18

Пешеходная улочка, выложенная булыжником, фасад в темно-красных тонах: “Relais Odeon”. Над входом золотистые буквы: “Bistro 1900”. Свободный столик один оставался, с краю. Рядом кадка с вечнозеленым деревцем, шишки размером с копейку. Скатерка белая бумажная, так и хочется набросать на ней это лицо напротив.

Лицо упрямца. Брови вразлет, черные хулиганистые вихры.

Неужто у него почти два года – никого? Побарабанил пальцами по столу:

– Не будем о котах. Так ты в Москву потом собираешься или как?

– Или как. Надолго я эту Москву запомнила, когда год там выживать пыталась.

Все трубили о ее смелости необычайной – взять и уехать за границу. Можно подумать, в российской столице устроиться проще. Все то же – бегаешь, работу вынюхиваешь, жилье ищешь, с регистрацией головная боль. Один плюс: они тоже по-русски говорят, москвичи.

– Но я хоть английский там выучила.

– Не пришло в голову, что курсы французского полезнее?

– О Франции я тогда не мечтала. И были это не курсы, а частные уроки с обалденной теткой.

– Какое совпадение. Я тоже «инглиш» выучил благодаря «теткам». На одной по дури чуть не подженился.

Смеется. Свяжешься с таким, развяжешься и в категорию теток попадешь…

Тарелки унесли, но рюмки остались. В каждой отражается веселая гирлянда из цветных огоньков, которой увито деревце в кадке. Там, где у рюмки выпуклость, огонек растекается яркой лужицей.

– Что ты за вино взял?

– «Кот де Бержерак».

– А говорил, не будем о котах…

Хмыкнул.

– Вообще-то, я по винам не специалист. Пью только за компанию и для проформы.

– Да… Не пьет, не курит, с дамами не балуется. Идеальный кандидат в мужья.

Ухмыльнулся:

– Муж – это тот, который с рогами?

Ну и характер.

– Денис, с рогами – это баран.

– Вот-вот. Он самый.

Молчали, смотрели друг на друга. Фыркнул наконец:

– Не верю я вашей сестре.

И откуда-то изнутри – зачем, к чему? – «Поверишь». Многих, наверно, оттолкнуло это – ухмылка, прохладца. А ей, Марине, они как позывные. SOS. Потянуться через стол, взять в ладонь его пальцы – как он сделал час назад. Но поди решись.

19

Принцип хоть и воровской, но верный: «Не верь, не бойся, не проси». Люди, которые чего-то стоят, так и живут.

Просить – это как при всех штаны стянуть. Получил то, что заработал, чужого не надо. А если сам не клянчишь, то и просьбы других тебе как вода с утки. Не пробирают.

Бояться можешь, сколько хочешь, – это физиологическая реакция. Но никому страха не показывай. Сожрут.

Что до доверия – какое уж оно между выживающими особями. Про доверие к девицам лучше вообще помолчать. Ищет девица разнообразия – поздно или рано. Обычно рано.

Ищет, а потом дневники свои разбрасывает. А что делаешь ты? Ты не берешь ее вещи, не выкидываешь на лестницу: ей, студентке, некуда идти. И не то чтобы ты ее жалеешь, просто ты оглушен, просто она первая, и как-то не приходило в голову, что будет вторая. И ведь все хорошо складывалось, почему спустя три месяца отношений надо завалиться в койку с прохожим? Этот итальяшка – она писала – по-английски ни бе, ни ме, по-французски тоже ни кукареку. Одни ручонки шаловливые в ход идут. Достаточно оказалось: сиганула к нему под одеяло.

Через пару лет до помолвки дошло, купил ей кольцо – с маленькими, но брильянтами. Поехали в пригород Бостона с родителями знакомиться. Америка не очень понравилась. Родители – тоже.

Зачем он тогда в это ввязался? Чужая культура, не европейская, чужая. Улыбки, за которыми – прислушайся – расслышишь: «Чего она вцепилась в этого русского? Еще и коммунист, наверно». Хоть тресни, но не верилось в искренность всех этих слов – о том, что семейство спало и видело, как бы посетить «эту страну… да, загадочную страну Россию!» Но что подогревало – было в таком повороте событий нечто немыслимое. Мог он подумать в конце восьмидесятых, сторожа варящуюся картошку на общажной кухне, что переедет в Штаты? Французский вид на жительство он каждый год продлевал – не зацепишься за работу, попросят из страны. Так что был смысл простить Марго историю с макаронником.

Вернее, не простить. Отложить вендетту до худших времен.

20

Топали по городу, время шло к полуночи. Кролик варился себе в животе. Из-под ног выбегали тени, вытягивались – длинные головы, долгие руки, узкие плечи.

– Модильяни…

– О чем ты?

Кивнула на тротуар:

– Как на картинах Модильяни.

– Он был конченый алкоголик.

– Корто, ну картины-то от этого не проигрывают.

– Алкоголик и итальянец. Сочетание хуже некуда.

– Корто, он был еврей.

Ехидное:

– Итальянский!

Помолчали. Марина хмыкнула:

– Хорошо, что он не был котом. Переходим?

Перебежали дорогу на красный; мостик, и за ним – вот он, собор Нотр-Дам, чудесно подсвеченный.

– А я ведь из-за мюзикла “Notre Dame de Paris” сюда сорвалась. В Москве слушала его сутками, пропиталась насквозь. Сказала себе – буду жить там, где…

– …где стра-а-асти бушуют, – Корто «романтически» закатил глаза.

– Ничего ты не понимаешь…

– Это ты не понимаешь. Текст-то слушала? Про толпу варваров у врат Парижа, из-за которых крышка всем? Как там: «Мы чужие, нелегалы, просим убежища… Нас тут скоро будет десять, сто тысяч! Миллионы! Мир изменится…» Это же чистая политика.

Напротив собора каменные скамьи вьются простеньким лабиринтом. О политике Марине ну совсем не хочется говорить.

– Интересно, тут можно лежать?

Корто садится:

– Вались. Голову разрешаю на колени положить. Ввиду особой благосклонности.

– Экое счастье привалило…

Лежишь, смотришь на собор. Фигуры на фасаде отбрасывают непроглядные тени. Одна тень метнулась, истаяла – птице не спится.

Приятно держать голову у него на коленях.

– Слушай, Корто, а что ты такой ерепенистый?

– Это из-за бабки, наверное.

– Гены…

– Да не потому. Все детство с ней воевал – она учиться заставляла и по дому шуршать. А я на волю в пампасы рвался. Однажды она придумала, как меня заарканить. Купила аккордеон. Мне следовало развивать музыкальные способности, которых кот наплакал.

– Не будем о котах…

– Нет, правда, аккордеон был моим кошмаром. Я выдавливал из него звуки и прислушивался к тому, как мальчишки во дворе играют. А бабка сидела рядом и контролировала мои потуги. Натерпелся… С тех пор никому не позволяю давить на себя.

Марина оторвалась от созерцания подстриженного куста, высунувшего непослушную ветку над скамьей – листочки сочные, щекастые, – подняла глаза:

– Я разве давлю?

Хмыкнул:

– У вашей сестры обычно голова полупустая, так что нет, не давишь.

Не успела ответить – взял руку, переплел пальцы:

– Теперь не отпущу.

Бедный Корто. Заложник своего характера. Отогреть такого – как было бы чудно.

21

Как было бы чудно, если бы наперед знать – кто отогреется, а кто обнаглеет. Отец обнаглел. Когда мама замуж за него выходила, он был весь такой в искусстве, одинокий пес (на волка не тянул), скромняга. Мазню его никто не покупал, он и не гавкал. Жил в мастерской, плохо отапливаемой (самое время отогревать), питал тельце кое-как, футболка на нем трогательно так болталась, по рассказам мамы.

Ну мама и притащила его на свою голову домой, где жила с бабушкой. После рождения Марины совместная жизнь молодых не задалась, отец захватил одну комнату из двух и начал держать оборону. Холодильник был поделен – не дай бог с его полки колбасу взять.

За коммунальные услуги и телефон он не платил, мотивируя это тем, что мама с бабушкой не платят за свет в мастерской. Ютились втроем в одной комнате, к отцу заходить разрешалось исключительно в целях уборки. Он так и говорил, отправляясь к своей матери в деревню: «Ко мне – чтобы ни ногой, понятно? На кровати не спать, ни к чему не прикасаться». А дальше задумчивое: «Но окна и полы у меня вымойте».

В раннем детстве Марина знала – у отца случится «инфарт», если его нервировать. Потому что «инфарт» – вещь наследственная, а у бабушки, его мамы, это уже было. Ну и еще потому, что гении долго не живут, а пока живут, ходят по острию ножа. Очень он Высоцкого любил цитировать. Если мама замечала вслух, что из кошелька пять рублей пропали, в ответ несся крик: «Терпенье, психопаты и кликуши! Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души!» «Еще бы, коли душа в пятках…» – бросала мама. Трусоват был отец.

Из той же оперы: затаится за дверцей холодильника и ну подъедать, что плохо лежит. У самого полка пустая, там или батон колбасы, или ничего. Бабушка на него шикнет, а он хватает ножик, сует ей в руки, вопя: «И нож – в него! Но счастлив он висеть на острие, зарезанный за то, что был опасен!»

И этот постоянный ор в квартире, все Маринино детство. Или он орет, или телевизор из его комнаты. Идет в туалет, звук – на максимум, дверь – нараспашку (комнатная). Новости ему надо слушать, вести с полей страны или другую советскую муть. И попробуй звук уменьши – такой ор из сортира, что лучше уж вести с полей.

Это годами длится, бесконечное безумие. На просьбу помочь по дому – шипенье: я полотно три на три метра пишу, а вы нервы треплете! Мне покой нужен, вдохновение! У меня сердце! Шедевр свой он два года как «пишет», под слоем пыли не видать, что намалевано. Сердце же проверять отказывался наотрез, но мама оттащила-таки его к кардиологу. Результат обследования: здоров, пахать на нем можно. Вышел из клиники злой: врачи – дебилы, двоечники, человека в предынфарктном состоянии от нормального не отличают. Надо коньяка хлебнуть, разволнуешься тут с этими недоумками в халатах, сердце не выдержит.

В девяностые его картины пошли. Появились заказчики, платили прилично. Маму, как других инженеров на заводе, сократили, и она попала в полную зависимость от отца. Хамил безбожно, упивался властью, деньги давал, но самый минимум – остальное пропивал с дружками. Марине не перепадало. К дочери он был равнодушен: живет себе – и живет. Он вообще мало к чему был неравнодушен.

Когда денежная волна ушла, мать он содержать перестал, но хамство никуда не делось. Только большая злость и нытье добавились.

Самое забавное, что маме все завидовали – какой у вас чудный муж. Обходительный, предупредительный, а еще и талант! С чужими он был душка – никогда не догадаешься, что, едва в дом шагнет, мат и злоба из него – наперегонки.

Марина улыбнулась: Корто совсем не такой. Ни во что не играет, ничего из себя не строит. Честный бука. Наверняка отогреется.

22

После Нотр-Дам повез ее на Трокадеро смотреть на Эйфелеву башню, подсвеченную. Такая туристическая романтика.

В машине пристегиваться не хотела, ну, российские штучки. Принялась рассказывать про подругу Аню: та однажды обкурилась до поросячьего состояния, и ей в Новочебоксарске Корто Мальтез привиделся.

– Ты мне перестал писать, и мы голову ломали – почему. Решили, что тебя твоя американка обратно охмурила.

Глаза веселые, в золотых искорках, легкая она такая. Динамо или нет?

– Да, это самое логичное предположение.

Приткнуть машину возле башни надежд никаких. До утра крутиться можно.

– Анька познакомилась с рокером – голова бритая, весь в наколках, – и он потащил ее в компанию, где они курнули. Там он в дурманном мареве признается: «Я едва не женился на американке». И Аньку осеняет: «Это же Корто Мальтез!»

– Телепортировался из Парижа в Новочебоксарск. О, глазам не верю. Есть место. Паркуемся. Прямо знак свыше.

– Ты веришь в знаки свыше?

– Нет.

23

А вот она верит. В знаки, в совпадения, в случайные встречи, в то, что мироздание разговаривает с тобой, а ты не слышишь – ну разверни трубочку ушей, ну поверь, что к тебе оно обращается, хлопает по плечу, как умеет, чем может, – ты ж не просто человечек, ты частичка его, клеточка, в которой живет радость. В каждом живет радость, только порой она засыпает, а то и впадает в кому… но пока она тут, мироздание улыбается тебе, ты ему интересен. Радость всегда интересна, потому что она живая. В тебе жизнь, и мир говорит с тобой. «Не ходи туда», – дождь льет как из ведра; «Простудишься, будешь сидеть дома, изводить горы носовых платков, не попадешь на выставку любимого художника», – в ботинках начинает хлюпать; «Не ходи, не ходи, вернись домой – уцелеешь», – машина обливает тебя водой из лужи, ты злишься и возвращаешься. Ты не пойдешь туда, куда идти незачем, где нет пищи для твоей радости. Но не о тебе заботится мироздание, а о себе, ему не нужна клеточка с сонной радостью.

А дома – опрокинутая котом ваза, выпавшие гвоздики. Ты зачарованно остановишься. Натянешь шерстяные носки, возьмешь альбом и примешься рисовать историю – как цветы искали свободы. Рисунок назовешь «Побег», черной тушью красные гвоздики, радость оживет в тебе, как хорошо, что ты не пошла на эту пустую вечеринку.

Мироздание хлопает тебя по плечу – ты оглядываешься: никого. Да здесь оно, просто самого главного глазами не увидишь, еще Лис сказал, ты же помнишь.

Конечно, можно не верить в знаки, ни во что не верить. Если так удобнее…

24

Марина забралась на широкий каменный парапет. Башня теплым таким светом залита.

– Смотри, прожектор… на самой верхушке…

Белый луч бежит по темному небу. Корто провожает его взглядом:

– При хорошей погоде на восемьдесят километров бьет.

– А зачем?

– Надо ж переводить деньги налогоплательщиков.

Луч катится по небу назад. Красиво.

Молчание. Корто стоит совсем близко.

– А почему – Клелия?

Спросил наконец. Интерес проявил.

– Это героиня фильма «Верность», ее Софи Марсо играет… не смотрел?

– Нет. Ну и название… – Облокотился на парапет. – О чем там речь? Не иначе как о верности.

– Да.

– Ох уж эти сказки, ох уж эти сказочники…

Смешной, строит из себя разочарованного. Повернулась к нему, смотрели глаза в глаза. У него в очках две маленькие Эйфелевы башни отражались. Не отрывая взгляда, бросил насмешливо:

– Ну и кто там кому был верен?

25

На этот фильм ее отвел Витя, бывший муж. Шесть лет как разошлись, но раз в полгода он появлялся – на день рождения и на годовщину свадьбы. Цветы приносил. Мама называла это психбольницей (слово «дурдом» ей не нравится). И еще она говорила, что Вите «пора уняться». Витя уняться не мог по той простой причине, что был творческой личностью, художником, хоть и с маленькой буквы («Еще один на нашу голову!» – это мама). И ему, опять же по маминому выражению, требовалось «выпендриваться». Он и на развод с цветами явился. Психбольница!

На самом деле у Вити с головой было все в порядке, просто мама не знала. Так вышло, что после четырех лет брака с Мариной он увлекся художницей-абстракционисткой (пятна). Милена покорила слабохарактерного Виктора своей «экспрессией». Процесс живописания проходил впечатляюще: сперва Милена медитировала перед холстом, а следом набрасывалась на него, как голодный кот на сосиску, и начинала тыкать кистями.

Пока Милена тыкала, а Витя развешивал слюни, Марина томилась по одному поганцу, отчаянно мучаясь – признаться… не признаться: сперва поганцу, в то время герою, а затем и Вите. И покончить с законным сексом.

Витя повинился первым, Марина вздохнула свободно и ужасно обиделась. Все-таки неприятно. Про героя-поганца не проговорилась, но не потому что просчитала цветочную выгоду на будущие годы, а просто не сказала, и всё. Да и говорить-то было нечего. После Витиного бегства она провела с героем ночь любви и поняла, что иногда лучше фантазировать. Потому что фантазией ее бог не обделил.

Витя вскорости вернулся, какой-то сдувшийся, в пятнах (самое время на это указать). Поговорили и остались друзьями. Но чувство вины продолжало гнать Виктора в цветочную лавку.

В тот раз он цветов не принес, но позвал в кино. Сказал – фильм новый вышел, французский – «про тебя». Марине нравилась Софи Марсо.

26

Когда два года без подружки, начинаешь заводиться от всякой ерунды. Смотрели глаза в глаза, у нее за спиной башня начала перемигиваться – не попробовать ли?.. Ну не захочет – и ладно. По ней не поймешь, глазки черные, омут. Да еще очки мешают – один раз уже приключился несчастный случай, когда с гречанкой на похожем парапете миловались. Улетели очочки в пропасть, только стеклами сверкнули. Леший с ними, приятно тогда было с Марго расплатиться, хоть и с опозданием. Предпочел бы это сделать с итальянкой, для полного равновесия, но не попалась итальянка.

Романтическое со-созерцание затянулось, надо действовать, а тут не поймешь, что к чему.

– Героиня, Клелия, выходит замуж за хорошего человека, из приличной семьи. Он ее старше. Она его… уважает. И однажды она встречает молодого обормота, влюбляется…

– И наставляет рога хорошему человеку.

Свесила ноги с парапета, прикусила улыбку:

– Нет.

27

С Марго закончилось банально. Она отучилась, уехала в Америку. Звонил ей, прикидывали – когда съезжаться и брачеваться. Время шло. Звонки стали реже. Потом прекратились. Денис перебрался из Бордо в Париж.

В Париже появилась другая американка – Сью. Не нравились Денису француженки.

Сью занималась менеджментом, покупала себе сумочки по цене… по чудовищной цене. Проходя мимо витрины на пляс де Вож, останавливалась и задумчиво глядела на золотой браслет. И Денис, не придумавший ничего лучше как биологию в лицее преподавать, со своей зарплатой учителя «чувствовал себя мужчиной». Нет, от ложной идеи «мужик платит» он давно и легко отказался, проживаючи в стране равных возможностей, но все равно было не по себе.

Сью жила в Лондоне, променяв на него Нью-Йорк. Ездили друг к другу.

У Сью была квартира на последнем этаже с видом на крыши. Денис любил устроиться на балконе ввечеру, заткнуть уши джазом, смотреть на закат. Очень красивые закаты у Сью за окном дефилировали.

Свободное от менеджеровских трудов время Сью проводила в приятных компаниях. Денису они приятными не казались – в трубку гаркали определенно мужеским голосом: “Yes!” На просьбу позвать Сью следовало любопытствующее: “Who are you?” – там были явно навеселе. Затем трубка орала в пустоту: “Su-u-ue! It’s your Russian! – и снисходительно продолжала: – How are you, Denis? I’m her friend… just a friend, don’t worry!”

В дружбу между полами Денис не верил. Тем более в пьяную дружбу. Но со Сью, когда она не скандалила, не капризничала и не пила, было мило. К тому же с ней удавалось путешествовать. За себя Денис еще мог платить, но двоих – будь с ним студенточка типа Марго – не потянул бы. Правда, со Сью другая проблема была – не хотела она ни про кемпинги ничего слышать, ни про дешевые отели.

После недели на пляже во Флориде махнули в ее родной Нью-Йорк.

Оттуда Денис позвонил Марго – спустя три года после распоследнего поцелуя в парижском аэропорту Шарль де Голль. Марго села в машину и приехала из своего бостонского пригорода.

28

– Про тебя фильм, – повторил Витя, толкнув дверь в кинозал. И когда сели: – Ты как эта Клелия. Любишь не тех. И ты не с теми, кого любишь. И верна не тем.

В зале никого – будний день.

– Ты был не тем?

– Тем. Но ты мне верна не была.

Ничего себе заявление.

– Что ты мелешь.

Витя оживился, заерзал.

– Помнишь, когда мы последний раз сексом занимались?

Марина пожала плечом:

– Лет шесть назад.

Витя огляделся и понизил голос:

– Ничего ты не помнишь. Это было утро. Ты смотрела в сторону, в окно. На занавеску.

– И что?

– А то, что у тебя на лбу всё было написано.

Марина сделала страшные глаза:

– Что – всё?

Виктор кинул косой взгляд на лысого, усевшегося прямо перед ними.

– Не хотелось тебе со мной.

– Это измена?

Виктор не отвечал. Лысый достал мобильный, начал тыкать в кнопки. Марина подумала, что незачем было идти сюда. Виктор опять покосился на лысого:

– А про того, другого, я знал.

Интересно откуда.

– У нас ничего не было – пока ты к Милене Пятнистой не ушел.

– Было.

Не оправдываться же теперь.

– У тебя с ним было… Ментально.

Марина засмеялась:

– Витька, ты зануда.

Лысый оглянулся и отвернулся. Виктор потянул Марину в конец ряда. Сели.

– Я же говорю, Маринка, – любишь ты не тех. Я знал, что он – не тот.

Тогда бы и сказал, умник. Сколько нервов было истрепано на пустом месте! Впрочем, разве она поверила бы?

– А я не знала. Совсем не знала, что он «не тот». Но поначалу никогда не знаешь.

И тут Витя надулся, на индюка стал похож.

– Не знала, так и шла бы к нему и не играла бы в верную жену. Ты в точности как эта Клелия, вот увидишь.

Ага, и сейчас у нее, а не у него два раза в год разбухало бы чувство вины.

– Наверно, у меня были обязательства перед тобой… Нет?

Витя резко сдулся, даже погрустнел как-то.

– Нет. Просто ты не умеешь определять приоритеты. Всегда найдется то, что мешает сделать шаг. Жалость. Страх. Сомнения. И потому ты вечно не с теми, кого любишь.

29

Денис вдруг обнял ее, глаза с башенками приблизились… Ей нравились его холодок, его насмешливость, дикарство. Его панцирь – доспехи, за которыми – мальчишка, может, и не знающий ласки. Настоящей ласки.

– Корто…

Марина нырнула пальцами в черные волосы – они у него мягкие, оказывается.

Улыбнулся, снял очки.

30

С Марго Денис договорился встретиться в знаменитом “Hard Rock cafе” на Бродвее. Сью в известность не поставил, сказал, пошел прогуляться.

В “Hard Rock cafe” сел у барной стойки, заказал кофе. В стекле стойки разливались голубыми лужицами отражения ламп, гроздьями свисавших с потолка. По экрану – перед носом – носились патлатые рокеры. Музыка раздражала. Но Марго такую любила.

Зачем он затеял все это? Так. Посмотреть, на что она стала похожа… крепенькая Марго, этакое полуспелое яблоко – в которое приятно зубы – хрясть! – вонзить. Волосы, наверно, уже до попы отрастила. Это была ее козырная карта – волосы.

И еще он хотел, чтобы она кольцо отдала – то, которое он – ей, когда обручились. С маленькими, но брильянтиками. Нормальные люди кольца в таких случаях возвращают.

– Hi!

Марго стояла, держа перед собой розовую сумку. Пялился в экран, не заметил, как она подошла. А не заметить было трудно. Денису вдруг стало смешно.

31

У двери (второй этаж, по деревянной лестнице винтом) остановились. Четыре утра.

– Спасибо, Корто. Прости, не могу пригласить. Братья спят.

Неловко: покормил, выгулял, домой отвез – и даже на чай не зовут.

Лампочка погасла. Марина потянулась к выключателю, Денис поймал ее руку.

Он стоял лицом к свету, сочившемуся сквозь окно. При этом мягком освещении он был особенно хорош. Марина улыбнулась. Между прочим, на любую не бросается: рассказывал – со смеху умрешь, – как на днях завернул соседку-марокканку… Не уследили за ней ее строгого нрава братья-мусульмане, и она беззастенчиво крутила хвостом, столкнувшись с Корто в парадном. Он с пробежки возвращался – весь такой мужикастый… У этой Азизы из джинсов вовсю торчали кружевные стринги, а из пупка вывешивалось кольцо, как у племенного быка. Красотку подвел предательский герпес, подмигивавший из-под толстого слоя помады. Корто прикинул и решил, что лучше не надо, а то выйдет как на плакате сталинских времен, где поникший тюльпан сопровождает подпись: «Случайная связь промелькнет, как зарница. А после, быть может, болезнь и больница». Ну их, зарницы и больницы.

Стояли на лестнице, смотрели друг на друга. По лицу у Дениса пробежала дорожка света от фар.

– Корто, ну если только кофе на кухне тихой сапой.

– Поехали ко мне.

32

Кольцо Марго не вернула.

Посидели минут сорок, новостями поделились. И как-то это оказалось неинтересно: ни слушать, ни рассказывать. Денис сослался на дела и был таков.

Шел по Бродвею… Вот сглупил бы, женившись на Марго. За три года ее так разнесло на гамбургерах, что ей бы откормленный бегемот позавидовал. А волосы она срезала.

То ли дело Сью.

Как пишут в романах, он еще не знал, что через полгода отправится со Сью в Тунис, валяться на песочке, – и она прилюдно закатит истерику, ибо гостиница, им забронированная, будет недостаточно звездной. Отдых Денис портить не станет, а, разъезжаясь – он в Париж, она в Лондон, – скажет, что кончено. Надоело. Сью не поверит, потом начнет плакать. Из Лондона несколько раз позвонит. Но это ни к чему будет.

После наступит пауза. Интернет-знакомства, никуда не ведущие. Затем эта Клелия.

Очень хочется Клелию.

33

Брат-актер выходит из душа: голый торс с зачатками мышц, такая художественная астения. Полотенце на бедрах – салатового цвета.

– Доброе утро.

Марина кивает, улыбается. Актер движется дальше по коридору. Сегодня тут его певица ночевала, поэтому утро начинается в час дня.

– Флоран…

Актер оглядывается, прядь волос картинно падает на лицо.

– Флоран, я познакомилась с одним человеком…

Актер понимающе поджимает губы. На днях посоветовал: заведи роман с французом, язык на подушке хорошо учится.

– Скоро заговоришь по-французски, я так понимаю.

– Нет…

Брови у Флорана выписывают вопросительную дугу, по горизонтали, конечно.

– Он русский.

Флоран закатывает глаза:

– Мало тебе их было в России? А чем занимается?

– Ничем. Он биолог, по черепахам специалист. Работы нет.

Флоран разводит руками – что поделаешь! – и исчезает в своей комнате. Марина идет в душ. Она сама только встала.

До шести утра сидели на лестнице – говорили, целовались. А день выплывал за окном, серенькое предосеннее утро.

34

Домой приехал в полседьмого, лег – час не мог заснуть.

Это было непохоже на прошлые истории. Клелия оказалась неглупа и пленительно смешлива, но помимо этого что-то сближало с ней. Какая-то она была… родная, что ли. Понял вдруг – потому что русская. У него не случалось русских подружек. Только сейчас осознал, какие они все-таки чужие были – Марго и Сью. А эта – своя.

Всё общее – кот Матроскин, который «еще и на машинке умеет», нелюбовь к опусам Лимонова, и как же она забавно изобразила набравшегося Ельцина… Он всё шарахался от соотечественничков с их совдеповским менталитетом, как кот от пылесоса. А вот и не лезет он у нее из ушей, менталитет этот.

Условились вечером двинуть в кино. Недавно вышел фильм Альмодовара, про корриду. Думал скачать его, но можно и на большом экране посмотреть. Процесс охмурения как-никак.

35

Ждала его, как и вчера, на Сен-Мишеле. Под козырьком сувенирной лавки перебирала фотографии с видами Парижа – черно-белые, под старину. Лил дождь, Корто опаздывал. Разглядывала медные Эйфелевы башенки, майки «Ай лав Пэрис», брелки с головой Наполеона, пестрые газовые шарфики.