Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Индокитай: Пепел четырех войн (1939-1979 гг.)

ModernLib.Net / История / Ильинский Михаил Михайлович / Индокитай: Пепел четырех войн (1939-1979 гг.) - Чтение (стр. 13)
Автор: Ильинский Михаил Михайлович
Жанр: История

 

 


Мой сайгонский коллега М. Герр написал цикл репортажей из Сайгона, которые я собрал и копии отдал Георгию. Почему именно статьи М. Герра, а не десятков других американских коллег? Не знаю. Во-первых, с Герром мы неоднократно встречались, а, во-вторых, у нас, кажется, было немало общего. У меня, например, на стене корпункта в Ханое висели старые французские карты Вьетнама, Тонкина, Аннама, считавшиеся большой редкостью и обладавшие для ДРВ «шпионской точностью» (на них наносились все деревни и горные тропы). Карты эти у меня таинственно пропали со стены. Ремонт я, понятно, не делал.

Подобные же карты были и у Герра. Именно с них он начал цикл репортажей. «Дыхание ада», в котором, как мне казалось, он точно передавал внутреннее состояние американского солдата и экспедиционного корпуса 1964–1968 годов. У него было немало публицистических находок.

Репортаж из вертолета, объятого пламенем

«На стене моей сайгонской квартиры висела карта, – писал М. Герр (этот «прием» применял и я в 1966–1969-х годах). Иногда, вернувшись поздней ночью до того измотанный, что сил ни на что не оставалось, я вытягивался на койке и рассматривал карту. Чудо – карта, особенно теперь, когда окончательно устарела. Досталась она в наследство от прежнего постояльца, жившего здесь много лет назад. Француза, наверное, судя по тому, что была отпечатана в Париже. После стольких лет сырой сайгонской жары бумага сморщилась и покоробилась. Вьетнам был еще разделен на прежние колониальные территории: Аннам, Тонкин и Кохинхину, а к Западу от них, за Лаосом и Камбоджей, лежал Таиланд. Королевство Сиам. Да. Действительно старая ценная карта!

Если бы призраки стран-покойниц могли являться живым, подобно призракам покойников-людей, на этой карте поставили бы штемпель «Текущие дела», а остальные карты, которыми пользуются с шестьдесят четвертого года, сожгли бы. Но будьте уверены, ничего подобного не произойдет. Сейчас конец шестьдесят седьмого, и даже по самым подробным картам ничего больше толком не поймешь. Пытаться читать их – все равно что пытаться читать лица вьетнамцев или американцев. А это – все равно что пытаться читать ветер. Мы знали, что большая часть получаемой информации поддавалась разному чтению; различные участки территории разное рассказывали разным людям. Знали мы и то, что здесь есть только война… И эту войну люди читали тоже по-разному.

Посольство США неустанно твердило о наголову разбитых «вьетконговских» частях, которые месяц спустя вновь появлялись на том же поле боя в полном кадровом составе. Вроде ничего мистического в этом не было. Просто уж если американские войска занимали территорию противника, то занимали ее окончательно и бесповоротно, а если и не могли потом удержать – то что с того? Верьте, мол, только сегодняшней информации.

К концу первой недели, проведенной в боевых порядках, писал М. Герр, он познакомился с офицером службы информации при штабе двадцать пятой дивизии в Кути. Он показал сначала по карте, а потом со своего вертолета, что сделали с населенным пунктом Хобо, стертым с лица земли гигантскими бульдозерами, химикатами и продолжительной обработкой огнем. Уничтожены были сотни гектаров как возделанных полей, так и джунглей: «противник был лишен ценных ресурсов и укрытий».

Проведенная операция показывала, что можно сделать, имея технику и сноровку обращения с ней. А если в месяцы, последующие за ее проведением, активность противника в большем районе боевой зоны «С» значительно» возросла и удвоились потери американской живой силы, то это, черт побери, никак не в Хобо, которого нет больше, а где-то на том же месте, только под другим названием. Не верьте картам! Может быть, все проходило не в Хобо, а в Бохо?

…Перед выходом в ночные операции медики раздавали солдатам таблетки. Декседрин. Несет от них, как от дохлых змей, слишком долго закупоренных в банке.

М. Герр знавал одного парня из подразделения поисковой разведки Четвертой дивизии, тот глотал таблетки пригоршнями: горсть успокаивающих из левого кармана маскировочного комбинезона, и сразу вслед за ними горсть возбуждающих из правого. Правые – чтобы сразу бросило в кайф, левые – чтобы поглубже в него погрузиться. Он объяснял, что снадобье приводит его в «должную форму».

Парень тот служил во Вьетнаме третий срок. В шестьдесят пятом он единственный уцелел, когда в горной долине перебили взвод «кавалерийской»[11] дивизии, в котором он служил. В шестьдесят шестом он вернулся во Вьетнам в составе частей специального назначения. Как-то его подразделение угодило в засаду. Он спрятался под трупами однополчан, пока вооруженные ножами партизаны проверяли, кто из раненых еще жив. Сняв с убитых амуницию – в том числе и зеленые береты, – они ушли. После этого он и не мог представить себе иного занятия на войне, кроме поисковой разведки.

– А вернуться обратно в мир просто не могу, – сказал он. И вспомнил, как ездил домой в последний раз: сидел днями напролет, заперевшись в своей комнате, и иногда выставлял в окно охотничье ружье, ловя на мушку прохожих и проезжавшие мимо автомобили. Из всех чувств и мыслей оставалось лишь ощущение пальца на спусковом крючке. – Родных моих это сильно нервировало, – сказал он. Но и они нервировали его. Полная взаимность. (Вьетнамский синдром в таком виде не изжит до сих пор.)

Солдат, казалось, вечно был настороже, все что-то искал. Спал, наверное, и то с открытыми глазами. Все боялись его. Он носил золотую серьгу и повязку, выдранную из маскировочной парашютной ткани. Никто не решался приказать ему подстричься. Волосы у него отросли ниже плеч, закрывая толстый багровый шрам. Даже в расположении дивизии он шагу не делал, не взяв с собой нож и «кольт».

Но что за историю рассказал он! Более глубоких рассказов о войне журналист никогда не слышал. Вот например:

– Патруль ушел в горы. Вернулся лишь один человек. И тот скончался, так и не успев рассказать, что с ними произошло.

Герр ждал продолжения, но его не было. Тогда он спросил, что же было дальше? Солдат посмотрел с сочувствием. И на лице его было написано: «Кретин ты, твою мать!.. Какое тебе еще нужно продолжение?»

Он был убийцей, одним из лучших убийц…

«Больше я никогда с ним не разговаривал, хотя и видел еще раз, – писал М. Герр. – Когда следующим утром разведчики вернулись, он вел с собой пленного. У пленного были завязаны глаза, скручены руки за спину. Ясно, что во время допроса пленного к палатке никого посторонних не подпускали. Да и вообще я уже стоял на взлетно-посадочной полосе, ожидая вертолета. Тот солдат готовился к очередному поиску.»

«Приходилось ли вам писать репортаж из вертолета, объятого пламенем?» – как-то спросили репортера. «Нет, – честно ответил тот. – Иначе как бы я выжил?»

Вертолетчики говорят, что если однажды на борту был покойник, то он навсегда там и останется, так и будет с тобой летать.

Как все прошедшие фронт, вертолетчики суеверны. Но о близком «общении» с мертвыми вертолетчик хранит память на всю жизнь. И это невыносимая правда. Вьетнамский синдром.

Аэромобильность, усиливает чувство неуязвимости, вездесущности. Техника. Она спасала человеческие жизни, но она и отнимала их. (Лучшая «мобильность» – это убраться домой. Но это – еще и дезертирство.)

Страх и движение, страх и топтание на месте. Трудно выбрать, что лучше – ожидание действия или само действие. Бой щадил гораздо больше людей, чем убивал. Но от перерывов в боях страдали все, особенно тогда, когда ежедневно шли на поиски следующего боя. Тяжко идти в бой маршем; страшно – на грузовиках и бронетранспортерах, жутко – на вертолетах, хуже всего – на вертолетах, когда тебя несет с такой скоростью навстречу такому кошмару. А уж если попал в вертолет, подбитый наземным огнем, и выжил, то «вертолетный комплекс» гарантирован до конца дней.

Однажды при «горячей посадке», когда вьетконговцы встретили ураганным огнем из-за деревьев, росших примерно в ста метрах от места приземления, лица солдат вжались в болотную жижу; огонь заставил ползти по-пластунски туда, где траву не раздувал ветер, поднятый вертолетными винтами. Не Бог весть какое укрытие, а все же лучше, чем ничего. Не успели все высадиться, а вертолет уже взмыл в небо, заставив последнюю группу солдат прыгать между двух огней – наземных пулеметов и вертолетного из дверного проема. Потом капитан устроил перекличку. Ко всеобщему удивлению, жертв не было, никто не пострадал, кроме одного солдата, растянувшего ногу при прыжке с вертолета. Он припомнил потом, что, барахтаясь в болотной грязи, больше всего боялся пиявок…

…Когда в сто семьдесят третьем батальоне служили молебен по солдатам, на плацу выстраивали ботинки убитых. Такова была старая традиция воздушно-десантных войск. Рота пустых башмаков находилась в тени, принимая-благословение. Их истинные адресаты были отправлены в пронумерованных мешках домой через так называемое «Бюро путешествий для покойников». Многие восприняли башмаки как торжественный символ и погружались в молитву.

Молитвы произносились в Сайгоне, в дельте Меконга, в горах, в блиндажах морских пехотинцев, на «границе» вдоль демилитаризованной зоны. Но на каждую молитву с одной стороны приходилась молитва с другой. Молитвы бывали разные. Одни взывали к Богу. Другие… – к политическим руководителям, на которых нет креста. И трудно было сказать, чья возьмет верх. В Хюэ мать императора вплетала в волосы зернышки риса, чтобы вокруг летали и кормились птички, пока она молилась. В обшитых деревом кондиционированных кабинетах-«часовнях» командования Миссии американской военной помощи (МАЛО) во Вьетнаме, служаки кадили вовсю, молили милосердного доброго Бога Иисуса благословить склады боеприпасов, батареи стопятимиллиметровых гаубиц и офицерские клубы. После службы вооруженные лучшим в истории оружием патрули несли смерть людям, чьи жрецы умели сами сгорать на уличных перекрестках, оставляя лишь кучки серого пепла. Из глубин аллей и из-под сводов пагод доносились слова буддийских молитв о мире. Сквозь тяжелый запах азиатских улиц пробивался аромат курящихся благовоний.

Суеверными в Сайгоне становились все. Как-то посол США Генри Кэбот Лодж прогуливался в сопровождении журналистов по сайгонское зоопарку, и сквозь прутья решетки на него помочился тигр. Лодж изволил пошутить: «Тому, кто обрызган тигриной мочой, грядущий год не может не сулить успеха». Лоджа ждали роковые неудачи. Тиф был ни при чем… Суеверие и приметы не помогали.

Люди гибли ежедневно из-за мелочей. Человек чересчур устал, чтобы застегнуть даже пуленепробиваемый жилет, устал, чтобы почистить винтовку, чтобы прикрыть ладонями зажженную спичку, чтобы соблюдать обеспечивающие безопасность правила, требуемые на войне. Просто солдат чересчур устал. Казалось, что обессилела сама война; полуобезумевшая военная машина катилась куда-то сама по себе в состоянии полной депрессии. Целые дивизии действовали как в кошмарном сне, проводя боевые операции без всякой логической связи с их основной задачей. Машина разладилась, а настроить ее было нельзя. И проводили любые исторические параллели.

Солдаты сходили с ума кто в разгар боя, кто в патруле, кто вернувшись в лагерь, кто в отпуске, а кто и месяц спустя после возвращения домой. Помешательство стало неотъемлемой частью службы во Вьетнаме. И этот синдром продолжается и четверть века спустя.

В 60-х годах в Америке уже начали понимать, что вьетнамскую проблему можно решить только одним путем: всех, даже дружественных, вьетнамцев погрузить на корабли и вывезти в Южно-Китайское море. Потом разбомбить страну, измельчить в порошок, а корабли затопить. Побелить эту страну нельзя, можно только уничтожить, и они принялись за уничтожение с захватывающим дух пылом, не оставляя камня на камне. Но посеешь ветер, пожнешь бурю…

Восстание на Тэт 1968 года

Такого восстания еще не знал Вьетнам. На Лунный новый. 1968 год огонь бушевал в 142 городах и селениях. В Сайгоне, Дананге, Хюэ.

Двор американского центра в Хюэ был весь в лужах от дождя. Под тяжестью воды провисали брезентовые крыши грузовиков и джипов. Шел пятый день боев, и все не понимали, почему Вьетконг не атаковал дом в первую же ночь. В ту ночь во двор забрел огромный белый гусь. Его крылья отяжелели от мазутной пленки, образовавшейся на поверхности луж. Каждый раз, как во двор въезжала машина, гусь начинал яростно бить крыльями и шуметь, но уходить со двора не собирался. Насколько известно, его так и не съели.

Человек двести набилось в две комнатушки, которые раньше служили столовой. Армейцы были не в восторге, что приходится расквартировывать столько проходящей морской пехоты, а все журналисты, болтающиеся под ногами в ожидании того, что бой переместится на противоположный берег реки, в Цитадель, просто приводили их в ярость. Считалось удачей найти на полу достаточно места, чтобы прилечь, еще большей удачей – найти носилки, и уж совсем фантастическим везением – если носилки оказывались новыми и, главное, пустыми…

Всю ночь напролет содрогались от бомбовых разрывов за рекой немногие уцелевшие оконные стекла, прямо у дома беспрерывно хлопал миномет. В два или три часа утра возвращались морские пехотинцы из патрулей, топали по комнате, не особенно заботясь, наступают на кого-нибудь или нет. Они включали радиоприемники и перекликались через весь зал. «Право, парни, неужели вы не можете подумать хоть немного о других?» – спросил журналист-англичанин. Его слова вызвали такой взрыв хохота, что проснулись все, кто еще спал.

Через дорогу находился лагерь для военнопленных, и как-то утром там возник пожар. Все видели черный дым над колючей проволокой, слышали пальбу из автоматов. Лагерь был полон пленных и подозреваемых в принадлежности к Вьетконгу. Охрана утверждала, что пожар устроили сами заключенные с целью совершить под его прикрытием побег. Южновьетнамские солдаты и несколько американцев стреляли наугад в огонь. Падающие на землю тела тут же охватывало пламя. Всего лишь в квартале от дома на тротуарах лежали трупы местных жителей. Ими был усеян и парк над рекой. Было холодно, солнце не выходило. Промозглый мрак служил фоном всему, что происходило в Цитадели Хюэ.

Противник так глубоко «врылся» в стену цитадели, что авиации приходилось сносить ее метр за метром, сбрасывая напалмовые бомбы всего лишь метрах в ста от передовых позиций. К группе солдат подошел мальчик лет десяти. Он смеялся и потешно тряс головой. Горящая в его глазах ярость должна была бы объяснить каждому, что с ним, но большинству солдат и в голову не приходило, что ребенок-вьетнамец тоже может сойти с ума, а когда они, наконец, это поняли, ребенок уже пытался выцарапать им глаза, цеплялся за комбинезоны, пока его не сгреб сзади за руки чернокожий пехотинец.

– Уходи, парень, – сказал он, – пока кто-нибудь из этих… тебя не пристрелил, – и отнес ребенка к санитарам.

В медсанчасти раненых грузили на полутонный грузовик. Один из молодых солдат плакал, он лежал на носилках, а сержант держал его за руки. Солдат все повторял:

– Мне не выжить, сержант, мне не выжить. Я умру, да? Умру?

– Господи, да нет, конечно нет, – отвечал сержант.

– Умру! Умру!

– Тебя не так уж сильно ранили, – сказал сержант. – Заткнись, мать твою. Понял?

Парню вряд ли суждено было выжить. Ранение было в горло.

Штурмовал стену батальон морской пехоты. Потери составляли примерно по человеку на каждый отбитый метр; четверть из них убитыми. Этот батальон, который позже стал известен как «Цитадельный», участвовал во всех самых ожесточенных сражениях, выпавших за 1968 год на долю морской пехоты. В январе между перевалом Хайван и Фулок он дрался с теми же частями противника, что и здесь, в Хюэ, в феврале. Численность состава каждой из рот не достигала и взвода. Каждому было ясно, что происходило. Все только и мечтали, чтобы оказаться в числе эвакуированных по ранению. Так можно было надеяться, что удастся еще вырваться из кромешного ада.

Сражение за Хюэ подходило к концу. Части кавалерийской дивизии очищали северо-восточные бастионы Цитадели, а подразделения сто первой (парашютно-десантной дивизии) оседлали дорогу, по которой противник подбрасывал подкрепления своим войскам. Южновьетнамская морская пехота и части первой дивизии прижимали оставшиеся здесь подразделения противника к стене. Флаг Вьетконга, так долго реявший над южной стеной, был сброшен и на его место водружен американский флаг. Еще два дня спустя южновьетнамские рейнджеры прорвались сквозь стены Императорского дворца, но противника там не оказалось. За исключением нескольких трупов во рву. Все погибшие были преданы огню.

Когда войска Вьетконга вошли в Хюэ, население закатывало банкеты. Перед уходом Вьетконга люди были вынуждены сварить всю съедобную растительность с поверхности рва. Один из прекраснейших городов Вьетнама был разрушен процентов на семьдесят.

После отступления противника отмечалась официальная церемония с подъемом флагов. На южный берег реки согнали сотню беженцев из одного из лагерей; они молча и угрюмо стояли под проливным дождем, наблюдая, как подымался флаг Южного Вьетнама. Но на флагштоке лопнула веревка, и толпа решила, что веревка перебита выстрелом партизанского снайпера, в панике рассеялась. (В сообщениях сайгонских газет не упоминались ни дождь, ни лопнувшая веревка, а ликующая толпа исчислялась многими тысячами человек.) Восстание во всех южновьетнамских городах на Тэт – новый, 1968 год по Лунному календарю закончилось неудачей патриотов. Но это была «генеральная репетиция»; проба сил во имя будущей победы.

Глава VI.

Дорога на «Южный полюс» Вьетнама

…До конца войны оставалось еще больше месяца. Операция «Хо Ши Мин» наращивала темпы, но мало кто верил, что легко падут такие гиганты-города, как Дананг, Хюэ, Нячанг и тем более главный бастион Сайгон – Шолон – Бьенхоа.

Но ставки были сделаны. Цена – жизнь целого поколения. Цель – только победа, объединение Вьетнама в государственном плане. И мы, горстка журналистов, с «лейкой» и блокнотом шли за боевыми порядками воинских частей, зная, что каждая строка из написанной и опубликованной корреспонденции войдет в историю индокитайских войн и становления новой жизни во Вьетнаме, Лаосе и Камбодже.

«Мир встречаю радостным словом». Хюэ – город на Ароматной реке

Пожалуй, нет в Центральном Вьетнаме более своеобразного и живописного города, чем Хюэ. Бывшая императорская столица раскинулась среди зеленых холмов по берегам знаменитой Хыонгзианг – Ароматной реки, которая несет свои воды с гор Великого Аннамитского хребта – Чыонгшон сквозь сосновые боры, где властвуют чудодейственные запахи лекарственных трав. Их аромат передался и водам реки. Так, если верить преданию, и возникло название этой, одной из прекраснейших во Вьетнаме, водной артерии. Первые исторические упоминания о Хюэ относятся к 1306 году, когда город был присоединен к Дай Вьету (одно из древних названий Вьетнама). Король Тонт выдал свою дочь Чан за принца соседнего государства Чампа, а взамен получил два уезда – Тхуан и Хоа с городом Фусуан. Затем европейцы, добиравшиеся сюда в XVII веке, трансформировали это название в Сеина, Синеа, Синжеа, пока не образовалось «Хюэ».

Я стоял на террасе гостиницы «Ароматная река» и наслаждался свежестью весеннего вечера. Всего несколько лет назад гостиница эта принадлежала младшему брату бывшего диктатора Нго Динь Зьема. Здесь на террасе в недалеком прошлом собиралась городская знать, иноземные и сайгонские сановники. В их честь устраивались пышные представления. Внизу каменная эстрада в виде цветка лотоса. Там выступали певицы и танцовщицы. Но когда под утро гасли огни рампы, актрисы снимали свои пышные казенные наряды, смывали с лица грим. Усталые, изможденные, они брели через построенный еще в 1897 году шестиарочный мост Чангтиен на другой берег Ароматной реки в свои убогие хижины с ветхим бамбуковым топчаном-фаном.

Люди, обслуживающие бары, рестораны, рыбаки, рабочие ютились в самом бедном районе Хюэ – Фуане. Более 11 тысяч человек жили на рыбацких сампанах. Здесь рождались отверженные, обездоленные. Таковыми же они и умирали.

26 марта 1975 года пришел день освобождения Хюэ.

Как-то в районе Фуана на берегу Ароматной реки я повстречал юношу. Он вынул из клеенчатого портфеля кипу тетрадей и погрузился в чтение. Юноша делал пометки, затем положил тетради на прибрежную траву и долго сидел, глядя в спокойные воды Ароматной реки.

Я подошел к пареньку. В глазах его были слезы. Вьетнамец предпочитает оставаться один на один со своими чувствами и не любит, когда посторонний становится свидетелем его личных переживаний. Застигнутый врасплох, он стремится или уединиться, или изменить представление иностранца о его настроении. Мой новый знакомый, узнав, что повстречал советского журналиста, быстро вытер глаза, аккуратно уложил в портфель тетради, но не сделал и малейшей попытки уйти. Напротив, он поднялся, спокойно пригладил вихрастые волосы и с достоинством протянул руку.

– Ву Као, – представился юноша. – Студент Университета Хюэ. – Затем он снова нагнулся и поднял с земли… бамбуковую палку.

Я увидел, что вместо правой ноги у паренька – протез. Я хотел было извиниться, уйти, оставить юношу с его мыслями, не тревожить своим присутствием.

Юноша, видимо, понял меня. Прикоснулся ладонью к плечу и улыбнулся:

– Нет! Не уходите! Я ни разу еще не видел русского. Мне очень бы хотелось поговорить с вами. А про ногу скажу сразу. Был ранен в 1968-м. Мне ее ампутировали…

Потом мы медленно шли вдоль берега, буквально усыпанного сотнями рыбацких шаланд.

– Не принимайте так близко к сердцу мою физическую неполноценность, – неожиданно сказал Као. – Что значит моя потеря в сравнении с теми муками, которые перенес мой народ? Я вижу, вы новичок в Хюэ. Пройдите по десяти районам города, обязательно посетите прекрасную пагоду Линьму, что видите на том берегу Ароматной реки, посетите чудесные императорские дворцы, но никогда не забывайте, что сделаны они руками моего народа. Теперь все это принадлежит нам. И ни в этом ли одна из ценностей жизни?

Затем он расстегнул портфель и извлек из него старенький томик средневекового мыслителя Нгуен Чая, раскрыл книгу на странице, где были начертаны строки:

Я лук повесил.

Омыл свой панцирь.

И мир встречаю

Радостным словом.

– Как современен смысл этих древних слов! Война окончена, мир пришел на нашу землю, – сказал Као. – Но сколько сил еще надо отдать во имя возрождения страны!

…Древняя легенда гласит, что когда-то северный император отправил на землю Вьетнама злого духа. Он должен был лишить вьетнамцев тех ген, которые, как верили древние, наделяли людей талантом и волей. Одна старая женщина, узнав о коварстве супостата, укрыла на холме, что стоял у берега Ароматной реки, амулет, который якобы вбирал в себя силу народного таланта. Злой дух гак и вернулся с пустыми руками.

Так, если верить преданию, в 1601 году в честь старой женщины и была построена в Хюэ на берегу Ароматной реки пагода. Ей дали название «Тхиенму», или «Линьму», – «Пагода небесной женщины». Каждый вьетнамец со школьной скамьи, как на севере, так и на юге, хранит в памяти строки из древней поэмы: «Вечно гудит ветер в бамбуковых зарослях; вечно бьет колокол пагоды Линьму». Впрочем, само возникновение этих строк не случайно. Колокол Линьму известен вьетнамскому народу примерно так же, как нам кремлевский Царь-колокол. Колокол Линьму был отлит в 1715 году и весит примерно две тонны. Он установлен на спине гигантской каменной черепахи. И звон его разносится на многие километры от берега Ароматной реки. Здесь же на холме около пагоды Линьму устремилась к небу семиярусная башня Фыонг Зюйен. На каждом ее этаже установлено изваяние Будды. Утверждают, что прежде три изваяния были сделаны из золота. Их украли неизвестные грабители в 1943 году.

…Сразу после освобождения Хюэ судьба свела меня с выходцем из королевской фамилии – Быу Камом. Он служил гидом в бюро городского туризма и знал историю буквально каждого значительного городского строения. Понятно, с наибольшим вдохновением он рассказывал об императорских дворцах, при которых когда-то живал и сам. Он с гордостью показывал мне четырехугольную Цитадель Хюэ с десятью воротами. Через главный, западный вход Анхоа по тенистой аллее среди вековых деревьев Быу Кам вел меня к Запретному Пурпурному городу – бывшей резиденции вьетнамских императоров династии Нгуенов. Рассказывая, он даже понижал голос, словно позволяя и мне приобщиться к секретам здешних дворцов.

– Вот в этом замке Кантянь, во дворце Небесного закона, отделанном золотом и лаком, императоры принимали мандаринов и зарубежных послов. При церемонии присутствовали единицы. Я был среди них, – прикрывая глаза, говорил Быу Кам. – У этого трона гости могли стоять только на коленях и приносить дары наместнику Неба.

Перед входом во дворец застыли в вековом сне каменные драконы. За дворцом Открытого согласия, величественным строением с красными позолоченными колоннами, Быу Кам показал мне остатки пяти строений, в которых жили императорские наложницы. Вот и дворец Кхамван, где короли читали литературные писания и где к ним приходило поэтическое вдохновение.

– Эти величественные строения были разрушены бомбами и снарядами весной тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, – с горечью говорил Быу Кам. – Конечно, сохранились фотографии. Возможно, народный гений воспроизведет шедевры. Но разве разбитые камни оживают?

Меня особенно интересовал внутренний мир Быу Кама. Хотелось понять, о чем думал этот немолодой человек, лишенный волной революции тех возможностей, которые из поколения в поколение передавались выходцам именитых семей.

– Я верил императору, – говорил Быу Кам. – Думал, что вечна династия Нгуенов. Разочарование – как прерванный сон. Я вспоминаю выборы тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Поражение Бао Дая – последнего из Нгуенов – было предрешено. Даже его избирательные бюллетени были выкрашены в темный цвет – цвет поражения. Я был тогда ярым монархистом, провал Бао Дан расценивал как личную трагедию. Молодости присуща крайность суждений. Я искренне презирал победившего на выборах Нго Динь Зьема, но не потому, что он был предателем, заокеанским наемником – этого я, пожалуй, еще не сознавал, – я просто видел в нем кровного врага династии Нгуенов. Для меня тогда император оставался императором, несмотря на то что Бао Дай еще в тысяча девятьсот сорок пятом году отрекся от престола. Императорские гробницы, что в пятидесяти километрах от Хюэ, были той святыней, которая связывала поколения наместников Неба.

Наслаждаясь красотой гробниц, многие из которых строились более десяти лет, Быу Кам не задумывался нал тем, чьи руки создавали эти уникальные творения, кто за многие сотни верст вез сюда ценные породы дерева, камень, строительный материал. Для Быу Кама – все это было собственностью императорской фамилии. В 1945 году эта собственность рухнула. Десять лет спустя после поражения на выборах Бао Дай вынужден был покинуть пределы Вьетнама. Он – единственный из царствовавшей фамилии – не успел построить себе гробницы, но зато он навеки похоронил династию Нгуенов, хотя сам был жив и неплохо себя чувствовал в Париже.

. Людей, подобных Быу Каму, фанатичных монархистов, в Хюэ было немного – не более тысячи. Повергнутые, они замкнулись в себе, превратились со временем в инертную массу.

Патриотическая интеллигенция Хюэ, долгие годы сражавшаяся против французских колонизаторов, решительно вступила на путь освободительной борьбы под флагом Национального фронта освобождения. Многие из них прошли застенки тюрьмы Футхуа, были интернированы, брошены в лагеря смерти на островах Пулокондор и Фукуок. С одним из таких представителей прогрессивной интеллигенции Хюэ я встретился в здании городской мэрии. Шестидесятитрехлетний Хоанг Фыонг Тхао, известный во всем Южном Вьетнаме поэт и ученый-энциклопедист, пришел в ряды борцов против иностранного засилья еще в студенческие годы.

– Первую листовку, – вспоминал Тхао, – я написал в стихах седьмого июля тысяча девятьсот тридцать пятого года. Почему так точно сохранил в памяти эту дату? В тот день исполнилось ровно пятьдесят лет после захвата французами Хюэ. Колонизаторы, войдя в императорскую столицу, подожгли опустевшие кварталы. Седьмое июля тысяча восемьсот восемьдесят пятого года совпадало с двадцать третьим днем пятого месяца по Лунному календарю. Этот день стал днем горя жителей Хюэ. Столица пылала тогда трое суток…

50 лет спустя город превратился в очаг антиколониальной борьбы. С 1 мая 1930 года в Хюэ стали проходить массовые народные демонстрации. Но лишь в 1945 году над зданием верховной французской резиденции Аннама, над мостом Чангтиен, над городскими рынками были подняты флаги с золотой звездой. Революция победила в Хюэ 22 августа 1945 года. Комитет восставших, в который входил и Тхао, направил Бао Даю послание с требованием отречься от престола. Хотя власть и была в руках революционного народа, партия, учитывая особенности того времени во Вьетнаме, считала необходимым не силой свергнуть монарха, а дать ему возможность самому отречься от престола. Отречение произошло 30 августа, за два дня до провозглашения Демократической Республики Вьетнам. Перед воротами дворца Нгомон Бао Дай отдал представителям народа Хюэ золотую печать весом в 10 килограммов, служившую символом императорской власти со времен короля Минь Манга (1820–1840 гг.), а также меч с нефритовой рукояткой.

С 1946 года Хюэ, как и весь Вьетнам, поднялся на войну Сопротивления. После подписания Женевских соглашений город оказался южнее семнадцатой параллели, попал под власть сайгонского режима. И вновь террор и репрессии обрушились на патриотов. Известно, что только бывший мэр по имени Дуэ выдал охранке более десяти революционеров, оставшихся для подпольной работы в городе. Все погибли.

Во время восстания 1968 года Запретный дворец сильно пострадал, но мать Бао Дая – вдовствующая императрица не покидала город Хюэ, помогала раненым патриотам, – говорил Тхао. – Говорят, что ее даже видели в траншеях Вьетконга на горе Хайвен.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33