Глава 1

КАТЯ И ГАЛИЛЕЙ

Никогда мне еще не было так паскудно и до воя одиноко, как в эти дни…

Где-то была Долли, совершенно чужая и отстраненная. Где-то на даче обитала Полина, занятая закрутками и солениями. По осени она ни о чем и думать не могла, кроме своих драгоценных грибков, моченой антоновки и прочего. Она никогда не возвращалась в Москву, пока не укрывала на зиму сад. Даже на малину надевала старые колготки, которые ни один голодный заяц зимой прогрызть не мог.

И где-то у своего дружка-оружейника в Дмитрове скрывался от меня отец. Раньше иногда Антон Никанорыч к нему тоже ездил. Оружейник был увлечен самогоном, гнал настоянный на черноплодной рябине самопальный напиток ведрами, и если они там не столько рыбалят и охотятся, сколько завивают общее отставное горе веревочкой, то это до снега.

Пожалуй, батя мог загудеть и из-за меня. От одной брезгливости. Иногда мне казалось, что я его больше никогда не увижу.

Значит, что у меня оставалось? Выходило — одна селедка…

Но появляться перед Рагозиной в выпотрошенном и изрядно помятом виде мне было нельзя, и я почти круглые сутки отсыпалась.

Когда я, обмундировавшись позатрапезнее, явилась исполнять свой торговый долг, она все-таки заметила, что я как выдоенная.

— Ты не заболела, Корноухова? — спросила она.

Я что-то буркнула и немедленно потребовала полного отчета за последние две недели, в которые меня в лавке фактически не было.

Катька выложила амбарную книгу, отдельно — свою тетрадь с записями и расчетами, две пачки чеков в копиях, копии накладных и сертификаты на товар.

Я уже и так видела, что в лавочке — полный порядок. Единственное, что накопилось, — это бумажные деньги, мелочь, аккуратно расфасованная по мешочкам. Но менять рубли в валютке — это была моя забота, а раз меня не было, Рагозина к деньгам не притрагивалась.

Меня неприятно кольнуло, что она покрыла стеллажи под поддонами новой клеенкой, очень симпатичной, бежевой, и оборудовала для себя дальний угол, куда передвинула кресло и поставила на полку небольшой проигрыватель с большими радионаушниками и пластинки по курсу итальянского языка. И еще почему-то было очень много цветов, растыканных в трехлитровые банки. Мне как раз такие нравились — громадные темно-красные и лиловые георгины и поздние гладиолусы.

На Катерине был новый рабочий халатик. Не спецура, которую я для нее так и не заказала у Полины, но такого же голубого цвета. И голову почти по брови она повязала тоже голубой косынкой, отчего ее оловяшки казались почти синими. Покуривала уже в открытую — пачка крепкого «Кента» лежала на проигрывателе.

Я забрала всю бухгалтерию, разложилась на пристенном столике-откидушке за холодильником и стала разбираться.

Разбираться, в общем, было особенно не в чем. За это время через лавку прошло почти три тонны рыбы и рыбопродуктов. Не считая штучных жестянок. Рагозина была пунктуальна и будто щеголяла честностью, точностью и аккуратностью абсолютно во всем. Даже подколола расписку от мусорщиков о том, что им сдано для ликвидации пять кило испортившегося минтая и четыре банки вздувшихся консервов. Она, кажется, не без издевки выпендривалась передо мной. Словно хотела показать, что способна делать это не хуже меня, и тот примитив, которым я занимаюсь, может освоить любой дебил.

А я, посасывая сигаретку, с хмурой иронией думала, что за весами стоять — не велика премудрость. Эта чистюля никогда не поймет, что даже без меня четко сработала моя система — тот механизм, который я собирала и отлаживала годами, как опытный настройщик свой рояль. Меня в лавке не было, но поставщики продолжали исполнять договоры, привозили и свежачок, и соления. Даже карпушки осеннего закинули из Конакова. Я никогда никого всерьез не обманывала. И они не сомневались, даже не получив от Рагозиной ни копейки, что я со временем непременно и точно рассчитаюсь с ними. А это значило, что у меня есть то, что ценится дороже всяких денег, расписок и долговременных контрактов. Мое Имя. Мое Слово. И если я снова отвалю на какое-то время, это ничего не изменит, все будет идти, как шло, пока я не вернусь.

Я слышала, как Катерина вежливо чирикает за прилавком, каждый раз приговаривая: «Благодарю за покупку!» Наверное, в круизах насмотрелась, как ведут себя иноземные торгашки.

Я начала пересчитывать деньги, хотя уже и так знала, что все до копейки сойдется, и тут она заглянула в мой закут с букетом сиреневых гладиолусов и с досадой зашептала:

— Опять цветы принес… А теперь сидеть будет! Да нет, он не мешает… Просто заходит с тыла, сядет на корточки за задней дверью и сидит! Почти каждое утро. Вежливый, но помойный теперь какой-то… Что этому жулику надо, Корноухова? Я его внутрь не пускаю…

— Ну и глупо… Он своих не трогает!

Я уже догадалась, о ком речь. О Галилее.

Сколько лет Роману Львовичу, я до сих пор не знала. Лицо у него было каким-то текучим, то блеклым и старчески-опавшим, то почти молодым, с приятной розовостью. Но я давным-давно поняла, что здоровый цвет лица появляется у него, лишь только он примет с утра первые пятьдесят граммов, и поддерживается в течение дня такими же малыми и регулярными дозами. Правда, алкашом Галилей себя не считал и как-то не без гордости заметил, что следует заветам великого Уинстона Черчилля, который до девяноста лет пил малыми порциями обожаемый армянский коньяк, поставляемый ему по личному указанию Сталина еще с тех времен, когда мы совместно с англичанами ломали ребра Адольфу. Этот приказ неукоснительно продолжал исполняться и тогда, когда из союзников мы стали заклятыми врагами, и даже после смерти Иосифа Виссарионыча до самой кончины великого британца.

Обычно Галилей заправлялся где-то на свои. А если появлялся у меня с утра, значит, на чем-то погорел и сел на временную мель.

Иногда он бывал мне полезен по-настоящему. Вдруг притаскивал в зубах новость о том, где и что можно перекупить задешево. Я как-то предлагала ему стать моим коммерческим агентом и иметь процент с каждой сделки, но он высокомерно отказался.

Роман Львович был интересным типом. Просто ходячая энциклопедия. Он был в курсе всего на свете — начиная с того, как лечить собаку от лишая, до теории о разбегающейся Вселенной, каковую в конце концов ожидает тепловая смерть.

Я отворила заднюю дверь.

Галилей сидел на корточках, покуривая. Неряшливо распатланный и давно не бритый, в засаленном старом комбинезоне, присыпанном цементной пылью, с рукавицами грузчика за брезентовым поясом.

Он страшно обрадовался, поцеловал мне руку и сказал с облегчением:

— Ну наконец-то Мэри… Я без вас просто погибаю! Эта милая девушка, хотя и превосходно воспитана и деликатна, но… недопонимает! Или слишком юна, или просто ханжа… У меня скверный период, Мэри… Увы мне!

— Заходите, Роман Львович! Я тоже соскучилась. Бутылку для него я всегда держала в тайничке почти под крышей. Чтобы Клавдия не добралась. Галилей пил один коньячок, и не московского, а армянского разлива, но только «старшего лейтенанта», то есть в три звездочки. В бутылке еще оставалось прилично.

Рагозина на него смотрела брезгливо-высокомерно и злобно. Видимо, еще не забыла, как он ее пытался кинуть. А может, просто считала его недочеловеком. В этом идиотском комбинезоне с дырками он и впрямь был как бомж.

Думаю, что именно в пику ей я приняла его церемонно. Нарезала балычку, лимончика, выложила вкусного окунька горячего копчения, перевернула какой-то ящик, покрыла его салфеткой и все аккуратненько расставила. И даже сама налила ему первую рюмочку.

— Воздастся вам стократно, дева милосердная, — прочувствованно молвил он, умывшись и присаживаясь к импровизированному столу.

— На здоровьечко… А мне еще кое-что просчитать надо. Так что не отвлекайте!

Я удалилась в свой закут — прикидывать, какие обогреватели и за сколько надо будет подкупать к зиме. Самый мощный весной сожгла Клавдия: вздумала сушить на итальянской аппаратуре свои валенки. С них что-то натекло внутрь, и мастера мне сказали, что дешевле купить новый.

Галилей неспешно откушивал, и хотя было видно, что он страшно голоден, держался Роман Львович так, будто сидит за столиком в ресторане «Метрополь».

Было уже за полдень, обеденный покупатель иссяк. Катерина отошла от весов, закурила, прислонясь спиной к стене, и вдруг спросила не без подковырки:

— А с чего это вы, извините, Галилей? Вы астроном, что ли?

— Угадали, синьорина! — кивнул согласно он. — Вообще-то не совсем, но вектор совершенно точный…

Я прислушалась. Мне он никогда об этом не рассказывал. Потому что я не спрашивала.

Роман Львович неспешно, смакуя коньячок и посасывая лимон, поведал ей дружелюбно, что некогда служил техником по обслуживанию громадного многотонного линзового телескопа в Крымской обсерватории, по работе был допущен к разглядыванию самых отдаленных созвездий и галактик и заочно учился на настоящего астрофизика в МГУ.

— Ах, юные лета! Юные лета! Неужели это и впрямь у меня было? — задумчиво и хмуровато воскликнул он. — Ночь черна, звезд несчитано, Млечный Путь свой роскошный хвост распушил над головой… Горы, теплынь… Цикады поют… В бидончике вермут массандровский, бочечный, по шестнадцать копеек стакан. И пока нету никакой глупейшей борьбы с алкоголизмом, виноградники не вырублены, а Крым еще общий, всесоюзная здравница… Сидишь на дежурстве в полной темени, поскольку даже от прикуренной сигаретки световые помехи, труба над головой торчит, наблюдатели в своей корзине что-то бубнят, аппарат щелкает, как «Калашников» на перезарядке, а ты думаешь, что жизнь прекрасна и удивительна, и будет утро, откроется море далеко внизу, и там — алые паруса, капитан Грей, Ассоль и весь прочий романтический гарнитур! Ну в крайнем случае ракетный катер на траверзе — Брежнева охраняет… который на своей даче.

— Нелогично как-то, — усмехнулась Рагозина, и было ясно, что ни одному его слову она не верит. — По крайней мере, не очень-то понятно. Если вы такой высокоученый муж, вы себе что — приличней занятия не нашли? Чего ж вы тут, в этом дерьме, извините, отираетесь? Лохов пасете, или как это у вас там называется?

— Вы, голуба моя, не просто юны, но и девственно безмозглы! — озадаченно и даже расстроенно сказал Галилей. — Что вы имеете в виду под нехорошим словом «дерьмо»?

— Все тут, — пожала она плечами.

Я поняла, что он здорово завелся. Таким я его еще никогда не видела. Он поднялся, бледнея. Делал еще улыбочку, но глаза были больные.

Катька его разглядывала невозмутимо, растягивая губы в ухмылке. Похоже, это она ему вонзает за ту историю с вазой, когда чуть не купилась.

— Откуда вы только такие беретесь… — пробормотал он. — Протрите свои глазоньки, юница прелестная, и хотя бы раз в жизни всерьез воззрите окрест себя! Вы же слепы, как кутенок… Ну что же вы? Выгляните и осмотритесь…

— Очень мне надо… Насмотрелась уж… До тошноты!

Я встала.

— Вы про что ей толкуете, Роман Львович?

— А вот вы, Мэри, вы-то что тут каждый день видите?

Мне стало интересно, к чему он гнет, и я перегнулась через прилавок наружу. Было пасмурно и очень тепло, как иногда бывает по осени, и все вокруг было привычным. Гортанно переговариваясь, чернявые подростки малоопределяемой национальности раздували угли в мангалах под шашлыки и шаурму. Сонный узбек в нечистой белой куртке гремел котлами и что-то выговаривал своим затюканным женщинам, которые быстро шинковали синий лук и зеленую редьку. Напротив соседка в крупяной лавке меняла ценники на новые и выкладывала на стол пленочные мешочки с образцами риса и гречки.

Какие-то женщины катили тележку с оцинкованными ведрами в сторону цветочного ряда. В ведра были плотно вбиты снопы гладиолусов. Суетились в дальнем проходе низкорослые вьетнамцы, волоча громадные тюки. Целая толпа только что подъехавших теток перетаскивала и перекатывала на колесиках к дальним рядам горы клетчатых необъятных сумок, вороха барахла в пленке, мешки, картонки, ящики, пакеты, коробки и банки. Отдаленный их гомон, ругань, смех — все это мешалось воедино, а за нашими воротами в мигающей разноцветной иллюминации крутилась карусель, и крокодил Гена голосом актера Ливанова пел с радиостолба про то, что он все еще играет на гармошке.

— Ну вы-то что узрели, Мэри? — повторил Роман Львович, странно улыбаясь.

— Все как всегда… Люди там, люди тут… Базар, словом! Ничего особенного…

— Ах, Маша! — вздохнул он. — И вы туда же… Впрочем, для вас это простительно! Вы как рыба в воде. Та тоже плавает, не понимая, что такое водица! Привыкла… Говорите — «ничего особенного»? Глупости! Здесь все особенное! Необыкновенное! И потрясающее своей героической нелепостью!

Гилилея прорвало. По-моему, он так завелся, что уже слышал только себя.

— Такого никогда не было вчера и, конечно же, уже не будет завтра, — продолжал вещать он. — Но сегодня каждый божий день во всех пределах Отечества на священную битву за его процветание выходят бойцы обоих полов! Это только слепцы видят в них корыстных и жалких охотников, добывающих на полях торговых сражений кусок хлеба — иногда с маслом! — дабы напитать себя и спасти от голодной смерти отпрысков. В городах и весях, на ярмарках, базарах и базарчиках, на всех углах, в подземных переходах, в поездах и даже в самолетах, жестоко гонимое ментами, преследуемое организованным и стихийным преступным миром, бегущее от корыстолюбивого таможенника и беспощадного налоговика, всенародное ополчение исполняет свой священный долг — спасает державу от окончательного краха, разорения и всепланетного позорища. Смею вас уверить, что без них России уже не было бы. Рухнуло все. Затрещала и рассыпалась в прах система. Страну нашу раскрутили на титанической центрифуге и измельчили вдрызг. Труженики полей обнаружили, что на дверях сельпо висят пудовые замки — впрочем, за ними скрывались лишь голодающие грызуны и пустые полки… Рабочим шахт и металлургических заводов, ткачихам и ударникам оборонки оказалось нечего жрать и не во что одеться. И именно тогда из недр народных поднялся девятый вал великого и еще исторически не оцененного всенародного ополчения! И тогда исчезли все национальные, профессиональные, образовательные и прочие различия. В едином строю, плечом к плечу! Голубки мои недалекие, да только вот здесь, на нашем торжище, я вам за полчаса укомплектую полный штат ученых дам и мужей для серьезного университета, который может стать гордостью в какой-нибудь Нижней Мамбезии! Знаете ли вы, девушки, что вот эта особа, которая торчит со своими крупами напротив вас, — химик, кандидат наук, бывшая краса и гордость института тонкой химической технологии? А кто толкает головные уборы, все эти шляпки, шляпы и бейсболочки за ее будкой? Человек, у которого была своя кафедра в институте стали! Я уже не считаю младших научных сотрудников, просто педагогов и отставников. Что там я? Вон возле пятых ворот с утра работает бригада инженерш-челночниц из Иванова. Только что приперли свитера из Индии. На месте наших правителей я бы поставил посредине Москвы не чугунного Петра, а заказал бы Церетели памятник неизвестному Челночнику такой же величины. И еще, учитывая опасности, сопутствующие героям свободного рынка, оформил бы близ Кремлевских стен могилу Неизвестного Челнока, павшего от рук подлых отморозков где-нибудь на шоссе от Бреста или Чопа. Чтобы благодарное Отечество чтило!

У меня просто челюсть отвисла от изумления. На месте нашей администрации я бы заставила его толкать эту речугу по ярмарочному радио беспрерывно. Вместо идиотской рекламы. Чтобы мы все хотя бы зауважали себя. Во всяком случае, я поняла, что лично я достойна самого высокого уважения. Хоть памятник ставь перед лавкой. Женщине с осетром! Почему бы и нет? Смех смехом, а если всерьез, то он меня потряс. Но на Катерину это не произвело никакого впечатления. Она насмешливо похлопала в ладоши:

— Браво! Ну, вы прямо актер, Роман Львович… МХАТ без отрыва от селедки… Роскошно излагаете! Только вы-то при чем? У вас, по-моему, совершенно другая специализация…

— Недобрый вы человек, Катенька! Я же принес извинения! Недопонял, что вы своя.

— Своей я тут никогда не буду. Это вы запомните! — отрубила она враждебно, вроде бы обращаясь к Гилилею, но я-то понимала, что это адресовано мне.

— Извините меня, Мэри, я пойду! — как-то разом погаснув, сказал Роман Львович. Поклонился и ушел, шаркая совсем по-старчески подошвами.

— Старый уже, а подонок, — засмеялась Катька. — Наплел тут! Будто кто-нибудь поверит!

— Заткнитесь, Рагозина! Ваше дело десятое… Вы пришли, вы отвалите! А мне тут жить! — Я уткнулась в бумаги.

— Ради бога, Корноухова! — пожала она плечами. До конца дня мы проработали молча.

Глава 2

СТРАСТИ-МОРДАСТИ

Когда не было покупателей, Катька надевала наушники, отключив внешний динамик, запускала на проигрывателе пластинку и, закрыв глаза и старательно шевеля губами, вслушивалась в то, что ей долбит невидимый репетитор. Изредка до меня доносились итальянские словечки: виа гранде, белла донна, аморе.

Римлянка хренова…

Вечером я намеренно задержалась в лавке: не хотелось идти вместе с нею до метро. Хотя какие претензии я могла ей предъявить? Пахала она нормально. А цепляться чисто по-бабьи, просто потому, что очень сильно цапнуть хочется, зачем?

Цапнула меня она.

Уже набросив плащ, спохватилась, вынула что-то из своего чемоданчика.

— Мама с неделю назад уехала в Журчиху картошку копать, дом на зиму закрывать, с погребом разбираться — это надолго! А я вчера в ее комнате пылесосила… По-моему, это твоего отца… — Она небрежно протянула мне блестящую штучку.

Это был любимый портсигар моего Никанорыча. Дешевенькая жестянка с никелевым самолетиком на крышке, но он к нему привык и держал в нем порезанные пополам сигареты «Прима» без фильтра. Из экономии и чтобы не перекуривать.

— А как он к тебе попал? — обалдела я.

— А он маман в палеонтологический музей водил. Смотреть скелет древнего шерстистого носорога… Потом у нас чай пили. Видимо, он его забыл. А разве он тебе не говорил?

— Да, да, конечно, из головы выскочило, — соврала я.

На том и разбежались.

Сначала я не придала этому значения. В конце концов, и ее мать, и мой отец более чем взрослые особы, и если они вместе сходили в кино или музей древних мослов, то что с того?

И только дома меня долбануло по-настоящему. Почему он со мной в молчанку играл?

Вот тут-то все и начало становиться на свои места. Меня одолевали личные страсти-мордасти, и в последнее время мне было не до Никанорыча. А между тем кое-что могло бы внимательную дочурку насторожить. Во-первых, он обзавелся роскошным одеколоном и стал бриться дважды в день, утром и вечером, и даже сходил в парикмахерскую и постригся молодежным бобриком, хотя раньше особенного внимания на свою внешность не обращал. Во-вторых, извлек из шкафа лучший гражданский костюм, надеваемый прежде только по особым праздникам, и стал носить его каждый день. С галстуками, которых терпеть не мог, потому что они его якобы душат. Перечистил до сияния всю свою обувь. И даже, кряхтя, занялся гантелями, чтобы согнать уютный животик, нисколько его не портивший.

Пару раз, когда я заставала его за негромким телефонным разговором, он кому-то бросал: «Отбой! Перезвоню позже!» — и вешал трубку.

Что там сказала Рагозина? Что ее мать уехала в эту поганую Журчиху с неделю назад? А отец когда свалил от меня, собрав барахлишко? Почти тогда же? Значит, они все уже решили заранее, сговорились? Или это он сам решил перебраться к своей запоздалой единственной и неповторимой? Ромео уцененный…

Чуть не скуля от жуткой догадки, я отправилась в его комнату, перерыла письменный стол, нашла в записной книжке телефон дмитровского оружейника. В трубке трещало, но полковой умелец довольно внятно проорал, что у него «Антоши нету!», и уточнил, что ждет отца к седьмому ноября, но, в общем, будет рад видеть его в любой день, поскольку фирменного пойла нагнал два молочных бидона. «Можем взлетать! Хоть завтра!» — кричал он.

Я долго сидела как в воду опущенная, почти совершенно точно зная, где и с кем сейчас мой отец.

Кроме него, у меня никого не было. А теперь что же — и его не будет? Совсем?

Эта миляга и скромняга Нина Васильевна совершенно спокойно и расчетливо накинула на моего личного Антона Никанорыча намордник и увела его в свою сельскую конуру.

А дальше что? В наш дом войдет чужая тетка и станет тут править бал?

И как я должна буду называть Катьку? Сестрица?

Ну тихушницы! Не на такую напали! Я вам, сучки хитроумные, отца не отдам…

Я быстренько разобралась по подробной карте области (мой штурман на картах был просто помешан), по какой ветке расположена Журчиха и на какой платформе сходить, отыскала свой туристический рюкзак, покидала в него кое-что из холодильника, чтобы не помереть с голоду, достала канадские прорезиненные говнодавы, влезла в теплую спортяшку и уже накидывала кожаную куртку, когда за дверью послышался веселый гулкий лай, и ко мне заявился вместе с догом Терлецкий.

Принаряженный и трезвый как стеклышко, Илья принес сплетенный в венок пышный букет офигенных кремовых орхидей. Под мышкой он держал бутылку шампанского.

Дог, как родную, лизнул меня в нос и пошел обнюхивать углы.

— Слушай, Терлецкий, что ты всюду с собой таскаешь своего Джорджа? — обозлилась я.

— Приходится… Ситуация у меня такая! — сказал нехотя Терлецкий. — Он отдрессирован на защиту будь здоров! Можно его рассматривать как холодное оружие… И даже горячее… Слушай, ты это куда собираешься?

— Это мое дело! — психанула я.

— Вот как? — Он смотрел недоуменно и даже побледнел от обиды. — Я полагал, что теперь твоих дел и моих дел отдельно нету… Теперь все дела — наши, Машенька…

— Это с каких пирогов? — Он стоял, как преграда, а я уже, можно сказать, была в пути, и мне его надо было немедленно убирать ко всем чертям с его цветиками и шампузой. — Ну переспали… В первый раз, что ли? То ты был в зюзьку, теперь девушка поддала… Мы квиты, верно? Я тебе безумно благодарна… Что не отринул, согрел, и все такое… На этом — точка!

— Все простить мне не можешь? — глухо спросил он.

— Слушай, Илюша, ну что ты заявился, как черт из форточки? У меня отец без вести пропал! Украли у меня папочку! Мне ехать надо!

— Куда это?

Я сказала куда.

— Ну и отлично. Вместе мотанем! — обрадовался он. — Дороги там хреновые, но я джип возьму!

— А вот этого не надо, — рубанула я. — Ну не надо мне от тебя больше ничего, Терлецкий! Я и так тебя обобрала! Оставь ты меня в покое… Ну не до тебя мне!

— Вот… — Он полез в карман и протянул мне бархатную коробочку.

Все мы немножко макаки, в смысле любопытства.

В коробочке на шелковой подложке были два кольца — из платины, массивные, с двумя одинаковыми каменьями. Изысканным вкусом Терлецкий не отличался, но денег не пожалел, это было видно невооруженным глазом.

— Это твое… А это — мне, — сказал он.

— Господи, да ты никак мне руку и сердце предлагаешь, Терлецкий?! Как порядочной, да? После всего? Ну не мог-у-у-у…

Я хохотала визгливо и гнусно. И это, конечно, была обыкновенная истерика. Только не из-за него. Но он этого не знал.

Во мне будто что-то лопнуло и пошло изливаться наружу. Остановиться я уже не могла. Приседала, визжала, хлопала себя по ляжкам и заходилась в хохоте.

Терлецкий стал как подсиненная известка. Оскалился, сунул коробочку в карман, с размаху нахлобучил мне на голову венок из цветочков, сказал тихо:

— Дура… Не смей так… Со мной… Никогда… — И ушел, свистнув своего пса.

А я уже плакала, усевшись на пол.

Потом я никогда не могла себе простить того, как я вела себя в тот день с Ильей Терлецким. Только объяснять уже было некому…

Глава 3

ЖУРЧИХИНСКИЙ ПОКОЙ

Из электрички я выбралась на платформу вместе с какой-то молодухой, которая тащила с собой из Москвы здоровенный рюкзак и две набитые сумки. Электричка гуднула и укатила.