Глава 3

Мечта

Иногда Дико казалось, что она выросла вместе с Христофором Колумбом, что он был ее дядей, дедушкой, старшим братом. Он всегда присутствовал в работе ее матери, сцены из его жизни вновь и вновь проигрывались перед ее глазами.

В одном из ее самых ранних воспоминаний Колумб отдавал своим людям приказ захватить нескольких индейцев, чтобы увезти их в Испанию в качестве рабов. Дико была слишком мала, чтобы до конца осознать значение происходящего. Но она понимала, что люди в голограмме ненастоящие, и, когда мать как-то раз с яростью закричала: “Я не дам тебе этого сделать!”. Дико подумала, что она обращается к ней, и расплакалась.

– Успокойся, – сказала мама, качая ее на руках, – я говорила не с тобой, а с человеком в голограмме.

– Но он тебя не слышит, – возразила Дико.

– Когда-нибудь услышит.

– Папа говорит, что он умер сто лет назад.

– Гораздо раньше, моя малышка.

– Почему ты так рассердилась на него? Он что, – плохой?

– Он жил в плохое время, – объяснила мама. – Он был великим человеком в плохое время.

Дико не понимала моральной подоплеки всего этого. Единственное, чему научил ее этот эпизод, было то, что каким-то образом люди в голограмме все-таки реальны, и что человек по имени Кристофоро Коломбо, или Кристобаль Колон, или Христофор Колумб, был очень, очень важен для мамы.

Он стал важным и для Дико. Мысли о нем никогда не оставляли ее. Она видела, как он играет, будучи еще ребенком. Видела, как он ведет бесконечные споры со священнослужителями в Испании. Она видела его коленопреклоненным перед королем Арагонским и королевой Кастильской. Видела, как он тщетно пытается на латинском, испанском и португальском языках, на генуэзском диалекте заговорить с индейцами. Она видела, как он навещает своего сына в монастыре Ла Рабида.

Когда ей исполнилось пять лет. Дико спросила мать:

– Почему его сын не живет вместе с ним?

– С кем?

– С Кристофоро, – ответила Дико. – Почему его маленький сын живет в монастыре?

– Потому что у Коломбо нет жены.

– Я знаю, – сказала Дико, – она умерла.

– Поэтому, пока он пытается получить разрешение короля и королевы отправиться в плавание на Запад, кто-то должен позаботиться о его сыне и дать ему образование.

– Но у Кристофоро ведь есть другая жена, – возразила Дико.

– Это не жена.

– Они спят вместе, – удивилась Дико.

– Чем ты занималась, пока меня не было? – спросила мама. – Смотрела голограммы?

– Но ты же всегда здесь, мама, – сказала Дико.

– Это не ответ, хитрая девчонка. Так что же ты видела?

– У Кристофоро есть еще один мальчик, от другой жены, – сказала Дико. – Он никогда не будет жить в монастыре.

– Это потому, что Коломбо не женат на матери своего нового сына.

– А почему? – спросила девочка.

– Дико, тебе всего пять лет, а я очень занята. Неужели тебе так срочно нужно все это знать?

Дико поняла, что ей придется расспросить отца. Это даже лучше. Отец, правда, проводил дома куда меньше времени, чем мама, но зато, когда он приходил, то отвечал на все ее вопросы и никогда не говорил, что она еще слишком маленькая.

В тот же день, к вечеру. Дико стояла на табуретке рядом с матерью, помогая ей разминать вареную фасоль для острого пюре к ужину. Когда Дико тщательно, изо всех силенок мешала пюре, ей пришел в голову еще один вопрос.

– А если ты умрешь, мама, папа отправит меня в монастырь?

– Нет, – ответила мама.

– А почему?

– Я не собираюсь умирать, по крайней мере до тех пор, пока ты сама не состаришься.

– Но если ты все-таки умрешь?

– Мы не христиане, и сейчас не пятнадцатый век, – сказала мама. – Мы не посылаем своих детей учиться в монастырь.

– Ему, наверное, было очень одиноко, – сказала Дико.

– Кому?

– Сыну Кристофоро в монастыре.

– Да, конечно, – ответила мать.

– А Кристофоро тоже скучал о своем маленьком сыне? – спросила Дико.

– Наверное, – сказала мать. – Некоторые люди очень скучают по своим детям. Даже когда они все время окружены другими людьми, им очень их не хватает. И даже когда их дети вырастают и становятся взрослыми, родители скучают о том времени, когда те были маленькими, – о времени, которое никогда уже не вернется.

Дико ухмыльнулась.

– Тебе хотелось бы, чтобы мне опять было два года?

– Да.

– Я была хорошая?

– По правде говоря, ты была непоседой, – ответила мать. – Всегда и всюду совала свой нос, никогда не сидела на месте. С тобой не было никакого сладу. Мы с отцом почти ничего не успевали делать, тебя ни на минуту нельзя было оставить без присмотра.

– Разве это плохо? – спросила Дико. Она выглядела несколько обескураженной.

– Но мы же не отказались от тебя, не так ли? – сказала мама. – Значит, было в тебе что-то и хорошее. Не разбрызгивай пюре, а то нам придется ужинать, соскребая его ложками со стен.

– А папа делает фасолевое пюре лучше, чем ты, – сказала Дико.

– Очень мило с твоей стороны сказать мне об этом, – сказала обиженно мама.

– Но когда вы оба на работе, ты – главнее. Мать вздохнула.

– Твой отец и я работаем вместе.

– Но ты же глава проекта. Все так говорят.

– Да, это правда.

– Но если ты голова, то кто же папа – локоть или еще что-нибудь?

– Папа – это руки и ноги, глаза и сердце.

Дико захихикала.

– А ты уверена, что папа – не живот?

– Да, у папы есть животик, но он выглядит очень мило.

– Как хорошо, что папа – не задница проекта.

– Ну, хватит. Дико, – сказала Тагири. – Не будь дерзкой. Ты уже достаточно большая и такие шутки не смешны.

– Если это не смешно, то как это?

– Гадко.

– Тогда я буду гадкой всю жизнь, – сказала Дико с вызовом.

– Не сомневаюсь, – ответила мать.

– Я постараюсь остановить Кристофоро. Мать бросила на нее странный взгляд.

– Это моя задача, если она вообще осуществима.

– К тому времени ты будешь уже старенькой, – возразила Дико. – А я вырасту и сделаю это за тебя.

Мать не стала спорить.

Когда Дико исполнилось десять лет, она проводила все дни в лаборатории, осваивая старый хроновизор. По правилам ей не полагалось пользоваться им, но вся аппаратура в Илерете была задействована в проекте матери, и соблюдение правил зависело от Тагири. Это означало, что все сотрудники работали с полной отдачей, забывая о времени, и четкого разграничения между домом и работой практически не существовало. Детям и родственникам не возбранялось приходить в лабораторию, если они вели себя тихо и не мешали работать. Никто из сотрудников не делал тайны из своей работы. Никто также не пользовался устаревшими хроновизорами, разве что для того, чтобы лишний раз просмотреть старые записи, и поэтому Дико никому не мешала. Все знали, что Дико аккуратна и ничего не сломает. Поэтому никто не обращал особого внимания на то, как десятилетний ребенок без разрешения, самостоятельно просматривает старые записи.

Сначала отец настроил хроновизор, которым пользовалась Дико, так, чтобы он показывал только ранее сделанные записи. Но вскоре эти ограничения стали ее злить: ей всегда хотелось быть непосредственным свидетелем событий.

Незадолго до того, как ей исполнилось двенадцать лет, она придумала, как обойти попытку отца помешать ей полностью использовать все возможности хроновизора. Но сделала она это не слишком искусно: компьютер отца, должно быть, сообщил ему о проделке дочери. Не прошло и часа, как он пришел посмотреть, чем она занимается.

– Итак, ты хочешь сама заглянуть в прошлое, – сказал он.

– Мне не нравятся картинки, записанные другими, – призналась Дико. – Их интересовало совсем не то, что интересует меня.

– Давай решим сразу, – сказал отец, – либо тебе запрещается заниматься прошлым вообще, либо я позволяю тебе делать все, что ты хочешь.

Это было, как удар.

– Пожалуйста, не запрещай мне, – взмолилась она. – Уж лучше я буду по-прежнему смотреть старые картинки, но только не прогоняй меня.

– Я знаю, что все люди, которых ты видишь на этих картинках, давным-давно умерли, – сказал отец. – Но это не значит, что за ними можно подсматривать просто из любопытства.

– А разве не этим занимается Служба? – спросила Дико.

– Нет, – сказал отец. – Из любопытства – да, но не из личного любопытства. Ведь мы ученые.

– Я тоже буду ученым, – вставила Дико.

– Мы наблюдаем за жизнью людей, чтобы выяснить, почему они поступают так, а не иначе.

– Я тоже, – сказала Дико.

– Ты увидишь ужасные вещи, – сказал отец. – Отвратительные. Очень личные. Вещи, которые приведут тебя в замешательство.

– Я уже видела такое.

– Именно это я и имею в виду, – сказал отец. – И если ты думаешь, что то, что мы позволяли тебе видеть до сих пор, было отвратительным, личным или приводящим в замешательство, то что ты будешь делать, когда увидишь действительно нечто отвратительное, сугубо личное и выводящее из равновесия?

– Отвратительное. Личное. Выводящее из равновесия. Похоже на название адвокатской конторы, – сказала Дико.

– Если ты хочешь, чтобы тебе предоставили права научного сотрудника, ты должна и вести себя, как настоящий ученый, – сказал отец.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу, чтобы ты ежедневно представляла мне отчеты о том, что ты видела и к какому времени это относилось. Раз в неделю ты будешь представлять отчет о том, что ты изучала и что узнала. Ты должна, как и все другие, вести журнал наблюдений. Если увидишь что-то такое, что выведет тебя из равновесия, обратись ко мне или к маме. Дико усмехнулась:

– Понятно. С отвратительным и личным я разбираюсь сама, а выводящее из равновесия обсуждаю с предками.

– Ты – свет очей моих, – промолвил отец. – Но боюсь, я мало покрикивал на тебя, когда ты была маленькой, а теперь это уже не поможет.

– Я представлю все отчеты, которые ты требуешь, – сказала она. – Но ты должен пообещать мне, что будешь их читать.

– Точно так же, как и любой другой отчет, – сказал Хасан. – Поэтому не представляй мне халтуру.

Дико наблюдала, составляла отчеты и скоро уже с нетерпением ожидала еженедельных обсуждений с отцом проделанной ею работы. Лишь позже она поняла, какими детскими и наивными были ее первые опыты, и сколь поверхностно она судила о вопросах, уже давным-давно решенных взрослыми наблюдателями. И она поражалась, с каким тактом и пониманием отец относился к ее работе. Он всегда внимательно слушал ее, и уже через несколько лет результаты работы Дико по-настоящему оправдали время, потраченное на нее.

Наконец, наступил момент, когда она отказалась от хроновизора и перешла на куда более чувствительный Трусайт. Кто бы мог подумать, что подтолкнул ее к этому ее старый знакомец Кристофоро Коломбо. Она его никогда не забывала, потому что о нем не забывали отец с матерью, однако в первые годы своей работы на хроновизоре она им специально не занималась. Да и какая в этом была необходимость? Дико была знакома практически со всеми подробностями его жизни по старым записям, которые родители просматривали почти непрерывно всю ее жизнь. Обратно к Коломбо ее привел один принципиальный для нее вопрос: когда, в какой момент великие исторические личности принимают решения, которые делают их великими? Ее не интересовали все те, к кому слава пришла сама собой. Ее привлекали лишь те, кто преодолевал любые препятствия и никогда не сдавался. Некоторые из них были истинными чудовищами, другие – благородными людьми, кое-кто – закоренелыми эгоистами, другие альтруистами. Некоторые из их подвигов и свершений почти сразу же превращались в прах, а другие настолько изменяли мир, что отголоски этого были ощутимы до сих пор. Для Дико все это не имело особого значения. Она искала в прошлом сам момент принятия решения. Когда она уже написала отчеты о деятельности нескольких десятков великих людей, ей пришло в голову, что, зная так много о Кристофоро, она, по сути дела, ни разу не попыталась проанализировать последовательно всю его жизнь и, может быть, обнаружить то, что побудило сына честолюбивого генуэзского ткача отправиться в море, послав ко всем чертям все старые географические карты мира.

То, что Кристофоро был великим человеком, не подлежало сомнению, независимо от мнения родителей. Итак… когда же им было принято решение? Когда он впервые ступил на путь, сделавший его одной из самых знаменитых исторических личностей?

Ей показалось, что ответ надо искать в 1459 году, когда соперничество между двумя знатными родами Генуи Фиески и Адорно приближалось к своему апогею. В том году человек по имени Доменико Коломбо был ткачом, сторонником Фиески, владельцем Оливелла Гейт и отцом маленького рыжеволосого мальчика, которому предстояло изменить мир.

Когда Пьетро Фрегозо последний раз пришел к его отцу, Кристофоро было 8 лет. Он знал имя этого человека, но знал и то, что в доме Доменико Коломбо его всегда величали дожем – титулом, который отобрали у него сторонники Адорно. Пьетро Фрегозо был преисполнен решимости развернуть нешуточную борьбу, чтобы вернуть себе власть. И поскольку отец Кристофоро был одним из самых ярых сторонников партии Фиески, не было ничего удивительного в том, что Пьетро оказал честь дому Коломбо, устраивая там тайные встречи.

Пьетро появился утром в сопровождении только двух мужчин. Ему нужно было незаметно пробраться через город, иначе сторонники Адорно узнали бы, что он что-то замышляет против них. Кристофоро видел, как отец преклонил колено и поцеловал кольцо на руке Пьетро. Мать, стоявшая в дверях, соединявших ткацкую мастерскую и лавку, пробормотала себе под нос что-то о Папе Римском. Однако Пьетро был дожем Генуи, или, точнее, бывшим дожем. Никто не называл его Папой.

– Что ты сказала, мама?

– Ничего, – ответила она. – Поди сюда. Она втащила Кристофора в мастерскую, где раскачивались и стучали ткацкие станки, а подмастерья тянули туда-сюда пряжу и ползали под станками, складывая готовую ткань. Кристофоро смутно догадывался, что вскоре отец отдаст его в ученики в мастерскую кого-нибудь из членов гильдии ткачей. Ему это совсем не улыбалось. Ученики выполняют тяжелую, бессмысленную, нудную работу, а когда родителей нет в мастерской, ткачи не на шутку издеваются над ними. Кристофоро понимал, что в любой другой мастерской он будет беззащитен, не то что здесь, где он – сын хозяина.

Вскоре мать забыла о Кристофоро и тот, осторожно придвинувшись назад к двери, стал наблюдать за происходящим в лавке, где с длинного стола были уже убраны рулоны тканей, а вместо стульев пододвинуты к нему большие мотки пряжи. За последние несколько минут в лавке появилось еще несколько мужчин. Похоже, там будет проходить собрание. На глазах Кристофоро Пьетро Фрегозо устраивал в доме отца военный совет.

Сначала Кристофоро просто не мог отвести глаз от этих знатных людей в роскошной, сверкающей золотым шитьем одежде. Такой он никогда еще раньше не видел: никто из покупателей отца не приходил таким разодетым, но кое-что из их одежды было сшито из лучших тканей отца. На одном из присутствующих сверкала изысканная парча, сотканная совсем недавно Карло, самым искусным ткачом в лавке. За материей приходил Тито, всегда носивший зеленую ливрею. Только сейчас Кристофоро понял, что Тито покупал ткань не для себя, а для своего хозяина. Значит, Тито не был покупателем, а просто выполнял то, что ему было приказано. И все же отец обращался с ним как с другом, хотя тот был всего лишь слугой.

Тут Кристофоро стал размышлять о том, как отец ведет себя со своими друзьями. В их среде всегда царило веселье, шутки, непринужденный разговор; они пили вино, рассказывали друг другу разные истории. Они понимали друг друга с полуслова – отец и его друзья.

Отец всегда говорил, что его самый большой друг – дож, Пьетро Фрегозо. Но сейчас Кристофоро увидел, что это не так: отец не шутил, был сдержан, ничего не рассказывал, а вино наливал только сидевшим за столом господам, а себе – нет. Он не отходил далеко, чтобы тут же налить вина в опустевшие бокалы. А Пьетро даже не смотрел на него. Он разговаривал только с сидящими за столом. Нет, Пьетро не был другом отца; отец был лишь его слугой.

При мысли об этом Кристофоро стало даже как-то нехорошо: ведь отец так гордился дружбой с Пьетро. Кристофоро наблюдал за собравшимися, дивясь изяществу жестов и изысканности языка этих богатых людей. Некоторые слова он даже не понимал, хотя чувствовал, что они из генуэзского диалекта, а не из латыни или греческого. Конечно, отцу нечего сказать этим людям, подумал Кристофоро. Они говорят на другом языке. Они, наверняка, чужеземцы, как и те странные люди, которых он видел как-то раз в гавани – те, из Прованса.

И как только эти синьоры научились так говорить, недоумевал Кристофоро. Откуда они узнали слова, которых никогда не услышишь в нашем доме и на улице? Неужели они тоже есть в генуэзском диалекте? Но почему тогда никто из простых генуэзцев их не знает? Разве все мы не из одного города? Разве эти люди не из числа сторонников Фиески, как и его отец? А эти громилы из числа прихлебателей Адорно, которые перевернули на рынке принадлежавшие Фиески повозки? Отец говорит, скорее, как они, а не как синьоры за столом, хотя они вроде бы из его же партии.

Между знатными синьорами и ремесленниками, как его отец, куда больше разницы, чем между людьми Адорно и Фиески. Однако последние часто вступали в стычки и даже ходят слухи об убийствах. Почему же никогда не бывает ссор между ремесленниками и синьорами?

Пьетро Фрегозо только раз упомянул отца.

– Мне надоело это ожидание, эта пустая трата времени, – сказал он. – Посмотрите на нашего Доменико. – Он махнул рукой в сторону отца Кристофоро, и тот сразу подошел, как хозяин таверны, которого подозвали посетители.

– Семь лет назад он был владельцем Оливелла Гейт, а сейчас его дом вдвое меньше того, что он имел раньше. И теперь у него работают только три ткача вместо шести. А почему? Потому что этот так называемый дож передает все заказы ткачам сторонников Адорно. И все потому, что у меня отобрали власть и я не могу защитить своих друзей.

– Дело не в покровительстве со стороны Адорно, – сказал один из сидевших за столом. – Весь город стал куда беднее из-за этих турок, засевших в Константинополе, мусульман, разоряющих нас на Хиосе, и каталонских пиратов, которые совершают дерзкие набеги прямо на наши гавани и даже грабят дома, стоящие на берегу.

– Именно это я и имел в виду, – сказал дож.

– Эту марионетку поставили у власти чужеземцы, и какое им дело до страданий Генуи? Настало время восстановить истинное генуэзское правление, и не вздумайте мне возражать.

Наступило молчание. Его нарушил спокойный голос одного из присутствующих.

– Мы не готовы, – сказал он. – Если мы выступим сейчас, то лишь понапрасну прольем кровь. Пьетро Фрегозо бросил на него сердитый взгляд.

– Я ведь сказал, что не потерплю возражений, а вы осмеливаетесь возражать? К какой партии вы принадлежите, де Портобелло?

– Я ваш до гробовой доски, мой синьор, – ответил тот. – Но вы не из тех, кто карает людей, когда они говорят вам то, что считают правдой.

– Я и сейчас не собираюсь карать вас, – ответил Пьетро. – По крайней мере, до тех пор, пока вы остаетесь рядом со мной.

Де Портобелло поднялся:

– И перед вами, мой синьор, и позади вас, и где только ни потребуется мне встать, чтобы защитить вас перед лицом опасности.

В этот момент отец Кристофоро шагнул вперед, хотя его никто не звал.

– Я тоже буду стоять рядом с вами, мой господин! – вскричал он. – Любому, кто поднимет на вас руку, придется сначала сразить меня, Доменико Коломбо!

Кристофоро отметил про себя реакцию присутствующих. Если они одобрительно кивали во время речи де Портобелло, то сейчас просто молчали, опустив глаза. У некоторых даже покраснели лица – от гнева? Чувства неловкости? Кристофоро не мог понять, почему им не понравились пламенные слова отца. Не потому ли, что только знатные господа могли отважно сражаться, защищая законного дожа? Либо же все объяснялось тем, что отец вообще осмелился заговорить перед столь знатными людьми?

Но каковы бы ни были причины, Кристофоро видел, что их молчание как удар поразило отца. Казалось, он даже съежился, отпрянув к стене. Лишь дав отцу прочувствовать всю полноту унижения, Пьетро заговорил опять.

– Наш успех зависит от того, насколько отважно и преданно будут сражаться все Фиески.

Этот великодушный жест явно запоздал и уже не мог загладить нанесенной отцу обиды. В его словах прозвучала не признательность отцу за его порыв, а скорее снисходительное одобрение. Так хозяин гладит преданную собаку.

Отец ничего для них не значит, решил Кристофоро. Они собрались в его доме, потому что должны сохранить в тайне свою встречу, а сам он для них – ничто.

Вскоре после этого собрание закончилось. Было решено выступить через два дня. Как только синьоры ушли и отец закрыл за ними дверь, мать рванулась мимо Кристофоро к отцу и бросила ему в лицо:

– Что у тебя, дурак, на уме? Всякому, кто захочет причинить вред законному дожу, придется сначала сразить Доменико Коломбо!? Что за бред! Когда это ты стал солдатом? Где твой острый меч? В скольких поединках довелось тебе участвовать? Или ты думаешь, это будет нечто вроде пьяной драки в таверне, и от тебя только потребуется столкнуть лбами пару пьяниц, и бой будет закончен? Ты совсем не думаешь о наших детях. Ты что, хочешь оставить их без отца?

– Для мужчины честь – прежде всего, – сказал отец.

Кристофоро задумался: а что же такое для отца честь, если его самый большой друг походя отверг его предложение пожертвовать своей жизнью?

– Ты со своей честью дойдешь до того, что наши дети окажутся уличными оборванцами.

– Благодаря моему чувству чести я четыре года был хозяином Оливелла Гейт. Тогда тебе нравилось жить в нашем прекрасном доме, не так ли?

– То время прошло, – ответила мать. – Прольется кровь, и это не будет кровь Адорно.

– Это мы еще посмотрим, – крикнул отец и побежал наверх. Мать залилась слезами от бессильной ярости. Спор был окончен, но не в ее пользу.

Но у Кристофоро еще оставались вопросы. Он подождал, пока мать успокоится. А она, чтобы прийти в себя, оттаскивала лишние мотки пряжи от стола, и укладывала туда рулоны тканей, – для того, чтобы они не испачкались, а покупатели могли их получше рассмотреть. Наконец, Кристофоро понял, что может безбоязненно, не рискуя вызвать ее гнев, обратиться к матери:

– Мама, как синьоры учатся быть синьорами? Она сердито посмотрела в его сторону и бросила:

– Они рождаются ими. Господь Бог делает их синьорами.

– Но почему мы не можем научиться говорить так, как они? Я не думаю, чтобы это было так уж трудно. “Но вы не из тех, кто карает людей, когда они говорят вам то, что считают правдой”, – произнес Кристофоро, подражая изысканной манере речи де Портобелло.

Мать подошла к нему и наградила увесистой оплеухой. Было больно, и, хотя Кристофоро уже давно не плакал, когда его наказывали, на этот раз из его глаз потекли слезы – скорее от неожиданности, чем от боли.

– Смотри, чтобы я никогда больше не видела, как ты корчишь из себя важную персону, – крикнула она. – Или ты считаешь отца недостаточно благородным для тебя? Ты что, думаешь, если будешь трубить, как гусак, у тебя вырастут перья?

Разозлившись, Кристофоро крикнул в ответ:

– Мой отец не хуже любого из них. Почему же его сын не может научиться быть синьором?

Она с трудом удержалась, чтобы опять не ударить его за дерзкий ответ, но взяла себя в руки и только теперь поняла смысл сказанного сыном.

– Твой отец не хуже любого из них, – кивнула она. – Даже лучше!

Кристофоро показал на роскошные ткани, расстеленные на столе.

– Вот же материя! Почему отец не может одеваться, как те господа? Почему он не может говорить, как они, одеваться, как они? Тогда-то дож относился бы к нему с уважением!

– Дож посмеялся бы над ним, – ответила мать. – И все другие тоже. А если бы он продолжал строить из себя синьора, кто-нибудь из них пронзил бы рапирой твоего отца, как нахального выскочку.

– Почему они смеялись над ним, но не смеются над другими людьми, которые одеваются и разговаривают так же, как они сами?

– Потому что они – настоящие господа, а твой отец – нет.

– Но если дело не в их одежде и языке… значит у них в крови есть еще что-то? Они совсем не показались мне сильнее, чем отец. У них такие тонкие руки, а сами они… во всяком случае многие, – такие толстые.

– Отец, разумеется, сильнее их. Но у них есть шпаги.

– Тогда пусть и отец купит шпагу!

– Кто же продаст шпагу ткачу? – со смехом сказала мать. – Да и что отец будет с ней делать? Он никогда в жизни не брал ее в руки. Он просто себе пальцы отрежет!

– Этого не случится, если он попрактикуется, – возразил Кристофоро. – Если он научится владеть ею.

– Не шпага делает из человека знатного господина, – сказала мать. – Господами рождаются. В этом-то все и дело. Отец твоего отца не был синьором, потому и отец им не стал.

Кристофоро на мгновение задумался.

– А разве не все мы произошли от Ноя, спасшегося после потопа? Почему дети из одной семьи – синьоры, а дети из семьи отца – нет? Нас всех сотворил Бог.

Мать горько рассмеялась.

– А-а-а, вот чему научили тебя священники? Хорошо, если бы ты увидел, как они пресмыкаются перед знатными господами и плюют на всех нас. Они считают, что Бог больше любит знатных господ, однако про Иисуса Христа так не скажешь. Для него все люди были равны!

– Так что же дает им право смотреть на отца сверху вниз? – спросил Кристофоро, и опять, помимо воли, к глазам у него подступили слезы.

Мать задумчиво посмотрела на сына, как бы не решаясь сказать ему правду.

– Золото и земля, – ответила она. Кристофоро не понял.

– У них сундуки полны золотом, – сказала мать, – а кроме того, они владеют землей. Это и делает их господами. Если бы у нас было много земли в деревне, а на чердаке стоял ящик с золотом, тогда твой отец был бы синьором, и никто не стал бы смеяться над тобой, если бы ты научился говорить, как они, и носил одежду, сшитую вот из такой материи. – Она приложила к груди Кристофоро свободный конец ткани, свисавший из лежавшего на столе рулона. – Из тебя вышел бы чудесный синьор, мой мальчик.

Затем она выпустила из руки ткань и начала безудержно смеяться. Она все смеялась и смеялась. Кристофоро вышел из комнаты. Золото, подумал он. Если бы у отца было золото, то уж тогда те господа прислушались бы к тому, что он говорил. Ну что ж, я добуду ему золото.

Один из присутствовавших на тайном совете, должно быть, оказался предателем; или, возможно, кто-то из них говорил слишком громко и неосмотрительно, и один из слуг услышал и предал их. Но так или иначе, сторонники Адорно узнали о планах Фиески, и, когда Пьетро с двумя телохранителями появился у башен ворот Сан-Андреа, где была назначена встреча заговорщиков, на них набросилась добрая дюжина людей Адорно. Пьетро стащили с лошади и ударили булавой по голове. Нападавшие посчитали его мертвым и разбежались.