Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Ночь Седьмой тьмы

ModernLib.Net / Ужасы и мистика / Истерман Дэниел / Ночь Седьмой тьмы - Чтение (стр. 11)
Автор: Истерман Дэниел
Жанр: Ужасы и мистика

 

 


Вид гроба вызвал в нем целый рой воспоминаний. Они гудели в его голове, жестоко жаля.

Кто твоя мать?

Le Veuve, la madoule. Вдова, священный гроб.

Кто твой отец?

У меня нет отца. Я животное.

Кто твоя жена?

Я обручен с могилой.

Кто твой сын?

У меня нет детей. Мертвые не дают жизнь.

Он помнил вопросы, помнил свои ответы. Стоя голым перед алтарем, моргая глазами от неяркого света, причинявшего боль после того, что показалось ему целым веком, проведенным в кромешной тьме, он вызвал это все в своем сознании. Вопросы. Ответы. И цену.

Пение прекратилось. Он стоял не в силах шелохнуться, словно яд еще бродил в его организме. Без всякого выражения на лицах мужчины приблизились к нему, остановившись от него лишь в нескольких дюймах. Высокий заговорил:

– Филиус Нарсис?

Он кивнул, слишком напуганный, чтобы выдавить из себя ответ.

– Кто твоя мать?

Он покачал головой, не в состоянии отвечать. Вопрос был повторен.

– Кто твоя мать?

Ответ пришел из прошлого, голосом, надтреснутым от жажды и страха.

– La Veuve.

– Кто твой отец?

– У меня нет отца. Я животное.

Без всякого Предупреждения мужчины встали по бокам от него и схватили его за руки. Он не сопротивлялся. Они повлекли его, и он пошел, ноги его размякли как студень, он дрожал всем телом, пока они тащили его через комнату.

В боковой стене baguiбыла вделана низкая узкая дверца, на которой красной краской было нарисован veve.Дверца открылась, и его наполовину ввели, наполовину втащили в небольшой круглый зал, лишенный мебели и украшений. Стены, пол и потолок были выкрашены в белый цвет. С высокого купольного потолка свисала единственная лампочка, ее бледный свет отражался от белых стен, вызвав слезы неожиданной боли на его привыкших к темноте глазах.

Комната была наполнена низким невнятным звуком, который поднимался и падал грубыми, неровными каденциями, то затухая, то вновь возникая, скользя по его венам, как жидкий лед. Звук шел из-под пола, поднимаясь вразнобой из рядов маленьких отверстий, проделанных в чем-то, что выглядело как круглые крышки люков. Это было не столько нечленораздельное бормотание голосов, сколько неутихающий приглушенный стон, протяжный плач отчаяния.

Он принял бы эти звуки за голоса животных или каких-то неодушевленных предметов, если бы не знал доподлинно, что это были человеческие голоса. Когда-то они были человеческими.

Один из люков был поднят и отодвинут в сторону. Открывшееся отверстие было как раз достаточно широким, чтобы в него можно было опустить человека.

Словно по невидимому сигналу, высокий человек резко развернул его к себе, в то время как его товарищ набросил ему через голову на плечи лямки с привязанной к ним веревкой. Он вскрикнул, зовя на помощь, зная, что она не придет. После этого тревожного крика некоторые из воющих голосов поднялись и стали слышнее, словно были эхом его собственного голоса. Слов он не услышал. Они забыли язык, как забыли все человеческое, что было в них. Он спросил себя, разговаривают ли они друг с другом в этой бесконечно длящейся тьме.

Сопротивляющегося, его подтащили к краю дыры. Достигнув его, он вдруг обмяк; сам ужас его положения высосал из него всю волю бороться. Высокий человек наклонился и зашептал ему в ухо слова давно умершего языка, последние слова, произнесенные человеческим голосом, которые он когда-либо услышит. Он вскрикнул, когда его ноги повисли над пустотой и его начали опускать в узкую шахту.

Грубые каменные стены оставляли царапины на его бедрах и плечах, по мере того как он опускался все ниже и ниже на мягко раскручивавшейся веревке. Пять футов, одиннадцать, все глубже и глубже, круг света над его головой уменьшался с каждой секундой.

На глубине пятнадцати футов его ноги коснулись холодной твердой поверхности пола, и он почувствовал, что они больше не держат его. Только колодец, в который его опустили, был настолько узок, что он не смог бы даже сесть на корточки. Его колени ударились в стену, ягодицы уперлись в неподдающийся камень.

Полустоя, полусидя, он безудержно зарыдал. За веревку тихонько дернули, освободив лямки. Они свалились с его плеч, их тут же вытянули из колодца за конец веревки, и они пропали из вида. Его последняя связь с миром наверху, его перерезанная пуповина.

Некоторых, как ему однажды рассказали, хватало на десять лет, двадцать лет. Один, говорили, протянул все сорок: согнутый, искалеченный, слепой, даже отдаленно не напоминавший человеческое существо. Он не мог понять, почему они просто не прекращали принимать пищу, которую им приносили каждый второй день. Скорченные, безумные, измученные болью, которая не утихала ни на минуту, они продолжали жить. В этом и заключался главный ужас – в том, что они не могли отвернуться от жизни.

Сверху раздался скрежет. Плиту с отверстиями задвинули назад, и она легла на место, глухо звякнув с нотой необратимой окончательности. На мгновение, которое, как ему показалось, длилось целую жизнь, вой прекратился. Глубокое, неземное молчание воцарилось в зале, наполненное эхом камня, звякнувшего о камень. Тихие шаги двинулись прочь. Дверь открылась и закрылась. Кто-то засмеялся. Кто-то всхлипнул.

Свет в зале остался гореть. Так что можно было видеть, в недосягаемой вышине, девятнадцать крошечных отверстий – дырки булавочных уколов в вечной черноте. Напоминание о свете. «Как звезды, – подумал он. – Как крошечные мерцающие звезды».

26

Патрульный, мужчина с тяжелой челюстью и поджатыми губами, был, незнаком Рубену. Он назвал свое имя и после этого не открыл рта на всем протяжении их долгого пути. Когда Рубен спросил его, куда они направляются, он пожал плечами и ответил:

– Я доставляю вас к капитану Коннелли, как мне было приказано, – прежде чем снова устремить свой взгляд на дорогу.

– Я никогда не видел вас в участке, – заметил Рубен. – Вас только что перевели?

Ответа он не получил.

Они молча ехали по улицам, лишенным памяти. Бруклин находился в состоянии вечного движения. Старые еврейские магазины его детства имели теперь карибские и испанские названия; синагоги превратились в церкви с именами вроде Американская Церковь Святости Троицы; знакомые лица стали лицами чужих людей. В машине было тепло, но неуютно. Рубен рассеянно смотрел в ветровое стекло; толстое стекло как бы отдаляло все предметы, словно он смотрел на город через толщу воды. Снаружи ночь жалась к улицам, пытаясь отогреться.

Они проехали на восток через Квинз и графство Нассау, выехали из города в наполовину сельские районы Лонг-Айленда. Рубен задремал ненадолго, проснувшись, обнаружил, что их со всех сторон окружает непроглядная темень, единственными огнями в которой были фары их машины. Длинный луч вытягивал хрустальный мир из ничего: белая как мел дорога, бледные изгороди, темные деревья с пятнами зимы на листьях. В поле зрения вспыхнул сельский дом и тут же пропал, выкрашенные в белый цвет щипцы казались плоскими на черном фоне. Маленькая ветряная мельница медленно поворачивалась в морском бризе. В безмолвном поле стояла лошадь, ковыряя копытом спутанную траву.

Они подъехали к дому с щипцовой крышей, стоявшему далеко от дороги среди деревьев и густого кустарника. Стиль был колониальный, фактура – современной. Из единственного окна в башенке, резко выделявшейся на фоне темного зернистого неба, лился свет. Первый и второй этажи были погружены в темноту. Дом был похож на корабль, дрейфующий в просторах ночи.

Патрульный, все такой же бессловесный и угрюмый, проводил Рубена в дом. Он, похоже, был знаком с расположением комнат. Щелкнув выключателем справа от двери, он осветил длинный коридор и лестницу с белыми балясинами.

– Поднимайтесь, – произнес патрульный. – Вас ожидают.

Лестница вела прямо на третий этаж. Длинный, выстланный ковром коридор провел Рубена мимо закрытых дверей к проему, из которого свет струился почти до самых его ног. Его сердце не попадало в такт с его шагами, густой воздух прилипал к ноздрям, мешая дышать. В доме было холодно. В воздухе чуть уловимо пахло сыростью. Где-то в темноте тикали тяжелые часы, не быстро и не медленно. Открытая дверь втянула Рубена в себя. Позади нее вилась винтовая лестница, которая вела наверх, в освещенное пространство.

Рубен поднимался по лестнице медленно, по ступеньке за раз. Он вступил в башенку, просторное помещение, накрытое стеклянным куполом. Воздух был теплым и влажным. Рубену показалось, что с холодной зимней ночи он вошел в тропическую оранжерею. Со всех сторон его окружала буйная зеленая растительность. Пальмы, лианы, поразительные красные цветы образовывали свой миниатюрный мир. Яркие орхидеи цвели в горшках с белым торфяным мхом, уединившись в массе густой зеленой листвы.

Капитан Коннелли сидел в плетеном кресле слева от Рубена, его крупное тяжелое тело было втиснуто в него, как мужская рука в женскую перчатку. Он заметно нервничал, как-то сник, не присутствовал по-настоящему. Когда Рубен вошел, капитан не сделал никакого жеста, чтобы поприветствовать его или как-то обозначить его появление. На груди и под мышками у него темнели пятна пота. Блестящие бисеринки покрывали лоб.

На некотором расстоянии от Коннелли, спиной к комнате, стояла неясно освещенная фигура, устремившая взгляд в темноту за окном.

Рубен приблизился к Коннелли. Капитан пристально наблюдал за ним, но не произнес ни слова. Второй человек повернулся. Он оказался красивым мужчиной пятидесяти с небольшим лет, чисто выбритым, с коротко остриженными седыми волосами. Широкий лоб спускался к толстым бровям и острому носу. Сверху вниз по правой щеке тянулся шрам, белый и тонкий, как лезвие бритвы. Он заговорил тихо, мягким высоким голосом, который свидетельствовал о нервной энергии, свернутой внутри в тугую спираль. Энергии, силе, возможно, жестокости. Самой напряженной жестокости, самой хорошо контролируемой.

– Вы когда-нибудь замечали, лейтенант, как сгущается тьма в каких-нибудь нескольких милях даже от самого огромного города? Во вселенной больше тьмы, чем света. Однажды она все потушит.

– Кто вы? – резко спросил Рубен. – Чего вы хотите?

– Поговорить. Больше ничего. – Незнакомец сделал паузу. Он сделал приглашающий жест в сторону плетеного кресла, такого же, как то, в котором сидел Коннелли. – Прошу вас, лейтенант, присаживайтесь. Это не займет много времени.

Рубен неохотно сел. Незнакомец опустился в кресло напротив него. В самом краю угла зрения Рубена помаргивала флюоресцентная лампа. В небе над стеклянным куполом не было видно ни одной звезды.

– Мы с вашим капитаном, – начал незнакомец, – ведем долгую и интересную беседу. Не правда ли, капитан?

Коннелли ничего не ответил. Он был словно загипнотизирован. Он смотрел и слушал, но был где-то далеко.

– Мы говорили о деле Хаммела. Вот уже, наверное, сообщили, что вас временно отстранили от работы. Рассматривая ваше дело, однако, мы отменили это решение и дали вам вместо этого другое задание. Детали вы получите завтра. Пожалуйста, не тратьте понапрасну ни своего, ни чьего-то еще времени, пытаясь и далее продвинуть вперед расследование дела Хаммела. Вы не найдете ответов. Ответов нет. Дело закрыто. Навсегда.

– Кто вы? – спросил Рубен во второй раз. Незнакомец как-то удивленно посмотрел на него, словно вопрос был лишен смысла.

– Это едва ли имеет какое-то значение, лейтенант. Я привез вас сюда сегодня в качестве любезности. Пожалуйста, не злоупотребляйте ею. Будьте уверены, что я располагаю самыми высокими полномочиями. Все, что я говорю, было санкционировано на очень высоких уровнях. Вам запрещается упоминать об этой встрече или раскрывать ее содержание кому бы то ни было. Вам понятно?

– По чьему приказу?

– Я уже сказал вам: с самого верха. Вам продиктовать по буквам? Это вопрос национальной безопасности. Полиции здесь больше нечего делать.

– Откуда вы? – настаивал Рубен. – Из ФБР?

– Я не волен разглашать это. Ваш капитан может поручиться за меня. Если хотите, вы можете называть меня Смит. Это вас устроит?

«Смит» сложил руки на коленях. Он полностью контролировал ситуацию и знал это.

– Лейтенант, советую вам не сердить меня. Это дело целиком в моей юрисдикции. Мне нужно ваше сотрудничество – ваше полное сотрудничество.

– А если я откажусь?

– Тогда я посажу вас по арест за препятствие моему расследованию. Предупреждаю вас, лейтенант, дело это крайне серьезное. Для вас будет лучше, если вы не станете утаивать от меня информацию, которая может мне понадобиться, и не попытаетесь ввести меня в заблуждение ложными или намеренно уводящими в сторону заявлениями. Но мы теряем время. Я уверен, вы прекрасно понимаете, что именно мне от вас нужно. И что я знаю, как мне это получить. А теперь я бы хотел, чтобы вы рассказали мне о том, что вам удалось обнаружить сегодня. Что вы нашли в тоннеле?

Рубен колебался. Участие ФБР в этом деле выглядело полнейшей бессмыслицей. Знали ли в бюро о связи Ордена с организованной преступностью? Если нет, почему не встать и не сказать об этом? И зачем прикрывать расследование?

– Я собираюсь включить все это в свой отчет... мистер Смит.

Смит покачал головой:

– Никакого отчета не будет, лейтенант. Вы понимаете? Сегодня я просто хочу услышать ваше устное заявление. Чтобы мне не думалось.

Рубен знал, что он ничего не может сделать. Хлыст был в руке у Смита, не важно откуда он получил его: из ФБР или из другого ведомства. Тщательно подбирая слова, Рубен объяснил Смиту, что они с Дэнни обнаружили в тоннеле. Но промолчал о письмах и золотом полукруге. Он надеялся, что и Дэнни не стал о них упоминать.

– И что теперь будет? – спросил он, закончив свой рассказ.

– Будет?

– С этими вещами в тоннеле. Книгами и всем остальным.

Смит откинулся в кресле.

– Ничего, – проговорил он. – С ними ничего не будет. Они останутся там, где лежат. Эти тоннели представляют угрозу для санитарного состояния города. Я бы не удивился, узнав, что вы или мистер Кохен подцепили там какую-нибудь неприятную болезнь. Городские власти уже отдали распоряжение наглухо заложить тоннели. Со временем их засыплют.

Руки Смита лежали по бокам, мясистые ладони мягко покоились на поручнях плетеного кресла, правая рука чуть сдвинута так, что ее не было видно целиком. Позади него темно-зеленые листья выгибались на фоне ночи. Флюоресцентная лампа помаргивала, как аура при начале мигрени.

– Давайте двинемся дальше, лейтенант. Я хочу знать, что вам рассказала эта Хаммел. Меня проинформировали, что она вот уже несколько дней живет у вас. Это весьма благотворительный жест с вашей стороны. Но к этому времени она, должно быть, уже рассказала вам что-то интересное.

– Не думаю, чтобы мы говорили о чем-то, что могло бы вас заинтересовать.

Голос Смита претерпел тонкое, но вполне уловимое изменение. Городская светскость сползла с него, ее место заняла угроза. Эта угроза была почти осязаемой, – казалось, можно было протянуть руку и потрогать ее, как лезвие ножа.

– Уверяю вас, лейтенант, все, о чем вы и миссис Хаммел могли говорить между собой, представляет для меня всепоглощающий интерес.

Рубен поднялся.

– Я бы хотел уйти, – сказал он.

– Я бы вам этого не советовал, лейтенант. Пожалуйста, сядьте. – Человек, назвавшийся Смитом, даже не шевельнулся. Это было все в его голосе.

– Вы угрожаете мне? – вскинул брови Рубен.

– Не знаю, – ответил Смит. – У вас такое чувство, что вам угрожают?

– Да, у меня такое чувство, что мне угрожают.

– Хорошо. Очень хорошо. Именно так я и хочу, чтобы вы себя чувствовали. Пожалуйста, садитесь. – Смит повернулся к Коннелли. – Капитан, возможно, вы захотите показать лейтенанту то, что так любезно захватили с собой.

Коннелли поднял глаза, как человек, проснувшийся от дурного сна. Он кивнул и нагнулся, чтобы поднять к себе на колени дипломат, стоявший рядом с его креслом. Из него он извлек большой толстый конверт. Этот конверт он передал Рубену.

Рубен открыл его и высыпал содержимое себе на колени. Это были фотографии, около двух десятков, цветная печать, крупный формат. На них были изображены дети, мальчики и девочки, разного возраста – насколько он мог судить, от пяти до тринадцати лет. Все дети были обнажены или полуобнажены, их тела запечатлели в позах, которые в некоторых умах могли пройти как эротические. Рубен узнал эти фото.

Примерно год назад он нашел их в одной квартире, где было совершено убийство. Расследование привело к раскрытию круга педофилов, живших в разных частях Бруклин-Хайтс. Последовали аресты. Большинство дел еще не рассматривались в суде. Эти фотографии еще не были использованы в качестве улик.

– Неприятное зрелище, не правда ли? – заметил Смит. – Похоже, что их обнаружили в вашем собственном запирающемся шкафу в Восемьдесят восьмом участке. По счастью для вас, их вручили лично капитану Коннелли, и он еще не успел передать их ни в полицию нравов, ни в отдел внутренних расследований. Я уверен, вы способны оценить, насколько трудной жизнь может стать для вас, лейтенант, если ему придется сделать это.

«Ну вот и все, – подумал Рубен. – Небольшой урок грубого, но эффективного шантажа». Они могли подбросить сколько угодно фотографий в любое место по их выбору: в рабочий стол Рубена, в его квартиру, может быть даже в его личный сейф в банке. В том деле через его руки прошло много материалов непристойного содержания: недостатка фотографий с его отпечатками пальцев не будет.

Рубен встал. Он посмотрел сверху вниз на Коннелли, потом на Смита:

– Я хочу, чтобы кто-нибудь отвез меня домой.

– Патрульная машина ожидает вас внизу.

Рубен повернулся и направился к лестнице.

– Удачи вам, лейтенант. – Голос Смита был темным, усталым, почти вкрадчивым. Позади него поднимался жар от маленьких джунглей. – Подумайте о том, что я вам сказал. Хорошенько подумайте. И, лейтенант...

Рубен обернулся. Оба мужчины смотрели на него.

– Почаще оглядывайтесь.

27

Доверься мне.Два самых опасных слова во всем языке. В любом языке. Но Анжелина не доверяла никому. Даже себе.

Когда Рубен ушел, после него осталась тишина, такая же пугающая, как протяжный вопль. Тишина выла на нее, пока она не зажала уши руками, заперев ее внутри, глубоко-глубоко, подальше от ночи снаружи.

Дэнни приехал через десять минут, немного на взводе. Он рассчитывал провести этот вечер в одиночестве, притупить остроту своих бед несколькими бокалами спиртного. Играть роль няньки для новой подруги Рубена не входило в его планы. Первые полчаса прошли как-то неловко. Анжелина была раздражительна, напугана, встревожена, а Дэнни приехал к ней угрюмым и озадаченным. Лекция, прочитанная ему капитаном Коннелли, сделала свое дело. Дэнни нормально относился к тому, что Рубен поселил эту женщину у себя, хотя это не означало, что он испытывал желание присматривать за ней. В прошлом ему с полдесятка раз приходилось выполнять задания по обеспечению личной безопасности. В этом-то и была вся проблема: он знал, какая это скука смертная.

Они поговорили о том о сем. Дэнни обнаружил в баре большую бутылку «Гленфиддиша» и налил две щедрые порции в бокалы. В конце концов, он был не на службе.

Ему было интересно, как много Анжелина знает о том, что происходит, какую часть их дневных приключений Рубен поведал ей, если вообще поведал что-нибудь. Сам он, кроме Коннелли, не говорил об этом ни с одним человеком. Видения все еще преследовали его: длинный тоннель, комната с колодцами и клетками, погруженная в сон библиотека с ее слепым и покрытым паутиной хранителем.

Вечер нудно брел к ночи. Уровень виски в бутылке опускался, в основном благодаря бокалу Дэнни. Анжелина рассказала ему о бритвах и о том, как, по ее мнению, Они оказались в губке. В комнатах было тихо, очень тихо, они стояли напряженные, все еще полные покинутым молчанием Рубена. Разговор не помогал. Она говорила о Рике аккуратными предложениями, которые ложились где-то между скорбью и праздником. Дэнни едва отвечал. Он, казалось, был не с нею, а в другом месте, думая, грезя или плывя в запертом пространстве где-то посередине.

Стало холодно. Анжелина включила газовый камин. Желтые язычки пламени заиграли, наполнив полутемную комнату искусственным уютом. Она попробовала вспомнить, когда она в последний раз видела солнечный свет, настоящий солнечный свет.

– У Рубена было много фотографий, – заметил Дэнни. – Фотографий его родных. Они всегда были с ним, в каждой квартире, где он жил. Он не говорил вам, куда он их подевал?

Анжелина посмотрела на подрагивающие язычки пламени, на отражения, которые они бросали на латунное обрамление. Она увидела отражение своего собственного лица, его немое отражение, искаженное металлом и пламенем.

Их больше нет, – ответила она. – Рубен их выкинул. Они ему надоели.

Дэнни без всякого выражения посмотрел на нее, он чувствовал обман, но не мог пока облечь его в слова.

– Рубен никогда бы не сделал этого, – заявил он. – Он любил своих родных. Они были для него всем.

– Я знаю. – Она говорила мягко, ее слова дополняло шипение газовой горелки. Ничего, кроме дождя и тумана, а летом – жара без света. – Но это произошло.

Дэнни смотрел на нее, на отблески огня в ее волосах и не говорил ни слова. Он подумал, что Рубену она должна казаться прекрасной. Такое случалось. Возможно, она действительно была прекрасна, он не знал. Сам он немного требовал от женщины. Но Рубен был другим.

– Вы спали с Рубеном? – спросил он, поражаясь собственному нахальству.

– Да.

Он снова взглянул на нее. «Да, – подумал он, – Рубен знал бы, как прикасаться к женщине вроде этой, как разговаривать с ней».

Она наклонилась к нему.

– Расскажите мне о Рубене, – попросила она. – Он говорил мне, что вы его лучший друг. Что вы знаете его уже много лет.

Дэнни кивнул. Он увидел, как прядь волос тихо спустилась ей на глаза, увидел, как ее рука отбросила ее назад. Свет камина скользил по ее коже, окрашивая ее в медь. Рубену она бы показалась таинственной, холодной и прекрасной, Рубен бы знал, как сокрушить стену скрытности, за которой она пряталась.

– Рубен самый одинокий человек из всех, кого я знаю, – сказал он. – У него есть родные, у него есть друзья, он почти никогда не бывает один. Но он так же одинок, как человек, живущий на Луне. Он одинок и сбит с толку, только он никогда себе в этом не признается.

– Сбит с толку? В отношении чего?

Дэнни пожал плечами:

– В отношении жизни, я думаю. Нет, не то. В отношении добра.

– Я не понимаю.

– Рубена с детства приучали верить в добро, в силу добродетели. Его родители – строгие люди. Не хассиды, но закон соблюдают. Они внушили ему, что Бог добр, что вселенная вся напитана добродетелью. Несмотря ни на что, несмотря на геноцид, когда евреев сотнями тысяч сжигали в концлагерях. Хуже того, в определенном смысле благодаряэтому геноциду. Вот что они ему постоянно твердили.

Он замолчал, глядя на ее кожу, наблюдая, как пламя преображает ее. Она словно светилась изнутри.

– Но Рубен не может найти эту добродетель, поэтому он тревожится и расстраивается. Он думает, что часть Бога зла, что, возможно, никакого Бога вообще нет. Но все его детство было наполнено Богом. Он не может избавиться от Бога, не избавившись при этом от своего детства, а от детства он не может избавиться, не избавившись от родителей, а своих родителей он любит. Поэтому он зашел в тупик. И куда он ни бросит взгляд, он всюду видит зло вместо той добродетели, которую он с детства ожидал здесь встретить.

– Это из-за его работы? Из-за того, что он полицейский?

Дэнни покачал головой. Он сделал еще один глоток виски. Во рту уже появился кислый привкус.

– Не из-за этого. Просто такой уж он человек. Работа, конечно, добавляет своего, но Рубен нашел бы изъян и в самом Господе Боге, даже если бы Господь был раввином. Каковым он не является.

– Это и делает его таким одиноким?

Дэнни мгновение молчал, раздумывая, потом кивнул.

– Да, – сказал он. – Мне это никогда не приходило в голову, но думаю, что в этом все и дело. Вселенная недостаточно полна для него. Он пытается наполнить ее людьми, воспоминаниями или еще чем-нибудь, но по-настоящему он ищет только добра. Ни любви, ни гармонии, ни покоя. Просто добра.

– А как насчет женщин? У него есть кто-нибудь?

Ее сердце стучало неуклюже, безнадежными каденциями. Его одиночество притягивало ее к нему, как слепого мотылька через бесконечную тьму.

– У него есть вы.

– Только прошлая ночь. Я спала с ним только один раз. Меня у него нет.

– Больше у него никого нет.

– А раньше?

Последовало долгое молчание. Холод снаружи плотно прижимался к оконным стеклам. Когда Дэнни заговорил, его голос стал другим.

– Рубен был женат один раз. Он говорил вам об этом?

Она кивнула.

– Его жену звали Девора. Она была прекраснее, чем вы себе в состоянии вообразить. Они были влюблены друг в друга с детства. Выросли на одной улице, все время проводили вместе. Ей было всего девятнадцать, когда они поженились. Рубену был двадцать один.

Дэнни замолчал, прислушиваясь к голосам из прошлого.

– Они были счастливы?

Он поднял глаза и кивнул:

– Да. Очень счастливы. Я никогда не видел, чтобы люди были так счастливы. Это длилось четыре года.

– Что случилось?

Снова молчание.

– Мне вы можете рассказать.

– Произошел несчастный случай, – начал Дэнни. – Они поехали отдыхать со своей дочерью Давитой в летний еврейский лагерь в Массачусетсе, в Беркширских горах. Лагерь по сути представляет собой небольшое скопление летних домиков на берегу озера. Однажды утром Рубен и Девора пошли купаться очень рано. На середине озера есть течение. Девора не очень хорошо плавала. Она знала про течение, но в то утро по какой-то причине забыла про него. Рубен потерял ее из вида, потом увидел, как она борется на стремнине. Он сделал, что мог, но спасти ее не сумел. Он так никогда себе этого и не простил.

Дэнни отвернулся. На глаза навернулись слезы. Когда-то давно он был знаком с Деворой.

– А их дочь?

– Давита? Она живет с родителями Деворы. Рубен один не справлялся, поэтому они приняли ее к себе. Он навещает ее так часто, как только может. Они живут в Канаде. В местечке под названием Гамильтон, чуть южнее Торонто. Они уехали отсюда после того несчастного случая.

Дэнни опять замолчал. Он спросил себя, что Рубен сделал с фотографиями Давиты. Анжелина молча встала и подошла к окну.

Улица была пустынна. Пустота преобразила ее. Без людей улицы меняются, теряют смысл. Но эта пустота не обманула ее. Они были там, снаружи. В роскошных апартаментах, в офисах со стеклянными стенами, в просторных холлах из полированного мрамора, в длинных вылизанных автомобилях, в оранжерейных садах, увитых лианами, куда вели винтовые лестницы, – вот они стоят, готовые спуститься, – в тоннелях, наполненных самой непроглядной ночью, на кладбищах, пестреющих тенями. Там, снаружи. Они ждали.

28

Анжелина вздрогнула и проснулась, выплыв на поверхность из глубин сна о шрамах, рубцах и разрушенной красоте. Ветер за окном снова усилился. Словно горький пьяница с лестницы, он кувырком катился по спящим улицам, завывая, грохоча, выплескивая пригоршнями темный дождь, как дешевое вино, на грязные разбитые тротуары. Она лежала в постели и слушала его рев, и что-то говорило ей, что это не ветер разбудил ее. Часы рядом с постелью показывали 1:15. Рубен уже давным-давно должен был бы вернуться.

На какие-то несколько секунд ветер стих, и ночь затопила тишина, вибрирующая от подспудно клокочущей ярости. Это было похоже на те мгновения, когда, между голосами барабанов радаи петро,в узком пространстве между любовью и страстью, молчание опускается и подрагивает среди богов. Ветер снова вскрикнул – запыхавшийся охотник, рыщущий повсюду в поисках покоя.

Она откинула одеяло и встала, дрожа в темноте, голая, замерзшая, слепая. В ногах кровати лежал махровый халат. Она нащупала его в темноте и надела. Ее рука потянулась к выключателю, но Анжелина подумала и отдернула ее.

В коридоре не было заметно никакого движения. Дэнни остался спать в гостиной. Анжелине хотелось позвать его, но страх зажал ей рот. Они были здесь, она была в этом уверена. Здесь, вместе с ней, в сокровенных пространствах ее темноты. Она медленно двинулась вперед, затаив дыхание. Ветер здесь был не так слышен, но ее ставшие очень чуткими уши улавливали другие звуки: скрип бруса, потрескивание деревянных панелей на холоде – устало потягивающаяся и расслабляющаяся в пространстве ночи квартира. Ей необходимо добраться до Дэнни любой ценой.

Дверь в гостиную была очерчена узкими белыми линиями света. Анжелина босиком направилась к ней, двигаясь словно в замедленном фильме, – каждый мускул напряжен, каждый волос поднялся на голове, как нити, натянутые в струну сверкающим лезвием бритвы. Дверь, казалось, отдалилась на целые мили, маленькая и недостижимая. Тишина в ее ушах зашипела, как выпущенный пар, заставив ее болезненно сморщиться.

Целую вечность спустя она наконец добралась до двери. Если бы только она захватила с собой какое-нибудь оружие, палку, туфлю – что угодно, чем можно было бы защищаться. Воздух в горле стал густым и неповоротливым, перекрывая дыхание; сердце сжимала чья-то гигантская рука. Дрожа всем телом, она протянула руку и открыла дверь. Свет хлынул в коридор, она захлебнулась в его ярком потоке.

Ей показалось, что она закричала, но этот пронзительный голос остался внутри нее, он звенел, перекатываясь в бесконечной, пустой тишине. Она не могла наделить свой страх физическим голосом.

Дэнни по-прежнему сидел в том кресле, где Анжелина оставила его. Смерть, очевидно, была быстрой.

Проволока врезалась глубоко в шею, перерезав трахею так же легко, как острый нож.

Позади нее глухо стукнули чьи-то шаги. Она резко обернулась, подавив крик. Из кухни вышел высокий человек, В одной руке он держал тяжелый пистолет; к стволу был присоединен длинный глушитель.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27