Сюжет "Двенадцати стульев" сам по себе играет в романе только служебную роль. История двенадцати стульев - лишь скрепляющая нить, на которую нанизано ожерелье превосходных и, в сущности, вполне самостоятельных новелл.
      В романе мало выдуманных фигур, и лишь очень немногие главы его не являются гротескным отображением встреч и соприкосновений Ильфа и Петрова с их соседями или случайными спутниками.
      При всей подчеркнутой гротескности похождений Остапа Бендера почти все события и все лица в романе почерпнуты авторами из самой жизни, из самой действительности.
      Под их пером чудодейственно преображались эти события и лица. Серость и обыденность превращалась в презренную пошлость. Незаметные или, во всяком случае, незамечаемые люди, умело скрывающие свою истинную сущность под благополучной внешностью, становились вдруг вопиющими уродами.
      Многочисленные эпизодические действующие лица - и в "Двенадцати стульях" и в "Золотом теленке" - неизмеримо ярче и ценнее главного, ведущего сюжет персонажа - Остапа Бендера. Они сотворены из живой плоти, и живая кровь течет в их жилах. Обширная галерея типических фигур, выхваченных острым сатирическим пером из повседневности, действует на страницах обоих романов.
      Тут и Эллочка-людоедка, и бесстыдный халтурщик Ляпис-Трубецкой, и "кипучий лентяй" Полесов, и бюрократ Полыхаев с его набором резиновых резолюций, и старик Синицкий - незадачливый сочинитель ребусов и загадок с идеологическим содержанием, и великолепный Васисуалий Лоханкин, разговаривающий ямбом, и Авессалом Владимирович Изнуренков, остряк по профессии, безотказно действующий по заданиям юмористических журналов, и провинциальный фельетонист, "известный всему городу", некогда подписывавшийся "Принц Датский" и сообразно новым временам изменивший псевдоним на "Маховик", и герой профсоюзных "общественных нагрузок" Егор Скумбриевич, и многие, многие другие, щедро рассеянные по страницам обеих книг.
      Мы знали многих лиц, послуживших прообразами для этой пестрой галереи. Зарождение и развитие образа у Ильфа и Петрова всегда определялось так: начальная реакция - гнев, протест, возмущение; в бурлении и в пене этих чувств возникал сатирический или гротескный образ; конечная реакция целеустремленность, боевая направленность, стремление сокрушить, убить, разгромить, рассеять, изменить все ненавистное, подлое, мелкое, пошлое в людях.
      Столь деловая, почти оперативная направленность творчества могла органически возникнуть лишь у художников, воспитанных советской газетой. И отсюда же, из этой оперативной целеустремленности художественного мышления, естественно установилась связь Ильфа и Петрова с "Правдой", родоначальницей большевистской печати.
      Если в романах оба художника не теряли своего публицистического первородства, то в фельетонах, публикуемых на страницах "Правды", и в публицистических очерках о своем последнем путешествии по Америке они сохраняли культуру высокого художественного мастерства.
      4
      - Под суд!
      Ильф часто произносил эти слова, отбрасывая только что прочитанный им новый роман или свежий номер журнала.
      - Под суд! - восклицал он, поблескивая стеклами пенсне. - Написал фальшивую, лживую книгу? Под суд! Как ты смеешь писать о том, чего не знаешь? Морочить читателя? Издеваться над ним? Писать книги только затем, чтобы заполнить их одной только видимостью? Бредом сивой кобылы? Под суд! Выпустил плохую картину, без всяких признаков мысли, воодушевления, страсти? Под суд!..
      Он не выносил чистеньких работ, добросовестных упражнений в чистописании, выдаваемых за творчество Роман одного из своих друзей, талантливого и кроткого человека, Ильф разнес беспощадно, уничтожающе, помянул свои излюбленные "под суд!" и "бред сивой кобылы", потому что роман был сплошь выдуман, в нем отчетливо сказывалась высокая писательская техника, но не было ни капли настоящей жизни; автор обманывал своего читателя видимостью литературного произведения и писал о том, чего не знает.
      Сам Ильф никогда не писал о незнакомых вещах. Чрезвычайно требовательный к себе, он много читал и много работал, много ездил по своей стране и зарубежным землям, многое наблюдал и изучал, прежде чем творчески открыться перед читателем. Он презирал литературу готовых фраз, штампованную литературу, в которой за привычными и обязательно-бесспорными словами тщательно бывают укрыты и вялость мысли, и безмятежность чувств.
      - Видно, что человеку смерть как не хочется писать. Зачем же он пишет? Бросай перо, ступай работать в какой угодно другой области. Выбирай! Выбор велик. Работай, живи, радуйся. Но не ври, не насилуй себя, не паразитируй, не скучай, а не то... Под суд!!! - восклицал он, делая движение головой, будто собираясь бодаться.
      Замечательно полное, органическое, талантливое, честное, действенное, творческое содружество нарушила смерть.
      Ильф и Петров глубоко сроднились друг с другом, одинаково думали и чувствовали, выработали совершенно единый характер мышления, единый язык...
      Эти два человека жили одной жизнью.
      В. БЕЛЯЕВ
      ПИСЬМО
      "Вашу повесть прочитали Ильф и Петров". Эти строчки, оброненные мимоходом в деловом письме, доставили мне большую радость. Разумеется, письмо было показано всем знакомым. Тем из них, кто знал слабо литературу, я добавлял с нескрываемой гордостью: "Это те самые Ильф и Петров, что написали "Двенадцать стульев".
      Повесть о гражданской войне на Украине - "Подростки", названная в отдельном издании "Старой крепостью", вышла в ленинградском Детиздате. Книга попала к читателю. Я стал подумывать о ее продолжении. Написал несколько новых глав, продолжающих историю героев "Старой крепости". В это самое время, наполненное радужными планами, состоялся очень невеселый разговор с директором издательства.
      - Мы сделали большую политическую ошибку, выпустив вашу книгу! сказал он. - Ее никто не хвалит. Никто о ней не пишет. А один авторитетный товарищ прямо заявил нам, что "Старая крепость" - чужая книга. Вполне возможно, что вас за эту книгу посадят, а у меня в лучшем случае отнимут партийный билет.
      Такие слова услышал я от директора издательства. Стоит ли говорить, с каким чувством они были восприняты? А может, директор и прав? Может, и в самом деле надо считать несостоявшимся первый литературный опыт? Может, следует немедленно перестраиваться и отставить задуманную вторую книгу, перечеркнуть мысленно дальнейший путь героев?
      Полный отчаяния, не зная, что же делать дальше, я вспомнил фразу из письма сотрудника редакции журнала "Молодая гвардия": "Вашу повесть прочитали Ильф и Петров..."
      Из двух писателей оставался к этому времени в живых только Евгений Петров. Илья Ильф умер вскоре после возвращения из Америки. Перед самой его смертью мы читали отличную статью Ильфа и Петрова "Писатель должен писать!". Из содержания этой статьи, из любого фельетона Ильфа и Петрова вытекало, что оба они люди кровно заинтересованные в развитии нашей, советской литературы, желающие притока в нее свежих сил.
      Вот почему я опустил в почтовый ящик маленькое письмо, адресованное Евгению Петрову. Я спрашивал у него совета, как быть, и просил прощения, что тревожу его.
      Прошла неделя, вторая. Уже отчаявшись получить ответ, к исходу третьей недели я увидел дома конверт с размашистой подписью в левом нижнем углу его: "Евгений Петров".
      Многое в этом письме дополняет наше представление о светлом облике Евгения Петрова. Вот почему, опуская его оценку моей книги, я привожу все остальное почти целиком:
      "Ваше письмо от 14/II получил, примерно, неделю тому назад. Очевидно, некоторое время оно провалялось в редакции. Ответил я не сразу вот по каким причинам: я не читал Вашей повести "Подростки". Ее читал покойный Илья Ильф (очевидно, вам неправильно передали). Ильф говорил мне о вашей повести... Должен сказать, что Ильф был чрезвычайно строгий критик и тонкий ценитель литературы. С удовольствием сообщаю Вам его мнение. Получив Ваше письмо, я достал "Старую крепость" и, прежде чем ответить, прочел ее.
      ...Мне кажется, Вы слишком большое значение придаете таким вещам, как молчание критики или неприятный разговор с директором издательства (очевидно, не слишком умным человеком). Молчание критики - штука очень неприятная, ударяющая по самолюбию. Но помните одно - никакие ругательства критики не могли, не могут и никогда не смогут уничтожить действительно талантливое произведение; никакие похвалы критики не могли, не могут и никогда не смогут сохранить в литературе бездарное произведение. Если Писарев ничего не мог поделать с Пушкиным, то уж конечно, рапповская критика не могла задавить талант, скажем, Алексея Толстого. Всякая талантливая (это обязательное условие) книга найдет читателя и прославит автора. В то же время можете исписать сто газетных листов восторженными отзывами о плохой книге, и читатель не запомнит даже фамилии ее автора. Реклама достигает своей цели только в том случае, если рекламируемый товар хорош. Иначе - это выброшенные деньги.
      О нас с Ильфом почти ничего не писали в течение всей нашей десятилетней работы (первые пять лет - ни строчки). Мы были приняты читателем, так сказать, непосредственно. И, уверяю Вас, это принесло нам большую пользу, хотя и доставило несколько горьких минут. Мы всегда рассчитывали лишь на собственные силы и хорошо знали, что читатель не сделает нам никаких поблажек, что нужно писать в полную силу, нужно трудиться над каждым словом, нужно избегать штампов, нужно каждое утро просыпаться с мыслью, что ты ничего не сделал, что есть на свете Флобер и Толстой, Гоголь и Диккенс. Самое главное - это помнить о необычайно высоком уровне мировой литературы и не делать самому себе скидок на молодость, на плохое образование, на "славу". П. и на низкий литературный вкус большинства критиков.
      В нашей социалистической стране путь художника должен быть усеян розами. Я твердо верю в то, что это будет. Но покуда этого еще нет, хотя живется нашим писателям гораздо лучше, чем их коллегам на Западе. Например, Вашу первую книгу выпустили сразу же 25-тысячным тиражом. Это должно Вас радовать. И если на Вашем пути иногда вместо роз попадаются тернии, отнеситесь к этому со спокойствием истинного художника. Поверьте мне, - все будет превосходно.
      ...Вас, вероятно, зачислят в "детские" писатели и Вы будете немного страдать из-за этого. И совершенно напрасно. Не стремитесь к тому, чтобы Вас поскорее куда-нибудь зачислили. Все будет сделано само собою. И чем естественнее будет проходить этот процесс, тем лучше. Не растрачивайте Вашей энергии и молодости по пустякам. Вкладывайте всю свою силу, всю душу в Вашу писательскую профессию, в Ваш труд. А все остальное приложится.
      ...Вы спрашиваете, писать ли Вам о юности Ваших милых героев, о комсомоле, о первой любви и т. д. Разумеется. Пишите только то, к чему у Вас лежит сердце. И вы никогда не ошибетесь. Только идиот может обвинить Вас в том, что Вас якобы тянет писать "чуждые книги". Хороша чуждая книга о нашей молодежи!"
      В письме Евгения Петрова ко мне была фраза: "Надеюсь, мы как-нибудь увидимся и сможем более подробно поговорить обо всем". Это дало право в первый же приезд в Москву позвонить Евгению Петрову. Я услышал в трубке хрипловатый голос: "Вы где сейчас находитесь? А-а... Заезжайте". Дальше следовало обстоятельное, с мельчайшими подробностями пояснение, как удобнее всего доехать до Лаврушинского переулка.
      Он открывает дверь сам, высокий, живой, с испытующим взглядом темных, южных глаз. Легкой, уверенной походкой спортсмена он проводит меня в кабинет, показывая широким размахом руки дорогу.
      Солнечная комната с картинами Бурлюка. Светлый стол, низкие застекленные шкафы вдоль стен, тахта, несколько стульев. Все удобное, скромное. Ничего лишнего, безвкусного, мешающего работать. За стеклом шкафов поставлены рядышком книги, изданные почти на всех языках мира: "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок", недавно вышедшие фельетоны "Как создавался Робинзон". Рядом, на шкафу, сделанный из папье-маше, позолоченный теленок - подарок читателей.
      Один из авторов этих книг, доставивших столько радости миллионам читателей и уже сожженных на кострах в гитлеровской Германии, - перед тобой. Он пронизывает тебя умными, наблюдательными глазами. Испытующий взгляд, быть может, даже немного осторожен. Он точно прощупать вас хочет хватит ли у вас пороха на следующие книги? Не напрасно ли он написал вам такое обстоятельное и, быть может, даже слишком радушное письмо? Я рассказываю Евгению Петрову, как мы читали вслух "Двенадцать стульев" в часы отдыха на заводе "Большевик", спрашиваю, не думает ли он довести приключения Остапа Бендера до наших дней. Мы вспоминаем родную Украину, ведь лучшие годы своей жизни - детство и юность - мы провели на Украине. У нас находятся общие знакомые по временам гражданской войны, по Одессе. Потом Евгений Петров как бы невзначай спрашивает:
      - А вы любите музыку? Послушайте, какая замечательная запись.
      Размашистыми шагами, стесненный размерами кабинета, он подходит к радиоле, меняет иглу и включает диск. Первые звуки "Шестой симфонии" Чайковского в исполнении оркестра под управлением Стоковского врываются в комнату. Петров слушает музыку, как знаток ее, следя за мелодией, изредка шевеля в такт своими длинными и тонкими пальцами, у него далекий, отсутствующий взгляд. Возможно, он вспоминает эту последнюю поездку по Америке с Ильей Ильфом? Болезненные складки морщин пробегают по его смуглому лбу южанина. Улавливая грусть в его взгляде, вы понимаете, что еще очень-очень близка боль от недавно пережитой утраты, когда погибли "писатели Илья Ильф и Евгений Петров", а остался только новый писатель Евгений Петров, которому предстоит доказать свое право на место в литературе. Вы вспоминаете эту крылатую Фразу, привезенную кем-то из знакомых в Ленинград и принадлежащую, как говорят, Евгению Петрову. Вам становится стыдно, что вы надоедаете ему в такие ответственные, поворотные дни его жизни своими пустячными делами и, быть может, весьма наивными вопросами. Смолкает музыка.
      - Хорошо, правда? - заглядывает вам в глаза Петров, всегда ищущий быстрого отклика у своих собеседников. И вам делается на редкость приятно с ним. Просто. Как в гостях у давнего знакомого.
      Но машинка с заложенным в нее листом рукописи подсказывает, что хозяину помешали работать. Порываюсь уйти.
      - Да куда вы спешите! Обедать будем. Сегодня я работать уже не собираюсь.
      И вам окончательно легко становится жить и знать, что где-то в Москве есть Евгений Петров, к которому вы сможете позвонить запросто и в котором вы нашли старшего друга, советчика, человека, заинтересованного и в вашей работе.
      Г. РЫКЛИН
      ЭПИЗОДЫ РАЗНЫХ ЛЕТ
      Никогда не думал, что мне придется писать воспоминания об Ильфе и Петрове.
      Казалось, что эти сердечные, всегда чем-то взволнованные, веселые, молодые люди надолго переживут нас, литераторов старшего поколения.
      Я работал с Ильфом и Петровым в "Правде" и в "Крокодиле". Но, разумеется, никогда я ничего не записывал.
      Вот и получается, что теперь приходится восстанавливать отдельные эпизоды, рассыпанные в памяти, без всякой последовательности и связи.
      НА ДАЧЕ У ДЕМЬЯНА
      Однажды вечером мы отправились в Мамонтовку, на дачу к Демьяну Бедному. Нас было пятеро - Михаил Кольцов, Ильф, Петров, Василий Регинин и я.
      Приехали мы по делу. Надо было обсудить вопрос о новом сатирическом журнале.
      Поговорили, поспорили, пошутили, посмеялись, попили чаю и наконец заговорили о журнале. Стали думать - как его назвать?
      Это ведь нелегко - найти подходящее имя для сатирического журнала.
      Наступило долгое молчание. Мы думали. Все вместе и каждый в отдельности.
      Только один Евгений Петрович не желал молчать. Это было не в его характере. Он шутил, хохотал, рассказывал смешные истории.
      Словом, мешал думать.
      Ильф посмотрел на него укоризненно и заметил:
      - Слушайте, Женя, дайте же людям сосредоточиться. - И, обращаясь ко всем нам, добавил: - Чудак, совершенно не умеет молчать.
      - Чудаки украшают жизнь! - шутливо заметил Кольцов, цитируя Горького.
      И тогда не помню уже который из нас воскликнул:
      - Товарищи, а почему бы не назвать журнал "Чудак"?
      После небольшой дискуссии все согласились на это. И вскоре, под редакцией Михаила Кольцова, начал выходить в Москве сатирический журнал "Чудак".
      "МОНАХ" и "ЧУДАК"
      Конец 1929 года. Скоро должен выйти в свет в издательстве "Огонек" первый номер "Чудака".
      На специальном совещании, созванном в "Огоньке", Ильф и Петров предложили организовать "небывалую рекламу" новому журналу - "не в лоб, а исподтишка", так, чтобы читатель и не заметил, как его произвели в подписчики...
      В то время в газетах стали появляться заметки о неопубликованной поэме А. С. Пушкина "Монах". Было решено напечатать в "Огоньке" вроде как бы отрывок из этой поэмы. Текст отрывка поручили написать Михаилу Пустынину, а комментарий - Ильфу и Петрову.
      Спустя день, стихотворный текст и прозаический комментарий были готовы, и в очередном номере "Огонька" появилась полоса, состоявшая из "отрывка неизданной поэмы" и "пушкиноведческих" комментариев к ней, где недвусмысленно рекламировался новый журнал.
      "ПУШКИНИСТЫ, ПУШКИНОВЕДЫ
      И ПУШКИНИАНЦЫ
      О ВПЕРВЫЕ ОПУБЛИКОВАННОМ ОТРЫВКЕ
      ИЗ ПОЭМЫ А. С. ПУШКИНА "МОНАХ"
      П. Е. Щегольков. Пушкин любил играть рифмами. Нетопырь и не топырь, по калачу и поколочу чрезвычайно напоминают по своей конструкции соответствующее место из опубликованного отрывка: "Он хмур, а на уме у тех очарование утех". Что же касается встречающегося в контексте слова "чудак", озадачившего некоторых критиков, то я считаю это простым совпадением. Слово "чудак", несомненно, было известно Пушкину, в эпиграммах которого это слово встречается дважды.
      Профессор П. H. Косулин. Среди пушкинистов, я знаю, уже есть такие, которые склонны считать опубликованный отрывок из поэмы "Монах" шуткой издательства "Огонек", рекламирующего выпускаемый им новый сатирический журнал "Чудак". Но мы должны бороться с этим течением. Ни на одну минуту в нашей среде - среде каменных пушкиноведов - не должно быть сомнения в подлинности опубликованного отрывка. "Монах" - это шутка Пушкина, а не "Огонька". В этой поэме повторяются мотивы из "Графа Нулина", "Домика в Коломне" и особенно - из "Гавриилиады". Лично я настаиваю на принадлежности опубликованного отрывка перу Пушкина. В стихотворениях Пушкина слово "нетопырь" встречается трижды.
      Н. О. Вернер. Не может быть и двух мнений относительно подлинности впервые опубликованного отрывка. Пушкин любил вольные темы с оттенком антирелигиозности, попутно популяризирующие новые журналы. Если стих не везде гладок и безупречен, то нельзя забывать о том, что "Монах" написан молодым Пушкиным, еще не поднявшимся до классических строф "Онегина". Мы, пушкинианцы, утверждаем, что опубликованный отрывок из поэмы "Монах" факт, а не реклама, в противовес группе сотрудников нового журнала "Чудак", - кстати сказать, весьма интересного и назидательного журнала, утверждающих, что означенный отрывок - не факт, а реклама. Всех сомневающихся в подлинности впервые опубликованного отрывка мы отсылаем к "Монаху", где молодой, лицейского периода, Пушкин выявлен во весь свой доогоньковский и дочудаковский рост..."
      МУЗЫКАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
      - Послушайте, какая у меня приключилась история с ударником. То есть, с тем самым музыкантом в оркестре, который играет на турецком барабане и металлических тарелках, - сказал мне однажды Евгений Петров. - Сижу я как-то в опере, в ложе над оркестром. Сижу и по привычке внимательно наблюдаю за тем, что происходит подо мной, в оркестровой яме. И вот вижу ударник, этакий бравый мужчина в больших очках, играет в шашки с свободным от работы оркестрантом. Играет - ну и пусть, думаю, играет. Но вот наступает момент, когда, как мне известно, через минуту или две обязательно надо ударить в тарелки. Я точно помню, что именно здесь полагается звенеть тарелками. А он увлекся шашками. Проходит минута. Я обливаюсь холодным потом. Он непременно пропустит момент, обязательно пропустит из-за этих глупых шашек, черт бы их побрал! Я выхожу из себя. Я вскакиваю с места. Я уже собирался крикнуть ударнику, чтобы он... Но в эту секунду он спокойно приподнимается со своего места, ударяет два раза в тарелки и опять садится за шашки. Смешная история, правда? Но самое смешное - то, что история эта стоила мне много здоровья...
      КАК СОЗДАВАЛАСЬ "ЛИТЕРАТУРНАЯ ОТМЫЧКА"
      В 1932 году "Крокодилу" исполнилось десять лет.
      Утверждать, что страна бурно отмечала эту дату, было бы явным преувеличением. И мне хочется напрячь все свои силы, чтобы избегнуть этого.
      Поэтому признаюсь, что страна отнеслась к юбилею с завидным спокойствием. Но в редакции журнала засуетились - решили считать дату знаменательной и отметить ее.
      Стали готовить специальный юбилейный номер журнала. В номере, кроме всего прочего, предполагалось напечатать фельетон Ф. Толстоевского.
      Напомним молодому читателю, что И. Ильф и Е. Петров очень часто в ту пору печатались под этим псевдонимом.
      И вот в назначенный день явились в редакцию Ильф и Петров с пустыми руками. Добрейший и милейший Михаил Захарович Мануильский, тогдашний редактор, был вне себя, но сердиться он не умел, и его выговоры нерадивым авторам не отличались высокой квалификацией.
      - Товарищи! - сказал он Ильфу и Петрову. - Нехорошо... Ей-богу, нехорошо... Поймите - нехорошо...
      - Завтра будет хорошо, - сказал Ильф.
      - Завтра рано утром мы принесем, - добавил Петров.
      - Всю ночь будем работать как проклятые, - сказал Ильф.
      - Не будем ни спать, ни есть, - добавил Петров.
      Но редактор был неумолим. В его голосе появился металл.
      - Садитесь вот за этот стол и работайте, - сказал он. - Вы не уйдете отсюда, пока не напишете фельетон. Понятно?
      - Ничего не попишешь - придется писать!
      Не помню, кому именно принадлежало это восклицание, но друзья осуществили свое намерение.
      Они сели в углу комнаты за маленький столик и приступили к работе, не обращая ни малейшего внимания на всех прочих, находящихся здесь же, - на сидящих, курящих, говорящих, шумящих.
      Садясь к столу, Ильф торжественно произнес:
      - Первая фраза фельетона должна быть такая - "Позвольте омрачить праздник".
      А минут через десять мы услышали, как Евгений Петрович читал Ильфу черновой набросок тех строк, в которых намечалась тема вещи!
      - "О читателе нужно заботиться не меньше, чем о пассажире. Его нужно предостеречь.
      Именно с этой целью здесь дается литературная фотография ("Анфас и в профиль!" - добавил Ильф) поставщика юмористической трухи и сатирического мусора" .
      - "Работа у него несложная, - добавил Ильф. - У него есть верный станок-автомат, который бесперебойно выбрасывает фельетоны, стихи и мелочишки, все одной формы и одного качества".
      Так они сидели и работали, спорили, смеялись. Иронизировал Ильф, горячился Петров.
      И все явственнее возникал в этих спорах острый фельетон против халтурщиков на сатирическом фронте.
      В фельетоне были пародии на шаблонный международный фельетон, на такой же фельетон на внутреннюю тему, но особенно, по-моему, удалась пародия на эпиграф ("Из газет") к стихотворному фельетону.
      Вот этот эпиграф:
      "Сплошь и рядом наблюдается, что в единичных случаях отдельные заведующие кооплавками, невзирая на указания районных планирующих организаций и неоднократные выступления общественности и лавочных комиссий, частенько делают попытки плохого обращения с отдельными потребителями, что выражается в недовывешивании прейскурантов розничных цен на видном месте и нанесении ряда ударов метрическими гирями по голове единичных членов-пайщиков, внесших полностью до срока новый дифпай. Пора ударить по таким настроениям, имеющим место среди отдельных коопголовотяпов.
      (Из газет)"
      После этого маловразумительного эпиграфа следовал фельетон, состоявший из четырех стихотворных строчек:
      Нет места в кооперативном мире Головотяпским сим делам. Не для того создали гири, Чтоб ими бить по головам...
      Редактор торжествовал. Фельетон получился, и очень неплохой фельетон!
      Они много работали. Они любили работать.
      Они страстно любили свой жанр, но при этом не чурались никакой черновой работы в журнале.
      Они были уже почитаемыми и читаемыми писателями, но если нужно было отредактировать читательское письмо, они это охотно делали. Написать десятистрочную заметку? Пожалуйста! Шутливый диалог из двух строк? С удовольствием! Смешную подпись под карикатурой? Давайте сюда!
      Они никогда не играли в маститых.
      В этом, вероятно, и состоял один из "секретов" их популярности у читателей и любви, с какой мы все неизменно к ним относились.
      ИГОРЬ ИЛЬИНСКИЙ
      "ОДНАЖДЫ ЛЕТОМ"
      Сценарий И. Ильфа и Е. Петрова "Однажды летом!", написанный ими в конце 20-х годов, после выхода "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка", представлял собой для актера нечто весьма заманчивое. А мне еще предстояло быть занятым в будущем фильме не только в качестве актера, но и принять участие в режиссерской работе. Предполагалось, что картина будет сниматься в Киеве, в "Украинфильме".
      Вот в связи со всем этим я и оказался в Нащокинском переулке, в тихом Пречистенском районе Москвы. Чем-то уютным и родным повеяло на меня от этого тихого переулка а от дома, куда мне предстояло войти, - может быть оттого, что находился он неподалеку от места, где я провел свои детские и гимназические годы.
      Скромная писательская надстройка на старом московском доме была по тому времени высшей радостью, о какой могли мечтать многие наши писатели. И, главное, - маленькие, только что полученные квартирки Ильфа и Петрова были "отдельными". В крохотных своих кабинетиках писатели чувствовали, судя по всему, прилив творческих сил, их наконец посетило чувство устроенности и душевного уюта.
      Книжные полки в квартире Петрова были завалены "Двенадцатью стульями" и "Золотыми теленками" чуть ли не на всех языках мира. Меня поразило тогда, как быстро приобрели наши молодые писатели мировую известность. Помню, что это было для меня неожиданно.
      Пришел я в тот день именно в квартиру Петрова, и это было не случайно, потому что Евгений Петрович - человек живой и деятельный - как мне показалось, являл собою деловое и представительное начало содружества "Ильф и Петров".
      С Евгением Петровичем и началась деловая беседа, касавшаяся организационной стороны нашего дела. А когда пришел Илья Арнольдович, мы занялись обсуждением и исправлением некоторых эпизодов сценария.
      Поначалу мне почудилась в Ильфе какая-то сдержанность. Казалось, Петров захватил творческую инициативу, первенствовал в выдумке, смелее фантазировал, предлагая все новые и новые варианты. Ильф не проявлял такой активности. Но то ли в дальнейших встречах, то ли уже в конце первой, я понял, что писатели составляют одно нераздельное целое. Ильф неизменно направлял неуемную фантазию Петрова в нужное русло, отсекая все второстепенное и менее важное, а та необыкновенная тонкость, которую он привносил в их работу, и те мелочи, которые добавлял от себя, озаряли и обогащали необычайным светом задуманную сцену. Петров со своей стороны безоговорочно принимал великолепные поправки и добавления Ильфа и сам вдохновлялся этими находками в новых порывах своей фантазии. Мне нравилось, что работа шла непринужденно и быстро: целые сцены и очень существенные поправки в придуманных прежде сочинялись здесь же, при мне и режиссере, иногда приходившем со мной. А когда нам случалось с чем-то не согласиться, в добрых глазах Петрова появлялось выражение задумчивости, и, видимо осознав фальшь или искусственность сцены, он бросал взгляд на Ильфа. Чаще всего тот добродушно кивал головой, подтверждая справедливость критических наших замечаний, и тогда оба они дружно отказывались от своего предложения и с новым увлечением отдавались поискам нового варианта.
      Оба они отличались совершенно особой чуткостью. Очень скоро им уже просто не нужно стало спрашивать о моем мнении или о мнении моего товарища. По нашим глазам и даже по характеру нашего молчания они точно угадывали увлечены мы или равнодушны к их мыслям и предложениям. Иной раз нам казалось необходимым для поддержания творческого настроения похвалить то, что не особенно нравилось. Но их было трудно обмануть. Через несколько минут они сами возвращались к такой сцене и чаще всего исправляли ее.
      Вот, кажется, единственный раз и довелось мне соприкоснуться с Ильфом и Петровым в рабочей, дружеской обстановке. Несколько встреч в единственной совместной творческой работе - и... все. Встречались мы, правда, и после этого, но это были мимолетные встречи в театрах, в общественных местах или на курортах, когда мы ограничивались приветливыми и ласковыми знаками внимания, выражавшими любовь, какую мы питали друг к другу издалека.
      Думается мне, что дружба этих писателей была примером творческой верности. Да и только ли творческой?..
      В творческих встречах, о которых я упоминал, мне стало ясно, что Ильф и Петров не терпят трескотни, помпезности и шумихи вокруг своих произведений. Помню, как они были огорчены, когда в фильме "Цирк" талантливый режиссер Г. В. Александров сделал в их сценарии целый ряд добавлений и украшений. Богатая "постановочность" картины испугала наших авторов. Они явно хотели, чтобы режиссер держался ближе к их замыслу. По их мнению, Г. В. Александров сделал не тот фильм, о котором они мечтали, видимо, им казалось, что все в фильме должно быть проще, сдержаннее и скромнее.
      Фильм Г. В. Александрова, как и игра Л. П. Орловой имели огромный успех и признание, но авторы и тут, сознавая победу Александрова, упорно отстаивали свою точку зрения, хотя не могли, конечно, не радоваться успеху.
      Вот и с нами Ильф и Петров не жалели доводов, чтобы убедить нас делать фильм поскромнее. В то время в кино многие режиссеры, так сказать, "смотрели в будущее". Студенты жили в их фильмах в "шикарных", общежитиях с мраморными бассейнами и белыми роялями, одеты были в ослепительно нарядные костюмы. Скромные рабочие клубы изображались в виде великолепных дворцов с изысканной мебелью. Действительно, через десяток лет кое-что из этого стало реальностью, но в те времена такие фильмы были больше чем "лакировкой действительности".