ГЛАВА VI

Приготовления окончились, и я должен был отправиться на постройку шлюзов. Дорогу эту я проделал на аэроплане. Это был обыкновенный пассажирский аэроплан. В заднем его закрытом отделении ехали, как обыкновенно, рабочие, в переднем помещалась более привилегированная публика. Моими спутниками оказались инженер, которого я встречал у нас в собрании, человек типичной для здешних аборигенов внешности (я знал, что его называют Гри-Гри), а также тот молодой элегантный англичанин, о котором я уже дважды упоминал. Теперь мы с ним познакомились, так сказать, официально. Он представился:

– Чарльз Чартней, инженер-технолог, специалист по водопроводам. Мне много пришлось поработать в Европе и Азии. Теперь мой опыт находит применение здесь. Я люблю грандиозные замыслы и принимаю участие в их осуществлении. Мелочи меня не увлекают, детали работы меня не касаются. При тех технических средствах, которые здесь имеются, работа становится особенно приятной. Вы создаете план и заранее знаете, что выполнение его не встретит препятствий… Если вы впервые совершаете этот путь, – продолжал он после короткой паузы, – я советую вам обратить внимание на вид, который расстилается под нами, и тогда вы сразу поймете все, а я постараюсь объяснить вам в общих чертах главную нашу задачу.

Мы уселись у самого окна. Через стекло, покрытое по краям легким узором изморози, все было хорошо видно.

– Смотрите, прямо перед нами крутой скат горного хребта. Наивысшая точка его – полторы тысячи метров. Вы видите на нем, там, налево, ступени колоссальной лестницы. Эти ступени – шлюзы. Мы их так называем. На самом деле это целые озера; между ними вы замечаете серые полосы; это трубы, соединяющие один шлюз с другим. Теперь взгляните вниз, на подошву хребта; тут вы видите большое озеро, в диаметре около десяти километров. Оно окружено высокой прочной дамбой. Под нами, среди каменных набережных, вьется главный канал; он впадает в это озеро. Наибольшая масса воды, проходящая по долине через этот канал, попадает в озеро; уровень его меняется в зависимости от времени года и состояния погоды, но никогда не должен превышать установленный, когда вода могла бы перехлестнуть через дамбу. Для этой цели вода все время откачивается через трубы и поднимается до вершины хребта. Там она выпускается в соседнюю, чуждую для нас, долину. Некоторые из более высоко расположенных мест, как например, Американский сеттльмент и Женский сеттльмент, направляют свою воду прямо в верхние шлюзы. Вон там, налево, приблизительно на середине склона, вы видите гигантское сооружение канал, огибающий отвесный выступ скалы; дальше вы видите высокие виадуки, по которым он пересекает пропасть. Теперь прошу вас обратить свой взор направо; вы видите новые сооружения: такие же шлюзы, не вполне еще достроенные, и дамбы вокруг громадного пустого водоема. Туда будет пущена вода, когда вся система будет закончена. Увеличивающееся народонаселение требует расширения площадей земли. Приходится использовать соседние небольшие долины, открыв доступ к ним через горы. Это увеличивает приток воды в главную долину. Кроме того, нельзя иметь одну систему шлюзов. Старая требует починки. Наш аэроплан направляется к городу, выстроенному на берегу озера. Это рабочий поселок, он остался от прежней постройки и теперь настолько разросся, что доходит до дамбы будущего озера. Местоположение его так красиво и удобно, что я уверен, он утратит свой временный характер и сделается вторым центром страны.

Действительно, вид этого Нового города с высоты был чудесный. Почти вплотную за последними его постройками спускался крутой склон горы, покрытый лесом. А высокие здания его красиво отражались, как в зеркале, на тихой поверхности озера.

Лучи яркого солнца щедро озаряли долину. Аэроплан снизил скорость и стал плавно спускаться, описывая длинную спираль в воздухе.

Цель путешествия моих спутников была та же, что и моя: мы, все трое, оказались в местном управлении стройки.

Чартней устроил так, что я получил возможность присоединиться к нему в его поездке по шлюзам.

На следующее утро ему надо было произвести осмотр некоторых работ. Я воспользовался его любезным приглашением сопутствовать ему. Нам подали прекрасный открытый автомобиль. Кроме Чартнея и меня в нем поместился на переднем сиденье рядом с шофером Гри-Гри, с которым я вчера познакомился. Мы все были одеты в широкие теплые пальто и плоские дорожные кепки; ноги были укутаны пледом. Автомобиль с места пошел хорошим ходом. Гудки его сирены резко раздавались среди высоких домов. Улицы кишели уже многолюдной толпой.

Быстрое движение автомобиля всегда приводило меня в хорошее настроение. Так и теперь – я чувствовал себя превосходно. Я вдыхал полной грудью свежий лесной воздух, и сердце мое билось сильнее. Мои спутники, по-видимому, чувствовали себя тоже хорошо. Чартней начал философствовать о величии природы и красоте мироздания. Он был хорошо знаком с литературой, часто ссылался на Джона Рескина и цитировал его.

– Человек составляет часть природы, и последняя оказывает на него могущественное влияние. Прекрасная природа облагораживает человека и возвышает его душу.

Гри-Гри, обернувшись к нам со своего сиденья и улыбаясь счастливой улыбкой, докончил:

– Человек подчиняет себе природу и должен быть благороден и весел независимо от того, какое влияние оказывает на него природа.

– Это вы говорите, – воскликнул Чартней, – о силе внушения, массовом гипнозе, об инструментальном веселье, которое заставляет вас резвиться наподобие телят в поле, не сознавая – отчего. Нет, дорогой мой, с таким механическим производством благородства и веселья далеко не уйдешь. Но, впрочем, мы много уже спорили на эту тему.

Я восторгался местностью.

После узкой, глубокой выемки мы оказались у самого шлюза. Тихая водная поверхность в рамке гранитной набережной лежала перед нами. Рядом стояло здание водоподъемной станции. Слышался резкий звук – это работали громадные насосы.

Поворот дороги – и мы промчались под мостом, состоящим из трех громадных труб, вздымающихся кверху на гору, каждая диаметром, по крайней мере, в два-три метра.

После крутого подъема автомобиль обогнул высокую скалу и, пронизав небольшой туннель, вынесся на узкий карниз, вырубленный на отвесном обрыве. Вдали, на горизонте, сквозь дымку легкого тумана едва-едва обрисовывался Главный город с его громадными многоэтажными домами. Величественный мир гор справа и слева как бы приблизился и стал яснее и резче.

– Я никогда не сравню поездку на автомобиле с полетом на аэроплане, сказал Чартней. – Здесь чувствуешь себя более связанным с пейзажем, так сказать, составляешь часть его, между тем как виды с птичьего полета страдают оторванностью, все представляется как на географической карте. К счастью, перелет на вершину хребта, туда, куда мы теперь направляемся, невозможен на аэроплане. Распространение энергии со станции в Новом городе достигает только тысячи метров.

Гри-Гри опять повернулся к нам и засмеялся.

– Иначе, быть может, кто-нибудь попытался бы улететь от нас. А этого делать нельзя. Будет время, когда Ворота откроются, – тогда дело другое.

Скоро мы достигли второго шлюза. Здесь производили поправку каменной стены, облицовывающей выемку в горе. Эта стена была размыта грунтовыми водами, и ее надо было разобрать. Работу производили сотни две рабочих.

Гри-Гри спрыгнул с автомобиля и крикнул нам, что он остается здесь.

Стараясь, чтобы шофер не услышал его, Чартней тихо сказал:

– Как отдельные индивидуумы, эти люди не представляют ничего, значение массы их – велико. Я их сравниваю с муравьями.

Дорога извивалась и подымалась все выше и выше. Шлюз следовал за шлюзом. Лес скоро кончился, и пошли луга. Снег лежал уже здесь не только по ложбинам и впадинам, но покрывал всю землю; говорливые ручейки бежали повсюду. Солнце сильно припекало. Навстречу то и дело попадались нагруженные доверху автомобили. На одном из них на клади расположилась компания безобразных существ, помесь обезьяны с человеком. Я спросил Чартнея, говорит ли он по-французски.

– О, да.

– В таком случае нам лучше продолжать беседу на этом языке.

– В противоположность другим, я вовсе не желаю стеснять себя в разговорах и мало забочусь, какого мнения будет Куинслей о моем образе мыслей, – отвечал Чартней, откидываясь назад и закуривая папиросу. – Все, что доставляется из Европы и Америки, – продолжал он, переходя на французский язык, – идет сюда, на вершину этой горы, которая называется Высоким Утесом. Здесь производится разгрузка аэропланов дальнего следования. Сообщение поддерживается постоянно с одним из пустынных островов в Индийском океане, куда прибывают зафрахтованные Куинслеем суда. Команда на них состоит исключительно из местных жителей. Так сохраняется полная тайна нашей Долины. Таким путем и вы, мсье Герье, прибыли сюда. Аэропланы с бензиномоторами охраняются на Высоком Утесе стражей, состоящей из этих человекоподобных уродов.

В это время автомобиль после крутого подъема покатился по плоской равнине, вдоль набережной последнего шлюза. Насосная станция стояла в глубокой выемке, так что крыша ее возвышалась над окружающей землей. Налево от шлюза громоздились высокие голые скалы. Автомобиль остановился. Чартней, выскочивший из автомобиля первым, разминал затекшие от сиденья ноги.

– Мсье Герье, – обратился он ко мне, – у меня есть свободные полчаса, чтобы пройтись с вами, затем на несколько часов я должен буду проехаться на место постройки, вы же можете закусить у начальника станции, с которым я вас познакомлю.

Я изъявил свое полное согласие.

Мы пошли вдоль скал направо от шлюза. Через пять минут пути я увидел нечто вроде ворот, поставленных между двух скал. Они были открыты, и несколько грузовых автомобилей только что выехали из них. По обеим сторонам ворот стояли на часах звероподобные люди, держа в руках ружья с примкнутыми штыками.

– Туда нас не пустят, – засмеялся Чартней и прошептал на ухо: – Если бы кто-либо хотел бежать, это единственный путь: аэроплан – и до свиданья. – Он захохотал. – Но, увы, на Высоком Утесе никогда еще не побывал ни один чужестранец, по крайней мере, в бодрствующем состоянии. Мы все прошли этот пункт усыпленными.

Обратный путь был совершен без всяких приключений. Я был очень доволен поездкой, с чувством поблагодарил Чартнея. Мы расстались: я отправился ночевать в Колонию, а он остался у себя на квартире, в Новом городе. Оказалось, моя служба протекала вся в мастерских на берегу озера и поэтому не требовала переселения со старой, насиженной уже квартиры в Колонии.

Я часто встречался с Чартнеем, который постоянно был в разъездах по новым строящимся шлюзам.

Через две недели я получил письмо, запечатанное в небольшой, изящной формы конверт. В нем была карточка, на которой я прочел: «Мсье Герье, сим извещаю вас, что 10 февраля сего года дочь моя, мисс Мэри Смит, вступает в брак с мсье Тардье. Венчание будет происходить в часовне около Американского сеттльмента в семь часов вечера; Элеонора Смит».

Как странно мне было читать эти строки и видеть эту толстую карточку с золотым обрезом в обстановке Долины Новой Жизни! Мне кажется, что англичане способны носить фраки и смокинги и посылать пригласительные карточки даже в аду.

Конечно, я с удовольствием поеду на это венчание. Желание видеть мадам Гаро усиливалось с каждым днем. Теперь я получил возможность осуществить его. Я боялся только, что не вытерплю до этого срока.

Наконец настал долгожданный день.

Я провел его на работе. Последнее время мне приходилось бывать на постройке третьего шлюза. Здесь шли землечерпальные работы.

Мои новые приспособления были пущены полным ходом. Воздух сотрясался от звона цепей, визга колес и стука молотов. Многочисленные насосы откачивали грунтовые воды. Удивляли планомерность и спокойствие работы. Не слышно было обычных криков, не видно было суеты и беспорядочной толкотни. Гигантский шлюз создавался с такой быстротой, что общие очертания его менялись с каждым часом. Всевозможные машины, которые я видел здесь, выполняли всю работу при участии самого незначительного количества людей.

Рядом со мной на площадке двигателя сидело существо, которое уже не раз вызывало мое удивление и вместе с тем отвращение. Это был человек-зверь с приплюснутой головой, выдающейся вперед нижней челюстью, широкой грудной клеткой и обросшими волосом руками и ногами. Против него выступали ручки кранов и небольших колес, которые он должен был поворачивать в разные стороны, в зависимости от хода работы механизма, которым он управлял. Работа несложная, но требующая внимания и точности. Мне неприятно было видеть, как управлялось это существо, пуская в ход одновременно то пальцы рук, то ног. При этом оно успевало пристально рассматривать меня своими острыми, узкими глазами.

Особый интерес его привлек мой шоколад, который я вытащил из кармана пальто, чтобы утолить голод. Таблетки, которые составляли основу питания, всегда дополнялись небольшим количеством чего-нибудь сладкого и вкусного. Шоколад, как продукт, получаемый извне, конечно, был доступен только для иностранцев, которых все же, надо сказать, здесь сильно баловали. Я давно уже заметил, что местные жители обладали небольшим пороком, если можно это назвать вообще пороком, – пристрастием ко всевозможным видам сладостей, лакомств и пряностей. Более близкие к иностранцам охотно употребляли вина.

Существо, сидевшее рядом со мной, верно, никогда не видело шоколада, и теперь ноздри его расширялись от запаха, который оно ощущало при его тонком обонянии.

Я отломил половину плитки и подал ему. Он взял ее и, не забывая своей работы, долго крутил шоколад перед своим носом. Потом попробовал языком, откусил от края маленький кусочек, и лицо его выразило полный восторг. Глаза его смотрели на меня другим взглядом: в них блестели доброта и благодарность. Я почувствовал, что приобретаю расположение этого животного. Я спросил:

– Как вас зовут?

В ответ этот человек-зверь прохрипел:

– Ур.

Это прозвище хорошо подходило к его хозяину. Я дал ему еще кусок шоколадной плитки. Он взял ее, но не стал есть, а спрятал в карман и после длительного молчания спросил меня:

– Как называется?

Английский язык этого зверя был правильный, но отличался лаконичностью.

– Шоколад.

– Он очень вкусен, вкуснее меда.

Я понял, что этим сравнением Ур хотел показать, что шоколад ему нравится больше всех лакомств, которые он знал.

Я посмотрел на его номер. Знаменатель показывал, что Ур принадлежит к 177-му разряду.

– Людей вашего разряда здесь работает много? – обратился я к нему с вопросом.

Он долго думал, прежде чем ответить мне, и чесал у себя за ухом.

– На всех машинах наши. Наверху, на Высоком Утесе, наших много.

Это определение «наши» заинтересовало меня. Значит, эти люди чувствуют какую-то близость друг к другу или родство.

Ур внимательно осмотрел меня с ног до головы и сказал:

– Ур любит курить.

К сожалению, я не курю и поэтому не мог попотчевать табаком это невинное существо.

– В следующий раз, – сказал я, – я привезу вам целую пачку табаку. Разве вам не дают?

– Выкурил весь, – отвечал он, искусно подтягивая ногой поближе ко мне стул. – Садитесь.

В это время я заметил проходящего вдоль стены, где опускали первые плиты фундамента, Гри-Гри. Я должен был его увидеть, и потому моя беседа с Уром на этот раз окончилась.

Иногда самая ничтожная встреча имеет в жизни громадное значение, порой изменяя все течение ее.

К четырем часам я освободился от своих занятий и спустился вниз, в Новый город, где пообедал у Чартнея.

Устройство его квартиры мало чем отличалось от моей, и обед точно так же он получал по трубам из местного клуба. Такой же безмолвный слуга, как и мой, прислуживал за столом и так же, как мне казалось, зорко наблюдал за каждым нашим движением.

Чартней мало церемонился в выражениях и говорил совершенно свободно, как будто не знал о существовании механических глаз и ушей.

После непродолжительного отдыха я переоделся в вечерний костюм и, посмотрев на себя в зеркало, остался доволен своим видом. Я заметно поправился и помолодел. Не знаю уж, что особенно шло мне впрок – питание, воздух или правильная жизнь. Честное слово, меня не узнали бы в Париже. Мой друг Камескасс, наверное, думает, что от меня остались одни кости.

До Главного Города я проделал путь на аэроплане и там, на квартире Тардье, встретился с Петровским и супругами Фишер, которые были приглашены на венчание так же, как и я.

Закрытый автомобиль, в котором я ехал уже однажды с Тардье, подкатил к подъезду, и мы уселись в него: на заднем сиденье чета Фишер, а я, Тардье и Петровский – на переднем. Петровский был в очень веселом настроении и всю дорогу шутил, а мадам Фишер казалась печальной.

Петровский говорил:

– В этой стране не существует обрядов, все, что пахнет декоративностью или условностью, изгнано. Я не знаю другого народа в мире, который был бы так прост, как здешний. Представьте себе, если бы я устраивал крестины, аббату пришлось бы окунать в купель сразу двести пятьдесят тысяч ребят, а то и больше. Хороша должна быть купель!

Я засмеялся и ясно увидел, что наш разговор коробит чувства супругов. Мадам Фишер отвернулась к окну автомобиля и стала усиленно что-то рассматривать, хотя вокруг была полная тьма, а Фишер, растягивая слова, сказал:

– Можно как угодно смотреть на обряды, но все же они составляют украшение жизни, и без них делается скучно. Мне нравятся народы, у которых сохраняются старые обычаи и обряды. В этом смысле англичане стоят на первом месте, а вы, русские, всегда отличались анархизмом.

В автомобиле становилось все холоднее по мере того, как мы приближались к цели нашего путешествия.

Без пяти семь автомобиль остановился перед маленькой освещенной часовней с невысокой острой готической крышей. Рядом стоял одноэтажный дом, где жил аббат. Все пространство вокруг было покрыто белым снегом. Из-за горного кряжа выползала меланхоличная луна, бледный свет ее серебрил крест часовни и неверными штрихами вырисовывал окрестности.

В притворе было тепло; здесь все уже были в сборе. Жених и невеста выглядели особенно торжественно. Лица их выражали какую-то особую важность. Миссис Смит, одетая в светлое платье, завитая, подтянутая так, что она казалась выше своего обычного роста, вытирала платком глаза, стараясь скрыть навертывающиеся слезы. Три-четыре пожилых женщины и две молоденьких мисс из Американского сеттльмента, одетые по-праздничному, составляли женскую часть приглашенных и держались тесной группой, с жаром обсуждая какой-то вопрос. Фрау Фишер присоединилась к ним. Мужчины стояли с другой стороны, тут были Шервуд, Педручи, Левенберг, два пожилых джентльмена, которых я видел когда-то в читальне клуба (это были два почтенных профессора), и три древних старичка из оставшихся в живых участников экспедиции.

Взгляд мой искал мадам Гаро, но ее не было. Беспокойство охватило меня, я рассеянно здоровался, стараясь объяснить себе ее отсутствие.

Миссис Смит, вероятно, угадала мои мысли, потому что успела шепнуть мне в то время, как я нагнулся к ее руке:

– Мадам Гаро ожидает нас дома; она была так любезна, что отпустила старую Эльзу сюда, а сама взялась подготовить все к нашему возвращению.

Только что мы вошли, дверь во внутреннее помещение часовни открылась. Там горели восковые свечи, освещая мягким дрожащим светом алтарь и аналой перед ним. Лепные украшения, статуя мадонны и распятие выделялись на стенах, окруженные темными резкими тенями.

Аббат, в белом одеянии, обычном для католических священников, стоял перед алтарем и вполголоса, то повышая, то понижая тон, невнятно произносил какую-то молитву. Небольшой старичок суетился среди нас. Мы были очень неопытны и не знали, что делать. Он восстановил порядок. Жених и невеста были водворены перед алтарем, шаферы – мужчины и девушки – поставлены сзади них, гости размещены вокруг.

Аббат спустился со ступенек алтаря и подошел к аналою. Я не узнал его лица. Скромность и благочестие были написаны на нем. Каждое движение, каждый жест были рассчитаны на эффект. Перед нами был настоящий католический священнослужитель, умудренный в улавливании душ. Я не удивлялся, почему присутствующие здесь женщины прониклись религиозным чувством при чтении молитв.

Голос аббата, дребезжащее пение его, которому вторил маленький старичок, запах горящего воска, вид жениха и невесты, сияющие венцы над их головами, общее повышенное настроение присутствующих – все это действовало на меня, и я чувствовал себя в каком-то приподнятом возбужденном состоянии. Мне казалось, будь мадам Гаро здесь и, относись она ко мне несколько иначе, я с восторгом предстал бы с ней перед этим алтарем.

Служба кончилась. Перед нами стояли молодые – мсье Тардье и его жена. Все подходили с поздравлениями.

В то время как старичок гасил свечи и часовня наполнялась мраком, мы оделись в притворе и веселой, шумной толпой вышли из церкви.

Аббат успел уже переодеться. Он пригласил нас зайти к нему в дом выпить за здоровье молодых. В первой большой комнате, уютно обставленной и очень теплой, на столе было приготовлено шампанское. В то время как все подняли бокалы, вдруг воцарилось странное молчание. Я думал, что кто-нибудь будет говорить. Лица всех изображали внимание и нескрываемое почтение. Наконец, я догадался и прижал кнопку предохранителя. В мозгу моем сразу появилась мысль, выражаемая словами:

«…поздравление. Молодые заслужили талантами и трудом счастливую жизнь. Их педагогическая деятельность помогла воспитать не одно поколение в Долине Новой Жизни. Это никогда не может быть забыто. Тем самым они обеспечили себе внешние условия счастья. Внутренние условия в них самих, они неизменны. Я желаю им удовлетворения всех их желаний и надеюсь, что они будут еще долго служить на пользу тому делу, которому они отдали так много сил».

Начала речи я не слышал, но понял, что ее произнес с помощью внушения Куинслей, который очень хорошо относился к Тардье.

Аппарат, с помощью которого была передана эта речь, висел под потолком комнаты. После этого вступления начались тосты присутствующих, более простые, но более сердечные. Педручи поднял бокал за мадам Мэри Тардье, которую он когда-то носил на руках.

– Еще в раннем детстве, – сказал он, – я знал, что маленькое дитя будет счастливо. Ей всегда все удавалось, все желания ее исполнялись, и даже капризы, шалости сходили с рук. Предчувствие меня не обмануло. Счастье не оставляет ее. Она выбрала себе прекрасного мужа; можно было опасаться, что выбор будет слишком затруднителен – много женихов. Но она не ошиблась и выбрала лучшего. Прошу извинить меня, господа, – Педручи при этих словах обвел глазами нас, всех присутствующих мужчин. – Итак, счастливое сочетание: лучшая невеста и лучший жених. Я пью за это сочетание.

Все крикнули «ура». Потом говорили Шервуд, Левенберг, и наконец очередь дошла до меня. Я сказал несколько ничего не значащих слов и отошел в сторону.

Миссис Смит пригласила меня зайти к ним, так как там соберется небольшая компания посидеть вместе с молодыми.

Педручи, Шервуд и профессора уселись в автомобили и укатили вниз по дороге, а все оставшиеся отправились к Американскому сеттльменту пешком.

Короткий переход при ярком лунном свете по хорошо утоптанной тропинке, по снежной равнине, доставил мне большое удовольствие.

Мадам Гаро встретила нас как хозяйка. Как обворожительна была она в этой роли! Заботы по хозяйству заставили ее забыть на время тоску и тревогу; глаза ее горели веселым блеском и приветливостью. Я нежно поцеловал ее руку, здороваясь с ней. Она на мгновенье остановила свой взгляд на мне, и мне показалось, этот взгляд говорил, что она рада видеть меня. Я был счастлив.

С нетерпением я ждал конца ужина, чтобы поговорить наедине с мадам Гаро. Разговоры за столом были мало интересны. Наконец все поднялись из-за стола. Кофе и вино были сервированы в соседней комнате. Я умышленно замешкался в столовой.

– Я хотела бы сказать вам несколько слов, – проговорила мадам Гаро, подходя ко мне. – Пойдемте в маленькую гостиную.

В этой комнате горела небольшая лампочка на столе: мы сели около стола на плетеные легкие стулья. Лица мадам Гаро я не мог видеть, так как его покрывала тень абажура. Она помолчала.

– Вы не узнали ничего нового?

– Нет, я абсолютно ничего не слышал. Тюрьма, в которой был заключен ваш муж, построена на небольшом горном плато, вход туда запрещен посторонним, поэтому мне и моим друзьям не удалось получить каких-либо сведений.

– Куинслей был здесь еще два раза. Последний раз, когда я спросила его, что, предполагает он, могло случиться с моим мужем, он повел такой разговор, который показал мне, что он не хочет всего сказать сейчас и только подготовляет меня. Я высказала ему свое предположение и добавила, что его умалчивание начинает меня страшить. Он уверял, что мне совершенно не нужно беспокоиться, и распространился на тему, как несчастны женщины, которые строят все свое счастье на любви к одному человеку.

– Мало ли что может случиться с этим кумиром, – сказал Куинслей. Хорошо, если он будет разбит руками самой поклонницы, – тогда возможно воздвигнуть новый кумир, – но беда, если он исчезнет по своей воле или по воле других. Тогда поклонница считает нужным навек остаться ему верной, носиться со своим несчастьем и искать у всех сочувствия. Это все отзывается каким-то романтизмом, истерией, искусственностью. У молодой здоровой женщины должно быть много интересов в жизни; ее стремления не могут уложиться в привязанности к одному человеку. Силы ее здоровья не позволят ей зачахнуть оттого, что ей изменит ее любимый или просто уйдет из ее жизни. Жизнь человеческая настолько непрочна, что на ней нельзя строить свое счастье. Десять лет, потраченных в мечтах ради будущего счастья, не могут быть ничем оправданы. Действительная жизнь убивается ради призрачной будущности, которая, может быть, никогда не осуществится. Я спрашиваю вас, – закончил Куинслей, – стали бы вы ждать вашего мужа, если бы вы знали заранее, что он возвратится к вам через двадцать лет?

Я отвечала ему, что я не понимаю его софизмов, я привыкла мыслить просто. В данном случае вообще не требуется никаких размышлений, говорит исключительно сердце.

– Сердце… знаете ли вы, что такое сердце? Сердце заведует кровообращением и ничего не говорит.

Я прервала этот разговор, потому что слова его меня раздражали. Я откровенно высказала свою догадку, что он подготавливает меня к сообщению об исчезновении моего дорогого Леона.

Куинслей не сказал чего-либо определенного, но, я думаю, что я не ошиблась.

Разговор наш кончился тем, что я выгнала его отсюда. Он позволил себе опять перейти границы. Я выгнала его и тем самым, может, погубила несчастного Леона…

Она рыдала. Давно накопившаяся горечь излилась потоком слез. Я слегка обнял ее за талию и старался утешить.

Наконец рыдания начали утихать.

Я вышел из этой комнаты опечаленный, потрясенный, но в то же время чувствовал, что с этого момента отношения наши с мадам Гаро изменились. Мы стали ближе друг к другу, и у нее пробудилась ко мне нежность.

Наступил праздник весеннего спорта. Это было около двадцатого февраля. Погода резко изменилась, южный ветер нес с собой духоту тропиков. Снег быстро таял в горах; солнечные лучи воскрешали уснувшую за зиму природу, луга покрывались свежей травой, и первые цветы развертывали свои лепестки. Птицы возились на ветвях кустов и деревьев, а насекомые роились в воздухе.

Я более чем когда-либо чувствовал неразрывную связь свою с природой. Сердце билось сильнее, кровь приливала к голове, мысли путались и далеко уносились от разложенных передо мною книг и чертежей.