Beличecтвeннeйшee слово / «ПАРТИЯ».

Eдиницa! / Кому она нужна?!

Голос единицы / тоньше писка.

Кто ее услышит? – / Разве жена!

И то / если не на базаре, / а близко.

Партия – / это / единый ураган,

из голосов cnpeccoвaнный / тихих и тонких,

от него / лoпaются / yкpeплeния врага,

как в канонаду / от пушек / перепонки.

Химера партии согласно канонам агиографической литература оказывается «земной супругой Ильича», «церковью», «его семейным телом, созданным им самим», «преемницей и воплощением вождя», в конечно счете – залогом его бессмертия.

В этой поэме мы, пожалуй, впервые сталкиваемся с извращенным соединением эпоса и агиографии. Это извращение не только в том, что исключительная сущность «и сына и отца революции», особая роль вожака масс, – с большой долей цинизма совмещается с человеческой простотой, человеческой душевностью, а главное – соборностью народного сознания. Соборность, как заведомо религиозная черта народного сознания в контексте русской культуры, подается одним из основных достоинств героя поэмы, решившего поделиться властью с единомышленниками, объединенными в партию. Но ведь такое уже было не раз, здесь ничего нового и «исторически предопределенного». Как раз создание такого «партийного окружения» отрицает соборность.

Извращение понятий этим не заканчивается. До Маяковского эпос использовался, чтобы в каждом пробудить такого героя, а в правителях – пробудить желание хоть в чем-то быть на них похожими. Здесь сразу говорится, что Ленин сам по себе лишен каких-либо недостатков, а все сделанное им – выше всякой человеческой критики. Но основой изучения жития святых и мифологического излучения исторических фактов, имевших место в недавней действительности, является не столько доказательством святости героев агиографии, сколько объяснением, каким образом они достигли просветления. Жития святых, как и эпическая поэма, обращаются к душе каждого, пытаясь пробудить нравственное начало.

В поэме «Владимир Ильич Ленин» на косвенных сопоставлениях главного героя с Христом – вообще перечеркиваются все прежние нравственные ориентиры, дается понятие о неком «коммунистическом святом», имя которого «каждый крестьянин//в сердце вписал любовней, чем в святцы». Но у нас в классе многие – внуки тех, кого сюда сослали при раскулачивании, так что у первых читателей его поэмы было время убедиться в практической пользе такой образности.

– Вообще-то литература и в самых циничных рассуждениях погрязших в пороках персонажах дает читателю нравственный выбор, – с чувством сказала девочка, – а эта поэма его уничтожает, она с этой целью и написана. Литература позволяет каждому осуществить мечту о подвигах и славе, о захватывающих приключениях, просто потому, что всегда пишется из убеждения, что ее читатель… изначально нравственный человек, по своей природе не склонный к злу, но способный его совершать под дурным влиянием. А здесь, что? Поэма написана из желания доказать, что все читатели, не имеющие партийного билета, должны «лечь и замереть», потому что все они – заведомо хуже ее главного героя, им все надо себя «под Лениным чистить». А я думаю, что нам еще доведется узнать, в каком борделе Ильич проспал первую русскую революцию, как это в 1905 году его «солнцеликость» подкачала…

Сосед девочки, которого она поначалу приняла за автора тетрадки, с грохотом хлопнул крышкой парты, и спохватившаяся Эвриале оборвала юную докладчицу: «Спасибо, пять! Давай дневник!»

В дневник она вложила записку с адресом комнаты, которую снимала в доме у железнодорожного вокзала, пояснив: «Придешь ко мне после уроков, надо твое сочинение на городской конкурс подготовить!»

Раздался звонок, все дети вскочили со своих парт и побежали из класса, воспользовавшись замешательством учительницы, чтобы не получать домашнего задания. Эвриале еще сидела, глядя в окно, опустошенная тем, что услышала, но еще больше – тем, что она увидела в будущем этой маленькой музы. В этой ситуации от нее уже ничего не зависело. Пока довольная собой докладчица собирала вещи, на пасмурном небе на минутку выглянуло солнце. И Эвриале увидела, как в темных волосах девочки золотом сверкнула корона несчастной Каллиопы.

От унылого пейзажа за окном ее заставил оторваться ломкий юношеский баритон: «Извините!» Она обернулась, увидев перед собой поначалу понравившегося ей мальчика. Он в нерешительности топтался у доски и явно дожидался, когда все покинут класс.

– Ты что-то хотел спросить? – мягким контральто помогла она ему начать разговор.

– Нет, я хотел сказать, что вам не нужно писать на нее донос, – твердо выдохнул паренек, предварительно убедившись, что их никто не слышит. И как только ее глаза потеплели, он с такой же безапелляционностью веско добавил: «Я сам дедушке обо всем расскажу! Мой дедушка здесь главный генерал КГБ!»

Эвриале давно не испытывала такой боли. Будто получила удар наотмашь, в наивной беспечности сделав шаг навстречу красивому юноше. Еще испытывая потрясение от неожиданного выступления будущей Каллиопы, она даже не подумала, насколько серьезные и далеко идущие выводы могут сделать слушавшие их дети. Еще не просыпалось ни одной золотой песчинки, но, похоже, Каллиопа уже начинала платить за свой дар, без которого никто из них не сможет сохранить душу.

– А твой дедушка часто сейчас сидит в темноте? – тихо спросила юношу Эвриале, сразу поняв по посеревшему лицу мальчугана, что попала в самую болезненную точку. – А ты слышишь, как он с кем-то разговаривает, да? И всегда сердится, когда ты входишь к нему без стука? Тебе тоже не терпится погрузиться в такую тьму, малыш?

– Откуда вы знаете? – сказал мальчик, но Эвриале уже нисколько не обманывала его мнимая беззащитность.

– Неважно, откуда. Но я знаю и о тебе, это ведь намного важнее. Ты уже сделал свой выбор, хотя знаешь, что выбор этот не совсем соответствует твоим желаниям. И хотя ты сам предал их, ты считаешь, что та, симпатии к которой ты стыдишься, виновна в твоем выборе, – насмешливо ответила она, уже приходя в себя от удара. – Я хочу сообщить тебе радостную весть! Твои сегодняшние желания вскоре исполнятся! Ведь завтра ты будешь иметь то, о чем сделал выбор сегодня, считая, что «до завтра надо еще дожить».

Она внимательно рассматривала его лицо, по которому сложно было сказать о тех чувствах, которые он переживает. Совсем еще мальчик, он пытался вести себя расчетливо, как древний старик, не лишенный страстей молодости. Перед ней калейдоскопом стали возникать картины его наиболее вероятного будущего, к которому он сейчас изо все сил строил мосты. И Эвриале на секунду усомнилась, что она хоть что-то понимает в этих людях.

Девочка, рассуждавшая об эпической поэзии так, будто вдохновение всех прежних авторов прошло через ее сердце, представляла море колыхающихся знамен, победные крики в едином душевном порыве благодарности ко всему сущему, в любви ко всем живущим. А этот мальчик представлял аккуратные и полные материального достатка светлые картины своего будущего, огражденного от всех сложностей окружающего мира.

Она вспомнила хорошенькую девочку, явно скучавшую во время выступления Каллиопы. Мелкие невыразительные черты лица, прозрачные глаза без мыслей и чувств – в ней с лихвой компенсировались каким-то особым умением одеваться и подать себя. Он не мог не видеть душевной пустоты и недалекости юной чаровницы, но именно ее она увидела в его тщательно отредактированных мечтах, где он намеренно уничтожал все искренние движения собственной души. Еще не начав жить понастоящему, он даже в мечтах делал поправку на то, чтобы иметь в жизни лишь только те вещи, о которых мечтает «подавляющее большинство».

А большинство мальчиков в классе, предпочитавших не прислушиваться к рассуждениям об эпической поэзии, в свою первую весну просыпавшихся желаний были влюблены в девочку с красивыми глазками без единой мысли, длинным стройными ножками и тщательным «художественным беспорядком» в легких локонах. Стоявшему перед Эвриале юноше от жизни надо было именно то, чего хотели все эти недалекие мальчики в своих лихорадочных мечтах. Он уже знал, что многим нанесет душевную рану, заставив девушку предпочесть его. Она видела как, пометавшись испуганной птичкой, девушка смирится перед золотой клеткой, сделав нужный ему выбор, войдет в его семью. Она никогда его «не опозорит», сказав при всех нечто такое, о чем следовало бы немедленно сообщить дедушке, боясь войти в его темный кабинет.

Эвриале горько усмехнулась. Что ему уроки литературы, если он воспринимает весь рассказ о жизни души на уровне преподавателя мертвого греческого языка Беликова, «человека в футляре» из рассказа Чехова? Да, от его избранницы вряд ли можно ожидать, что она «скажет лишнего», ее слова будут полны житейских забот, безопасными. Но Эвриале видела, что с ней в его жизнь войдет и безумие вакханки, способной вырвать сердце Орфея. Говорить ему об этом было бессмысленно, он уже предпочел любви – страсть, потому что желание брать давно пересилило в нем желание отдавать. Этот выбор каждый человек делал незадолго до того, как начинал учиться говорить, а она привыкла уважать любой выбор.

Душа еще плотным чулком сидела на нем, защищая от самых опасных его желаний. Между ее светящимся покровом и чистой кожей этого мальчугана еще никто бы не смог просунуть свой ухоженный перламутровый коготь. Душа еще не верила, что он навсегда откинет то, к чему она стремилась, откинет саму мысль о собственной жизни, собственном пути, полном взлетов и падений, взяв за основу только то, о чем мечтало усредненное большинство.

– Хочу заметить, – сказала она мальчику, смотревшим ей прямо в глаза с почти нескрываемой ненавистью, – что как только ты еще раз захочешь причинить за свой выбор боль тем, кто говорит искренне, кого ты посчитаешь в чем-то виновными перед собой, так тьма из дедушкиного кабинета поглотит тебя навеки. Ты же выносишь им обвинительный приговор за их мысли и поиски истины. Вряд ли ты понимаешь, что только эти мысли и поиски истины стоят на пути этой тьмы. Больше тебя ничего от нее не защищает! Ведь все, что твой дедушка делал с другими, он делал ради тебя! Они все так и думают, когда мучают других, говоря вслух, будто делают это «ради народа». Нет, они это делают ради собственных детей и внуков, не понимая, что превращают их в заложников.

– Вам не удастся выкрутиться, не старайтесь! – с легким презрением ответил он на ее бесплодную попытку обратиться к его душе.

– Давай договоримся с тобой таким образом, примиряющим тоном попыталась успокоить его юношеский пыл Эвриале. – Если ты будешь вести себя как мужчина, не желая нанести вред ничего не подозревающей девушке, делая свои гадости тайно, за ее спиной, – ты остаешься… таким, как сейчас. Как только ты решишь стать таким, как твой дед, считая себя вправе казнить и миловать за чей-то образ мыслей, ты, вопервых, сразу забудешь о нашем разговоре, во-вторых, навсегда забудешь обо мне и то, о чем собирался донести. Но твой выбор будет окончательным и бесповоротным, вернуть «все как было» будет невозможно, это лишь в глупых сказочках бывает. Ты сам и абсолютно добровольно расстанешься с тем органом чувств, который затронул наш сегодняшний урок. Жалеть о нем нечего, он тебе и так мешает. Ты почувствуешь, когда этот орган чувств сползет у тебя к подошвам, чтобы… гм… кое-кому было удобнее тебя от него освободить.

– А почему это я должен с ней расставаться? Я наоборот спасаю души других! Это она всем тут орет, будто можно жить… так, – возразил парень, отлично понимая, о чем идет речь.

– Это – «крик Каллиопы», – с улыбкой отметила Эвриале. – Она ведь на самом деле говорит негромко, но крик слышат только те, чьей душе угрожает серьезная опасность. Но уже все восстает против ее крика внутри, да? Хочется прихлопнуть ее мухобойкой? Это потому что болит душа, отделяемая от тела, ты начинаешь чувствовать эту боль, невыносимую жалость к самому себе, зависть к тем, кто старается сохранить свою душу. Помнишь строчки Николая Заболоцкого?

– Никакой души нет! – запальчиво ответил паренек на ее декламацию.

– Конечно, никакой души нет, есть лишь набор «идей», которые содержатся в мозгу – внедренные или благоприобретенные, – насмешливо сказала Эвриале. – Так чего ж ее жалеть? Ты должен понять, что у тебя совсем иная ситуация, чем у твоего деда. Он ведь свою душу отдал по договору, его родители не пользовались благами бездуховного существования, они были верующими людьми. За его душой явился тот, кто такие договора отслеживает. А ты и твои родители… просто уже пользовались плодами этого договора. Но ты же целиком деда поддерживаешь, а ты вот ему на съедение решил сдать юную особу за ее удачное выступление на не самом важном предмете. А в том договоре, между прочим, сказано, что любая совращенная в его рамках душа становится «подножным кормом».

– Это несправедливо! – вновь с излишней горячность ответил он.

– А кто в этих делах руководствуется «справедливостью»? – пожала плечами Эвриале. – Справедливым, наверно, было то, что ты-то, в отличие от многих, видел с кем дед в темноте говорит. Ты даже штудировал этот предмет специально.

– Скажите, а в этой вашей мифической иерархии есть возможность стать кем-то… вроде кентавра? – с усталостью спросил мальчик, садясь перед ней на парту, будто его не держали ноги.

– Да кем угодно еще можно стать в твоем нежном возрасте! Правда, гораздо легче и безопаснее не стать никем, – окончательно развеселилась Эвриале. – Это лишь кажется, что время метаморфоз прошло. Но пока кто-то думает, кем же ему стать, история превращений продолжается. Но это история превращений не внешних, а внутренних! На что ты хочешь потратить свою душу, которая «едва жива в теле держится»? Все-таки русский язык – удивительный! Какой точный образ в этой поговорке! Слушая наш разговор, ты испытал страх, но считаешь, что его причиной является твоя одноклассница. А сам боишься того, что скрывается в темноте дедушкиного кабинета, куда тебе надо пойти с доносом. Согласись, как-то нелогично. Но при этом ты считаешь, что душа мешает тебе поступать разумно и логично. Потом еще не раз убедишься, насколько безрассудным становится человек без души. Разве твой дед не выглядит иногда полным идиотом? Я же видела, как ты морщился, когда мы читали «Человека в футляре». Какой чудесный рассказ!

Она раскрыла лежавший перед ней томик и зачитала, смакуя каждую строчку. Слушая ее, мальчуган все больше мрачнел.

Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!

…Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные постные физиономии; никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, – чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?

Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше. И в самом деле, Беликова похоронили, а сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!

– Когда будут хоронить твоего дедушку, все испытают не горечь разлуки, а нескрываемое облегчение. Твои похороны тоже не будут грустными, а твои три жены передерутся из-за твоего наследства, твои детям ничего не достанется, но для них останется надежда, – «утешила» его Эвриале. – Так ведь ты-то хотел стать вовсе не кентавром Хироном, воспитателем героев. Ты позавидовал той полуптице, которая возле твоего деда кормится. Я правильно угадала?

Он лишь кивнул головой, понимая, насколько нелепым выглядит его желание со стороны.

– Гарпией ты стать не можешь, хотя они постоянно стараются расплодиться, – совершенно серьезно сказала Эвриале. – Это бессмертные существа, в отличие от муз, сирен, кентавров и сатиров. А вообще-то в духовном мире поддерживается равновесие: девять муз, пять гарпий и три сирены посередке. Музы сохраняют душу, помогают ее становлению, а для гарпий душа является кормом, это похитительницы душ. Сирены действуют двояко: с одной стороны, они призывают души к гибели, с другой стороны, они живут атмосферой духовной жизни, в чем-то ее неминуемо укрепляя, хотя бы давая веру на уровне «душа у человека есть, это нечто до ужаса реальное». Да и зовут-то они к потусторонней жизни…

– Н-нет, я имел в виду другого… того, кто убил вашу сестру! – с усилием выдавил из себя он.

– А он у нас такой один и своим местом не пожелает делиться ни с кем. В этом все ошибки, которые он совершил, так и не добившись успеха, когда имел храмы и вполне официальное поклонение. Он так любит посещать Тартар, всю дорогу глумясь над душами тех, кто ему служил, но каждый раз покидает ледяные чертоги разочарованным – место занято! Он не стал своим среди прежних богов, служа лишь вестником их воли, – сухо сказала Эвриале, вновь поражаясь жестокости юношеского максимализма. – Он непременно сделает попытку прорваться со своими «идеями» в этот мир, а ты с легкостью предашь нынешние «идеалы» ради его примитивных принципов обмана и стяжательства. Но его маленькая проблема в том, что он сам… души не имеет. Как и гарпии! Это такая разрушительная стихия, которая никогда не может найти «полного счастья», а любое удовлетворение страсти – непременно оборачивается пустотой. Ты это еще испытаешь в полной мере, не торопись!

– Вы нарочно меня унижаете, – с ненавистью ответил юноша.

– Это не так. Хотя я разочарована, признаю, – с тяжелым сердцем ответила Эвриале. – На самом деле, я думала, что именно ты окажешься той, кого я ищу.

– «Музом», что ли? – пошутил он.

– Ее воплощением! – с горячностью парировала Эвриале. – Она ведь находится не снаружи, а внутри, она как раз живет в душе, двигая ее на достойные свершения, на творчество, а не на разрушение. Твой дедушка сам пожелал не работать, не создавать, а разрушать, уничтожать. Ради чего – дело десятое, но вначале он отказался создавать что-либо полезное.

– Хорошо, я буду молчать, – насмешливо сказал мальчик.

– Я очень на это надеюсь, – спокойно ответила она.

– Но мне кажется, вы в ней ошиблись, она ничего не сможет, – сказал он, явно желая причинить ей дополнительную боль.

– Ты опять неправильно понимаешь. У нее ведь другая задача, весьма неблагодарная, далекая от всех сокровищ материального мира. Она должна помочь удержать души над пропастью. За такое… даже не благодарят, считая, что все сделали сами. Такое никто и не помнит, как правило. Она просто не даст кое-кому сделать кое-что, – ответила Эвриале, показывая ему всем видом, что разговор закончен.

– А что будет с ней самой? – тут же спросил он, поднимаясь с парты.

– Ничего хорошего, с твоей точки зрения, – сказала Эвриале, с грустью глядя в окно, где в быстро сгущавшихся сумерках опять повалил снег. – Золотых гор я ей обещать не могу, я же не он.

– А мой дед имеет все! – выкрикнул мальчик в ее спину.

– Что он имеет впридачу, ты видел, – с нескрываемым презрением ответила Эвриале. – А почему ты не расскажешь о нем всему вашему классу? Ведь о нем все равно расскажет эта глупышка, которую ты выбрал, решив, что «можешь иметь все». Аа… вот оно что! Ты не хочешь, чтоб все от тебя отвернулись, перестали с тобой говорить. «Реакция будет неоднозначной!» – как говорит твой дед. Вернее говорил, сейчас он ведь и с вами перестал говорить, вы ему неинтересны, как все живые, он зашел за грань.

Она отвернулась от окна и подошла вплотную к мальчику, который понял, что не может сдвинуться с места. Наклонившись к самой его щеке, она тихо зашептала, обдавая его горячими волнами своего дыхания: «Почему ты не разгромил ее на уроке с идейной точки зрения? Почему ты подошел ко мне? Ты бы сделал этот шаг в дедушкин кабинет и без меня, но понял, что перед этим, надо что-то сделать с самим собой, окончательно и бесповоротно. Ты сейчас пытаешься выгадать побольше для себя, хочешь, чтобы я начала о твоей душе торговаться. Но это не в моих правилах!»

Она опять отвернулась от него, и он понял, что может двигаться и говорить. В полной растерянности он спросил: «Так какой выход?..»

– У тебя их два, оба пока открыты, – ответила она, не оборачиваясь. – Но скоро один закроется. За все надо чем-то платить – работой души или ее… отсутствием.

Всего тебе доброго! Иди!

Открыв дверь, Эвриале приложила палец к губам, показав на двери большой коммунальной квартиры, где она снимала комнату. Они на цыпочках прошли в комнату перед кухней, на которой зло шипели друг на друга две женщины. Одна развешивала детские ползунки над газовой плитой, где вторая пыталась жарить картошку на открытой сковороде. Капли с ползунков подали ей на картошку, а вторая дама советовала накрыть ей сковороду крышкой. Когда Эвриале с гостьей входили в комнату, женщины прекратили перепалку и вышли из кухни, рассматривая новую жилицу и ее визитершу.

– Очень неприятные особы, я их боюсь! – призналась Эвриале, и в ее глазах запрыгали веселые искорки. – Сейчас они станут дожидаться, что я выйду к ним на кухню что-то готовить. А как раз этого они от меня не дождутся, потому что сегодня мы устроим себе настоящий пир! Хотела поинтересоваться, а ты никогда не думала стать… царицей?

– Хороший вопрос! – засмеялась гостья. – Особенно он уместен, когда все вокруг строят коммунистическое общество.

Она сняла пальто и шапку, присела к столу, занимавшему большую часть комнаты. Эвриале молчала, сжимая хрустальный флакон, дожидаясь ее ответа. Флакон нетерпеливо вздрагивал в ее руке готовый взорваться золотыми искрами.

Понимая, что хозяйка комнаты ждет от нее более определенного ответа, девочка кивнула головой и сказала: «Хотя, да! Очень хочу быть царицей! Сливаться с коллективом откровенно не люблю… несмотря на то, что за такое отсталое мировоззрение можно вылететь из комсомола. А меня туда и так взяли только с третьего раза».

Эвриале щелкнула по лицевой грани флакона перламутровым ногтем, и время новой Каллиопы пошло, тут же наполняя колбочку золотым песком. Эвриале раскрыла ладонь, и флакон, на минуту зависнув в воздухе, исчез.

– Здорово! – сказала очарованная его сиянием девочка, нисколько не удивившись.

– Это флакон из часов моей старшей сестры Сфейно, – пояснила ей Эвриале, разливая чай. – У нее столько часов, что тебе будет даже сложно представить… А эти часы самые особенные, вынутая колба сразу же туда возвращается, как только… неважно! У меня тоже есть свои часы, как видишь.

– Ага, вижу, – вежливо сказала девочка, пытаясь скрыть свое разочарование. Кроме чашек и больших старинных часов с выдвижным ящичком на столе больше ничего не было.

– Ты неправильно поняла, – скрывая улыбку, заметила Сфейно. – Раз у нас появилась новая царица, то и ужин сегодня будет царским. Это особые часы! Ты самато для какой цели в царицы собиралась? Если честно и в первую очередь?

– Ну, если честно, – протянула девочка. – Если честно и в первую очередь, то я хотела бы попробовать всякие там королевские пирожные. Которыми раньше могли лакомиться только царские особы. Да, если честно, то в первую очередь – из-за пирожных.

– Отлично! – сказала Эвриале и, строго глядя на часы, поинтересовалась: «Слышали?»

Часы вздрогнули, часовые стрелки на них побежали назад, в них что-то щелкнуло, ящичек внизу слегка выдвинулся. И, пока Эвриале, выдвинув ящичек, вынимала из часов розетки с засахаренной малиной, цукатами, орешками в глазури и особым подносом с шестью пирожными, механический голосок часов сообщил: «Пирожные, поданные Мартой Пфаль, хозяйкой местного трактира, в 1745 году князю Ханс Отто II во время посещения им Кронсберга!»

– Зашибись! – прошептала потрясенная девочка, принимая поднос с пирожными. – А трюфели будут?

Часы вздрогнули и проскрипели: «Трюфели от Пьера Эрме с нежнейшим муссом и карамелью! Из будущего века от поставщика английского двора!», выплюнув очередной поднос с шоколадными трюфелями.

– Пошлите парочку Сфейно, – растроганно попросила Эвриале. – В честь новой Царицы муз! Чайный лист они доставили со двора китайских императоров династии Мин. Семнадцатый век, но близко к идеалу. Так что вечер обещает быть томным. На всякий случай предупреждаю, я – горгона!

– Здорово! – безмятежно изрекло юное создание. – Если бы вы знали, как я тоже хочу быть горгоной, чтобы превращать всех в камень. Есть у меня кандидаты на эту суровую процедуру.

– Не сомневаюсь, – рассмеялась горгона. – А я думала, что ты и горгоной хочешь стать из-за пирожных.

– Вы лучше мне скажите, как это теперь я буду музой, – охладила ее веселье девица.

– Для начала запомни, что горгоны никогда не были чудовищами, никого не превратив в камень! – заметила Эвриале.

– Обидно, – констатировала жующая девочка. – Значит, все о превращении в камень – клевета и гнусные инсинуации?

– Примерно ухватила, – тяжело вздыхая, поддержала шутку Эвриале. – Когда-то своей красотой мы составили серьезную конкуренцию богиням. Особенно самой невзрачной – Афине. Ты же знаешь этот тип умниц, которые считают, что все им очень обязаны, да? В особенности, терпеть их занудность и откровенное пренебрежение косметикой. А ведь еще Платон говорил, что женщина без косметики, что пища без соли. Но я смеюсь, конечно. Просто мы, три богини сестры, одна из которых была смертной, – всегда были ближе к людям, намного тоньше чувствовали их. Тебя никогда не удивляло, что при убийстве Медузы, первым рождается крылатый конек – Пегас? Далее всегда говорится о музах, о даруемой ими творческой силе, но отчего-то о любом, кому удается овладеть душами и создать настоящее, говорят: «Он оседлал Пегаса!»

– Конечно слышала, – подтвердила девочка. – Есть библиотека мировой литературы… иметь ее – мое самое заветное желание. У моей соседки есть такая у родителей, она мне дает почитать. Там у всей библиотеки эмблемы – этот крылатый конек.

Если бы я была царицей, то хотела бы, чтобы все мои вещи носили такую эмблему!

– Такую? – спросила горгона, протягивая ей кожаную сумку-клатч с золотым пегасом на застежке. – Бери, он теперь твой! Раньше он принадлежал герцогине Вестминстерской…

– Тоже из часов? – поинтересовалась девочка и рассмеялась на утвердительный кивок горгоны.

– Забрала, когда она не оправдала моих надежд, – пояснила она. – Природа творчества двойственная, без связи с горгонами помощь муз бесполезна. Мне не хочется погружать тебя в античные семейные дрязги, после которых ты иначе взглянула бы и на настоящее, ведь все вокруг лишь отражает то, что давным-давно предсказано в мифах, как щит бронзовый Персея. Мифы не ради одного развлечения передавали из поколения в поколение – как предсказание, а вовсе не забавную сказку о тех временах, когда боги покупали фрукты на рынке.

– А знаете, всегда чувствовала что-то такое! – с жаром ответила девочка. – У нас многие считают, что раз они сейчас пока живые, так намного умнее тех, кто умер! Поэтому могут обо всем судить с потрясающей легкостью! Но если бы сами не лгали самим себе, если бы сами могли творить подобные мифы, который бы захватывал так же. Вот сегодня вы меня спросили про поэму Маяковского, Это, конечно, очень лживый миф, от него веет невероятной жестокостью к мертвым. Но… из моего класса его вряд ли кто-то прочтет целиком, кроме меня. А в чем смысл мифа о горгонах? Чувствую там какой-то подвох…

– Творческие силы человеческой души поистине безграничны, – невесело улыбнувшись, продолжила Эвриале. – Беда горгон состояла в том, что некогда именно они были ближе всех к ее истокам. Не зря же и сын Медузы Пегас – выбивает копытом родники, многие из которых сами по себе делают человека поэтом. Музы уже намного дальше отошли от первобытной творческой силы души, в искусствах, которым они покровительствуют, появилось много условностей, отделяющих от них реальность. А настоящее, исконное искусство – это магия, позволяющая менять лицо мира. Поэтому и мы с тобой сегодня не могли обойтись без маленьких чудес, недоступных простым смертным.

– Но ведь каждый может… писать стихи, например, – задумалась девочка. – Значит, каждый может, «попасть в струю», в чем-то внести изменения?

– Любой человек в чем-то меняет мир! А здесь… речь идет о начальной силе всех времен, которая является Словом, – подтвердила Эвриале. – Согласна, весьма опасно оставлять такой дар неразумным душам, которые здесь должны обрести зрелость. Но зачем лгать, будто чудовища – это те, кто нес в себе этот дар, останавливал время и исправлял все огрехи его использования?.. Столкнешься еще с парадоксом, что чудовищ снаружи не бывает, все они скрываются до поры до времени в человеческой душе.