Глава 1,

в которой Степана, Алатора и Гридю берут в плен

Зима Года Смуты. Куяб и Полянские земли

— Где это видано, чтобы колдуны друг с другом якшались, — ворчал Алатор, покачиваясь в седле. — Ладно бы напасть какая свалилась общая, вроде мора или недорода, тогда еще куда ни шло. Но сейчас-то на кой ляд им с тобой разговоры разговаривать. Сам рассуди: Истома из Куяба ушел, Любомира старейшины родов Полянских в вожди воинские определили, а тот враз полюдье отменил — живи да радуйся. Оно, конечно, хазары вроде наведаться должны. Так то ж слухи...

— Не слухи, а разведданные, — бурчал Степан.

— Вот все у тебя не как у людей — и словечки-то заковыристые говоришь, будто срамно ругаешься... Бабий треп — все твои разведданные. А стало быть, може, и пронесет.

— А коли не пронесет?

— Ну и чего? Колдуны, что ли, встанут за Полянщину, коли хазары попрут? Может, порчу на войско ихнее напустят? — Алаторов скакун прянул ушами и фыркнул. — Вон конька даже насмешил.

Гридя, доселе державший язык за зубами, подал голос:

— Зря ты, порча — дело велико-о-е. Вот был у нас в Дубровке мужичок один, так помер от сглазу-то. А то еще говорят...

— Молчи, сопля! — рыкнул варяг, и хлопец обиженно затих.

Степан хмуро отмалчивался и не за дело понукал своего каурого. Алаторов «битюг» (так Белбородко окрестил дородного мерина непонятной масти, с тяжелым крупом и широченными боками, на котором ездил варяг) сосредоточенно топтал заснеженную лесную дорогу. Мимо неспешной трусцой пробегали елки и березки. Белбородко упорно рассматривал лесные красоты, стараясь не слушать бурчание приятеля. «Интересно, пересобачимся или нет, — думал он, — до Дубков-то полтора перехода, не меньше. Еще и на ночевку с говоруном этим вставать придется... Укрепи мя, Господи».

Степан собирался ехать в селение один, да варяг не позволил — упрямый черт. От охраны в виде десятка кметей Белбородко отбрехался, а вот от Алатора с Гридькой не смог. Алатор бы с ним по гроб жизни не здоровался, а Гридька, останься без присмотра, таких делов понаворотил бы, век не разгребешь.

Из головы не шел Рабиндранат, вдруг что не так, вдруг не управится Кудряш. Оно, конечно, прикипел кметь к гиганту, худого не сделает, да и дурости, кажись, у хлопца поубавилось, недаром навоз из-под элефанта выгребал... Перевоспитался. А вот ведь, сердце не на месте. Ну, как накушается Кудряш медовухи да решит, мол, нечего с Днепра воду Рабиндранату таскать да на печке греть, поведет его к проруби, чтоб сам пил студеную... А лед-то возьми да тресни... или простудится слон... Зря на берегу реки слоновник поставили, ох, зря!

Белбородко обругал себя за тревожно-мнительное настроение и пришпорил коня.

— ... Ну, приперло тебе, как его... — Алатор замолк ненадолго, припоминая хитрое словцо. — Опотом...

— Опытом, — буркнул Степан и свистом подозвал Лиска. Собачка вылетела из леса, на ходу попыталась схватить за хвост разгуливающую по сугробам ворону и с радостным лаем подлетела к хозяину.

Алатор скривился, сдерживая рвущуюся на волю матерщину. Не любил варяг иностранных слов.

— Ну, чтобы, говорю, колдуны тайны свои открыли, так надо же было ребят поболе взять... Да Радожа упросить пыточное ремесло вспомнить. Он таких штук за жизнь свою долгую поднабрался, любому, хоть колдуну, хоть самому лешему, язык развяжет. С ним-то, небось, не позапирались бы колдуны, враз тебе тайны сокровенные открыли. А без него-то что делать будешь? Пытка на то и предназначена, чтобы до сокрытого добираться.

Тут Алатор призадумался минут на пять, чем весьма обрадовал Степана.

— Я кой-чему тоже учен, не без этого, — проговорил он и улыбнулся детской улыбкой, — только в допытчики не гожусь.

Вой скосился на Степана, явно ожидая вопроса, но так и не дождавшись, вздохнул:

— Помирают они у меня, сердешные... Тут опять не выдержал Гридя:

— Лучше всего мурашами допытывать, верный способ.

— Это как?

— А так, — затарахтел хлопец, — обмазываешь татя медком да голым в муравейник зарываешь...

— Ну и дурак ты, Гридька, — ругнулся варяг, — где ж ты посреди зимы муравейник-то сыщешь? — И опять за Степана принялся: — Вот и выходит, напрасно коней морозим.

— Не боись, есть одно средство...

Дорога взлетела на пригорок, опрометью бросилась вниз, вильнула в сторону и давай петлять средь потемневшего леса. Березняк скукожился и вскоре вовсе исчез. Зато ельник потянулся сплошной стеной, на три шага от дороги отойдешь — и тебя не видно.

— Видать, мало тебе ведуна дубровского Азейки, — не унимался Алатор. — Забыл, как едва живота не лишился? Ты чего думаешь, в других весях они дурят меньше, что ли? И воев наемных, вроде меня, небось у них тоже...

Договорить варяг не успел, а то бы точно получил по уху. Взметнув снежную круговерть, на большак рухнула высоченная ель. Ударили стрелы. Алатор, успевший выхватить меч, отбил одну. Гридя оказался менее ловок — получил в бок «подарочек». Повезло парню — наконечник у стрелы оказался как нож. Угостили бы Гридю бронебойной стрелкой, кольчуга не спасла бы.

— Аида, бей их, ребятушки! — послышался вопль.

— Вломим? — донеслось из-за елок. — Дай вломлю. Из леса вывалила толпа. В руках не дурное дубье — справное оружье: топоры боевые, мечи, кистени, рогатины, да только не такие, с которыми на медведя ходят, а раза в полтора длиннее и рядом с жалом крюк приделан. Впрочем, у одного — самого здорового — на плече лежала неслабая дубина, и ничем другим дитятя вооружен не был.

Долговязый мужик в заячьем треухе свистнул так, что в ушах заложило. Каурый шарахнулся, «битюг» заржал и встал на дыбы, а Гридькина лошадка, вроде никогда не выказывавшая норова, принялась вскидывать зад и брыкаться.

Тати действовали с умом — спуску жертвам не давали, но и на рожон не лезли, видать, бывалые. Обложили со всех сторон, железом ощетинились. Те, что с рогатинами, чуть вперед выдвинулись, а мечники и топорники с боков их прикрыли. Алатор было попытался кинуться на прорыв, но рогатины ткнулись в бока и грудь скакуна, а самого всадника едва крюками не стащили. И варяг сдал назад, поняв, что с наскоку заслон не преодолеть. Началась методичная и злая рубка. Алатор отмахивался от мечей, защищая и себя, и коня, сбивал древки рогатин. Кто-то из татей сдуру бросился на варяга и тут же поплатился — голова с хрустом разломилась надвое...

Что там с Гридей, Белбородко не видел — парня стащили с седла, и вокруг копошилось татей пять. Если привстать на стременах, может, и разглядел бы Степан, как там хлопец, только не до того ему было. Отмахивался Белбородко направо и налево.

Детина с дубиной донимал его особенно. Парень дурковато лыбился и вертел бревнышком локтей шесть в длину.

— Вдарю я, ух, вдарю...

Щита у Степана, понятное дело, не имелось (со щитами на войну идут, а не к коллегам-ведунам в гости), а одним мечом супротив орясины тяжко отбиваться. А еще когда норовят тебя топором шибануть да рогатиной бок вспороть, тут и вовсе волком завыть можно. Только от того, что в тоску ударишься, пользы никакой, супротивников лишь порадуешь. И в том, чтобы сдаться, тож пользы немного — Женевской конвенцией здесь и не пахнет, потому к пленным относятся как к скоту. Да и будешь ли пленным, это вопрос.

Степан поворачивал каурого и так и эдак, стараясь уберечь от ударов. Сам-то принимал иные на сброю — добрый доспех выдерживал. Дитятю удалось охолодить — Белбородко располосовал молодцу руку. Теперь он не бегал с дубиной, а катался по снегу и орал благим матом.

Однако же помимо недоросля и других татей хватало...

Степан перехватил рогатину чуть пониже крюка, высвободил ноги из стремян и вдавил пятки в брюхо скакуну. Недаром тренировал конька, морковкой задабривал, не подвела дрессура. Каурый отпрянул всего на пару шагов, но этого вполне хватило. Тать, не сообразивший выпустить оружие, подался вперед, а Степан еще и подтянул разбойничка. Тот сбился с ноги и едва не плюхнулся в снег. Живым не успел. Степан выпустил древко и рубанул с оттягом. Так кулем разбойник и свалился.

Тати на мгновенье опешили, Белбородко перевел дух. Увы, отдых оказался недолгим. Кривой мужик с матерой всклокоченной бородищей и копной давно немытых волос вдруг метнулся к Степану, зажав в зубах длинный боевой нож. Кувырнулся по снежку прямо под копыта, и... каурый стал медленно заваливаться набок. Белбородко едва успел спрыгнуть — его счастье, что ноги были не в стременах. Усмехнулся зло — на Рабиндранате было бы воевать надежней. Каурый бился, храпел и разбрасывал пену. Из распоротого брюха выметывались кишки... Мужик отскочил и нагло осклабился — мол, знай наших. Ярость захлестнула Степана:

— Ах ты, выродок!

Мужик ухмыльнулся и скорчил глумливую рожу:

— Ить, коняшку-то жа-а-алко, хороший был коник, теперь его на колбасу только. Ну, подь сюды, я тебя ножичком своим пожалею, враз грусть-печаль пройдет.

У Степана потемнело в глазах от ненависти. Добраться до мерзавца. Вырвать кадык. Выпростать кишки...

Белбородко смял мечника, подрубил рогатину, наметившуюся в горло, вспорол брюхо не в меру ретивому татю, хотевшему проломить ему череп, своротил кому-то скулу, отмахнулся от кого-то мечом... На спину вдруг кто-то навалился, сграбастал Белбородко в железные тиски, аж дух перехватило. Степан попытался осесть, чтобы разбалансировать противника и высвободить руки. Куда там! Тать словно прилип, жмется, гад, к нему, голову к плечу прижимает, чтобы затылком в нюх не получить.

А навстречу уже мечник прет, примеряется, как бы пырнуть половчее. Белбородко взревел, пытаясь сбросить путы. Напрягся, аж вены вздулись. Бесполезно. Вдруг тать завизжал и ослабил хватку. Всего лишь на мгновенье ослабил, но этого краткого мига оказалось достаточно. Резкий рывок вниз с поворотом корпуса, и захват с локтей соскальзывает на плечи, перехват за пальцы... с хрустом ломается кисть. Тать орет так, будто ему зубы без наркоза лечат. Ничего, не долго ему мучаться. Поворот. Локоть влетает чуть выше носа, и кости черепа вдавливаются в мозг. С одним покончено. А вот и второй... Белбородко принял удар на меч, но не прямо, а по касательной. Недруг провалился. Короткий выпад. Из сонной артерии ватажника ударил алый фонтанчик. Тать захлюпал, забулькал и попятился, силясь зажать артерию. Не устоял на ногах, плюхнулся задом в снежок. Степан рубанул наискось, голова откинулась, повисла на кусочке плоти. Белбородко ухмыльнулся, подумав: «Отменный бы из меня кийсяку[25] получился».

Промелькнуло что-то рыжее, и новый тать заорал благим матом. Лисок! Пес выручил хозяина и бросился прочь с поля боя, напоследок цапнув еще одного ватажника. Краем глаза Степан заметил, как рыжий комок прыгнул с дороги и, барахтаясь в нем, исчез за спасительными елками.

Рассуждать насчет геройства и малодушия времени у Степана не было. Он рассек горло зазевавшемуся разбойничку, отпихнул тело ногой, чтобы освободить себе путь, и, наконец, добрался до владельца боевого ножа.

Одноглазый, вместо того чтобы отпрянуть, приблизился к Степану почти вплотную, перехватил руку неприятеля, занесенную для удара, и вознамерился пырнуть ножом в пах. Белбородко прошел под рукой, одновременно поворачиваясь так, чтобы «прилипнуть» к бородачу. Удар прошел мимо, а запястье вырвалось из захвата. Степан выдохнул и рубанул мужика по шее. Хрустнули позвонки, и голова покатилась по тракту, словно тыква. Тулово рухнуло на белый снежок и задергало руками в смертной судороге.

«А кийсяку бы после такого сделал сеппоку», — вовсе не к месту подумалось Степану.

И лишь тут Степан заметил, что его обложили плотным кольцом. С Гридей и Алатором, похоже, уже было кончено — не слышно ни воплей, ни лязга оружия. Белбородко принялся затравленно крутиться, выставив перед собой меч. Но на Степана никто не нападал. Только рогатинами ощетинились.

Из круга вышел атаман, постоял, презрительно сплюнул.

— Зря ты, соколик, — проговорил атаман, и что-то знакомое почудилось Степану в его говорке, — Разгулян побил. Добрый он у нас был, а что коня твово зарезал, так то от жалости — больно дохлый коник-то, одр желтозубый, пожалел, вот и кончил. А ты вместо спасиба живота Разгулян лишил. Вот и кто ты после этого? Теперя долгой смертью помирать будешь. Лучше бы ты от его ножика помер, уж ты мне поверь.

— Ты меня возьми сначала!

— Как скажешь, — ухмыльнулся тать. — Давай, хлопцы.

Тут же из-за копейщиков высунулись двое пареньков с самострелами, присели на колено. Третий выволок длинный сверток, выпростал из него две бечевки и привязал их на болты. Потом выпростал еще две, намотал на кулаки и напружился:

— Давай!

Одновременно тенькнули две тетивы, и... Степана опутал бредень. Опутал — не совсем точно. Сеть на мгновенье нависла над ним, потом чуть подалась назад и накрыла, как фата накрывает невесту. Парень, что намотал на кулаки бечевки, споро забегал вокруг Степана, который барахтался в бредне не хуже рыбины. Вскоре Белбородко был спеленут как младенец. Атаман со смехом пихнул его ногой, опрокинул на спину.

— Эй, Бык, вмажь ему как следует, чтоб не трепыхался. Ты ж у нас мастак по этому делу.

Дитятя, все еще держась за посеченную руку и от обиды шмыгая носом, с опаской подошел к опутанному.

— Ы-ы-ы... — показал Бык пальцем на Степана.

— Чего мычишь-то, вдарь, кому говорю!

Но Бык затряс головой, попятился и опять сказал:

— Ы-ы-ы...

Из-за спины недоросля появился кривоногий тать со скрюченной правой рукой, в тулупе, увешанном железными бляхами, подошел к атаману и тихо проговорил:

— Спужался он, болезный, неволить придется, чтобы страх побороть.

— Ну, так невольте, — поморщился атаман, — братья или кто вы ему? На кой он нужен, ежели от разбойного ремесла отвалится?

Между тем дитятя пятился к лесочку, таращил глаза и время от времени пускал горючую слезу.

— Вот всегда у него так, — сокрушенно покачал скособоченной головой еще один тать, тоже кривоногий, как и первый, с дергающимся правым глазом и трясущейся правой рукой. За поясом рваного зипуна красовался мясницкий нож. — Петушится, на рожон лезет, а получит — в лес норовит удрать...

Два других брательника Быка заговорили наперебой.

— Ты на него не злись, атаман, — пыхтел горбатый, с короткой левой ногой, — знаешь ведь, мамка пятерых нас за раз выродила.

— Вот мы и получились, — кашлял тощий, с костистыми руками и лицом, сильно напоминающим череп, обтянутый кожей, — четверо нормальных, а пятый не уродился.

Атаман понимающе кивнул и выразился в том смысле, что в семье не без урода.

Бык, видно, решил за просто так в руки не даваться. Глаза налились кровью, изо рта текла на могучую грудь прозрачная, чем-то напоминающая облачко, слюнка. Детина, забыв о боли, размахивал руками, пинался и корчил страшные рожи.

— Сбоку заходи, — шипел горбатый, — да на спину ему навались.

— Сам попробуй, — отбрехивался тот, что со скрюченной рукой. — Не видишь, дурит он.

Тот из братьев, чье лицо походило на череп, метнулся в ноги Быку и тут же получил в промежность.

— Ах ты... — разразился он недвусмысленно. Вспомнил и батю, и мать, и богов, что попустили Быку на свет белый родиться.

— Заткнись, — веско сказал тот, у которого башка была прижата к плечу, судорожно задергал рукой, видно силясь показать сродственнику кулак, и раз десять подмигнул правым глазом. — Сам виноват. Чего зазря пугаешь. Добром его надо пересиливать, как маманя всегда делала.

— Забыл, что ли, — огрызнулся зашибленный, — он потом по мамке своей седмицы три тосковать будет.

— А чего делать-то, живым ведь не дастся! Добром его надо пересиливать, говорю!

— Вот сам и пересиливай, а я в платке бабам на смех ходить не согласный.

Нельзя сказать, что тракт был усеян мертвяками — не такая уж великая сеча случилась, — но все же кой-какие следы недавней борьбы остались. То тут, то там валялись топоры да обломки рогатин, чьи-то кишки кровяной колбасой разметались по залитому юшкой снегу, одинокий глаз печально взирал на окрестные елки, рука, все еще сжимающая меч, дубела на холодном ветру. Несколько обезглавленных тулов, штуки три отрубленных головы, одна из которых была расколота, будто орех, да с десяток не особо увечных покойников — вот, пожалуй, и все безобразие.

Однако же, как говорится, свинья грязи найдет. Бык зацепился ногой за кишки и рухнул, как подрубленное дерево. Братья тут же на него кинулись, спеша прекратить семейную разборку.

— Не-е-е, — сказал Бык и с завидной ловкостью, которую и ожидать-то от такого детины не приходилось, кувырнулся через голову и вскочил, умудрившись подобрать отрубленную руку.

Рука выронила меч, чем вызвала в Быке детское любопытство. Он уставился на посиневшую пятерню, хмыкнул и один за другим сложил мертвые пальцы в кукиш.

— Ы-ы-ы... — показал он язык братьям и ткнул кукишем в ближайшего. Брат отскочить не успел и с воплем схватился за ушибленный глаз. Забава дитяте понравилась. Блаженно улыбаясь и пуская пузыри, Бык размахивал новоявленной дубинушкой, норовя сшибить кого-нибудь из сродственников.

— Охолодись, хлопцы!

Тать с прижатой к плечу головой дал знак братьям, и те прекратили наседать на Быка. Тогда косоголовый достал из-за пазухи плат и повязал им голову, бросив братьям:

— Сволочи, отдувайся за вас. — И принялся за Быка. — Добро тебе измываться, змеюка подколодная, — скрипучим мерзким голосом сверлил он, — забью до смерти, погань лесная, добро тебе людям душу-то мотать, Ящуру отдам, сволочь поганая, добро тебе изгаляться, псина шелудивая!

Бык остановился:

— Ма-а-маня!

— Говорил, добром его надо, — обрадовался брательник и раз пять мигнул правым глазом. — А ну, навоз коровий, добро тебе прохлаждаться, добро мамку перед людями позорить, делай, что говорят.

— Давай, братушка, — подал голос кривоногий тать в тулупе, увешанном железными бляхами, — отмсти за кровь-то. Вишь, маманя-то просит.

Бык разулыбался:

— Ма-ма-ня...

Он подошел к свертку, принюхался, примерился и, размахнувшись «дубинушкой», вмазал Степану по затылку...

— Вдарил? Ведь вдарил.

Брательник, пользовавший Быка мамкиным способом, гордо выпятил грудь:

— Очухался, слава Роду, теперь хлопот с ним не будет.

— Да ты прямо знахарь, Косорыл, — уважительно проговорил один из братьев.

— С добром к людям надо, тогда и они добром ответят!

Атаман дал знак, ватажники побросали убитых в овражек и закидали лапником. Хоть и не погребальный костер, а все по-человечески, не на тракте оставили подельников. Потом Бык взвалил Степана на спину и поволок в чащу. Не забыв нацепить снегоступы, которые бросил ему Косорыл.

— Ма-ам, а ма-а-ам, — клянчил Бык, пыхтя от натуги, — хлебушку ба, а, ма-ам...

— Добро тебе глотку-то драть, — вздыхал Косорыл, все еще повязанный платочком, — гаденыш проклятый. Вечером жрать будем. Добро бы тебе заткнуться, змееныш...

До самой зимы ромей наставлял Степана в мечевом бое. Искусство, коим владел купец, относилось к тайным, его открывали только вельможам, приближенным к василевсу, и то за баснословные деньги. В Византии было неспокойно (а где спокойно?), и умение оборонить себя ценилось высоко и давалось лишь избранным.

Может, конечно, Филипп и впрямь был сродником василевсу, но скорее дверь в сокровищницу знаний открыли ему звонкие монеты, а не родовитость. Филипп не особо распространялся на сей счет, а Степан не особо выспрашивал.

Не то чтобы ромей сильно обрадовался, когда Белбородко возник на его пороге и попросил обучить мастерству мечника, но и отказать своему спасителю не мог. Ромей добро помнил.

День за днем Степан постигал тайны владения мечом. Сперва Белбородко вставал рядом с наставником и делал те же движения, что и тот. Меч был довольно тяжел даже для могучей руки Степана, и пока оружие превратилось в продолжение тела, прошло не меньше месяца. Потом стал тренировать удар — рубил подвешенную в саду бычью тушу. После дрался с ромеем: сперва вооруженный одним мечом, затем одвумеч.

Ромей нетерпеливо объяснил, как держать рукоять, чтобы не стирать в кровь ладони, как крутить меч, используя силу спины; на этом и закончилась теоретическая часть. В общем-то тренировка проходила под лозунгом «делай, как я» — тот, кто назвал бы Филиппа хорошим инструктором, погрешил бы против истины. Если у Степана что-то не получалось, ромей обычно советовал два дня попоститься и вознести молитву Господу. Но Степан вместо этого, придя домой, упражнялся до самой ночи, вбивая в тело кровавую науку.

После занятий Степан с ромеем обычно бродили по яблоневому саду и вели теософскую беседу. Филипп восхищался тем, сколь сведущ его ученик в вопросах византийской веры. Время от времени к ним присоединялась Марфуша. Девушка почти ничего не говорила, лишь изредка вставляла веское замечание. И не смела взглянуть на Степана.

Если бы Белбородко не занимался в Питере у одного китайца, то и из занятий с ромеем вряд ли что-либо вышло бы. Но многие боевые ухватки были Степану не так уж новы. Работал ведь и с шестом, и деревянным мечом, и с трезубцем. Конечно, славянский меч сильно отличался от оружия, с которым Белбородко был знаком, прежде всего тем, что славянский меч именно рубил, а не резал, как японский или китайский. Но все же движения рук, корпуса, бедер были практически те же, что и с легким оружием. Степан давным-давно усвоил, что не стоит полагаться на грубую силу, а стоит полагаться на разум. Когда меч опускался, Белбородко заставлял себя расслабить плечи, лишь в момент контакта клинка с жертвой усиливал удар напряжением мышц. Занося меч, Степан старался выключить «лишние» мускулы.

К декабрю Степан уже вполне сносно владел одним мечом и имел представление о том, как управляться с двумя. Конечно, до ромея ему было далеко, но многие кмети Любомировой дружины просто не знали, с какого боку к нему подойти, когда Белбородко вставал против них в шутейном поединке. Да и Алатор уважительно отзывался о том, как рубится Белбородко.

Бык сбросил поклажу. От удара Белбородко очнулся...

Начало зимы Года Смуты. Куяб

Звонка били копыта в хрусткую наледь, народившуюся после оттепели, как ударил морозец. Поскрипывали колеса повозки, далеко по тракту разносились щелканье кнута и окрики старика в утлом тулупе, понукавшего лошадь.

Предместья Куяба встретили поезжанина многоголосьем и суетой. Повсюду сновали воины и людины. Коробейники лезли с нехитрым товаром: отрезами конопляной ткани, медом, воском, домашним скарбом. То тут, то там горбатились напоминающие ворон старухи, предлагавшие кто сушеные грибы, кто пирожки с капустой, а кто клюкву-ягоду.

Старик подумал, что все здесь сильно изменилось. И нельзя сказать, что перемены пришлись поезжанину по вкусу — суетно. Впрочем, к старику никто не лез. Был он столь страшен лицом — губы как коровьи лепешки, нависающий лоб, глаза, вылазящие из орбит, — что даже самый разбитной торговец не решался к нему подойти.

Вокруг посада высилась свежесрубленная городьба. Сам посад тоже стал другим — избы теснились друг к другу, будто селиться, окромя как в Куябе, было негде. Людинов изрядно прибыло.