. И вот теперь, в предощущении своего голосования на шоссе, она вновь о нем вспомнила.
      Провела по другой щеке, лбу -- и отлетела к забору.
      -- Не двигаться! При попытке побега -- стреляю! -- кто-то высокий и мрачный стоял почти вплотную к ней и пугающе близко держал пистолет. От него пахло едким печным дымом и одеколоном.
      -- Ты чего, кореш?! -- вдруг вспомнила Ольга, что все-таки была только что не у какого-нибудь хмыря, а у самого Слона, хозяина поселка и окрестностей, а еще ей почему-то улыбнулся Зуб, хозяин города, а может, и области. -- Охренел, что ли?! Я ж своя, понтовая...
      -- Ольга Забельская, вы арестованы! -- дохнул на нее до противного сладким ароматом изо рта человек, и по четкости фразы она сразу поняла: мент.
      Что-то бросило ее вперед, на человека, маневр был похож на тот, что она применила с невестой Слона. Но теперь перед ней стояла все-таки не худосочная девица. Ольгу отбросило назад, к забору, словно от ударившей боком автомашины.
      -- Без глупостей! -- опять сладко дохнул человек и показался ей еще противнее. От него пахло как-то не по-мужски, не так едко-дурманяще, как от охранника.
      В тишине, которую оставляли тишиной даже взбрехивающие по дворам голодные собаки, в липкой страшной тишине что-то щелкнуло, и Ольга ощутила неприятный холод на запястье. Человек дернул это запястье, и она поняла, что он приковал ее к себе наручниками.
      -- Сука ты! -- прошипела она. -- Тварь распоследняя! Учти: теперь на тебе кровь!
      -- Это почему же? -- удивился Мезенцев. -- Кожу на руке я вроде не ободрал.
      -- А потому... потому... -- и все-таки решилась: -- А потому, что сейчас, может, Ирку убивают... Из-за тебя, гада!..
      -- Почему из-за меня и кто такая Ирка? -- хмуро спросил Мезенцев, хотя уже и так понял, что речь идет о Конышевой.
      -- Я спасать... спасать ее бегла, а ты...
      -- От кого -- спасать?
      -- От урода одного... одноглазого... Она к нему, ду-ура, поперла...
      -- Адрес? -- тихо, но властно произнес Мезенцев.
      -- На улице Ленина, в центре, -- сказала Ольга, словно и так не ясно было, что улица Ленина, если не успели переименовать, в любом городе России в центре. -- Дом я покажу...
      В попутке, стареньком "жигуленке", который Мезенцев поймал как-то сразу, безо всяких мытарств, они быстро доехали до нужного адреса. В свете мелькающих вдоль дороги фонарей Ольга успела рассмотреть своего нежданного попутчика: светлые волосы, вытянутое, какое-то даже пацанячье лицо с торчащими в стороны ушами, а так -- ничего особенного. Ни волевого подбородка, ни размочаленного в драках носа. Встретишь на второй день где-нибудь на улице -- уже и не узнаешь.
      -- А как ты меня вычислил? -- все-таки не сдержалась она.
      -- По запаху, -- вспомнил Мезенцев едкую вонь жженой пластмассы.
      -- Как собака, -- грубо, с вызовом произнесла Ольга.
      -- Стараюсь, -- ответил он.
      Больше они не разговаривали. Ольга матюгала его мысленно. Он так же мысленно на эти матюги не отвечал.
      На площадке, уже у двери квартиры с искомым номером, Ольга первой прервала соревнование по молчанке:
      -- Не звони, все равно не откроют.
      -- Мне откроют, -- властно сказал Мезенцев. -- Я -- милиционер.
      -- Тем более не откроют. Сейчас бандюг, переодетых ментами, больше, чем самих ментов.
      -- Ну, ты не преувеличивай!
      Ему трудно было разговаривать с девушкой, к которой он еще с посадки в машину, когда он увидел ее лицо и когда, несмотря на все вопросы, так и не узнал, отчего оно такое изодранное, испытывал лишь жалость. И если бы не ее манерная грубость, он бы, может, и наручники отстегнул.
      -- Не дави! -- опять упрямо потребовала Ольга. -- Он сразу врубится, что застукали. Ты знаешь хоть, к кому пришли?
      -- К кому?
      -- К бывшему энкавэдэшнику. Он в свое время, еще до войны, по приговору "тройки" расстреливал, потом зоны охранял. Садист еще тот...
      Мезенцев все-таки позвонил. Глазок в двери Ольга тут же прикрыла пальцем свободной руки. Черная дерматиновая обивка молчала и почему-то напоминала креп на гробе. Никто не открывал, хотя еще с улицы по освещенным окнам на нужном, пятом, этаже Мезенцев определил, что в квартире кто-то есть.
      После новой серии звонков, закончившихся так же безрезультатно, Мезенцев повернулся к двери соседней квартиры и нажал уже на их кнопку. Открыл огромный хмурый мужик в серой застиранной майке и спортивном трико с вытянутыми коленками.
      -- С... сосед? -- сыто отрыгнул он. -- А хрен его знает! Он -ветеран. Может, заболел, может, погулять вышел.
      -- Я -- старший лейтенант милиции, -- развернул Мезенцев свое новенькое хрустящее удостоверение и одним этим сделал мужика еще хмурее. -Мне необходимо проникнуть в квартиру вашего соседа...
      -- А я-то при чем? -- вскинул кустистые брови мужик. -- Дверь, что ли, сломать?
      Этот мог плечом высадить и бронированную. Но стоило ли это делать? Девчушка с ободранным лицом могла и обмануть Мезенцева, и придумать этот трюк, чтобы только затянуть ее доставку в отделение, в хребтовский "аквариум".
      -- У вас, кажется, балкон с ним общий. Только перегородка... -попытался Мезенцев вспомнить то, что заметил снизу, с улицы.
      -- Ты чо, сквозь стены видишь? -- опять отрыгнув, удивился мужик.
      -- Он убьет ее, -- тихо произнесла, как простонала, рядом Ольга.
      -- Пропусти! -- шагнул Мезенцев на мужика, и тот отскочил в сторону с такой легкостью, словно весил не двести кило, а всего пятьдесят.
      Обод наручников больно придавил кисть, и Мезенцев сразу полез за ключом. Освободил свое запястье, защелкнул еще теплое кольцо на медной ручке двери в зале и с какой-то резкой, Ольгиной яростью приказал ей:
      -- Рыпнешься -- пристрелю за попытку побега!
      Она ничего не ответила. Этой грубостью милиционер напомнил ей охранника, и она подумала, что, может, он парень и ничего, а то, что в менты пошел, мало ли...
      У мужика Мезенцев ничего больше не спрашивал. Сбросил куртку, кепку, достал из притороченной под мышкой кобуры "макаров", снял его с предохранителя и по-хозяйски уверенно пошел к балконной двери.
      14
      От первого выстрела во рту стало сухо-пресухо. Мезенцев вжался в простенок между перегородкой и балконной дверью и углом глаза поймал появившийся на стекле ровный, словно лобзиком вырезанный, кружочек. А ведь он всего-то успел бросить секундный взгляд сквозь окно внутрь квартиры. В большой комнате, явно -- зале, стояли двое мужчин -- маленький, сухонький старичок и крепыш лет двадцати в коричневой кожаной куртке -- и сидела в кресле девушка. Но сидела как-то странно, сведя руки за спину, и лицо у нее было какое-то уродливое.
      Будь еще одна свободная секунда, он бы разглядел все подробнее, но старичок, стоящий к нему лицом метрах в пяти, как-то слишком резко вскинул правую руку, и что-то подсознательное, навеки вдолбленное в башку еще в морпехе отшвырнуло его к простенку. Скорее всего, это был не страх, но во рту после первого выстрела все равно стало суше, чем в пустыне.
      Левой, свободной рукой Мезенцев махнул снизу вверх над холодной блестящей поверхностью стекла, и вторая пуля, пробив такую же красивую дырочку, со свистом ушла к черным деревьям парка на той стороне улицы. "Если пуля просвистела, значит, не твоя. Свою никогда не услышишь", -вспомнил он наблюдение комбата, не одну такую песню пули прослушавшего в Афганистане. Это он начинал пить "чисто символически", а заканчивал... Может, оттого, чтоб не слышать свиста пуль, который все еще звенит в ушах.
      Зачем Мезенцев полез сюда сам? Стоило набрать номер по телефону мужика -- и через пять минут патрульно-постовая группа была бы здесь. Нет, все-таки он еще не стал милиционером. Как был морпехом, так и остался. Все время напролом, буром, все время сам...
      Он переложил пистолет в левую руку и рукояткой нанес резкий удар точно по двум аккуратным черным дырочкам на стекле. Осколки со звоном посыпались на кафельный пол балкона. На одном из них, с самого уголка, что-то неприятно темнело. Скорее всего, это была его кровь. Но не от пули, которая, пропев, вновь напомнила Мезенцеву, что она -- не его. Кровь -- от пореза.
      До боли в белках глаз он скосил их и все-таки разглядел: до ручки балконной двери можно дотянуться сквозь дырку в двойных стеклах. Может быть, стоило еще немного подразнить старикана, вытянуть у него пять-шесть пуль из ствола, но вновь, уже в который раз, что-то стороннее, не поддающееся осмыслению швырнуло Мезенцева вдоль окна.
      Проскочив балконную дверь, он встал за бетонным выступом над двумя другими створками окна, ручкой пистолета, перелетевшего уже в правую руку, размозжил одно из стекол и резко, почти без пауз, как из отбойного молотка, стал вбивать пулю за пулей в то место, где он за секунду прыжка по балкону успел заметить маленькую, сухонькую, похожую на непринявшееся деревце, фигурку.
      Стрелять согнутой в локте рукой было непривычно и неудобно. На полигоне, в морпехе, они вытягивали руку, долго выцеливали и только потом плавно, с девичьей нежностью, нажимали на спусковой крючок. "Макаров" кидало вверх и вправо. Пули уходили в голубизну, в слепящую воду бухты, на фоне которой мишени казались частью этой бухты. Короткий взвизг "Пи-и-иу!" означал, что свинцовое тело пули, скользнув по валуну, ушло "в молоко". Тишина могла означать что угодно: и попадание в мишень, и попадание в воду бухты. Комбат говорил, что пули, правда, в воду сразу не попадали, а рикошетировали от пленки воды. Но никто из лейтенантов и старлеев этого не видел, и оттого все еще сильнее верили комбату.
      Рикошетировали? Палец замер на курке. Сквозь тюль Мезенцев увидел, что ни кожаной куртки, ни девчонки в комнате нет, а старикашка лежит на паласе, сжав голову ладонями. Мезенцев не помнил, свистели ли пули ответных выстрелов, и оттого, что не помнил, решил, что старикашка не успел среагировать на его прыжок.
      Левая рука метнулась сквозь дырку в стекле к ручке балконной двери, рванула ее вверх. Острое лезвие осколка, качающегося под хлипким штапиком, ожгло тыльную сторону ладони. Скорее всего, там опять, как и при ударе, появилась кровь, но Мезенцеву некогда было рассматривать раны.
      Ногой он толкнул дверь, перепрыгнул бетонный порожек и машинально присел от свиста пули. Прошла она где-то далеко сбоку, а он присел так, словно воздух был прошит над головой, и это дурацкое приседание так взбесило его, что он в два прыжка перелетел палас по хрустящим под подошвами осколкам стекол, сбил привставшего и выцеливающего его с колена старикашку, и тот, врезавшись затылком в угол платяного шкафа, как-то сразу закрыл свой единственный глаз и остался у шкафа в странном полусидячем положении.