Всеволод Вячеславович Иванов
      (1895-1963).
      СБОРНИК РАССКАЗОВ "ДИКИЕ ЛЮДИ"
      ДИТЁ
      ПОЛЕ
      ЖИЗНЬ СМОКОТИНИНА
      Б. М. МАННИКОВ И ЕГО РАБОТНИК ГРИША
      БАМБУКОВАЯ ХИЖИНА
      ДИТЁ
      I
      Монголия - зверь дикий и нерадостный! Камень - зверь, вода - зверь; даже бабочка, и та норовит укусить.
      У человека монгольского сердце неизвестно какое - ходит он в шкурах, похож на китайца и от русских далеко, через пустыню Нор-Кой, стал жить. И, говорят еще, уйдет он за Китай в Индию, в синие непознаваемые страны на семи берегах...
      Прибывали около русских прииртышские киргизы, что от русской войны в Монголию перекочевали. У них сердце известно - слюдяное, никудышное, всего насквозь видно. Шли они сюда, не торопились - и скот, и ребятишек, и даже больных своих привезли.
      Русских же сюда гнали немилосердно - были оттого они мужики крепкие и здоровые. На камнях-горах оставили лишнюю слабость - кто повымер, кто повыбит. Семьи и лопотина и скотина белым остались. Злобны, как волки весной, мужики. В логах, в палатках лежали и думали про степи, про Иртыш...
      Было их с полсотни, председательствовал Сергей Селиванов, а отряд так звался: "Партизанский отряд Красной гвардии товарища Селиванова".
      Скучали.
      Пока гнали их через горы - от камня, огромного и темного, страшило на сердце. Пришли в степь - скучно. Потому что похожа степь на степь прииртышскую: песок, жесткие травы, крепко кованное небо. Все чужое, не своё, беспашенное, дикое.
      И еще тяжело без баб.
      О бабах по ночам рассказывали .матерные солдатские побаски, а когда становилось непереносно - седлали лошадей и ловили в степи киргизок.
      И киргизки, заметив русских, покорно ложились на спину.
      Было нехорошо, противно их брать - неподвижных, с плотно закрытыми глазами. Будто грешили со скотом.
      Киргизы.- боялись мужиков.- откочевывали дальше в степи. Увидев русского - грозились винтовкамн и луками, гикали, но не стреляли. Может быть, не умели?..
      II
      Казначей отряда Афанасий Петрович был слезлив, как ребенок. И лицо у него, как у ребенка: маленькое, безусое и румяное. Только ноги длинные, крепкие, как у верблюда.
      А когда садился на лошадь - строжал. Далеко пряталось лицо и сидел: седой, сердитый и страшный.
      На Троицу отрядили троих: Селиванова, казначея Афанасия Петровича и секретаря Древесинина в степь искать хороших покосов.
      Дымились под солнцем пески.
      Сверху, с неба, шел ветер. С земли на трепещущее небо шла теплынь. Тела у людей и животных были жесткие и тяжелые, как камни. Тоска.
      И Селиванов сказал хрипло:
      - Каки там покосы-то?..
      Все знали: говорит он про Иртыш. Но молчали редкобородые лица. Точно солнцем выжгло волос, как травы в степи. Алели узкие, как рана от рыболовного крючка, глаза. Жара.
      Один Афанасий Петрович отозвался жалобно:
      - Неужто и там засуха, робята?..
      Плаксивился голосок, но лицо не плакало, и только у лошади под ним, усталой и запыхающейся, ныли слезой большие и длинные глаза.
      Так одни за другим по пробитым дикими козами тропам уходили партизаны в степь.
      ...Тлели пески тоскливо. Лип на плечи, на голову душный ветер. Горел в теле пот и не мог пробиться через сухую кожу...
      К вечеру, уже выезжая из лощины, Селиванов сказал, указывая на запад:
      - Проезжие мчат.
      Верно: на самом горизонте колыхали пески розовую пыль.
      - Должно, киргизы.
      Заспорили: Древесинин говорил, что киргизы далеко водятся и к Селивановским логам не подходят; Афанасий Петрович - непременно киргизы, пыль киргизская, густая.
      А когда подкатила пыль ближе, то решили все:
      - Незнаемые люди...
      По голосам хозяев учуяли лошади - несется по ветру чужое. Запряли ушами, пали на землю далеко до приказания. Лежат в логу серые и желтые лошадиные туши. Были они беспомощны и смешны с тонкими, как жерди, ногами. От стыда, что ли, закрыли большие испуганные глаза и дышали порывисто?..
      Лежали Селиванов и казначей Афанасий Петрович на краю лога. Плакал, пошвыркивая носом, казначей. Чтоб не было страшно, клал его всегда рядом Селиванов, и почти от детского плача веселилось и озорничало тяжелое мужицкое сердце.
      Развертывала тропа пыль. Перебойко стучали колеса. И, как пыль, клубились в хомутах длинные черные гривы!
      Уверенно сказал Селиванов:
      - Русски... Офицера.
      И позвал из лога Древесинина.
      Сидят в плетеной новой тележке двое в фуражках с красными околышами. За пылью незаметно лиц. Будто в желтом клубу плавают краснооколышные. Ружье,- дуло торчит, когда рука с кнутом вынырнет из пыли.
      Подумал Древесинин и сказал:
      - Офицера... по делам, должно. Икспитиция... Ясно.
      Озорно подмигнул глазом и ртом:
      - Мы им пропишем, Селиванчик.
      Несет тележка людей, твердо несет. Лошадей. Веселятся, и позади, как лиса хвостом, заметает тележка след свой монгольской пылью.
      Протянул плаксиво Афанасий Петрович:
      - Ни надо, ребя... У плен бы лучча... Бить обожди.
      - Галовы своей не жалко... тебе, что ли?
      Озлился Селиванов и затвор бесшумно, как пуговицу отстегивают, отбросил:
      - Тут плакать не приходится, казначей.
      Больше всего злило их - появились офицеры в степи одни, без конвоя. Будто их тут сила несметная, мужикам смерть будто. Вот, например, вставал в рост офицер, степь оглядывал, но видит плохо: пыль; ветер вечерний красный на сожженных травах; на двух камнях у лога, похожих на лошадиные туши... Какие камни?.. Туши?..
      В красной пыли тележка, колеса, люди и мысли их... Мчатся.
      Выстрелили... Гикнули. Еще выстрелили.
      Разом, задев одна другую, упали фуражки в кузовок.
      Ослабли, точно лопнули, вожжи...
      Рванули лошади... понесли было. Но вдруг холки их молочно опенились... Дрожа крепкими кусками мускулов, они понурили головы, встали.
      Сказал Афанасий Петрович:
      - Померли...
      Подошли мужики, посмотрели.
      Померли краснооколышные. Сидят плечо в плечо, головы назад откинуты, а один из умерших - женщина. Волоса распались, в пыли - наполовину - желтые и черные, а гимнастерка солдатская приподнята высоко женской грудью.
      - Чудно.- сказал Древесинин.- сама виновата, не надевай фуражку. Кому бабу убивать охота?.. Бабы нужны обществу.
      Плюнул Афанасий Петрович.
      - Изверг ты и буржуй... Ничего в тебе, сволочи...
      - Обожди.- перервал их Селиванов.- Мы не грабители, надо имущество народное переписать. Давай бумагу.
      Под передком среди прочего "народного имущества" в плетеной китайской корзинке лежал белоглазенький и белоголовенький ребенок. В ручонке у него угол коричневого одеяльца зажат. Грудной, маленький, пищит слегка.
      Умиленно сказал Афанасий Петрович:
      - Тоже ведь... поди, так по-своему говорит, что и как.
      Еще раз пожалели женщину и не стали одежду с нее снимать, а мужчину закопали голого в песок.
      III
      Обратно в захваченной тележке ехал Афанасий Петрович, держал в руках ребенка и, покачивая, напевал тихонько:
      Соловей, соловей-пташечка...
      Канареечка...
      Жалобно поёт...
      Вспомнил он поселок Лебяжий - родину; пригоны со скотом; семью; ребятишек - и тонкоголосо плакал.
      Ребенок тоже плакал.
      Бежали и тонкоголосо плакали жидкие сыпучие и спаленные пески. Бежали на низеньких крепкомясых монгольских лошадях партизаны. Были партизаны спаленно-лицые и спаленно-душие.
      У троп задушенная солнцем стлалась полынь, похожая на песок - мелкая и неуловимая глазом.
      А пески - полынь, мелкие и горькие.
      Тропы вы, тропы козьи! Пески вы, пески горькие! Монголия - зверь дикий и нерадостный!..
      Разглядели имущество офицерское. Книги, чемодан с табаком, блестящие стальные инструменты. Один из них, на трех длинных ножках - четырехугольный медный ящичек с делениями.
      Подошли партизаны, осматривают, щупают, на руку привешивают.
      Пахнет от них бараньим жиром - от скуки ели много, и одежда высалилась. Скуластые, с мягкими тонкими губами - донских станиц; с длинным черным волосом, темнолицые - известковых рудников. И у всех кривые, как дуги, ноги и гортанные степные голоса.
      Поднял Афанасий Петрович медноголовый треножник, сказал:
      - Тилископ.- И глаза зажмурил.- Хороший тилископ, не один мильён стоит. На нем луну рассмотрели и нашли на ней, парни, золотые россыпи... Промывать не надо, как мука, чистехонькое золото. Сыпь в мешок...
      Один молодой из городских захохотал:
      - И чо брешет, разъязви ево...
      Рассердился Афанасий Петрович:
      - Ето я-то брешу, стерва ты почтовая? погоди...
      - Кто погоди?
      Афанасий Петрович схватил револьвер.
      - Цыц.- сказал Селиванов.
      Табак поделили, а инструменты передали Афанасию Петровичу - как казначей, может при случае обменять он на что-нибудь у киргизов.
      Сложил он инструменты перед ребенком.
      - Забавляйся...
      Не видит тот: пищит. И так и этак пробовал (в пот даже ударило) пищит дите, не забавляется.
      Принесли кашевары обед. Густо запахло маслом, кашей, щами. Вытащили из-за голенищ широкие семипалатинские ложки. Вытоптана станом трава. Вверху на скалах часовой кричит:
      - Мне скора-а?.. Жрать хочу... Смену... давай!
      Пообедали и вспомнили: надо ребенка накормить. Пищит непрестанно дите.
      Нажевал Афанасий Петрович хлеба. Мокрую жамку сунул в мокрый растопыренный ротишко, а сам губами пошлепал:
      - Пп-пы... баско... лопай, лешаненок... Скусно.
      Но закрыл тот ротишко и голову отворотил - не принимает. Плачет носом, тонко, пронзительно.
      Подошли мужики, обступили. Через головы заглядывают на дите. Молчат.
      Жарко. Лоснятся от баранины скулы и губы. Рубахи расстегнуты. Ноги босые, желтые, как земля монгольская.
      Один предложил:
      - Штей бы ему...
      Остудили щей. Обмакнул Афанасий Петрович палец в щи и в рот ребенку. Текут по губешкам сальные хорошие щи на рубашонку розовую, на байковое одеяло.
      Не принимает. Пищит.
      - Щенок умней - с пальца жрет...
      - То тебе собака, то человек...
      - Удумал!..
      Молока коровьего в отряде нет. Думали кобыльим напоить,- кобылицы водились. Нельзя - опьяняет кумыс. Захворать может.
      Разошлись среди телег, по кучкам переговаривают, обеспокоены. А среди телег Афанасий Петрович мечется, на плечах бешметишко рваный, глаза маленькие, тоже рваные. Голосок тоненький, беспокойный, ребяческий, будто само дитё бегает, жалуется.
      - Как же выходит?.. Не ест ведь, мужики!.. Надо ведь, а?.. Заботьтесь, что ли, сволочи...
      Стояли широкие, могучетелые с беспомощным взглядом.
      - Дело бабье...
      - Конешна...
      - От бабы он барана съел бы...
      - Вот ведь оно как.
      Собрал Селиванов сход и объявил:
      - Нельзя хрисьянскому пареньку, как животине пропадать. Отец-то, скажем, буржуй, а дите - как? Невинно.
      Согласились мужики.
      - Дите ни при чем. Невинно.
      Захохотал Древесинин:
      - Расти, ребя. Он вырастет у нас - на луну полетит... На россыпи.
      Не рассмеялись мужики. Афанасий Петрович кулак поднял и крикнул:
      - А и сука же ты беспросветная. Один в отряде издеватель!..
      Потоптался он, руками помотал и вдруг закричал пронзительно:
      - Корову... Надо корову ему!..
      В один голос отозвались:
      - Без коровы - смерть...
      - Обязательно корову...
      - Без коровы сгорит.
      Решительно сказал Афанасий Петрович:
      - Пойду я, парни, за коровами...
      Озорно Древесинин перебил:
      - На Иртыш, в Лебяжий?..
      - На Иртыш мне, чичилибуха прописная, ехать незачем. Поеду я к киргизам.
      - На тилископ менять? Иди, благодетель.
      Метнулся к нему Афанасий Петрович; озлобленно вопил:
      - Стерва ты! Хошь по харе получить?
      А так как начали они материться не по порядку, то прервал председатель собранья Селиванов:
      - Будя...
      И проголосовали так: Древесинину, Афанасию Петровичу и еще троим ехать к аулам киргизским, в степь, и пригнать корову. Если удастся, то две или пять, потому что мясо у кашеваров истощалось.
      Подвесили к седлам винтовки, надели киргизские лисьи малахаи, чтоб издали на киргизов походить.
      - С богом.
      Ребенка в одеяльце завернули и в тень под телегу положили. Сидел подле него молодой паренек и для своего и ребячьего развлечения в полыний куст из нагана постреливал.
      IV
      Эх, пески вы монгольские, нерадостные! Эх, камень - горюнь синий, руки глубокоземные, злые!
      Едут русские песками. Ночь.
      Пахнут пески жаром, полынью.
      Лают в ауле собаки на волка, на тьму.
      Волки воют во тьме на голод, на смерть.
      От смерти бежали киргизы.
      От смерти угонишь ли гурты?
      Пахнет от аула кизяком, айраном - молоком кислым. Сидят у желтых костров худые и голодные киргизские ребятишки. Возле ребятишек голоребрые, остромордые собаки. Юрты, как стога сена. За юртами озеро, камыши, и вдруг гулко из камышей выстрелили в желтые костры: О-о-а-ат!..
      Сразу выскочили из кошемных юрт киргизы. Закричали испуганно.
      - Уй-бой... Уй-бой, ак-казыл-урус... Уй-бой...
      Пали на лошадей. Лошади точно день и ночь заузданы. Затопали юрты. Затопала степь. Камыши закричали дикой уткой:
      - Ай-ай, красный - белый русский, ай-ай...
      Один седобородый свалился с лошади головой в казан - котел, опрокинул котел. Ошпаренный, завопил густым голосом. А подле, поджав хвост, лохматая собака боязливо тыкала голодную морду в горячее молоко.
      Тонко ржали кобылицы. Испуганно, как от волков, бились в загоне овны. Тяжело, точно запыхавшись, дышали коровы.
      И покорные киргизки, увидев русских, покорно ложились на кошмы...
      Хохотал беспутно Древесинин:
      - Да мы жеребцы, что ли?.. Не вечно мы их...
      Торопливо нацедил он в плоскую австрийскую фляжку молока и, хлопая нагайкой, сбирал к юрте коров с телятами. Освобожденные с привязи телята, быстро толкая головой мягкое вымя, радостно хватали большими, мягкими губами сосцы.
      - Ишь, голодны, бичера...
      И Древесинин разрядил наган в телят.
      Афанасий Петрович обежал аул и хотел было ехать вслед за Древесининым, но вдруг вспомнил:
      - Соску надо. Черти, соску забыли!..
      Кинулся по юртам искать соску. Огни в юртах потушены, Афанасий Петрович схватил головню и, брызгая искрами, кашляя от дыма, искал соску. В одной руке у него трещала головня, в другой был револьвер. Сосок не находилось. Лежали на кошмах, распластавшись и закрывшись чувлуками, покорные киргизки. Ревели ребятишки.
      Рассердился Афанасий Петрович и в одной юрте закричал молодой киргизке:
      - Соску, сволочь немакана, давай соску!
      Заплакала киргизка и начала поспешно расстегивать фаевый кафтан, а потом стягивать рубаху.
      - Ни кирек... Ал... Ал... Бери...- А рядом на кошме плакал завернутый в тряпки ребенок. Киргизка уже подгибала ноги.- Ал... ал... бери...
      Но тут схватился за грудь ее Афанасий Петрович, потискал и свистнул обрадованно:
      - Во-о... Соска-то. А! Крепка!
      - Ни кирек... Ни... Что?..
      - Ладно, не крякай. Айда! Крепка!
      И за руку потащил за собой киргизку.
      В темноте посадил на седло киргизку и, время от времени пощупывая у ней груди, понесся в Селивановские лога, к отряду.
      - Нашел, паре, а,- обрадованно говорил он, и на глазах у него были слезы.- Я, брат, найду, я из-под земли выкопаю.
      V
      А в стане оказалось - в темноте не заметил Афанасий Петрович захватила с собой киргизка ребеночка.
      - Пущай,- сказали мужики,- молока и на обоих хватит. Коровы есть, а она баба здоровая.
      Была молчалива, строга киргизка и ребят всем невидимо кормила. Лежали они у ней на кошме в палатке - один беленький, другой желтенький, и пищали в голос.
      Через неделю на общем собрании Афанасий Петрович пожаловался:
      - Так что утайка, товарищи: киргизка-то, паскуда, кормит абманом своему-то всю грудь скармливает, а нашему что ни на донышке. Я, брат, подсмотрел. Вы поглядите только...
      Пошли мужики, смотрят: ребята, как и все ребята, один беленький, другой желтенький, как спелая дыня. Но похоже, что русский тоньше киргизского.
      Развел руками Афанасий Петрович:
      - Я ему имя дал - Васька... а тут поди ты... Оказия. Абман.
      Сказал Древесинин даже без ухмылки:
      - А ты, Васька, хилай, смертнай...
      Нашли палку, измерили ее на оглобле, чтобы одна другую сторону не перетягивала.
      Подвесили с концов ребятишек - который перевесит.
      Пищали в тряпочках подвешенные на волосяных арканах ребятишки. Пахло от них тонким ребячьим духом. Стояла у телеги киргизка и, не понимая ничего, плакала.
      Молчат мужики, смотрят.
      - Пущай,- сказал Селиванов.- Пущай весы.
      Опустил руки от палки Афанасий Петрович, и сразу русский мальчонка кверху.
      - Ишь, сволочь желторотая,- сказал Афанасий Петрович разозленно,отожрался.
      Поднял валявшийся сухой бараний череп и положил на русского. Уравнялись тогда ребята.
      Зашумели мужики, закричали: - На целу голову, паре, перекормила, а?..
      - Не уследишь...
      - Вот зверь... как кормила.
      - Кто следил?..
      - Не только работы, что за ребятами следить! Подтвердили некоторые, степенные:
      - Где уследишь!
      - Опять же, родительница...
      Затопал, завизжал Афанасий Петрович:
      - По-твоему - русскому человеку пропадать там из-за какова-то немаканова... Пропадать Ваське-то... моему?..
      Посмотрели на Ваську - лежал белый, худенький.
      Муторно стало мужикам.
      Сказал Селиванов Афанасию Петровичу:
      - А ты его... того... пущай, бог с ним, умрет... киргизенка-то. Мало их перебили, к одному... ответу...
      Поглядели мужики на Ваську и разошлись молча.
      Взял киргизенка Афанасий Петрович, завернул в рваный мешок.
      Завыла мать. Ударил ее слегка в зубы Афанасий Петрович и пошел из стана в степь...
      VI
      Дня через два стояли мужики у палатки на цыпочках и чрез плечи друг друга заглядывали вовнутрь, где на кошме киргизка кормила белое дитё.
      Было у киргизки покорное лицо с узкими, как зерна овса, глазами; фаевый фиолетовый кафтан и сафьяновые ичиги-сапожки.
      Било дитё личиком в грудь, сучило ручонками по кафтану, а ноги мотались смешно и неуклюже, точно он прыгал.
      С могучим хохотом глядели мужики.
      И нежней всех Афанасий Петрович. Швыркая носом, плаксиво говорил он:
      - Ишь, кроет!..
      А за холщевой палаткой бежали неизвестно куда: лога, скалы, степь, чужая Монголия.
      Незнамо куда бежала Монголия - зверь дикий и нерадостный.
      ПОЛЕ
      Отпустили Милехина на четыре часа.
      - Опоздаешь - не в очередь в наряд отправлю,- сказал ротный командир, со стуком прикладывая штемпель на пропуск.
      Да Милехину и часу было достаточно. Ротному он сказал, что приехали родные из деревни, и, сказавши так, соврал. Хотелось проветриться. В казарме особенно казалось темно от мартовского солнца, от грязных окурков на полу, от стен, серых от грязи. На классной доске (раньше здесь была школа) кто-то белой глиной написал нехорошее слово, а рядом на стене хлебным мякишем был прилеплен плакат: "Колчак несет колбасу, Советы свободу''. И когда Милехин захлопнул обитую рогожей дверь и пошел через большой двор на площадь,- ему было тепло, сытно и радостно.
      Станция железной дороги была от города верстах в четырех, и через каждые полчаса в город ходила ветка. Милехину не хотелось дожидаться ветки, и он пошел пешком через огромную площадь станции.
      Сверху пекло солнце, а снизу морозило. Площадь уже оттаяла, и только бугор дороги лежал грязновато-желтоватой лентой на черной разбухшей земле. За тальниками - прямо на западе - мерзло синел Иртыш, и видны были на нем разорванные кусочки дороги, как клочки бумаги.
      - Тронулся ночью, должно,- сказал Милехин.
      Но шипящего шума тронувшегося льда еще не было слышно.
      "Скоро пойдет".
      Милехин улыбнулся и почувствовал радость, словно лед принадлежал ему. Он, шумно бухая мокрыми английскими бутсами, шел по краю дороги, и снег ломался под его ногами. И треск этот доставлял ему удовольствие. Зеленоватая английская шинель, похожая на пальто, и голубые французские обмотки на икрах так не шли к огромной заячьей шапке с ушами и плохой рыженькой бороденке.
      Над тальником мелькнула белым крылом чайка.
      "Скоро пойдет",- подумал опять Милехин.
      На вокзале толпились люди с мешками, большинство женщин; солдаты с жестяными звездочками на шапках; три китайца продавали сигареты и семечки. С крыши капала вода. и часто с тихим звоном падали длинные ледяные сосульки.
      Милехин постоял у двери третьего класса. Какой-то комиссар с желтым портфелем подмышкой, проходя, толкнул его и тихо проговорил:
      - Извините.
      Милехин, чтобы не мешаться, отошел и сел на подоконник. Бегали мимо с фонарями и какими-то черными ящичками железнодорожники, свистели на разные голоса паровозы, стучали буфера вагонов. Сверху, тихо и не спеша, грело и станцию, и грязные вагоны, и набухающую влагой землю большое чистое солнце.
      Рядом упала сосулька. Милехин наклонился и поднял ее,- она была без пустоты внутри. Упала вторая, третья - все такие же.
      "К урожаю,- подумал Милехин,- налив будет полон и умолот богатый. Штука-а..."
      И ему вспомнилось, что снег тает не от солнца, а больше ночью, от земли. И тает дружно.
      - К урожаю,- сказал вслух Милехин и. сказавши этак, подумал о деревне.
      Подумал, что скотина у него вся ко двору - чалая и бурая, хозяйство идет хорошо. В прошлом году плох был урожай, а нонче должен быть хорош март весь сухой, да вот коли апрель будет в сырости - благодать. А теперь в такое святое время винтовку чисти, а то на часах у какого-нибудь склада стой. Ему стало нехорошо на душе, он поднялся, прошел три раза по перрону и решил итти в роту. В это время его окликнули:
      - Кольша!
      Милехин обернулся и узнал одного из товарищей по роте, Федьку Никитина. Он месяц назад заболел тифом, и его увезли в больницу. Милехин подошел к нему, и они подержали друг у друга руки.
      - Как живешь-то? - спросил Милехин.
      - Ничо. В поправку на два месяца в деревню пустили. Поеду сейчас.
      - Ты какого уезда-то?
      - Татарского,- ответил Никитин с удовольствием.- Через полдня, брат, дома буду. А ты?
      Милехин нехотя ответил:
      - Ново-Николаевского... Двое суток надо ехать. Ноне поезда-то беда как ходют, а коли с "Максимом", так и всю неделю.
      - С "Максимом", верна,- подтвердил Никитин и звонким радостным голосом сказал: - Айда, ко мне чай пить.
      Милехин согласился. Когда они шля, Милехин заметил, что Никитина пошатывает от слабости, а с лица он был такой, будто под венец шел. Милехин ему позавидовал.
      За чаем Никитин, как и все послетифозные, ел много и угощал Милехина. А Милехин не слышал, что рассказывал ему Никитин про больницу, докторов, а думал о своей деревне.
      И когда он вышел из вагона, распрощавшись с товарищем, то решил уехать домой с этим же поездом. Прошло три вагона, хотелось сесть в самом хвосте поезда, но не вытерпел, вошел в вагон, прошел одно купе и в следующем полез под лавку.
      В купе сидело пятеро солдат. Один из них, с расщепленным носом, спросил:
      - Куда ты?
      - Домой,- ответил Милехин.
      - А-а...- сказал солдат, а другой, макая сухарь в стакан с чаем, спросил:
      - Далеко тебе?
      - До Ново-Николаевска. Одну станцию не доехать.
      - Далеко. Документов нету?
      - Нету.
      - И хлеба нету?
      Милехин ответил со злостью:
      - Ну, нет, а тебе чо?
      - Лежи уж,- сказал солдат.- Как-нибудь доедешь.
      Два дня пролежал, не вылезая, под лавкой Милехин и на третьи сутки ночью слез на Грачевой. От Грачевой до Крутого осталось пятнадцать верст, и утром Милехин был дома.
      Милка завизжала и кинулась под ноги. Гусь испуганно бросился в сторону, под опрокину-тые розвальни; на конском черепе, воткнутом на заборный кол, как и год назад, сидел воробей и чистил под крылышками. Сенька выглянул в двери и заорал в избу: - Мамка, батя приехал!
      Баба поставила самовар, принесла молока, нарезала калачей и, утирая в кути подолом глаза, спросила:
      - Надолго те пустили?
      - На двое месяцев,- степенно сказал Милехин, и ему самому поверилось сказанному.
      - Война кончилась, што ли?
      - Где кончать? По болезни пустили.
      - Какая болесть-то?
      - А чорт ее знат. Докторам известно.
      - Конечно, докторам известно,- всхлипывая, сказала Марья,- уморили человека-то, да еще и не говорят - чем.
      - Ладно, не лопшись. Буде.
      В деревне спрашивали:
      - В кумынию не записался?
      Милехин отвечал:
      - Брюхом не вышел, говорят.
      - Ишь ты...- удивлялись мужики.- А у нас тут бают - в Омске-то усех в кумынию пишут, а кто не хочет, тому затылок бреют и к немцам шлют. Не видал таких?
      - Не приходилось,- отвечал Милехин.
      - Набродь мутить народ, добра не жди.
      Милехин подтвердил:
      - Не жди...
      Но расспросы скоро кончились. Начался взмет земли, и все пошли на пашню. Весна шла тихая, апрель сырел - падали недолгие, но хрупкие дожди.
      - Благодать.- невголос говорил Милехин, чтоб не сглазить.- Оглобля за ночь травой зарастает.
      - Дивеса! - охала баба.
      Плуг упорно и бойко буравил черную землю. Бурко потел, и от хомута пахло остро и сладко. Поблескивал лемех, поблескивала влажная шерсть на Бурке, и Милехину казалось, что сама отваливается земля - надоело ей лежать. С озер пахло камышами, распускались деревья, а кое-где на них мокрели еще нераспустившиеся почки, похожие на больших жуков.
      И как-то не думал Милехин, что в Омске, во 2-м взводе, лежит у его нар винтовка № 45728 и что он совсем не дядя Коля, а Николай Милехин, солдат Красной армии.
      Куры сходили с насеста поздно. Баба улыбалась и тихо ночью говорила на ухо Милехину:
      - Урожай будет.
      - Ладно,- сонным голосом отвечал Милехин, и у нею слегка щипало краешек сердца. Он притискивал к себе бабу и засыпал.
      Когда расцвела черемуха, начали сеять. Утром с востока дул легкий ветерок - хорошо, зерна несло к западу, к покою; потом к полудню ветер совсем прекратился - еще лучше. Солнце стояло в теплом красном круге смотрело, как ровно и грузно падают в землю большие желтые зерна.
      Потом Милехин пошел в поле и увидал густой зеленый подъем. С вглава прозорного места, на котором он стоял, пашня походила на зеленую коломенскую скатерть. А по краям - акорье - черные, обгорелые лесины, как стаканы с кирпичным чаем.
      - Видал ты...- с уважением к себе сказал Милехин и, вспомнив, что дома не поена скотина, пошел домой.
      За воротами его встретил Сенька:
      - Батя, там стражник.
      - Где?
      - В горнице... Шапка большая-я... Я боюсь.
      - Не укусит,- сказал Милехин, подымаясь на крыльцо.
      Милиционер повез Милехина в волость, а оттуда в уездный воинский комиссариат. Из уезда его отправили в губернию, и губвоентрибунал постановил: за самовольною отлучку из Красной армии в момент напряженной борьбы с врагами социалистического отечества конфисковать в пользу государства половину его движимого и недвижимого имущества.
      ЖИЗНЬ СМОКОТИНИНА
      Когда, впервые после долгих войн, пришли в деревню плотники рубить богатому мужику Анфиногенову вместо сгоревшей новую избу,- насмешек над ними было много. То кричали, что топоры за революцию иступились - голов много порубили ими; то - осины им теперь, разучившись, не отличить от сосны; то - просто необъяснимый солдатский мат. Но все ж было приятно сознавать наступившее стоящее время, когда можно и построиться и поработать не зря. И все подолгу ходили подле накиданных холмов желтых бревен и щупали хорошие златоустовские топоры.
      Подрядчик, рубивший избу, был свой, деревенский, Евграф Смокотинин, низенький, широконогий старичок. Евграф был запуган войной, голодом, непонятными налогами, а еще больше его запугали, когда вновь, после долгого перерыва, он начал подрядничать. Срубил в волости, на-совесть, лавку для кооператива, деньги назавтра получать, а кооператив возьми и лопни! Суд да дело, и не поймешь, кто виноват, и взыскивать не с кого. После этого он окончательно никому не верил и сам платил и себе требовал платить за работу вперед. Накануне рубки избы ему занедужилось, или он притворился, чтоб приучать детей, но он направил смотреть за работой младшего сына своего Тимофея.
      Румяному, ясному и звонкоголосому Тимофею смотреть за работой и понукать плотников было скучно. Он схватил топор, выбрал потяжелее лесину и - ударил! Топор зазвенел, охнуло дерево... Утро выдалось прохладное; на исподе листьев еще не обсохла роса; подле амбара ворковали голуби - и голоса у них были деловые, как и все в это утро. Плотники, видя, как старается их хозяин, тоже крепко ухватились за топорища. Они были со стороны, не любили эту сытую деревню, и им хотелось показать, как по-настоящему должно работать. А хозяин словно желал с ними потягаться.
      Здесь из-за амбара вышла Катерина Шепелева, вдова: мужа у ней убили на войне, она осталась с одним ребенком. Кто знает, чем она жила.- говорили, будто бы волостной коопера-тив заказывает ей для продажи вязать варежки. Да и велик ли от варежек доход? И часто, ночью, в открытое окно протягивалась из тьмы неизвестная рука, ставившая на подоконник узелок с пищей: тайная милостыня. Собой она была высокая, здоровая, молчаливая, голову держала несколько наискось, и казалось - мели землю длинные каштановые ее ресницы... Обойдя холм сутунков, сильно пахнущих смолой, она поровнялась с плотниками и медленно, словно стыдясь, взяла большую, аршина в полтора длиной, щепу, поклонилась им низко. Плотники взглянули на хозяина - тот горел над лесиной; думал он вырубить из нее матицу, а попался громадный сук, значит, опозорился: в матице сучков не полагается.